Это письмо(...)
Писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.
Почему-то вокруг всё больше бумаги, всё меньше риса.
"Письма династии Минь"
Сижу в своей комнатёнке
в общаге. Источники света -
свеча, монитор, сигарета.
Шопен, понятно, в колонках.
Окно выходит на юго-
восток, но совсем не видно:
в нём юго-востока. Обидно.
Вообще с горизонтами туго -
сопки вокруг. Жду лета.
Летом у нас по плану
к Великому океану
вояж. Вот тогда и поеду
смотреть в горизонт.
Пока марширую в парадах,
Русский танцовщик с окладом
в семьсот тысяч вон.
Вообще, в Чондери жить можно:
горы, ручей из озера, сосен
ряды. Видел зиму и осень.
И осень роскошна.
Сюда приезжал император
по весне. Наслаждался цветеньем
сакуры, солнцем, тенью...
Потом наступил век двадцатый
(зачем? - непонятно).
Пол-Земли искалечил и
завалил человечиной
углубленья ландшафта.
Из всех отличились японцы
жестокостью бескорыстной.
Поэтому здесь ненавистна
Страна Восходящего Солнца
традиционно. Однако,
влиянье японской культуры
на живопись, литературу,
эстетику, быт без всяких
сомнений огромно. Но корни
конечно из Поднебесной:
сосуществование тесно
и превосходство бесспорно.
Всё в прошлом. Конечно
теперь здесь республика.
Названье страны звучит как
Ханкук, на местном наречии.
Тон опсо-ё, сёджё моголе.
Джен, джен, джен, джентельменида.
(Водку пьём, денег не видать
Мы не джентльмены, что ли?) -
мой перевод туземной песни.
Но я немой ещё пока -
туплю, валяю дурака,
а жить бы стало интересней
когда бы выучил язык.
Но этот жёсток, некрасив,
не как испанский и фарси.
А я, ты, знаешь ли, привык,
к тому, чтоб было всё красиво.
Да, да, по Чехову. Но мне
несимпатичен мир вовне.
Por que el mundo agressivo.
Мир зол, и усреднено глуп.
Господь с ним, с миром. Только жаль, но
все словеса звучат банально
сказал их раньше чей-то труп,
какой-нибудь великий прах -
не Бродского, тогда Гомера.
Об остальном сказала Ира
Чуднова. Но, увы и ах,
Мне пиков не достичь таких:
я не поэт, не менестрель.
Моё фамилие Апрель.
Моё орудие не стих -
нога. В балетном классе
её учу меня таскать.
И всю (от паха до носка)
измучиваю. Поздно. В "массе"
век танцевальный доживать.
А поедатели лапши
мне дали кличку "Оди-ши"*. (оди-ши - старший, кор.)
Ну, что же, скоро тридцать два.
Всё, подошла уже к концу
балетной молодости квота.
Хотя, по гамбургскому счёту,
Я крою их как бык овцу.
Мне за тридцатник - не финал.
Но, и уж точно не начало.
Как будто в здании вокзала
чего-то жду. Устал, поддал...
***
Назад не вернуться. И слава
Богу, что не вернуться.
Кроме эякуляций
жалеть там нечего, право.
Будущее прозрачно:
тоска, городишко уездный,
морщины, долги, болезни...
В общем, довольно мрачно.
В затылке ниточкой пульса
тихонько стучит: "не вечен".
Хочется плакать, да нечем:
пусто внутри, пусто.
P.S.
Настало утро - мой палач.
Мне на работу. У оконца
стою. Там, в небе, светит солнце
и барражирует "Аппач":
Деньгам ведь не нужна свобода...
Десятый час уже. Улям!
Всё. Двадцать третье февраля
Две тысячи шестого года.
Пока.
![[]](/img/a/aprelx_d_a/unacarta/belyetigry038.jpg)