Аренберг Ариэль: другие произведения.

Мозаика.

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 5, последний от 02/04/2010.
  • © Copyright Аренберг Ариэль (aa1929@barac.net)
  • Обновлено: 22/07/2006. 204k. Статистика.
  • Повесть: Израиль
  • Оценка: 8.35*7  Ваша оценка:

     
    Несколько слов до
      
      Первая книга "Эпизоды" разошлась в течение месяца. Еще бы ей не разойтись, ежели я ее быстро и энергично раздал, подарил, отправил по почте. Ни один экземпляр "Эпизодов" не был продан! Таким образом, книга, не реализованная ни в одном из книжных магазинов Израиля ни в одном экземпляре, в течение одного месяца стала... "библиографической редкостью"!
      Когда рассказы были уже изданы, я понял, что еще не выговорился, что воспоминания продолжают бередить память и что я еще могу поделиться разными историями из моей жизни.
      Отзывы на "Эпизоды" были в основном положительными. Многие читатели высоко отозвались о книге, сказав или написав мне, что они прочитали ее "на одном дыхании". Это были в основном или мои многочисленные товарищи и друзья, или мои сверстники. Книга, видимо, затронула ностальгические струны в их душах, и струны эти зазвучали в их особом, свойственном лично им ключе. Владимир Голяховский, известный в СССР и США профессор-ортопед и хороший детский поэт, написал мне такое: "Книгу твою я стал читать в первый же вечер, несколько глав прочел вслух Ирине. У нас традиция старичков - я читаю ей что-нибудь перед сном. Как правило, она засыпает. Под Толстого - засыпает, под Тургенева - засыпает, а вот под Аренберга - не заснула!" И дальше: "Ты большой молодец, что написал - этим доставил удовольствие и себе, и твоим читателям, в частности - мне. У меня есть такой стишок-шутка:
      Тары-бары, тары-бары,
      Все мы пишем мемуары.
      Ну и что в этом неправильного? - надо писать и надо читать друг про друга". Позволю себе продолжить Володин стишок, как бы в поддержку друга и свое оправдание:
      Аты-баты, аты-баты,
      В этом мы не виноваты.
      Раз, два, три, четыре, пять, -
      Всем нам хочется писать!
      Оля Коган, дочь друзей моих родителей, пишет мне из Германии: "А чего стоит описание вашего дома в Самарканде... Веранда, несколько ступеней вниз, с которых я однажды свалилась... Любимый друг моего папы - дядя Шура, Шурка... Я вновь почувствовала вкус зеленого урюка, ощутила запах травы в нашем дворе..."
      Наша подруга Наташа Кузнецова (Москва) написала так: "...пересечения наших судеб делает для меня особенно интересным все, о чем ты пишешь. Мне было тепло и приятно даже прочитать название поезда "Сталинабад - Москва", в котором ты ездил и который я провожала не раз со сталинабадского вокзала, когда мы жили там в эвакуации".
      Было много писем и прочувствованных слов моих друзей и просто читателей о том, что я своими рассказами заставил вспомнить их о своих молодых годах, учебе в школе и институте. Видно, рассказы об этом времени получились, и мнения, высказывания, одобрение и похвала многих читателей - лучшая благодарность мне за "Эпизоды".
      Мой хороший школьный товарищ Эдик Багдасаров наряду с положительной оценкой книги заметил, что в ней "слишком много внимания уделено проявлениям антисемитизма в стране. Только ли одни евреи оказались жертвами сталинской эпохи?" - пишет он. Верно, дорогой друг, не одни евреи. И чеченцы, и крымские татары. Был бы я чеченцем, писал бы о горькой судьбе чеченского народа. Был бы крымским татарином, высказывал боль и обиду этого народа. Вообще-то лично я как еврей не пострадал жестоко, - не успел. И я рассказал лишь о том, что действительно со мной происходило. Никакой специальной направленности в книге нет, и она абсолютно аполитична. Многие мои знакомые и их родственники пострадали от антисемитизма великорусского и малоросского много больше, сильнее и больнее, нежели я и моя семья. У них есть большее право рассказать об этом, и вот это был бы горький и жуткий рассказ об антисемитизме и его страшной, жестокой реализации в России. Так что, друг мой, я не согласен принять твой упрек...
      Друг мой Ролик пишет из Иркутска: "В телефонном разговоре с сыном я упомянул о полученной от тебя книге. Он поинтересовался, будет ли она продаваться в Штатах. Я сказал, что очень сомневаюсь, так как она представляет интерес главным образом для друзей и знакомых, как это предполагал и сам автор. А сын мне возразил, сказав, что в таких мемуарах очень хорошо отражена эпоха, ее дух, ее особенности, чего не всегда можно найти в трудах историков. Я вернулся к "Эпизодам", еще раз с интересом прочитал книгу и убедился в абсолютной правоте моего сына. Именно это повышает ценность книги, делает ее, если хочешь, даже исторически значимой..."
      Книга "Эпизоды" была напечатана в полукустарной мастерской, где трудится всего один типограф - репатриант из России. В издании ее не принимали участия ни редактор, ни художник, ни корректор. До напечатания книги ее внимательно читали и выверяли Рита, я сам и моя машинистка Марина Черняк, обладающая опытом редактирования и корректуры. Я очень благодарен Рите и Марине за участие в работе над книгой.
      Я благодарен вам, дорогие друзья, товарищи, родные, за добрые слова в адрес "Эпизодов" и их автора, любящего Вас  
      
