1947 год. Я - студент Самаркандского мединститута! Мне 17 лет, и я еще не могу поверить, что, вчерашний школьник, я теперь принадлежу к студенческому братству, и меня ожидают 6 лет учебы, после которой я буду врачом. Не могу сказать, что я с детства мечтал стать доктором. Нет, просто из того набора вузов, который мог предложить наш город, мединститут показался мне наиболее приемлемым.
Учился я все годы хорошо, занимался постоянно, систематически. Уже на I курсе у нас с Роликом Житницким и Геной Арустамовым сложилось устойчивое "трио": к зачетам и экзаменам мы готовились втроем. Повсюду появлялись втроем, сидели рядом на лекциях, проводили вместе все празднества. Кто-то назвал нас "три мушкетера", но это красивое прозвище к нам не пристало: уж больно мы не соответствовали хрестоматийному облику литературных героев. Кроме учебы, я занимался волейболом и футболом, легкой атлетикой, художественной самодеятельностью и научной работой на кафедре патофизиологии. Я сейчас удивляюсь себе: как можно было успевать все это делать?! Но это было, это действительно было! Правда, тогда "деревья были большими"...
Путь мой все институтские годы был в общем прямолинейным, я шел нормальным образом, нормальным темпом к конечной, главной цели - врачебному диплому. Но были на дороге ухабы и ямы, о них ушибался, падал - не без этого...
Вскоре после начала занятий наш курс созвали на общее собрание, на котором обсуждался и осуждался случай самоубийства студента III курса Межерицкого. Выступает декан, парторг, студенты. Одна активистка-комсомолка ораторствует, что, мол, Межерицкий оказался слабым и безвольным. Он должен был бороться (?!). Вот, например, Алексей Маресьев, - отморозил ноги, идти к своим не смог, но он не сдался, он полз, он боролся за жизнь. Меня никто не приглашал выступать, я вылез на трибуну сам.
- О мертвых - или хорошо, или ничего. Ну что мы его осуждаем, даже не зная, какой он был и какие были у него причины уйти из жизни в таком молодом возрасте.
Что тут началось!
Парторг:
- Мертвых судят, и еще как судят! Гнилое выступление студента... как ваша фамилия? С вами еще придется разбираться...
Ну вот: выскочил и нарвался. Вскоре начался хлопковый бум, было не до меня: иные заботы занимали руководство, и про меня забыли.
На старом еврейском кладбище Самарканда на могиле бедного юноши лежит маленькая мраморная плита: "Июлий Межерицкий - студент СамМИ. От несчастной мамы". Когда я прихожу на кладбище, всегда останавливаюсь у этой маленькой могилы, и мне безумно жалко никогда не встречавшегося мне молодого человека, и сердце тоскливо сжимается от материнского беззвучного крика...
Сделаю небольшое отступление.
Я сейчас понимаю, что в молодые годы я, скажем прямо, был не чужд позы. Вот эпизод "по теме". После 9 класса я и мой двоюродный брат Алик летом отдыхали в Бричмулле. В горах протекала бурная неширокая речка. Метрах в 30 от того места, где мы решили купаться, виднелась разрушенная плотина, и там был протянут металлический трос. Плыть по течению было опасно: рассказывали, что в этом месте случались несчастья. Ребята, с которыми я пришел, прыгали в речку с низкого берега. Я переходил через огромный камень, чтобы спуститься вниз, на берег и, как все, с берега прыгнуть в речку. Когда я был на вершине этого камня, метрах в 2,5 от воды, стоящая внизу девица лет 18-19 спросила меня, задрав головку:
- Эрик, ты ныряешь?
Не задумываясь, я ответил "да" и нырнул, как полагается, головой вниз. На дне реки меня ждал довольно большой камень. Мои руки обняли камень с обеих сторон, а лбом я врезался в него. Первой мыслью было: "Я в сознании?" Отметив, что в сознании, я начал лихорадочно выгребать по прямой на противоположный берег. Выплыл метров на 15 ниже того места, откуда нырнул. Со лба текла кровь, но обошлось без хирургов. Маленький рубец на лбу напоминает мне о том прыжке и о том, что позерство, выпендреж могут иметь неприятные последствия. Тем не менее я в молодости иногда следовал этой привычке и не раз бывал наказан.
Иллюстрация: эпизод на II курсе. В моей зачетке к концу учебы в институте было 49 оценок "пять" и одна тройка. "Три" по нормальной анатомии я получил на госэкзамене, который мы сдавали по завершении второго года обучения. Анатомию на первом курсе нам читал проф. Туркевич, доктор медицины и доктор биологии. Студенты любили его, прекрасного педагога и эрудита, и прощали ему пристрастие к спиртному. Он сказал однажды моему папе:
- Я весь проспиртован, меня не возьмет никакой микроб!
