Честность

25.04.11

Мирон Я. Амусья,

профессор физики

Честность

(Преодоление страха)

О, вспомнят с чувством горького стыда

потомки наши, расправляясь с мерзостью,

то время очень странное, когда

простую честность называли смелостью!

Е. А. Евтушенко

Не евреев, которые во времена нацизма спасали евреев от смерти, называют "Праведниками мира". В их честь сажают деревья в Музее памяти Холокоста Яд - ва Шем в Иерусалиме. Они, или даже их родственники, обладают определёнными привилегиями и всегда желанные гости Израиля. Это понятно - они, эти "праведники мира", не только спасали, как, допустим, хирург в ходе сложной операции. Они рисковали жизнью, поскольку, узнай немцы или их пособники, кого будущие праведники прячут - их самих ожидала смерть.

Люди, о которых я напишу в этой заметке, не спасали непосредственно от смерти и не рисковали прямо своей жизнью. Но они восстанавливали элементарную человеческую справедливость, пусть не во всём и не на необъятном мировом пространстве, а в определённом круге вопросов и сравнительно близко от себя. То, что они делали, могло привести их к незаурядным служебным неприятностям, потере работы, при неблагоприятном развитии событий в стране своего проживания - даже к тюремному заключению.

Так получилось, что они не получили за то, что сделали, никаких званий и привилегий, что понятно. Нельзя, казалось бы, награждать просто за порядочность и преодоление собственного страха. Но они заслуживают, пусть и спустя массу лет, слова благодарности от тех, кому сделали добро, тех, кого поддержали и позволили поверить, что существуют не только негодяи, не только толпы равнодушных, но и порядочные люди, пусть и встречающиеся весьма редко. И если наказание за большое зло не должно иметь прощения из-за срока давности, так и большое добро тем более не должно забываться.

Я расскажу в этой заметке о нескольких людях, которые в 1952 г помогли мне поступить в Ленинградский Кораблестроительный институт (ЛКИ), а потом сделали всё, от них зависящее, чтобы я смог поступить в Ленинградский Государственный Университет (ЛГУ), на физический факультет. Оба ВУЗа я окончил в 1958, и с того времени занимаюсь физикой, работая в Физико-техническом институте им. А. Ф. Иоффе, а с 1998 и в Институте физики им. Дж. Рака Еврейского университета в Иерусалиме. В ЛКИ же я преподавал по совместительству с 1980 по 1992.

Мои герои - давно покойные доценты Евгений Васильевич Товстых, тогдашний директор ЛКИ, проработавший на этом посту с 1945 до смерти в 1976, заведующий кафедрой математики Алексей Михайлович Протасов и сотрудник кафедры физики Наталья Никифоровна Порфирьева. То, что пишу - запоздалое публичное спасибо. Именно с их помощью отчаяние не стало во мне преобладающим чувством, а среди людей я привык видеть, пусть и в не очень большом числе, порядочных и достойных.

Начну с пояснения тем, кто не знал или забыл, в чём была проблема. Осень 1952 г. была на редкость неудачным временем для поступления в ВУЗ. Прямые директивы сверху, насколько знаю - устные, общая антисемитская обстановка в СССР с его безродными космополитами, слухами про врачей- извергов, про происки сионистов закрыли абсолютное большинство ВУЗов для евреев. Уверен, что значительную роль играл и личный энтузиазм исполнителей воли сверху. Меня и моих приятелей - соплеменников гоняли, как собак, проваливали на экзаменах по важным дисциплинам или заставляли сдавать экзамены нелепые, вроде физкультуры при поступлении на матмех ЛГУ. Очень часто в ряде ВУЗов даже не принимали документы от евреев, или просто возвращали их без объяснений. В целом, очень мало помогали школьные медали и грамоты, свидетельствующие об успехах на городских научных олимпиадах.