      
      
      
      
      
    Эпизоды, не вошедшие в "Эпизоды"
      
      После четвертого курса института нам предстояла производственная практика. За два летних месяца мы должны были овладеть сестринскими навыками, некоторыми врачебными манипуляциями и основами диагностики хирургических заболеваний. Наша группа из 10 студентов была направлена в г. Шахрисябз (к слову, на родину великого Тамерлана), располагающийся по ту сторону Гиссарского хребта. Небольшая городская больница располагала хирургическим, терапевтическим и инфекционным отделениями и роддомом. Нам выделили для проживания одну комнату во дворе больницы, в которой разместились пять девочек, и пять кроватей во дворе для ребят, почти под окнами "девичьей". Кровати мы затянули пологами из марли от кусачих комаров, и у каждого образовалась своя квартирка. Эти пологи несколько раз сыграли с нами злые шутки: санитарка, посланная за кем-то, кто дежурил ночью по роддому, по несколько раз тыкалась в закрытые кровати, пока находила дежурного. А кому не повезло, уже спокойно не спал.
      Для нас было все внове, все интересно, мы хватались буквально за все. Мальчиков влекла к себе хирургия. Кстати, впоследствии, действительно, все мы сделались хирургами. Учил нас хирургическому делу Семен Трофимович Кулинич, уже немолодой человек, опытный специалист, пользующийся в округе непререкаемым авторитетом. На нас, молодых, доктор Кулинич произвел впечатление полубога. Мы ходили за ним по пятам, ловили каждое его слово, восхищенно наблюдали за тем, как он смотрит пациентов и ставит диагнозы, зубами вырывали право помогать ему на операциях. (Кстати, начинали операционный день в 6 ч. утра, все мужчины оперировали... в трусах: температура в операционной была равна наружной жаре). Мы изводили десятки катушек ниток, учась вязать хирургические узлы.
      Вершиной хирургического мастерства Семена Трофимовича была резекция желудка, но нам, неискушенным и восторженным, много ли надо, чтобы поклоняться Мастеру?
      Позже, когда мы вернулись в Самарканд, я написал в "Медицинскую газету" статью о хирурге С.Т.Кулиниче из маленького узбекского городка Шахрисябза, в которой с юношеской восторженностью и гиперболизацией рассказал о наших впечатлениях; это была моя первая печатная работа...
      Однажды вечером в больницу доставили молодую женщину-инвалида без обеих ног с перитонитом. В больнице на этот момент не было света. Семен Трофимович оперировал больную при двух керосиновых лампах, которые держали Ролик Житницкий и я. Мы стояли по обе стороны стола, примерно в одном метре от лица больной. Операция шла под масочным эфирным наркозом. Как это выглядело? На нос и рот пациентки накладывается маска (проволочный каркас, обтянутый марлей) и на нее медсестра капает эфир. А эфир - это взрывоопасная жидкость и причем очень: достаточно искры, чтобы эфир взорвался; так бывало в жизни много раз. До сего дня не могу понять, как такой опытный хирург, как Кулинич, мог допустить соседство открытого огня с эфиром. И мы на какое-то время забыли напрочь, какую опасность для нас представляют пары эфира. Видимо, вся команда была поглощена одной мыслью - спасти женщину и ни о чем другом в эти минуты не думала. Пронесло, слава Богу!..
      Кормили практикантов больничной едой, которую мы приносили из кухни в комнату девочек и дружно, весело и быстро съедали. Бывало, кто-то привозил из дома продукты, и это уходило тоже быстро, будучи поделенным поровну между всеми. А вот Нина Багрова припрятывала кое-какие вкусности под матрац и делилась только со своим сердечным другом Ренатом.
      - Нусик, иди сюда, я тебе что-то скажу по секрету, - слышалось из окна.
