Правый радикал
Когда я учился в Лейпциге, был у меня немецкий приятель, Арне, с которым мы хоть и регулярно спорили на политические темы, но как-то умудрялись оставаться в хороших отношениях, хотя, как правило, самый верный способ поссориться с человеком - это поговорить с ним о политике.
Он даже как-то предложил мне съездить к нему домой - в смысле, не в лейпцигскую квартиру, а в крохотную деревеньку на севере Германии. Сказал, покажет мне север. А что же не поехать, поехал... Дело было то ли в марте, то ли в апреле, Арне с утречка сдал экзамен, потом за ним заехали родители, потом все втроем заехали за мной, потом заехали в Берлин (отцу нужно было в министерство сельского хозяйства), и где-то во второй половине дня тронулись в Шлезвиг-Гольштейн.
Родители, помню, легкие в общении люди. По дороге Арне с отцом обсуждают, доедут они до дома, или все-таки надо заправиться. Мать им говорит: "Вы конечно, можете и не заправляться, но я машину толкать не буду". Отец ей в ответ: "А кто же тогда? У Арне сегодня был экзамен, ему отдыхать надо, гостя просить неудобно, я должен быть за рулем, так что кроме тебя больше некому". Тут подключается Арне: "А давайте все-таки попросим гостя, он из вежливости не сможет отказаться". На что я сказал, что "мерседес" еще ни разу в жизни не толкал, но с детства мечтаю... Все-таки решили заправиться.
Приехали, ужинаем. Отец спрашивает, а что же все-таки лучше, русская водка или немецкий "корн"? Говорю, что лучшая водка на свете - это "Absolut", а про "корн" впервые в жизни слышу. То есть знаю, что это "зерно" по-немецки, но в контекст как-то не вписывается, да и артикль не тот. Отец, человек с научным складом ума, тут же проводит эксперимент: достает бутылку с "корном" и стопки. И объясняет мне, что корн - это та немецкая водка, которая не из картошки, а из зерна. Только в нем не сорок, а тридцать восемь оборотов. Хорошо, спрашиваю, а что же тогда такое шнапс? Сходу у него ответить не получилось, но после второй рюмки мы выработали следующее определение: шнапс - это собирательное название бесцветных крепких алкогольных напитков немецкого производства. Это, во-первых, немецкая водка из картошки, во-вторых, немецкая водка из зерна (то есть "корн"), в-третьих, можжевеловая водка, которую в Англии назвали бы джином, но считается, что у немцев свой рецепт, в-четвертых... забыл уже, что там "в-четвертых" и дальше было... Да, а разницы между "корном" и водкой нет - все гадость редкостная...
Они тогда строили дом в городке по соседству с деревней. Достроили почти, остались только внутренние отделочные работы. Плюс плитку перед домом положить, цветочки посадить, оградку каменную невысокую сделать, как на севере принято. Отец с двумя старшими сыновьями собирался в субботу копошиться. Я, ясное дело, напросился помогать. Напросился, потому что мать была против (мол, не для того человек в гости приехал), а отец обеими руками "за". Арне его еще подначивал: "Ну вот, хоть раз в жизни поработаешь с русским бок о бок". - "А я работал. Клеил однажды обои с советским офицером". - "И как, - спрашиваю, - хороши советские офицеры в поклейке обоев?" - "Да". Хотел узнать детали, да разговор перескочил на другое.
Составили план на субботу: Арне с братьями винтит к стенам гипсовые плиты, девушка самого старшего брата разбивает клумбы на заднем дворе, а я с отцом Арне делаю фундамент для ограды. Для фундамента нужен бетон, для бетона нужен песок. Поэтому с утречка Арне, отец и я едем за песком к соседу. Во избежание недоразумений про соседа, Ульриха, мне заранее подробнейшим образом рассказали. Он воевал (ему тогда было лет двадцать), был радистом, побывал на восточном фронте, но долго там не задержался, был переброшен на западный, попал во французский плен. Когда всех гнали на принудительные работы, как-то умудрился устроиться трубочистом, предварительно узнав, что работа легкая. Но потом кто-то вычислил, что Ульрих значительно лучше соображает в полевых работах, чем в чистке труб, и на этом сладкая жизнь в плену для него закончилась. Французов ненавидит до сих пор, поливать их грязью может бесконечно. Еще очень любит рассказывать о своих подвигах на войне, и подвигов, понятно, с каждым годом все больше. Помимо французов со страшной силой ненавидит негров и не перестает повторять, что эти твари совершенно распоясались во Флориде. Почему именно во Флориде? Никто не знает, так уж повелось. Проповедует ортодоксальное мужское учение о несовместимости машин и женщин. Мол, даже самое безобидное на вид прикосновение женской руки к автомобилю вызывает необратимые нарушения ходовых функций. Дочерям и жене строжайше запретил даже приближаться к его машине, и все не может понять, почему мужья дочерей позволяют им водить.
