Говорят - за что купил, за то и продаю, - что в Германии, если едут на заработки, то на Северное море нефть качать. Полгода живешь на буровой платформе, как в консервной банке, но зато потом полгода как сыр в масле катаешься. А еще едут на юг, в Швейцарию - знаю по собственному опыту. Одна моя бывшая сослуживица-немка, приехав откуда-то из под Ульма лет пять назад, день проводила так: вставала, наспех кусочничала, садилась в машину, включала немецкую волну (у нас тут от границы недалеко, Бавария ловится), отвозила собаку в приют, приезжала на работу (большое бюро, семнадцать человек, швейцарцев всего двое), вечером забирала собаку, гуляла с ней на ночь, ложилась спать. Ясное дело, она полезла на стенку и стала срываться на коллегах вдоль и поперек, но поскольку все вокруг тоже были на взводе от нехватки жизни, то ее выжили месяцев за восемь, из которых месяца три она беспробудно болела.
Народ в здешней швейцарской глуши работает большей частью приезжий, в основном немцы. Кто-то обуютился, кто-то нет, но большей частью все же нет, и в нашем доме у меня чуть ли не у единственного занавески на окнах, да и я бы жил без занавесок, если бы не один мой хозяйственный коллега из бывшей ГДР, одолживший стремянку. Правда, и коллега с тех пор сдал, поддался общему ощущению временности - стремянка живет у меня вот уже три года.
Местного населения приезжие не то что сторонятся, но вот как-то точек соприкосновения нет. Разве что на водопой - выпивать то есть - ходим все в один... чуть было не ляпнул "бар". Так себе место. Прогоревший магазин матрацев с витриной во весь фасад. Сидишь там, как в батискафе, а мимо проплывает деревенская жизнь, о которой я, прожив тут несколько лет, могу сказать лишь одно: судя по обилию людей на костылях горнолыжный спорт тут популярен.
За выпивкой говорим либо о работе, либо о деньгах (то есть о смысле работы). Ходим по кругу. Сперва обольем грязью кого-нибудь из начальства повыше, потом плачемся друг другу в жилетку, что держаться больше нету сил. А чтобы придать нашим банальным проблемам значимости, притягиваем за уши политэкономию, а то и философию. К примеру, коллега из бывшей ГДР в очередной раз соберется все бросить и податься в садовники. Мол, не так уж и много в жизни надо, чтобы не прожить на зарплату садовника. А ему привычно отвечают, что удивительная все-таки штука капитализм: работать, вроде, и не заставляют, но никто не бросает и не уезжает. И что обидно, и винить-то некого - ведь никто же не заставляет. Или, скажем, затянет кто-нибудь, что кроме работы и нет ничего, что вечером сил хватает только на то, чтобы упасть и бездумно уткнуться в телевизор, и что мы фирме фактически продались с душой... Дослушают до конца, не перебивая, вздохнут, чокнутся и скажут, что это в эпоху индустриализации нужны были рабочие руки, а в постиндустриальном обществе нужны рабочие души. Оно, конечно, может и так, но по мне так нет никакой дихотомии душа-тело. Иначе как объяснить, что в офисе мочалят мозги, а домой приходишь ватный, будто весь день цемент таскал.
Еще любим поговорить о том, что где-то в... в общем, где-то там и платят больше, и рабочий день все-таки более-менее нормированный. И что еще не вечер, и можно выгодно продаться, хотя, как мне кажется, куда важнее не купиться невыгодно. Впрочем, и те, кто ушел, после короткого периода эйфории (у кого поярче, у кого побледнее) начинают стонать, что всюду одно и то же, но уйти все равно хочется, хотя бы чтобы лица в офисе были другие, пусть умом и понимаешь, что жизни до пенсии все равно не будет, а до пенсии еще жить и жить.
Любимая тема: придумать что-нибудь такое, чтобы разбогатеть и больше не работать. К примеру, выращивать на юге Швейцарии, в кантоне Тессин, пальмы и продавать их на севере Швейцарии - по самым якобы скромным оценкам прибыль с одной пальмы получается четыреста франков.
Года полтора назад коллеги начали играть в лотерею - скидываются впятером каждую неделю и покупают билет. Пока выиграли полтинник, но упорно продолжают, правда перестали говорить внизу, у кофейного автомата, что на следующей неделе не придут на работу, потому что в пятницу станут миллионерами. Кто-то стукнул начальству, что кое-кто не выказывает должного рабочего энтузиазма, и начальство провело мотивационную беседу.
Большие надежды возлагаются на биржу, и в акции мы все залезли по уши, и общее настроение повторяет зигзаги индекса Доу-Джонса. Мой бывший швейцарский шеф, с которым мы по-прежнему работаем бок о бок, но который - по крайней мере, официально - занимается совсем не тем, чем занимался в свою бытность моим шефом, любит поговорить о том, что он еще десять лет назад, когда жил в Америке, подбивал коллегу-программиста написать программку, чтобы играть на бирже, и что тогда все дело упиралось в нехватку данных. Ему, мол, всего лишь ежедневно нужны свежие котировки со всего мира, а он, мол, знает алгоритм, как распознавать акции, которые в следующие дней пять-семь поднимутся еще процентов на десять. И что консультанты банка, в котором он в девяностых держал деньги, советовали клиентам покупать те акции, которые покупал он (о чем ему рассказал приятель, в этом банке как раз консультантом работавший). И, мол, можно было бы в складчину подписаться на биржевые сводки. И что, найди он программиста... И я как-то брякнул, что, с моей исключительно непрофессиональной точки зрения, тут хватит моего знания VBA. Дело, правда, ничем не кончилось, потому что нам все же боязно тратиться, так как окончательной уверенности в правильности алгоритма нет, но год назад мой бывший шеф, увидев единомышленника, прямо-таки воспарил, и мы тут же принялись обмывать наш грядущий успех, и планы становились все грандиознее и грандиознее. От скромненького "шикарно съездить в отпуск" через "купить ASTON MARTIN" мы дошли до "заработать восемнадцать миллионов и уйти на покой" (не помню уже, почему именно восемнадцать), а оттуда до "направлять ход событий на бирже" было уже рукой подать. Правда, ляпнув "направлять ход событий", он как-то опомнился и погрустнел, его резкая смена настроения захлестнула и меня, и где-то до полуночи мы пили чуть ли не молча, даже с каким-то ожесточением. В начале первого засобирались по домам, на ногах он еще держался, но направление держать не мог; он оперся на меня, словно раненый, и мы зигзагом пошли к нему. По дороге его прорвало, и он вдруг принялся обильно жаловаться на жизнь, что у него не было возможности учиться, как, скажем, у меня, и его жизнь могла бы сложиться иначе, если бы у родителей были деньги, и я в конце концов не выдержал и сказал, что не виноват, что родился и вырос в стране с бесплатным образованием.
Дошли и сели выпить. Он снова замкнулся, и минут десять мы сомнамбулически отхлебывали из стаканов, уткнувшись взглядами в центр стола. Потом он закурил, поднял глаза и сказал:
- Мы с тобой оба из пролетарских семей и пахать будем до гробовой доски.