      Покладистый, мягкий "Нусик", несколько смущаясь товарищей, плелся в комнату на вечернее кормление. Мы решили наказать скаредную и эгоистичную барышню и однажды в ее отсутствие устроили шмон в ее кровати, изъяв при этом конфеты и сало. Понятыми мы были сами! Реквизированные продукты тотчас дружно и с наслаждением съели. Когда "голубки" вернулись, они обнаружили кражу, но не издали ни звука. В конце института Ренат и Нина поженятся, потом долгие годы он проживет в условиях "повышенного давления". А на склоне лет Ренат найдет в себе решимость сбросить с себя многолетнее иго своей деспотичной жены и развестись с ней...
      Жили мы весело, беспечно, шумно и свободно. Петя Багдасаров и Толя Чечетка забавлялись, вводя на спор (пиво!) друг другу в вену раствор глюкозы... с закрытыми глазами! Колоритные это были фигуры: высокий, сильный, смуглый брюнет Петя и белокурый, худой, с искривленной в колене ногой Толя. Первый - спокойный, флегматичный, второй - непоседа, шумный, деятельный. Много раз Толя затевал скандалы и драки, втягивая друга, пользуясь им как "резервом главного командования". "Шуточки" Толи бывали на грани, опасной для жизни как его, так и окружающих. Представьте себе: метрах в 30 от нашего жилища по обе стороны стола, над которым свисает электрическая лампочка, сидим мы с Галей Мирошниченко и что-то читаем. Подвыпивший Чечетка с заряженным ружьем примостился на крылечке комнаты.
      - Ну, комсомольцы, не шевелитесь, глаза на всякий случай зажмурьте: я сейчас влеплю в лампочку!
      - Толя, брось шутить, опусти ружье.
      - Да не бойтесь, братцы, я - аккуратно. Вы, главное, не шевелитесь!
      Еле уговорили "баловника" отказаться от опасной забавы...
      Много лет спустя, когда я и Петя уже работали в ЦИТО, мы уговорили Толю исправить порочное положение ноги; аппарат Илизарова позволял осуществить корригирующую операцию. И вот в боткинской больнице Толе сделали резекцию пораженного сустава и соединили бедро с голенью напрямую. В результате доктор Чечетка в 35 лет стал ходить на прямой ноге! А сколько лет - и причем молодых лет - было упущено...
      В инфекционном отделении больницы работала медсестра Мария. Белокурая немка была лет на 5 старше меня, она мне сразу понравилась. Я приходил к отделению во время ее дежурств и, когда она освобождалась, мы усаживались на скамейке возле входа в отделение, и я ей читал стихи, показывал ночное небо, называл звезды, созвездия. Несколько вечеров прошли в ключе полной романтики. В один из вечеров Мария пригласила меня прийти к ней завтра домой. А жила она далеко от больницы. Когда я собирался на это рандеву, ребята напутствовали и подбадривали меня и даже вручили нож.
      - Мало ли чего может случиться по дороге: ночь, чужой город, незнакомые люди и т.п.
      Пошел. По пути свалился в какой-то овраг, потом отбивался от какой-то недружелюбной собаки. Мария ждала меня в беседке, увитой виноградом, неподалеку от каких-то домиков. Началась "наша" ночь. Все повторилось, как и ранее в больнице: стихи, институтские байки, звездное небо (урок астрономии), но уже вперемежку с большим количеством поцелуев. Всю ночь! На рассвете, уставшие и измученные, мы расстались в беседке, и я поплелся домой, в больницу. Мои нерешительность, недостаточная осведомленность в вопросах секса, помноженные на постулаты благородного отношения к женщине, не принесли радости и удовольствия ни белокурой Марии, ни мне, недотепе. Однако это еще не все. Когда мы покидали Шахрисябз, сидя в кузове старенького грузовика, Петя Багдасаров поделился со мной секретом:
      - Пока ты давал Марии уроки астрономии и рассказывал ей мифы Древней Греции, Чечетка благополучно переспал с ней пару раз!
      Я был сражен этой вестью.
      - Господи! Какой же я дурак! Пока я млел рядом с ней, руки целовал и звезды показывал, этот хромой черт спал с ней!
      Я готов был выброситься из машины, но выброситься мне не пришлось, потому что грузовик сам чуть не свалился в пропасть: на подъеме в гору у него отказал тормоз, и машина, ревя и дрожа всем корпусом, медленно скатывалась к краю пропасти. Мы все замерли в испуге,
      