Словом, 1 сентября 1952 г., не преуспев ни в прямом поступлении ни в один ВУЗ, ни в поисках блата, чтобы преодолеть антиеврейский барьер я остался дома, поскольку идти было просто некуда. Не забыл и не забуду, как одноклассники, превосходившие меня лишь принадлежностью к "коренной национальности", а в остальном мне значительно уступавшие, не видели во внезапно возникшей между нами разнице в положении, ничего для себя и своей страны зазорного. Во всяком случае, ни один из них не попытался мне морально помочь, не высказал столь ожидаемых мною слов их стыда и сожаления о происходящем.

Но случаю было угодно вмешаться, и меня свели с Борисом Мироновичем Ганопольским, тогдашним администратором театра музыкальной комедии. Сам еврей, да к тому же недавно изгнанный со скандалом с поста администратора Мариинского (тогда - имени Кирова) театра оперы и балета по клеветническому обвинению - навету, он проникся ко мне искренним сочувствием и обещал постараться помочь. Он обратился к своему хорошему знакомому, директору ЛКИ Е. В. Товстых, и возник проблеск надежды. Одна из их точек соприкосновения была опера, которую Товстых любил, а Борис Миронович помогал с билетами. Словом, в конце сентября, когда директор вернулся с Юга, я был принят студентом на вечерний факультет, а через этак месяца два был переведён на дневной. Начались обычные студенческие будни, неотделимые, однако, для меня, и моих соплеменников, от общего нарастающего вала антисемитизма, апогеем которого стало так называемое "Дело врачей".

Только будучи слепым и глухим мог я пропустить мимо внимания то, в какой компании оказался в ЛКИ. Жёсткие ограничения других вузов здесь явно нарушались. Среди сокурсников было отнюдь немало евреев. Здесь же оказался мой одноклассник Женя Гарбер, золотомедалист и двукратный победитель математической олимпиады Ленинграда, успешно прошедший собеседование на математико-механическом факультете ЛГУ, преодолевший высоту заметно более полутора метров, прыгая в высоту на незаконном экзамене по физкультуре, и, тем не менее, в университет не принятый. Траектория каждого ходатая за выгнанного другими ВУЗами абитуриента, как скоро понял, завершалась в директорском кабинете, где, как правило, принималось по делу положительное решение. Конечно, нужен был ходатай, конечно, брал Товстых студентов, много превосходящих обычных средних корабельных по своему уровню, но брал же всё-таки! Не мог он знать тогда, сколь уже близки последние конвульсии "гения всех времён и народов". Понимал, что становится объектом злобы и доносов, виновником в увеличении числа и накоплении "безродных космополитов" и укреплении их положения. Говорили, что за его спиной - близкий друг и заместитель министра судостроительной промышленности СССР Б. Е. Бутома. Но ведь "на друга надейся, да сам не плошай". Мог и не лезть в это дело, опасаясь за спину, зад или другое место. Сколько их было - опасающихся или равнодушно-исполнительных...

Лекции по математике читал Протасов, по физике-- Порфирьева, а по истории КПСС - Семёнов, имя и отчество которого забыл. Первый и вторая были прекрасные лекторы, и, несмотря на скромность научных званий, не уступали по уровню преподавания университетским. В Истории КПСС никакого уровня не требовалась - она шла по стандартным рельсам. Уход с этих рельсов по меньшей мере в двух случаях привёл к тому, что я включил Семёнова в эту длинную эпитафию.

Много позднее выяснилось, что, когда Протасову и Порфирьевой предложили занижать оценки поступающим евреям, попросту, проваливать их на экзаменах, они из приёмной комиссии в знак протеста вышли. И это уже по тем временам был поступок. Однако вскоре оба поняли ошибку, поскольку их места заняли "добровольцы - энтузиасты". Вернувшись в комиссию, Протасов и Порфирьева не просто были объективны в оценках, но нередко исправляли очевидную тенденциозность других, не только выравнивая шансы, но, с учётом общей обстановки в городе да и стране, повышая шансы гонимых.