Приезжаем к нему. Одеты соответствующе. Потертые джинсы, куртка в пестрых кляксах, рукавицы, которые, как я думал, бывают только на стройках в России. Ульрих выходит встречать, одет под стать нам. На голове кепи - прямо как у рядовых вермахта в советских фильмах про войну. Мы с Арне вооружаемся совковыми лопатами, кидаем песок в прицеп небольшого трактора. Накрапывает дождь. Рядом курит Ульрих. Отгороженная металлической сеткой немецкая овчарка заливается лаем. И мы кидаем песок. Раз-два, раз-два. Я, помню, подумал: "Вот так оно, наверное, все и было". И тут Арне, который долго молчать не может, говорит:
- Вот видишь, немецкая сторожевая собака.
- Ага, - отвечаю, - я по концлагерю знаю.
И мы оба заржали.
Приехали с песком. Арне пошел винтить гипсовые плиты, отец ковырялся в подвале, а мы с Ульрихом, который увязался с нами, копали канаву глубиной сантиметров так шестьдесят, возились с бетономешалкой, вкапывали тяжеленный каменный столб. Отец Арне периодически прибегал помогать и контролировать. Доделывали уже под проливным дождем.
С моим немецким меня за немца по-прежнему принять тяжело, а тогда уж тогда иностранца во мне за версту было слышно. Ульрих, естественно, через некоторое время спрашивает, откуда я. Ответил. Он помолчал немного, потом сказал задумчиво, что иностранцев обычно очень быстро по акценту распознаешь, вот, французов, например, или англичан. Ну, думаю, вот оно. И спрашиваю, чтобы расшевелить его чуть-чуть: "А какой у французов акцент? Какие у французского акцента особенности?" Он еще немного помолчал, пожевал губами и изрек: "Интонации у них неправильные". И на этом, к сожалению, разговор закончился.
А так, если не считать постройки дома, все остальное время мы с Арне ездили по окрестностям. Побывали на Балтийском море. Безуспешно искал янтарь. (Одна моя калининградская знакомая сказала мне потом, что янтарь в прибое ищут только безнадежные романтики.) Съездили на Северное море. У них там в одном из курортных городков на побережье квартирка. По дороге догнали армейскую колонну, не обогнать. Пристраиваемся в хвост, наслаждаемся пейзажем на скорости тридцать километров в час, за нами насколько хватает глаз вытягивается очередь таких же счастливчиков. Арне вслух себя утешает: "Да, конечно, они раздражают, но зато они защищают нас от русских! Да... Только куда же они уезжают?!" И, высовываясь из окна, орет: "Эй, русские уже здесь, у меня в машине!"
Перемываем косточки бундесверу. Разговор заходит об альтернативной службе. Я как-то наивно полагал, что всякий гражданин может воспользоваться правом на альтернативную службу. Но не тут-то было! Сперва надо доказать, что ты абсолютный пацифист и не приемлешь насилия. Кому и как доказывать? Устраивают в призывном пункте собеседование с психологом, и не одно. Задают вопросы типа: "Вы утверждаете, что отвергаете насилие. Представьте себе, что Вы идете по темному парку с девушкой, и на Вас нападают хулиганы. Неужели Вы не защитите девушку?" Это из самых простых вопросов, для разминки, так сказать. Тем не менее, человек неподготовленный может попасться в самом начале, брякнув, что защищать он, конечно, будет. На что ему тут же скажут: "Так Вы признаете насилие в целях самообороны?" Написаны целые тома о том, как правильно отвечать, чтобы тебя не замели. К примеру, от прямого ответа на вопрос о хулиганах надо уходить всеми силами. Мол, это чисто умозрительная ситуация, на основании которой нельзя делать далеко идущих выводов практического характера, что куда важнее каждодневная активная гуманистическая жизненная позиция... - и все в таком духе. В конечном итоге все решает настырность психолога. А от чего зависит настырность? А от того, сколько надо призвать в этом сезоне. В общем, спускают сверху план, по нему и набирают. От бундесвера, кстати, впечатления у знакомых самые разные. Кто-то отзывался, как о бессмысленно потерянном времени (дулись в карты