Где-то в темноте заливалась кукушка или кто-то такой.
Друзья достали свои телефоны. Маряк стал звонить Виктору. Иннокентий тем временем подсветил участок стены перед собой, пытаясь разглядеть какую-то надпись на штукатурке.
- Витя? Мы уже под домом. Встречай, - попросил Маряк у трубки. И обратился к Иннокентию: - Знаешь, мне кажется он немного...
Оглушительный звериный вопль, донёсшийся откуда-то с небес, не дал Маряку подобрать подходящий эпитет. В двух вершках от лица Иннокентия в свободном падении пронеслось аморфное тело в белых тапочках. Тело пропитало воздух запахом мускуса и прожгло почти беззвучную благодать вечера чередой витиеватых матерных сентенций. Тело было подвешено на канате. Канат опасно натянулся, и тело повисло в пространстве, едва не коснувшись земли теми своими отростками, на которые были надеты тапочки.
Через мгновенье двое друзей признали в эпатажном висельнике третьего своего друга.
Виктор Ленко - один из самых успешных студентов курса, искатель и философ, глубокий и всесторонне развитый, чрезвычайно интересный в общении человек - висел сейчас на канате, поджав ноги, и, щадяще, но весьма задорно, бился головой об стену.
Друзья молча переглянулись. Маряк спрятал свою трубку в карман, а Иннокентий подсвечивал теперь лицо Виктора, держа телефон большим и указательным пальцами, изысканно оттопырив остальные три.
Наконец Виктор исчерпал свои отношения со штукатуркой (бился, кстати, он как раз в том месте, где была надпись, заинтересовавшая Иннокентия) и разогнулся. Он почти твёрдо стоял теперь на земле и тоскливо смотрел далеко вперёд. Глаза его блестели, по подбородку стекала слюна, в скупом свете мобильного казавшаяся зеленоватой.
- Сие есмь плоть моя, - заговорил Виктор и потрепал Маряка за щёку. - Сие есмь кровь моя, - продолжал он, сильно укусив Иннокентия за дистальную фалангу безымянного пальца левой руки, так что Иннокентий выпустил телефон из рук, и тот упал на асфальт, жалобно хрустнув.
- Сие есмь... на-почитай... моя, - сказал Иннокентий обиженно, понимая, что сейчас лучше просто со всем мириться, и отдал Виктору распечатку.
Виктор бухнулся на одно колено, принял свиток и склонил голову.
- Ы-эгх! А это не банально? - Спросил Маряк. Он так перекосил лицом, что об этом можно было догадаться по голосу.
Кукушка (или что там было) прокуковала семь раз. Пятнадцать. Двадцать...
Виктор не шевелился.
Маряк аккуратно погладил Виктора по голове.
- И имя мне - Зараностра!! - взвыл Виктор ни к селу ни к городу и распрямился.
Повисла неловкая пауза.
Виктор взвёл взор к небу и изрёк:
- Кто-то выбил табурет из-под ног у Неловкой Паузы, и она повисла!
Затем, не опуская глаз, он достал из кармана какую-то таблетку и протянул её Иннокентию. Иннокентий отрицательно помотал головой. Тогда Виктор всем телом повернулся к Маряку и протянул таблетку ему. Маряк сказал:
- Спасибо. Я им не доверяю.
- Напрасно, - сказал Виктор и закатил глаза ещё страшнее, - нам нужно доверять. Своим нужно доверять. Всегда... Марс сегодня особенно яркий... Доверять нужно тем, кого знаешь. Не тем, кого просто знаешь, разумеется, а тем, кого знаешь... Втыкнул? - спросил он Маряка.
Маряк взял таблетку и положил её... в карман. Чтобы не обидеть. На потом.
- Вот тебя я не знаю, - говорил Виктор кусту с априорной угрозой, хотя куст имел вполне безобидный вид. - Тебя нужно пометить!
С этими словами, не сходя с места, он немедленно стал мочиться в сторону незнакомца, едва успев расстегнуть ширинку. Ни одна капля не попала в цель, - куст стоял слишком далеко, - но ритуал можно было считать исчерпанным.
Больше на улице делать было нечего. Иннокентий и Маряк начали продвигаться ко входу.
- Стой! - Виктор поднял ногу, загородив друзьям дорогу. - Вас нужно пометить!