С февраля 1953, с началом зимнего семестра в институтах Ленинграда, в рамках курсов истории партии, пошли лекции о "народе - вредителе", "народе - изменнике", "народе - убийце", т.е. обо мне и таких, как я. Лекции были у всех знакомых и грозно приближались к ЛКИ. Мы с Женей Гарбером решили, хоть и понимали возможные последствия, встать в такой момент и уйти с лекции. Однако доцент Семёнов, насколько мне известно, чуть ли не единственный в городе, после осуждения врачей-вредителей дал достойную высокую оценку достижений евреев как народа во всех областях жизни страны. Отметил он и то, что осуждение народа, даже за преступления отдельных его представителей, противоречит идеологии коммунистической партии - марксизму-ленинизму. Мы сидели бледные, противный пот заливал глаза, но выходить и протестовать, т.е. совершать опасный поступок, от нас не требовалось. За нас это сделал доцент Семёнов.

Второй раз я столкнулся с Семёновым, когда на руководимом им в нашей группе философском семинаре обсуждал, кто и как вывел естествознание из кризиса в начале 20 века. Соглашаясь с важностью ленинского посыла "электрон также неисчерпаем, как и атом", я отмечал, что он научной общественности был неизвестен, да и неконкретен. Я утверждал, что кризис в естествознании был преодолён эйнштейновскими теориями относительности и последующим созданием квантовой механики. Как энтузиаст этих научных направлений, я без помех говорил о них три четверти часа, а вторую половину полуторачасового занятия мне отвечал Семёнов, критикуя за недооценку роли философии и возвеличивание идеалиста Эйнштейна. Но никуда жаловаться, т.е. доносить не пошёл и в дискуссии к угрозам не прибегал. А это в то время было очень важно и необычно!

Грозовая обстановка в стране прямо не мешала работе научных кружков, в которых старался участвовать. Как продолжение школьного периода можно было рассматривать дополнительные, кружковые занятия по физике и математике, которые вели лекторы по этим предметам. Новым стали кружки по сопротивлению материалов и истории партии. Всюду писались рефераты, и докладывалось прочитанное и написанное. Для меня особо интересным стал кружок по физике, где наряду с чтением, задали и практическую работу - намотать соленоид, вручную, тысячу витков, притом аккуратненько, виток витку, слой за слоем. Несколько раз, запутываясь в счёте уже на второй сотне, я понял - экспериментатором мне не быть, и стал заниматься теоретической физикой у доцента Порфирьевой. Она кончала аспирантуру Физико-технического института, в отделе теоретической физики, возглавлявшимся крупнейшим советским теоретиком Я. И. Френкелем, и защищала диссертацию под руководством известного теоретика, профессора А. И. Ансельма. Занятия с ней, продолжавшиеся до 1955 г., несказанно повышали мой уровень.

Студентом я был аккуратным, на занятия не опаздывал и их не пропускал. Исключение произошло 4 апреля 1953 г. Остановившись по пути от остановки трамвая в ЛКИ, как обычно, у стенда "Правды", я натолкнулся в газете на маленькое "Сообщение министерства Внутренних дел СССР". В нём говорилось о закрытии дела врачей, ещё месяц назад именовавшихся "подлыми убийцами". Подчёркивалось, что они были арестованы незаконно, и обвинения против них ложны. Врачи реабилитированы и освобождены! И я дождался этого момента! Слёзы застилали глаза, ноги отказывались идти. С опозданием пришёл я на первую лекцию, но, о, удивление, аккуратнейшего лектора доцента Порфирьевой ещё не было - она появилась минут через десять. Спустя год, когда я уже бывал в её доме регулярно, она, дочь гораздо позднее посмертно реабилитированного специалиста, но не врача, рассказала, что прочла газетное сообщение в преподавательской комнате и также не могла какое-то время двигаться.