Ошибся Борис Гервасьевич: он умер от туберкулеза легких. После его кончины, переживаемой нашим курсом, заведующим кафедрой анатомии был назначен профессор Халкузиев, присланный из Ташкента. Возможно, что профессор был дока по анатомии человека, но он плохо владел русским языком. Его невнятная, бедная речь была перенасыщена словом-паразитом "вот".
- Вот отсюда начинается, вот сюда прикрепляется, вот... - так читались "лекции".
Когда я понял, что его "вот" имеет тенденцию к бесконечной прогрессии, я взялся за карандаш и насчитал к концу первого часа 711 раз "вот". Не лень было!..
Естественно, к его "лекциям" мы отнеслись негативно и старательно их пропускали. Мы не устраивали никаких демонстраций, ничего никому не писали - в общем, "не возникали". Однажды на практикуме по анатомии в учебную комнату стремительно вошел профессор и, ткнув пальцем в головной мозг, который держал в руках один из студентов, спросил:
- Это что, вот?
Тот задержался с ответом: мозг весьма труден для изучения, не сразу разберешься. Профессор как-то радостно констатировал:
- Вы - ископаемые студенты, вот!
Группа оцепенела. Мне бы тоже промолчать: подумаешь, оскорбление! Но как же - "наших бьют"! Ну и выступил:
- Что Вы, профессор: мы нормальные советские студенты!
- А ты кто такой? Ты, выйди!
- Я, конечно, выйду, но Вы мне скажете "Вы"!
- Вы! Выйдите!
Я вышел и, как мне казалось, с видом победителя. Недели через две было общее курсовое собрание. За столом президиума, как положено, - декан, комсомольский и профсоюзный лидеры. Слово взял проф. Халкузиев (для сокращения текста его выступления я убираю паразита "вот").
- На этом курсе есть студенты в кавычках, которые мешают нормальной работе кафедры. - И ищет кого-то среди сидящих в аудитории.
Я встал сам (опять поза!).
- Вот он, вот! - почти радостно вскричал профессор.
После собрания секретарь комитета комсомола института Э.С.Аветисов советовал мне:
- Не связывайся ты с ним. Ничего не докажешь и не изменишь, а неприятностей наживешь.
Как в воду глядел Эдуард Сергеевич!
Пришла пора сдавать четыре государственных экзамена, первым из которых была анатомия. Готовились мы втроем: я, Гена Арустамов и Ролик - и вроде были готовы неплохо...
В комнате, где проходил экзамен, находились проф. Халкузиев, проф. Кунаков, ассистенты. Меня поманил к себе Халкузиев. Я вытащил билет, прочитал и вижу, что знаю вопросы, отвечу, как всегда, нормально.
- Как Ваша фамилия?
Назвал.
Профессор открывает ящик стола и вытаскивает из него какую-то тетрадь:
- Сейчас посмотрим, вот. Ага, Аренберг! Вы против меня писали, смеялись, на лекции не ходили. Посмотрим, что Вы знаете.
И задает вопрос вовсе не по билету:
- Чем иннервируются лимфатические железы полости носа?
Елки зеленые! Вопросик, наверное, из его диссертации, и, кроме него, никто на этот вопрос не ответил бы.
- Не знаю.
- С Вами все ясно. Идите к ассистенту.
Дальше я отвечал по билету хорошо. Вышел из комнаты немного огорченный, думал, что "пять" не будет, вероятно; переживу, хотя и обидно, - несправедливо. Вечером нам зачитали отметки: "Аренберг - "три". Еще 5-6 успевающих студентов, попавших в упомянутую тетрадь, получили в тот день "тройки"... Когда я пришел домой, на столе меня ждал роскошный букет - в честь первого госэкзамена!
Потом были десятки экзаменов - одни "пятерки". По окончании VI курса я обращался к председателю госэкзаменационной комиссии за разрешением пересдать анатомию, мне это казалось важным для дальнейшей карьеры. Не разрешили. Мои друзья сделали мне утешительный подарок: когда монтировали курсовую фотовиньетку, то мою "фотку" поместили в первом ряду - вместе с отличниками, получившими красный диплом.
Каждую осень мы выезжали на сбор хлопка, жили и работали в колхозах по 2-2,5 месяца. Выключенные из нормальной, цивилизованной жизни и учебы, мы все равно были счастливы и радовались свободе и воле. Работали студенты на совесть, но все равно очень многие, преимущественно европейцы, выполнить норму сбора (а это 60 кг ваты!) не могли. Помню, что однажды я набрел на великолепное поле с хорошо распустившимися коробочками хлопка и собирал его полный рабочий день, а набрал в итоге... 37 кг. У нас были студенты, выросшие в кишлаках, они собирали по 80-100 кг хлопка. Мастера сбора!