Прежде чем гости успели испытать беспокойство, представив, как именно их сейчас будут помечать, и прежде чем они рассудили, что беспокоиться не о чём, ибо Виктору, скорее всего, просто уже нечем будет сделать то, чего им стоило бы опасаться, произошло нечто совершенно неожиданное, но безвредное.
Виктор порылся у себя за пазухой и не без труда вытащил оттуда крайне занятное приспособление, не могущее не вызвать живой интерес Иннокентия и Маряка, который (интерес) в такие вечера как сегодня, был у них один на двоих.
Это было настоящее лошадиное копыто с изысканно пришпандоренной к нему шёлковой ленточкой. Виктор взял Иннокентия за руку и, выдохнув теплом на копыто, плотно пропечатал тыльную сторону его ладони. То же самое он сделал с Маряком, а затем продемонстрировал свою кисть. Итак, у каждого было по клейму в форме лошадиного следа и, как можно было судить из яростного танца Виктора, теперь уже ничто не задерживало их на улице.
Посреди комнаты лежал стол. Ножки у стола были отпилены: в большей степени он лежал, а не стоял, да. В центре стола, стояла простая миска, в миске дымился белый рис, в рис был вкопан лобстер нездоровой красноты, в клешне у лобстера был зажат смартфон Apple, по дисплею смартфона бегали червячки из "Worms". Иннокентий весь встрепенулся от каравана аллюзий. От "червивого яблока" в клешне у лобстера закрутило в животе.
Подле стола, скрестив ноги в квазилотосах, расположились двое. Они начали разбирать какие-то пакеты, и миску с лобстером окружила вкусная токсичная снедь. Не отрываясь от работы, они время от времени поглядывали куда-то в угол комнаты.
В углу стояла тумбочка. На тумбочке стояла рама от телевизора "Рекорд". Позади тумбочки, сложившись пополам, так, чтобы уместить головогрудь в раму, сидел третий и травил винрарное:
- С когтями но не птица - летит и матерится... Электромонтёр.
Двое засмеялись.
Наслаждаясь тонкостями, изобиловавшими в обстановке, Иннокентий не заметил хвоста.
Да, Иннокентий не заметил хвоста.
Хвост, как это часто бывает, был прикреплён к заднице. А задница принадлежала собаке, которая зарылась мордой под половик у двери. Такое с собаками тоже бывает нередко, особенно когда в помещении сильно воняет одновременно коноплёй и мускусом.
Иннокентий сел на корточки: он стал поглаживать задницу и разговаривать о чём-то с хвостом.
Хвост сразу оживился, а через минуту и остальная собака обратила своё внимание на Иннокентия.
Пёс пристально глядел на гостя, беззвучно дыша через ноздри. Не учуяв никаких подозрительных маркёров, он позволил себе раскрыть пасть и подышать с шумом, безразлично отведя взгляд в сторону.
Тут Додика позвали. Вообще-то, на ошейнике висел медальон, на котором было отчеканено "Sebastian", но Виктор подозвал Додика и пёс откликнулся.
Первую пили за знакомство, вторую - за встречу, третью - за отсутствующих здесь дам. Четвёртую - за десять прекрасных дам. Пятую - за прекрасный вечер. Шестую решили пить за упокой, но кто-то забылся и чокнулся, и пришлось пить за приближающееся лето. Седьмую, не чокаясь, пили за упокой весны.
Тот, который был в телевизоре, достал гитару.
Зазвучал "Мой муравей".
У Иннокентия в горле встал ком. Он попытался откашляться: думал, это шерсть Додика. Не помогло. Из глаз хлынули слёзы.
Додик взвыл.
Ещё выпили.
Иннокентий попросил гитару и выплакал "Сиануквиль". Присутствующим понравилось.
Стали разговаривать. Иннокентий попытался вступить в контакт с владельцем гитары.
- А у меня одноклассник в КПИ учится.
- Да? Какой факультет?
- Шах-мат, - получилось сказать у Иннокентия.
Маряк ткнул Иннокентия локтем в бок:
- Он хотел сказать "Мех-Маш".
- Точно, "Физ-Мат", - сказал Иннокентий и покрутил пальцем у виска.
- Надо уже чих-пых, - сказал Виктор и тоже покрутил пальцем, но утрамбовывая табак. Все пошли курить.