      
      
      
      Студент IV курса Мединститута. Самарканд, 1953 г.
      
      
      
      молча вцепились друг в друга. Я - в Тольку ("Погибать - так вместе!"). Большой камень, вросший в землю на краю дороги, задержал заднее колесо машины, и она остановилась у края пропасти. Мы еще минут пять не могли подняться со скамеек. Наверное, в эти минуты я внутреннее примирился с Чечеткой и простил его...
      Осторожно спустились из машины на землю и на дрожащих ногах пересели в попутную машину. Остаток пути я молчал, оскорбленный и злой на себя, на Тольку, на весь мир.
      Однако в молодости подобные душевные раны проходят быстро, не оставляя глубоких рубцов. Поэтому, оглядываясь назад, в прошедшие годы, можно позлословить и посмеяться на свой счет.
      После окончания V курса нас ожидали армейские сборы сроком три недели. И выпало нам служить этот срок в лагерях в районе г. Чирчика, под Ташкентом. Гористая местность. Ни деревца... Лето. Жара +30 градусов в тени, а на солнце - что твоя сухая сауна. А нас нарочно гоняли, ставили по команде "смирно", знакомили с военной топографией именно на открытых местах. Ни облачка на белом солнце, ни ветерка. Спали мы непривычно мало; "ни сна, ни отдыха измученной душе" - это точно о нас...
      Прибыли мы в лагерь без своих шикарных волос и густых шевелюр, лопоухие и смешные какие-то. Получили старенькое обмундирование, в том числе портянки. Начали с обучения искусству наматывать на ноги портянки. А дело это весьма серьезное, жизненно важное: плохо намотанная портянка может натереть ноги, вызвать пузыри и раны на стопе. Ребята, прошедшие фронт и службу, учили нас, молодых "шпаков", как правильно накручивать на ноги эти тряпки.
      В каждой палатке на земле располагалось одно отделение - 7-8 человек. Командиром нашего отделения был сержант Одукалец - строгий, неулыбчивый, малограмотный парень из Ивановской области. Он показал, где взять сено постелить "постельку", рано улегся спать ("Подъем по трубе, понятно?!") и тут же богатырски захрапел. А мы еще долго делились впечатлениями о начавшейся службе. Уснули ближе к полуночи.
      На рассвете, едва заслышав звуки трубы, Одукалец вскакивает с "кровати" и истошно орет: "Подъем!". Он нас беспрестанно торопит, подгоняет, так как поутру на все про все дается 15 минут. Мы не успеваем с непривычки мгновенно одеться, намотать портянки, сбегать в туалет - чем-то приходится жертвовать. А это ой как неудобно и плохо. Посмотрел я день-другой на это дело и придумал, как нам выйти из затруднительного положения. Так как я вообще из породы "жаворонков", я стал просыпаться за 20-30 минут до подъема, будить спящих рядом Ролика и Петю, те толкали в бок рядом лежащих, и все отделение еще в полусне наматывало на ноги портянки, надевало галифе и сапоги и в таком полуодетом виде досматривало сны.
      Заслышав трубу, Одукалец мгновенно вскакивает, орет свой "Подъем!" и, ничего не соображая, очумело смотрит на своих солдат, которые, уже "одемши", смотрят на него со злорадными улыбками. Зарядка, умывание, построение и - строем в столовую. Обязательно с песней. В один из первых дней командир взвода лейтенант Фурман бросил в строй клич:
      - Кто умеет громко петь?
      Из строя ему ответили:
      - Козловский.
      - Козловский, запевай! - скомандовал Фурман...
      Кормили нас три раза в день в строго определенное время. Пища была бесхитростная, но достаточно сытная. Есть надо было в быстром темпе, чтобы успеть затолкать в себя обед и запить его компотом. Часто допивали компот из своих кружек уже при построении.
      Командиры наши - люди простые, без надлежащего образования, болезненно переносили то, что мы, студенты, скоро закончим институты и станем врачами, инженерами, экономистами. Мы не раз от них слышали:
      - Интеллигенты, понимаешь! Грамотные шибко. Вы здесь не дома, не у папы с мамой. Мы вас научим жить!
      И учили. Вот, например, такой урок. На вечернем построении через плац перед нашим взводом лениво проходил какой-то разгильдяй. Комвзвода Фурман сделал ему какое-то замечание, на что солдатик ему ответил грубостью. Из наших рядов кто-то одобряюще выкрикнул: "Правильно!"
      - Кто кричал? - спрашивает нас лейтенант.
      Взвод молчит.
      - Еще раз спрашиваю взвод: кто крикнул "Правильно!"?
      В ответ - опять солидарное молчание.
      - В последний раз, интеллигенты, спрашиваю. Кто крикнул? Молчите? Так. Вам же хуже будет. Взвод! Смирно! Направо! По направлению к выходу из лагеря шагом марш!
      Вышли из ворот лагеря. Уже вечер, темно. Топот сапог. Сбоку шагает Фурман.
      - Бегом марш!
      Бежим.
      - Лечь! Встать! Бегом!
      Ложимся, встаем, бежим. Так прошло около часа. Взвод терпит, молчит. Молчит и "герой", крикнувший злополучное "Правильно!". Это был Акрам Колдыбеков. (На нашем курсе учились два брата-казаха - Колдыбеков и Молдыбеков, называемые для быстрого и удобного произношения "Колды-Молды"). Мы порядком устали. Уже поздний вечер, а завтра вставать с рассветом. Кто-то из наших "вояк" попросил взводного дать "вольно" на 5 минут для обсуждения ситуации. И вот группа из 4-5 уважаемых нами фронтовиков отошла в сторону, ребята закурили. Фурман отошел в другую сторону, подчеркивая свое неучастие в обсуждении. Через 5 минут к нам подошел один из фронтовиков Коля Шкода:
      - Вот что, ребята. Мы думаем, что Колдыбеков должен подойти к лейтенанту, признаться и извиниться. Не дело это, что весь взвод мается из-за его глупого выкрика. Ну если бы он совершил какой-нибудь стоящий поступок во имя какой-то идеи или благородной цели, мы бы стояли за него до конца. Да и потом - что ему будет, кроме внеочередного наряда на кухне. Так что иди, Колдыбеков, признавайся и кайся.
      "Колды" жалобно вздохнул и поплелся к Фурману.
      - Я кричал, товарищ лейтенант.
      - Что же ты, засранец, боялся признаться раньше?! Из-за тебя весь взвод пострадал. Два наряда на кухне вне очереди! Иди в строй. Взвод, построиться! По направлению к лагерю шагом марш!