В первый выезд на хлопок через некоторое время мы увидели, что рядом с нами образовалась небольшая группа старшекурсников, откровенно отлынивающих от работы в поле. Оказалось, что один из этих "сачков" был племянником председателя колхоза. А кто такой председатель колхоза, раис? Это - хозяин и вершитель судеб своих подневольных колхозников, царек местного масштаба. Эту "элитную" компанию обслуживал тихий, забитый и безответный студент нашего I курса Паканаев; он был у них по сути лакеем. Мы настраивали Паканаева на "восстание" и уход с лакейской должности, но тот не набрался смелости и "ходил" за родственничком Раиса и его дружками до конца сезона.
Тогда мы, первокурсники, не смогли защитить честь и достоинство сокурсника... Через 2 года на общеинститутском комсомольском собрании выбирали членов комитета института. Среди предлагаемых парторгом кандидатов называют фамилию Гулямова - того самого председательского родственничка. "Кто за?", "Кто против?" И тут я поднимаю руку:
- Я против кандидатуры Гулямова!
Думаю, что это уже была не поза.
Я рассказал собранию, как Гулямов вел себя на хлопке, пользуясь родством с раисом, как он и его товарищи унижали студента-первокурсника - в общем, все, что было. Директор института побагровел и зашипел на комсорга:
- Почему не проверили кандидатуры?
Собрание поддержало меня, кандидатура Гулямова была снята. Так была одержана маленькая победа справедливости и правды над злом и хамством.
На III курсе меня назначили бригадиром нашей группы. В мою задачу входило обеспечение отряда питанием и ведение отчетности по собранному хлопку. Особой необходимости стимулировать ребят собирать хлопок не было, сами старались. Ибо тех, кто систематически не дотягивал до нормы, прорабатывали на собраниях, вызывали в директорат и т.п.; были случаи исключения из института.
В ноябре, когда похолодало и на полях было мало раскрывшегося хлопка, сбор значительно уменьшился, да и трудового энтузиазма поубавилось. Стало трудней поднимать ребят и рано утром выводить их на мокрые от росы поля. Приходим с опозданием на назначенное нам поле, а там уже стоит начальствующая группка: секретарь парткома института, декан и еще кто-то.
- Почему опоздали с выходом?
Я пытаюсь оправдаться:
- Люди устали...
- Что?! "Устали"? Мы вам покажем "устали"! С этой минуты Вы - не бригадир группы! Сдайте дела проф. Акопову.
Иван Эммануилович вечером сказал мне:
- Ты же понимаешь, что я не в восторге от данного поручения. Сделаем так: формально я руководитель группы, а ты, как и раньше, - фактический бригадир.
Так и доработали до середины декабря. С профессором у меня сложились хорошие, доверительные отношения...
В институт пришла разнарядка на 15 лучших студентов
III-IV курсов для отбора в Военно-медицинскую академию. Наша наивная дирекция отобрала 15 лучших, не обратив внимания, что 9 из них были... евреи. Я тоже попал в эту группу. Мы начали готовиться к новой военной жизни, шутя называли друг друга "господа офицеры" и отдавали честь при встрече. И вот через полгода пришло решение из Ленинграда. Нас вызвали к директору института. Дальнейшее выглядело так. Захожу в кабинет. Там директор, декан и заведующий военной кафедрой полковник Рябов (еврей по национальности).
- Аренберг, да?
- Так точно.
- Не нужен!
Следующий - Левин.
- Не нужен!
Далее:
- Гельфенбейн.
- Не нужен!
"Ненужных" было восемь; одного, девятого, взяли: его папа был большим чином в КГБ. Погрустил я немного, оскорбился, потом, решив, что это, может быть, к лучшему, вполне успокоился.
Сообщения о деле "убийц в белых халатах" пришли к нам из центральных газет. Обстановка в столичных центрах накалялась, евреям было страшно. В провинциальном Самарканде врачи-евреи продолжали сравнительно спокойно работать и жить, над ними пока только начали собираться маленькие тучки. Когда проф. В.П.Бодулин держал речь по этому поводу, было видно, что ему неудобно, неуютно клеймить "кучку отщепенцев", но его, видимо, заставили выступить перед студентами, и он с трудом закончил свое неэмоциональное сообщение.