Вскоре, видя мой интерес к физике и энтузиазм в её изучении, она предложила мне сдавать экзамены по курсу Университета, принимая за основу "Курс теоретической физики" Ландау и Лифшица. Оттепель в СССР убедила её году к 1955, что я могу поступить, как и хотел сначала, на физический факультет университета, который к тому времени был вполне юденфрай, т. е. от евреев свободным. Возникла идея поступить туда, не уходя из ЛКИ, а учась одновременно в двух дневных ВУЗах. Это инструкциями запрещалось. После организованного ею собеседования у проректора ЛГУ, стало ясно, что для продвижения дела требуется разрешение из министерства высшего образования СССР, возглавлявшегося тогда В. П. Елютиным. Такое письмо мог подписать лишь директор ЛКИ Товстых, что он и сделал, сказав Порфирьевой: "Уводите хороших студентов. Жалею, но мешать не буду. Напротив, чем надо, помогу". Письмо, полное комплиментов в мой адрес, преувеличенных, как в некрологе, ушло к министру. А помощь Товстых, и существенная, потребовалась позднее, когда пришлось отказываться от распределения ЛКИ с тем, чтобы через полгода после его окончания поступить на работу в ФТИ - знаменитый Ленинградский физтех, "на всю оставшуюся жизнь".

Когда пришло письмо за подписью самого Елютина, разрешавшее, как там указывалось, проведение эксперимента, мне просто надо было показать, что на момент его получения, в 1956, я соответствую уровню 4го курса, на который вознамерился поступить. Сказано - сделано, и в 1956 я стал полноправным студентом и физфака ЛГУ. Возник вопрос - уйти ли из ЛКИ, но папа не советовал. Он плохо верил, что физика есть надёжное ремесло, а вот инженерия - другое дело. Удерживала от ухода и теплота, которую чувствовал в ЛКИ. И так потянулись два года параллельных занятий, с обедами в автобусе на пути из ЛКИ в ЛГУ. Это было замечательное время - начало и расцвет "оттепели" в стране, уверенность в себе и т.д.

Вскоре, однако, пришла пора распределения в ЛКИ, и, хотя дело было уже в 1957, выяснилось, что прошлое ушло не совсем. Началось с того, что два лучших студента курса, мой бывший одноклассник и я, были вызваны на распределение последними - нормальных мест не оставалось. Мне предложили Ижорский завод, а я хотел в Научно-исследовательский институт имени академика Крылова. Вместе с директором на распределении был незнакомый мне мужчина, который явно командовал. От предложенного мне места я отказался.

Во время следующего захода, буквально через десяток минут, я сказал, что хочу заниматься исследовательской работой. "Пойдёшь, куда нужно Родине. Да и с чего это ты наукой решил заниматься?",- проорал неизвестный. "Ты" и тон подействовали на меня провокационно. Криком сообщил я ему о своих основаниях - двух опубликованных работах и одной в печати. Общий уровень шума не помешал мне услышать явственно сказанное Товстых: "Он доказал право заниматься наукой всей учёбой и внеучебной работой". Но на третьем заходе я "сломался", и подписал распределение. Было стыдно и обидно - сдрейфил. Оказалось, что мой со-оральник - заместитель министра судостроительной промышленности по кадрам.

В итоге, однако, всё для меня обошлось благополучно. Придя на завод, я оказался в толпе сокурсников с нашего и других факультетов. Принимал распределённых начальник отдела кадров. Один за другим выходили понурые однокурсники - отмазаться от завода не удалось никому - растущий, он остро нуждался в молодых инженерах. Настал мой черёд. Войдя, я сказал, что хотел бы работать на заводе, но не знаю, как в такой ситуации с местами. С этими словами я показал паспорт, где палец упирался в слово "еврей". Он посмотрел и ответил, что с местами очень плохо, их попросту нет. Мы сказали друг другу одинаково неискреннее "очень жаль", и я понял, что быть евреем не всегда плохо. С помощью директора института моё распределение стало свободным, и я "причалил" к Физтеху - навсегда. Но связь с ЛКИ не терял никогда, особенно с однокурсниками, Н. Н. Порфирьевой, и даже проработал там, преподавая физику, в течение более чем десяти лет.

Я пишу это не только с тем, чтобы поблагодарить, увы, с заметным опозданием тех, кто оказался порядочными людьми и не изменили своим достойным взглядам в угоду постыдной конъюнктуре. Хочу этой заметкой стимулировать ряд подобных воспоминаний. Считаю, однако, полезным ограничиться не только записью в интернете.