Внизу говорили: о Blu-ray, о бикини, о точке G, о пассажирских вагонах типа СВ, о моногамии в гомосексуализме, о почтовых марках, о Саванне, о возможных вариантах перевода оборота "Fuck this shit", о смегме и об опасности забеременеть - хоть и без эякуляции.
Иннокентий подсветил зажигалкой ту самую надпись, так заинтересовавшую его, когда их с Маряком встречал Виктор. Или, точнее, они встречали его.
Надпись содержала в себе бездну информации и несла сакральный смысл. На стене было выведено "The Wall".
- Иннокентий, - позвал он сам себя, - почувствуй себя стеной!
Ну вот, Иннокентий сам навязал себе череду тяжелых видений.
Ему захотелось почувствовать себя стеной, и он прижался к стене вплотную, чтобы врасти в неё - у него не получилось. Затем он отпрянул от стены, и снова приблизился к ней, чтоб хотя бы стать с ней одного цвета и одного узора, но вспомнил, что хамелеон из него сейчас никакой. И что хамелеон, которым он сейчас стал бы - совершенно никакой уже.
Впрочем, подумал он, в такой темноте каждый, в сущности, может быть хамелеоном.
После, ему показалось, что он и так уже является Стеной: такой, через которую нужно постоянно перелезать, чтобы чего-то добиться (то, что люди называют "преодолеть себя"); и той стеной, которая отграничивает его предков от его потомков. И той Стеной, которая отделяет его собственное Будущее от его собственного Прошлого. Да и, в конце концов, той Стеной, которая - если всё его Будущее перелезет на сторону его Прошлого - обязательно станет когда-нибудь его надгробной плитой...
В животе заурчало. Записать было нечем.
Вернулись обратно. Выпили, наверное, столько же, а может, и больше. Даже - скорее всего.
Вскарабкались на холм. Встали. Стали смотреть на город.
Виктор последовательно указывал пальцем на те или иные районы и объекты. Иннокентий поначалу слушал внимательно, но быстро устал, и его сознание стало жестоко преобразовывать называемые Виктором места, и выдавало довольно изысканные эвфемизмы: "Полподский район... Катарактовая площадь... Прыщатик..."
Только сейчас Иннокентий понял насколько на улице холодно. Над холмом уже не первый день гулял ветер: он звучно свистел и подчас в этом свисте чётко слышался хороший "Pink Floyd".
Организм отреагировал на всё это дело скептически: Иннокентий покрылся липким потом, который теперь загустевал на ветру и клеил майку к телу. Иннокентий опять почувствовал себя Стеной - такой, на которую наклеивают обои. Стало нехорошо. Ветер, звёзды, кусты и тени нещадно давили на психику.
Сам не зная зачем, он лизнул тыльную сторону ладони.
Соль.
Под диафрагмой у Иннокентия происходила порнография.
Слева и чуть поодаль от Иннокентия зашевелились кусты. Он обернулся и то, что он увидел, заставило бы его отшатнуться, если бы он и так уже не был прислонён к дереву.
Из кустов, пошатываясь, вышел, с красными глазами и паром из ноздрей, тощий и облезлый, весь в парше и язвах, окраска оперения у самца в брачный период пёстрая чёрная с белым - с поломанным, кажется, клювом - гоголь.
Гоголь сам по себе был отвратителен, но Иннокентий почему-то был уверен: гоголь существовал от чьего-то имени. Имени, ещё более противного и нечистого... Иннокентий почувствовал, что Гоголь был любимым детищем некоего ироничного творца с чуднОй фантазией и кучей свободного времени. То, как Гоголь двигался, можно было сравнить с умопомрачительным 3D, прописанным на основе набросков не вполне здорового художника.
Это очень важно: гоголь был творением, плодом воображения, и, наверняка, за ним стоял всесильный, беспредельный, бездонный и безграничный, великий и ужасный, большой и толстый в красных труселях - Со-о-о-оздате-ель!
Захотелось упасть на землю и не двигаться. Гоголь спокойно подошёл к Иннокентию, тихим хриплым голосом сказал "Жги!", и опрометью кинулся бежать прочь с холма.
Иннокентию послышался колокольчик - может, он висел у Гоголя на шее, а может, просто звенело в ушах. Звук становился всё громче, пока не стал болезненно оглушительным, чтобы потом начать гаснуть и отдаляться. Это пели полуночные колокола храма у подножья холма.