и пили на какой-то радиолокационной станции у черта на куличиках), кто-то, напротив, в восторге (один знакомый российский немец очень хотел водить танк и был счастлив, когда дорвался), кто-то чему-то научился (получил права на управление грузовиком с прицепом), кто-то съездил в Америку (совместные учения, катали в вертолетах над пустыней в Неваде). Все как один сходятся в том, что уставы бундесвера (как, наверное, и уставы любой другой армии) можно публиковать в юмористических журналах. Вот, например, яркий образец стиля: "Bei Einbruch der Daemmerung hat der Soldat mit der Dunkelheit zu rechnen". Наткнулся как-то на замечательные слова то ли Маршака, то ли Чуковского: "Перевод что женщина. Если она верна, то некрасива, а если красива, то неверна". Моя вымученная корявая женщина и некрасива и неверна: "С наступлением сумерек солдату следует считаться с темнотой". Или вот еще: "Начиная с определенной глубины солдат должен самостоятельно начать выполнение плавательных движений". Я, честно говоря, не сразу понял, о чем речь. Оказывается, если отдан приказ перейти реку в брод, и кому-то вода дошла уже до глаз, а приказа "плыть" не поступало, то солдат должен начать плыть, не дожидаясь команды старшего по званию. К похожей ситуации относится и следующая инструкция: "При влезании на дерево на определенной высоте солдат должен самостоятельно принять решение о продолжении или прекращении движения". В общем, со времен Клаузевица изменилось немногое. (В предисловии к "О войне" он пишет, что ему не хотелось бы написать книгу, изобилующую общими местами, как, к примеру, правила по тушению пожаров некоего Лихтенберга: "Когда загорается дом, надо прежде всего стараться оградить от огня правую стену дома, стоящего налево от горящего дома, и левую стену дома, стоящего направо от него. Ибо если бы, для примера, мы захотели защитить левую стену стоящего влево дома, то, так как правая сторона дома стоит вправо от левой стены и так как огонь в свою очередь находится вправо и от этой стены и от правой стены (ибо мы условились, что дом стоит влево от огня), правая стена оказывается расположенной ближе к огню, чем левая, и, следовательно, правая стена могла бы сгореть, если ее не защищать от огня раньше, чем огонь дойдет до левой, которая защищена; следовательно, кое-что могло бы сгореть, что не защищено, и притом раньше, чем загорится нечто другое, даже если бы последнее не защищалось, а потому надо оставить последнее и защищать первое. Чтобы точно запечатлеть все это в памяти, следует твердо усвоить одно правило: когда дом расположен вправо от огня, то защищать надо левую его стену, когда же дом расположен влево от огня, то правую".)
В общем, перемыли косточки бундесверу, приехали. Заносим вещи, Арне показывает квартиру. Я застреваю у стеллажа с книгами. Он мне с загадочной улыбкой говорит: "Подожди! Я тебе сперва должен кое-что сказать. Тут у нас составлены книги, которые мы не можем держать дома. Их собирал дедушка, он служил в СС, поэтому гости думают, что мы неонацисты. А выбросить не можем - вроде как память о дедушке". После такого вступления я прямо прилип к этому стеллажу. Правда, ничего особенного не нашел. Небольшая книжечка-тест "Настоящий ли Вы немец?" да пара книг о правильном воспитании детей - вот и все, что более-менее привлекло мое внимание. Проходить тест на "немецкость" я не стал, уже первые мои ответы были абсолютно неправильными (к сожалению, забыл все вопросы). Понял, что на себе как на немце я могу поставить крест, и плюнул на это дело.
Погуляли по берегу, вернулись, сидим, болтаем. И уж не помню, как речь об этом зашла, но только он сказал: "Ты знаешь, моя бабушка не была ярой сторонницей режима, но симпатизировала ему... Эх, если бы она только знала, что в двухтысячном году ее внук будет вот так вот болтать с евреем..." Что бы тогда стало с бабушкой было уже неважно, потому что мы снова дружно заржали.