      Через несколько дней незадачливый лейтенант Фурман чуть было не погиб на наших глазах. Он должен был показать взводу, как надо бросать боевую гранату. Оставив взвод метрах в 50, лейтенант приблизился к глубокому окопу, в который он должен был прыгнуть, метнув гранату в поле. Мы приготовились к зрелищу, но по каким-то нервным, нелепым движениям рук лейтенанта мы поняли, что с ним что-то не в порядке, что-то должно случиться. В ту же секунду Фурман бросил гранату в окоп, а сам побежал от окопа прочь. Раздался взрыв, и мы увидели, как через мгновение бегущий лейтенант резко прогнулся в пояснице назад, с головы его слетела фуражка. Когда мы подбежали к Фурману, он без кровинки в лице стряхивал пыль с фуражки дрожащими руками. Справившись с легким шоком, командир взвода объяснил нам, что как-то не так сработала чека гранаты, и поэтому он инстинктивно выбросил ее в окоп. Мы построились и отправились в лагерь - без песни...
      В течение всего времени сборов нам всем очень хотелось спать. Постоянно и сильно. Каждую свободную минуту передышки мы старались урвать для сна и засыпали там, где стояли, сидели. Разве только не засыпали на бегу! Трава ли сухая, песок, земля под ногами - неважно. Лечь и забыться. Однажды мой товарищ Эркин Пулатджанов, этакий здоровяк, ухитрился устроиться на тонком бревнышке, скрестив на нем руки и ноги, и в такой позе задремать.
      Я сам отключался на какие-то мгновения, уронив голову на конец штыка, закрыв его ладонями. На какие-то секунды усталость, утомление выбивали нас из реальной жизни. Ну что там тургеневский Рахметов, спавший на гвоздиках! Попробовал бы на штыке - слабо!!
      Нас "воспитывали" навешанным на нас тяжелым обмундированием (противогаз, саперная лопата, скатка, т.е. скатанная шинель, винтовка, учебная граната, фляжка с водой), стоянием на солнышке без нужды и необходимости, кроссами - без противогазов и в них, ночными маршами, нарядами на кухне и в других местах.
      И тем не менее, что касается лично меня, я чувствовал себя крепнувшим день ото дня, наливавшимся силой; может, во мне дремали физические силы, которые могли бы реализоваться при соответствующих нагрузках. Но мне не суждено было стать вторым Григорием Новаком, ибо через три недели, изрядно устав от армейской службы, мы засобирались домой. По-доброму попрощались с "командованием" в лице лейтенанта Фурмана и сержанта Ивана Одукальца и, сфотографировавшись с ними, мы покинули лагерь. Наша армейская служба закончилась. Запечатлелась, надо сказать, она в памяти навсегда. 20 дней этой службы потрясли меня не меньше, чем 10 дней Джона Рида, "которые потрясли мир".
      По окончании института нам присвоили звание лейтенанта медслужбы. Потом постепенно чины росли (как у поручика Киже), и к отъезду из Москвы я "дослужился" до майора. Не покинь я Россию, может, дорос бы до генерала!..
      Осень 50-го года. Скоро начнется хлопковая кампания - четвертая по счету за годы обучения в институте. По окончании оного нам могли бы свободно вручать второй диплом - хлопкороба. Решил я на этот раз решить свою личную проблему за счет хлопкоуборочного энтузиазма - сделать себе операцию: у меня "с роду" был дефект средней ("белой") линии живота, который в последнее время стал причинять неудобства, появились болевые ощущения. Учителя-хирурги советовали сделать операцию. И вот наш любимец доцент кафедры факультетской хирургии Леня Гусев зашил мне дефект брюшной стенки; операция шла под местным обезболиванием. После вмешательства меня как "своего" положили в пустующий кабинет профессора. И положили на кожаный диван, на котором совсем недавно скончался заведующий кафедрой проф. Сущевский. Наступил вечер, потом лунная ночь. Не могу уснуть! Боль в области операции, вздутие живота. Ввели мне морфин, и к этим страданиям добавились какие-то нелепые видения, обрывки из сцен прошлой жизни. Закрою глаза - видения, открою - из угла кабинета на меня пялится... скелет (учебный муляж). Та еще ночка была!..
      Рано утром отец отвез меня домой. Дома меня ждала чистая постель, моя комната. Осеннее солнце ласково греет через открытое окно. Мерное жужжание одинокой осы оттеняет тишину и покой. Хорошо! И вдруг эта "комфортная" оса откуда-то сверху спикировала мне на правую щеку и, стерва такая, больно ужалила. А по осени осы в Самарканде злые очень. Я, конечно, вскрикнул, запоздало замахал руками. На шум явилась из кухни мама. Пока она шла, правая щека здорово вспухла, так, что глаз закрылся. Мама заохала, запричитала и пошла за холодной грелкой. А через полчаса должна была прийти девочка из нашей группы - Верочка.
      Лежу я, значит, с холодной грелкой на лице и, хоть мне и больно, обдумываю, как бы обыграть создавшуюся впрямь нелицеприятную ситуацию, в которой оказался. Слышу - пришла Вера.
      Мамин голос:
      - Проходите, Верочка, он там, в спальне.
      Я закрыл одеялом левую половину лица, а правую - отечную, с закрытым глазом - выставил на обозрение.
      Вера глянула на мою изуродованную "морду лица" и в страхе отпрянула:
      - Боже мой! Что с ним?! Эсфирь Григореьвна, идите сюда скорей!
      Пока Вера отступила на шаг в смежную комнату, я поменял половины лица, и теперь на подушке красовалась здоровая. Мама и Верочка весело посмеялись над моими выкрутасами.
      Моя асимметричная физиономия, как выяснилось после окончания института, никак не повлияла на влюбленность Верочки...
      Накануне последнего госэкзамена (детские болезни) мы - Ролик, его жена Фира и я - решили "прошвырнуться" по учебнику. Занимались у нас дома. Ролик, наш "трибун", читает главу "Пневмония":
      - "Острое воспаление легких у детей начинается с быстрого подъема температуры, нарастающей вялости ребенка"... и т.д.
      Нас с Фирой что-то отвлекло, и мы не вслушались в текст.
      Ролик начал с начала:
      - "Пневмония у детей начинается..."
      Мы снова о чем-то переговариваемся с Фирой.
      - Давайте заниматься, кончайте болтать. "Пневмония у детей начинается..."
      Мы не можем включиться, и текст от Ролика снова до нас не доходит. После четвертого захода моя мама кричит из кухни:
      - Идиоты! Я уже выучила, что "пневмония - острое воспаление легких, которое у детей начинается..." и т.д. Вам Ролик пятый раз читает одно и то же. Доктора, называется...
      