Каким-то краем тучка, о которой я сказал, задела меня и моего друга Ролика. Мы помогали довольно опытному хирургу Тамаре Аркадьевне Бабаевой на операции грыжесечения. Она уверенно выделила грыжевой мешок и вдруг неожиданно для себя и для нас обнаружила на двух зажимах концы пересеченной ею трубочки. В тот момент, когда доктор недоуменно рассматривала перерезанную трубочку, в операционную вошел проф. Хайдаров. Увидел, потемнел лицом и строго спросил:
- Что это у вас в руках? Не знаете? Вы перерезали семенной канатик!
Тогда и нам, ассистентам, стало ясно, что за "трубочку" пересекла Тамара Аркадьевна.
На другой день на кафедре хирургии вывесили приказ, в котором говорилось:
"Студентов VI курса А.Аренберга и Р.Житницкого в течение двух недель не допускать к участию в операциях за нарушение правил поведения в операционной.
Зав. каф. госпитальной хирургии проф. Хайдаров".
Других проявлений антисемитизма в то страшное время я, к счастью, не отмечал. В связи с кончиной "гения всех времен и народов" 5 марта 1953 года "дело врачей" лопнуло, однако никто и нигде не принес извинений за потоки лжи, грязных измышлений, излитых на врачей-евреев. Не извинился и В.П.Бодулин - не хватило, видимо, мужества.
На первых курсах института - по инерции, приданной в мужской школе, я продолжал играть в футбол, волейбол, пробовал себя в легкой атлетике, боксе. Институтская футбольная команда была не сильной, но азартной и самолюбивой. Играли мы по укоренившейся и незыблемой схеме, и нам, игрокам, строго-настрого вменялось держать только свой участок поля и не выходить за него. Железная такая схема. Помню наш последний матч с командой сельхозинститута. В первом тайме мы с сельхозниками обменялись голами, а после перерыва они просто сели на наши ворота, и счет начал расти с ужасающей быстротой; было похоже, что наш вратарь Ренат Ибадулин сражался один против всей команды противника. Нам бы, нападающим, полузащитникам, оттянуться назад, помочь защите и вратарю, но нет - мы стояли недвижно каждый в своей зоне и уныло смотрели, как противник почти беспрепятственно громит нас. Игра закончилась со счетом 11:2! После такого разгрома я ушел из "большого футбола"; вместе со мной перестали играть ребята со старших курсов, которые к тому же были уже знакомы со спортивной травмой и решили не подвергать риску свои ноги. С той поры футбол в нашем институте не реанимировался. А вот волейболом увлекались до конца учебы в институте. Когда появился настольный теннис, в него заиграли все - от зав. кафедрой марксизма-ленинизма до зеленого первокурсника. Это было похоже на эпидемию. Стук пинг-понга заполнял все небольшое здание института. Организовывали соревнования, получали разряды. Потом прошло и это...
Верность сцене я сохранил до последнего курса. Моя "сценическая карьера" началась еще в школе-семилетке. Мы ставили горьковскую пьеску-водевиль "Работяга Словотеков". Герой что-то болтал на собрании, болтал-болтал, пока сам не засыпал. Я делал то и так, как учила учительница, мало понимая свой текст. В 9 классе - "Борис Годунов", сцена в корчме на литовской границе. Я - один из стражников. В институте каждый курс пестовал свою курсовую самодеятельность, а в общеинститутской самодеятельности подвизались старшекурсники. Это была, так сказать, артистическая элита, Олимп! Руководителем, организатором и душой самодеятельности был Изя Шварцбурд. Человек очень энергичный, коммуникабельный, артистичный, он создал и непрестанно расширял артистический коллектив, монтировал репертуар, организовывал, увязывал, доставал и т.п. Все это делалось от праздника к празднику, т.е. самодеятельность оживала, работала, готовилась к концертам 2-3 раза в году. Концерты мединститута были всегда яркими, интересными и пользовались любовью наших студентов, а также ребят из других вузов. Достать билет на концерт было весьма непростым делом.
Изя рассказывал мне:
- Когда я пришел на репетицию к первокурсникам и увидел, как ты появился на сцене, прошел несколько шагов, остановился и, вынув из-за уха карандаш, что-то стал записывать на бумажке, я сказал себе: "Это - он!".
Так я попал в общеинститутский коллектив, став правой рукой его бессменного руководителя - моего друга Исаака Борисовича Шварцбурда.
(Изя долгие годы работал в Сочи заведующим ЛОР-отделением горбольницы и главным специалистом Большого Сочи. Великолепный специалист, любимец города, Председатель еврейской общины, мой друг Изя Шварцбурд скончался внезапно летом 2005 года - да будет благословенна его память).