И, конечно, проведя вместе столько времени, мы не могли не вернуться к разговорам о политике. Он как-то внезапно, что называется, без объявления войны, сказал, что его шокирует, что у меня нет активной гражданской позиции, и он отвергает мое "пусть люди живут, как им хочется, моя цель - пробиться в этом мире, принимая его таким, каков он есть". И пожаловался, что ему непонятно, почему все хорошие физики относятся к жизни именно так. Я, конечно, тут же спросил, про кого это он. Он польстил, что, во-первых, про меня, а, во-вторых, есть у него приятель в Киле, золотая голова, но политические взгляды, как у меня. Мол, пусть они там делают что хотят, а у меня свои заботы. А как, спрашиваю, правильно. Правильно - это менять мир в соответствии со своими убеждениями. Используя, естественно, только законные методы. В частности, обязательно голосовать. Я заявил, что не играю в игры, в которых не могу повлиять на результат, и разговор перекинулся на тему выборов. Он не понимал, как можно игнорировать выборы. А то так и очередной Гитлер победит. На что я не мог не заметить, что если бы проблема была только в том, что он победил на выборах, то это было бы лишь полбеды. Многие думали так же, как он, вот в чем беда-то. Он поспешил перевести разговор на другую тему. Верю ли я, что выборы в России могут что-нибудь изменить? -- Нет. -- Почему? -- Правительство живет своей жизнью, народ своей. Какая разница, кто у власти? Вот, например, какая по большому счету разница, кто в Германии у власти: ХДС или СДПГ? Задавая этот по большому счету риторический вопрос, я не ожидал, что нападу на такую жилу. Основная идея его выступления: жизнь обывателя в Германии действительно не меняется со сменой руководства страны, но важен сам факт наличия выборов. Если есть выборы, то есть и демократия, поскольку выборы -- это возможность непосредственно влиять на политику страны. Возможность, которая есть у каждого. Я аж обалдел слегка: "То есть до тех пор, пока мы ставим спектакль под названием "демократические выборы", в стране демократия?" Он мне, конечно, стал возражать. Возражения его были в том ключе, что это вовсе не спектакль, но ничего конкретного я сейчас вспомнить не могу. Ну и, естественно, логическим развитием темы выборов стала тема ответственности перед страной, перед обществом и перед людьми. Он мне, к примеру, сказал, что ожидает помощи от других в кризисной ситуации. Ожидает в том смысле, что он прямо-таки на нее рассчитывает. То есть если он попал в аварию, то кто-нибудь просто обязан затормозить и помочь. И такое желание вполне можно понять, и, слава Богу, люди действительно останавливаются. Другое дело, что существуют соответствующие статьи уголовного кодекса, что-то вроде "оставления человека в опасности", и Арне доказывал мне, что их следует ужесточить. Короче говоря, если ты кому-то не помог, то тебя сажают.
- То есть если ты ведешь себя аморально, то тебя отдают под суд? - переспросил я.
- Да.
- Но ведь тогда теряет смысл само понятие "мораль". Нет больше места понятиям "моральный" и "аморальный", на их место поставлены "законный" и "противозаконный".
И с этим утверждением он почему-то очень легко согласился. Мораль, мол, и должна быть законом. Конечно, в пылу спора мы оба, бывало, ляпали и не такое, но тут я, честно говоря, выпал в осадок. И поскольку меня к тому моменту уже понесло, я высказался в том ключе, что мораль должна быть осознанной, а если мы, скажем, не убиваем лишь потому, что так написано в какой-нибудь книге, то грош цена нашей морали. Как мы можем утверждать, что мы моральны, если даже в мыслях не пытались быть аморальными? На это он мне ответил непробиваемым аргументом: если человек должен сам прийти к осознанию необходимости морали, то изначально для него не существует ни морали, ни правил. А как может жить в обществе человек, не придерживающийся правил? И добавил, что я асоциален, потому что кроме налогов ничего обществу отдавать не хочу, то есть фактически сижу у общества на шее. Тут уж я возмутился. Если я исправно плачу налоги и соблюдаю законы, то не сидят ли на моей шее те, кто получает социальную помощь? Он мне в ответ что-то в духе, что мало просто платить налоги, надо приносить обществу пользу. И, мол, безработный, занятый на общественных работах, может принести обществу больше пользы, чем исправный налогоплательщик. А что, спрашиваю, старики? Он мне в ответ, что работал в доме престарелых, и общение со стариками многому его научило, и в этом смысле старики приносят обществу огромную пользу. И так меня этот утилитаризм во имя общества покоробил, что я уж совсем ернически спросил, а что же с детьми? Ни налогов не платят, ни молодежь не наставляют, ни активной гражданской позиции не имеют, да еще и на общественно-полезных работах не заняты. В общем, поставил все с ног на голову. Он сказал, что общество никогда не станет преследовать людей вроде меня, но люди вроде меня никогда не будут приняты в общество полностью. И поскольку он к тому моменту уже тоже разошелся, я услышал от него, что я законченный правый радикал. Я парировал: "Так, может, тогда и к лучшему, что у меня нет активной гражданской позиции?"
В конце концов мы угомонились. Я сказал, что его позицию я понимаю и признаю, но разделить не могу. Он сказал, что мою позицию он понимает, но признать не может.
Такие вот дела... Нет, ну это надо же - евреем уехать из России в Германию, чтобы оказаться в Германии правым радикалом.