      
      
      
      С близким другом Толей Медведевым, тогда (1953)
      молодым врачом, ставшим впоследствии крупным
      ученым, профессором-офтальмологом.
      
      Наступил день последнего экзамена, который для нашей группы должен был начинаться в 3 часа пополудни. С раннего утра мы "прошлись" по билетам, и где-то около 12 я оставил Фиру и Ролика у них дома, а сам отправился к себе, чтобы привести себя в надлежащий вид - побриться, переодеться. Вскоре Фире позвонила староста группы и сообщила, что наш экзамен начнется в час дня. Экзаменационная комиссия, которой уже все обрыдло, отпустила утреннюю группу часа на два раньше намеченного, и теперь хотела пораньше разделаться с нами. Мне же сообщить об этом никто и никаким образом не мог. Друзья надеялись, что я все-таки появлюсь раньше, хотя бы в половине третьего, и тогда я еще успею. Но время неумолимо движется, уже сдала экзамен половина нашей группы, а "Германа все нет". Тут моему Ролику приходит в голову гениальная мысль. Он делает печальное лицо и сообщает членам госкомиссии, что "у Аренберга произошло серьезное нарушение функции кишечника (чего-нибудь пристойного и более симпатичного не мог придумать!), но мы надеемся, что он справится и вот-вот придет. Группа просит вас немного задержаться".
      У входа в республиканскую больницу, где шел экзамен, был выставлен аванпост; подходя к "республиканке", я увидел Фиру, вглядывающуюся вдаль, прикрыв глаза ладонью, как козырьком.
      - Скорей, скорей, экзамен кончается!
      Я полетел. По дорожке, ведущей в аудиторию, стояли цепочкой ребята:
      - У тебя был понос!
      - Не исключена дизентерия - будь печален.
      - Перестань лыбиться, ты же почти при смерти!
      Напутствуемый добросердечными товарищами, я перед дверью делаю уныло-несчастную физиономию, пытаюсь побледнеть.
      Председатель Комиссии участливо осведомляется:
      - Как Вы себя чувствуете? Вы в состоянии отвечать?
      - Я постараюсь. Мне лучше, спасибо.
      Взял со стола билет и с ходу стал отвечать на первый вопрос. Комиссия, перед которой уже маячил отпуск и отдых после многодневных и наскучивших экзаменов, ограничилась моим ответом на первый вопрос, выставила мне "отлично", и мы все, облегченно вздохнув, отправились отмечать успешную сдачу государственных экзаменов. Группа еще какое-то время подтрунивала надо мной: тема-то происшествия была весьма благодатной для насмешек и зубоскальства.
      
      P.S. Я многократно в рассказах манипулирую именами "Ролик", "Эрик". Привычные моему слуху, они кому-то могут показаться смешными, вроде кличек. Именно так среагировала однажды гардеробщица ЦИТО тетя Тося, услышав эти имена:
      - Какие странные имена пошли у нонешних докторов - Ролики, Эрики...
      Софья Ивановна Дегтярева, старший научный сотрудник ЦИТО, с невозмутимым выражением лица "успокоила" тетю Тосю:
      - Это еще ничего, Тося: у них есть еще один - так его зовут "Шайбик". Это как тебе?!
      
      
      
      
     