В Израиле есть замечательный, очень уважаемый мною праздник - Ту би Шват или новый год деревьев. Он помогает с уважением относиться к этому полезнейшему для человека созданию природы. Есть и обычай посадок деревьев, в том числе, если это трудно самому, путём перевода денег лесопосадочной организации - Керен каемет ле Израэль. Такая посадка дерева, с выдачей переведшему деньги сертификата, где указано в чью честь, кем и почему это сделано, обходится в чуть больше десяти долларов. Вот адрес этой организации: www.kkl.org.il. Там желающий найдёт необходимые детали.

Не нужно бояться, что таких деревьев будет слишком много - пусть возникают на земле Израиля, исторической родины тех, кому помогали герои моей заметки и им подобные, рощи и даже леса памяти Честных людей.

Иерусалим

Впервые опубликовано в "Заметках по еврейской истории" N5, 2011 г.

PS. От Н. Н. Порфирьевой я получил ценнейший урок, не связанный с еврейской проблемой. Я уже был студентом старшего курса, по-моему - пятого или выпускником, когда в Ленинград, в связи со смертью отца, переехали моя тетя и её сын - мой двоюродный брат. Он в Москве был студентом второго курса и без труда и потери времени перевёлся в Ленинградский Кораблестроительный институт. Я был одним из лучших студентов этого института, и переход произошёл беспрепятственно благодаря моей гарантии, что брат "будет на уровне". Однако реальность оказалась весьма мрачной. Первая же сессия для брата кончилась плачевно - 3 двойки на пять экзаменов. В такой ситуации вопрос об отчислении решался быстро и однозначно.

Мама попросила меня поговорить с Натальей Никифоровной и просить снисхождения. Но я упёрся: "Этот лодырь подвёл не только себя, но и меня. Просить за него не буду!". Максимум, что удалось ей добиться, так это моего согласия поехать к Наталье Никифоровне вместе, где каждый выскажет своё мнение. Так и сделали. Я сказал, что "таким не место", а мама начала просить, ссылаясь на трудности переезда и адаптации, что, на мой взгляд, было преувеличением. Об этом я тоже сказал.

Ответ нашего арбитра был чёткий: "Мирон, формально вы правы совершенно, но иногда стоит поверить чувству и рискнуть". Она сама переделала двойку на четвёрку, попросила внеочередной переэкзаменовки по математике у А. М. Протасова. Так тоже вместо двойки появилась либо тройка, либо даже четвёрка. Сделано это было под обещание - всё сдать, когда брат как следует подготовится. Он дал честное слово. Третья двойка, по теоретической механике, была пересдана на тройку самим братом. Оба долга он оплатил, через разумный промежуток, заменив аванс реальными отличными оценками. Диплом моего брата оценили как особо интересный и перспективный. Некоторые идеи диплома удалось реализовать потом, когда он работал, уже после эмиграции в США, в фирме General Electric.

Меня происшествие многому научило - требовательность, принципиальность и доверие слову попавшего в сложный переплёт человека не противоречат, но, при разумном использовании, прекрасно дополняют друг друга. Это не значит, что я за столько лет жизни не столкнулся с обманом или грубым нарушением данного слова. Конечно, столкнулся. Но в ответ на оказанное доверие я почти всегда встречал искреннее желание это доверие оправдать. Оказалось, что доверять, с открытыми, разумеется, глазами, гораздо приятнее и легче, чем подозревать всех и каждого и карать по кажущейся справедливости без особого разбора.

Оставить комментарий © Copyright Амусья Мирон (amusia@012.net.il) Обновлено: 07/08/2011. 20k. Статистика. Обзор: Израиль Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Люди, о которых я напишу в этой заметке, не спасали непосредственно от смерти и не рисковали прямо своей жизнью. Но они восстанавливали элементарную человеческую справедливость, пусть не во всём и не на необъятном мировом пространстве, а в определённом круге вопросов и сравнительно близко от себя. То, что они делали, могло привести их к незаурядным служебным неприятностям, потере работы, при неблагоприятном развитии событий в стране своего проживания - даже к тюремному заключению.

Амусья Мирон: другие произведения.

Честность