Репертуар концертов из года в год, от выступления к выступлению обновлялся. Изя доставал новые тексты, новые песни, на нас работали свои институтские поэты и музыканты. В концерте звучала только русская речь, узбекские песни и танцы занимали скромное место в программе.
Как-то мы поехали на большом грузовике давать концерт раненым в госпиталь. При рассаживании в кузове раздался громкий музыкальный звук лопнувшей струны. Изя вскрикнул:
- Аня! Ты села на гитару!
- Ой, я думала, что это... мандолина.
Конечно, на мандолину можно, она маленькая...
В 51 году наш коллектив прошел по конкурсу на следующий тур в столице республики. В одном из театральных залов Ташкента мы показывали несколько номеров, и среди них - выступление нашей лучшей певицы Ривы Абдурахмановой. Во время исполнения ею какой-то классической арии из зала раздался вопль:
- "Узбекски" давай!
Жюри остановило Риву и прослушивало ее после концерта при пустом зале. Интересна судьба этой девушки. Природа наградила ее чудесным голосом. По окончании музучилища в Самарканде ее прослушивали представители Московской консерватории и предложили Риве продолжить учебу в столице. Семейные обстоятельства не позволили ей вырваться из захолустья. Ну что же: Рива стала кандидатом медицинских наук. Три года ей не давали защититься ни в Самарканде, ни в Ташкенте. Случай помог Риве блестяще защитить диссертацию в Киеве. Сейчас Рива живет в Израиле, окруженная любовью и заботами сына и двух внуков; младший внук - инструктор парашютного дела в Армии Обороны Израиля. "Нарочно не придумаешь": бухарский мальчик из провинциального города преподает парашютное дело в ЦАХАЛе! Воистину неисповедимы пути твои, Господи.
Самаркандскому мединституту несколько раз крупно везло: катаклизмы вселенского масштаба и внутрироссийского выбрасывали на периферию прекрасных ученых-медиков. Наш институт их принимал и пригревал. Так было во время войны и в 50-е годы. Понятное дело, речь идет о врачах-евреях. Для них - несчастье, для нас, наоборот, - счастливая удача. Нам читали лекции замечательные педагоги, профессора Иоффе, Минц, Аккерман, Голуб, Лурье и другие. Переждав "непогоду" в далекой Узбекии, они постепенно возвращались в Россию, оставив воспитанную ими смену из докторов титульной национальности. На память приходят два небольших эпизода из того времени.
Профессор В.Ю.Иоффе принимает зачет по терапии у моего хорошего приятеля Гриши Калантарова. Грише наука давалась тяжело: он прошел фронт, ранения, госпитали, и был он лет на восемь старше нас. Профессор спрашивает:
- Какие осложнения может дать длительное применение сульфопрепаратов?
- ...
- Ну, я Вам помогу, Калантаров: со стороны почек?..
Гриша молчит. Я стою сзади профессора Иоффе у доски и начинаю отламывать кусочки известки из дефекта в стенке; крошу известку, показываю Грише. Молчит. Я отломил кусок побольше, шепчу: "Камни в почках".
- Если даже Вы, Аренберг, сломаете всю стенку, Калантаров не ответит на мой вопрос. Ибо если Гриша чего не знает, то это - навсегда!
Вениамин Юдович был человек остроумный и, если язвил, то в самую точку. Меня он тоже "уел" в тот же день, когда пришла моя очередь отвечать. Профессор спросил меня про какую-то реакцию, и я должен был ответить, какой цвет принимает исследуемая жидкость. После моего ответа он задал дополнительный вопрос, подняв на лоб очки и посмотрев на меня своими умными еврейскими глазами:
- Вы когда-нибудь видели... голубую лошадь?
- Нет, - говорю.
- Вот и я такой реакции никогда не видел, - и водрузил очки на свое место.
Мне точно известно, что профессор и его жена, тоже профессор-гинеколог, хотели, чтобы я поближе познакомился с их дочерью, этакой симпатичной толстушкой с веснушками, тоже студенткой нашего института. Я не пошел навстречу их чаяниям (а чё: парень я был видный, перспективный, "из хорошей еврейской семьи"), ибо в нашей среде признавался примат только бескорыстной любви над браком по расчету. По-иному мою дружбу или, не дай Бог, женитьбу "общество" не расценило бы. К тому же я уже был влюблен в замечательную девушку со старшего курса. И любовь моя окрашивала все мои институтские годы необыкновенно нежным светом и невыразимым счастьем. Не потому ли мы так любим нашу молодость, не потому ли нам так дороги наши воспоминания о ней, не потому ли мы с такой нежностью сохраняем в душе все то, что тогда любили?..