     Мои командировки
      
      За время моей врачебной работы мне нечасто выпадали командировки. К сожалению. Я люблю ездить, люблю смену впечатлений, новые места, новые лица. В общем, "охота к перемене мест" - это и про меня тоже... Некоторые командировки прошли, не оставив следа ни в памяти, ни в душе, а некоторые запечатлелись навсегда.
      Вот моя первая в жизни командировка. Близился новый 1954 год. Я - хирург районной больницы в райцентре Алга Актюбинской области. В наш райздравотдел поступил сигнал из поселка Ильинский о серьезной вспышке гриппа среди жителей поселка. Чуть ли не весь поселок полег от гриппа, как сообщил председатель поссовета, "SOS" в общем! Кого же послать на ликвидацию эпидемической вспышки? Кто спасет страждущий народ? В райздравотделе не нашли никого другого для этой высокой миссии, кроме нового хирурга больницы с четырехмесячным стажем работы! (Никому не хотелось тащиться за 100 км от райцентра в преддверии Нового года - все объяснялось совершенно просто и ясно). Заведующий райздравотделом так напутствовал меня:
      - Поезжайте. На месте разберитесь. Помогите местным медикам. Вернетесь - доложите.
      Вот с такой четкой и конкретной директивой ранним утром 29 декабря 1953 года я отправился "спасать" село Ильинское и его обитателей. Мне предоставили сани, запряженные немолодой лошадкой, и возницу дядю Гришу, который летом работал кучером на "Скорой", а зимой выезжал на санях. Я не оговорился: именно не шофером, а кучером, ибо "Скорая" была представлена двуколкой. С собой у меня был небольшой саквояж, в котором были пирамидон, горчичники, камфора, йод и фонендоскоп. В общем, "вооружен и очень опасен". На дворе - мороз (-20-22º), на небе - ни облачка. Я оделся во все зимнее, что было у меня, а в санях меня ждал огромный овчинный тулуп. В свой первый героический рейд мы уходили без провожатых, без приветственных речей и теплых напутствий. Я влез в сани, и дядя Гриша тронул. На выезде из Алги он взял в сани какого-то своего дальнего родственника - шустрого, вертлявого паренька лет двадцати, представившегося мне Ваней. Дядя Гриша перед выходом в открытую степь сделал следующее заявление:
      - Добираться нам до Ильинки больше двух суток. Дорога сейчас неезженная, - целина, можно сказать. Первую остановку сделаем в поселке (таком-то), переночуем, а поутру снова поедем. Когда, доктор, почувствуешь, что коченеешь, сбрасывай тулуп, выпрыгивай из саней и беги за ними, пока не угреешься. Ну, с Богом!..
      Безграничная снежная степь. Тишина, слышен лишь скрип полозьев; ни ветерка, солнечно. Хорошо!
      К вечеру приехали к месту первой намеченной стоянки. Сразу же направились к местному фельдшеру. В теплом домике постепенно отогрелись, приятная истома и усталость клонили ко сну. Ваня о чем-то пошептался с женой фельдшера, и вот нас зовут к столу: жареная картошка, сало, соленая капуста, в центре стола красуется поллитровка.
      Ваня ощущал себя руководителем экспедиции, главным гостем; он "держал площадку", не забывая при этом ритмично выпивать и аппетитно закусывать...
      В конце второго этапа пути мы прибыли в маленький поселок. Медсестра, работавшая в нем, сразу же попросила меня посмотреть больную "с печенью".
      - Они Вас ждут, доктор. Я им обещала, что приедет консультант из райбольницы.
      Со мной увязался Ваня в качестве проводника. И вот пока я смотрю больную и "ощупью" соображаю, что с ней происходит, слышу краем уха: Ваня дает родственникам пациентки какие-то указания. Вскоре стали различимы звуки скворчащей на сковородке картошки. Хозяева явно готовили угощение. Я вышел в столовую, - мне было неловко:
      - Право, не стоит, не беспокойтесь. Я просто исполняю свои обязанности...
      Ваня горячо возражает:
      - Как это не стоит, доктор?! Очень даже стоит! Мы прямо с дороги, уставшие, озябшие, и доктор - прямо к Вам.
      Ну что поделать: сели за стол. И снова Ваня лидирует, оживленно произносит тосты и выпивает за двоих. Я уверовал, что с Ваней я не пропаду в казахстанских степях!
      На третий день мы добрались до Ильинки. Фельдшерица поселка рассказала, что, действительно, несколько дней тому назад в поселке было зарегистрировано 8 случаев гриппа. Но на сегодня тяжело больных уже нет. Она сейчас заканчивает подворный обход поселка на предмет выявления гриппозных больных, и максимум, чем я могу ей быть полезным, - это поучаствовать в обходе и посмотреть несколько хирургических больных. К вечеру с работой было покончено. Председатель поссовета, слегка сконфузившись, сказал мне:
      - Ситуация в поселке на момент, когда я поднял панику, казалась мне критической. Я боялся, что поляжет с гриппом весь поселок. Поэтому звонил в райздрав. Профилактически, так сказать...
      Новый год я встречал в совершенно незнакомом месте, с незнакомыми людьми. Было как-то не по себе... Наутро мы с дядей Гришей отправились домой. Ваня затерялся где-то в оставленной Ильинке.
      Обратный путь показался мне короче и был бы ничем не примечательным, если бы не снежный буран, застигнувший нас на последнем перегоне. Ветер налетал волнами, хлестал по лицу; вокруг стало совершенно темно. Гриша совершенно явно сбился с пути и через какое-то время отпустил вожжи, доверив лошаденке самой находить дорогу. Не знаю, как себя чувствовал мой "водитель кобылы", но в меня вползал страх. Заблудились! Точно заблудились!
      - Не тревожься, доктор! Лошадка вывезет, не раз с ней возвращались.
      Часа через два движения, как мне казалось, в неизвестном направлении мы вдруг увидели впереди кусочек порозовевшего неба. Огни над Алгой! Вернулась уверенность, радостное настроение. Дядя Гриша снова натянул вожжи:
      - Я же говорил тебе! Дядя Гриша слов на ветер не бросает!
      (Это точно: дядя Гриша в пургу за два часа блужданий не проронил ни слова...)
      Когда я вошел в мою комнату, температура в ней была +9º. Я включил две электроплитки, и через час температура поднялась до +12º - можно было уснуть. Наутро я узнал, что за время моей командировки из больницы эвакуировали в Актюбинск больную с перитонитом аппендикулярного происхождения, распознанного с опозданием, и потеряли одного пострадавшего с травматической ампутацией бедра...
      Вторая запомнившаяся мне командировка состоялась лет через пятнадцать по инициативе Минздрава СССР, которого вдруг заинтересовало состояние медицинского обслуживания работников... отгонного животноводства! Речь шла об отдаленных районах Туркмении и Узбекистана. Ну это же надо такое придумать! Да любой чиновник министерства, включая министра Б.В.Петровского, знал, как обстоит дело с практическим здравоохранением на периферии страны, тем более на окраинах среднеазиатских республик. И без каких-либо комиссий. Однако слепили комиссию из 10 врачей и научных сотрудников институтов различных специальностей. И послали нас в даль далекую на целый месяц.
      Было жаркое лето 1970 года. На машинах без кондиционеров по немыслимым дорогам мы исколесили сотни километров, инспектируя районные и поселковые больницы и больнички. Их бедственное состояние не могли бы изменить к лучшему никакие комиссии, акты, отчеты, доклады и приказы. Однако мы продолжали обследовать, указывать, советовать. Мне запомнилась картинка: где-то в пустыне Кара-Кум в одной из больничек я, сидя в ординаторской, писал отчет о хирургической работе и, пока я успевал исписать одну тетрадную страницу, она покрывалась тончайшим слоем песка. А ведь был тихий безветренный день. Чудо просто, что послеоперационные воспалительные осложнения не носили тотального характера.
      В последние дни мотаний по пустыне жара стояла немыслимая, всепоглощающая. Мы пытались укрыться от нее в кинотеатре "Ашхабад", где работал кондиционер: брали билеты на два сеанса подряд. Обливались под душем - хватало на час-полтора, после чего снова бежали под прохладные струи. Холодной тряпки на грудь хватало на полчаса. В общем, хорошо намаялись, ожидая вылета самолета в Москву.
      Встречали нас повсюду хлебосольно, радушно, по среднеазиатскому этикету. Стоило комиссии появиться в воротах больницы, как где-то на хоздворе уже блеял барашек, предназначенный на заклание. Иной раз приходилось умерять пыл гостеприимных хозяев. Как-то изготовились мы к роскошной трапезе, и тут хирурга больницы зовут к прибывшему больному с аппендицитом.
      - Я сейчас занят, да. Попозже подойду.
      Мне стало очень неловко:
      - Давайте, доктор, пойдем сейчас. "Аппендицит" не должен ждать.
      - Да ничего не случится с ним, не беспокойтесь, пожалуйста. Имеем мы право посидеть с дорогими гостями?!
      - Конечно, мы с удовольствием посидим вместе. Но все-таки пойдем сначала к больному.
      Вот вам и "медицинское обслуживание работников отгонного животноводства"!
      Часть составленного мною отчета, посвященная хирургии, не понравилась чиновнику Минздрава:
      - От Вас ждали серьезного заключения, а Вы нам представили "поэзию гор и пустынь"...
      И еще одна запомнившаяся мне командировка. В 1961 году я заканчивал клиническую ординатуру в ЦИТО, и мне предложили летом один месяц поработать в горбольнице Целинограда в качестве травматолога и хирурга. Директор ЦИТО М.В.Волков, тогда только доктор медицины, посулил после этой командировки "режим наибольшего благоприятствования" для поступления в аспирантуру.
      Работа в целиноградской больнице не оставила яркого следа в моей памяти, кроме приятных воспоминаний о Юрии Мухарлямове, тогда кандидате наук, а впоследствии - известном кардиологе, профессоре, и об Эдуарде Гальперине, тоже ставшем профессором, известным столичным хирургом. С Юрой мы учились вместе в Самаркандском мединституте, играли в одной волейбольной команде, сражались на столах пинг-понга. Здесь, в Целинограде, мы жили в одной комнате и не расставались друг с другом целыми днями. Третьим был Эдик. Уже тогда, в 1961 году, молодой хирург произвел на меня большое впечатление своей серьезностью, вдумчивым клиническим анализом, знаниями и хирургической техникой. Много полезного и важного я узнал, работая рядом с Эдиком, помогая ему на полостных операциях...
      К концу командировки произошел курьезный случай. Как-то появился в больнице молодой человек, увешанный фотоаппаратами, начиненный блокнотами, ручками, карандашами.
      - Я - репортер областной газеты "Целиноградская правда" Илеуов. В нашей газете есть рубрика "Целиноград в среду". Мне хотелось бы узнать, что интересного, особенного, из ряда вон было в прошедшую среду.
      Я начал припоминать:
      - Среда, среда... Вроде был сравнительно спокойный день, ничего такого... Разве вот это. Поступил молодой рабочий, которому на стопу упал тяжелый ящик. Его доставили в состоянии нетяжелого шока с открытым переломом костей стопы, повреждением сухожилий. Мы прооперировали его, и, на наш взгляд, удачно. Да, к слову. Сегодня вернулся из Ленинграда д-р Сулейменов после шестимесячной специализации по нейрохирургии, и теперь в вашей больнице будет свой нейрохирург.
      Попрощались, поблагодарив друг друга. Через несколько дней читаем с Юрой Мухарлямовым "Целиноградскую правду" - и не верим глазам своим! Вот как выглядела рубрика "Целиноград в среду":
      "Не успел молодой нейрохирург Т.Сулейменов, вернувшийся только что из Ленинграда после специализации, заехать к себе домой, как его пригласили в операционную, куда доставили пострадавшего с повреждением стопы. Д-р Сулейменов быстро разобрался в диагнозе, затем сшил больному сухожилия, нервы, наложил гипсовую повязку. Операция прошла удачно, и д-р Сулейменов, вдохновенный и довольный, позвонил жене рабочего, успокоил ее, рассказал об удачно выполненной операции. С хорошим почином, доктор Тимур Сулейменов!"
      О докторах Гальперине и Аренберге - ни слова! Стиль работы советских газет тех лет был нам знаком: зачастую правды в них не было - ни московской, ни комсомольской, ни целиноградской, никакой вообще. Но тут было так перевернуто и перекручено, что дух захватывало. Когда прошел "шок", мы начали смеяться. Нас особенно развеселило, что доктор, "вдохновенный и довольный, позвонил жене рабочего": рабочий-то жил на окраине города в вагончике, где телефона отродясь не было и еще сто лет не будет! Но Сулейменов, он - молодец: "позвонил жене больного"!..   
      
      
      
      
      
      
      
      
     
     "Кровавое воскресенье"
      
      Воскресенье 1 мая 59 года начиналось для меня радостно и празднично. Как и многие Первомаи до этого. Мы заранее радовались праздничному шествию по городу, многочисленным встречам со знакомыми, друзьями, предстоящему вечеру в кругу близких людей. После парада я по поручению моей тещи пошел на базар и, накупив всяческой снеди, в благодушном настроении возвращался домой. До дома оставалось сорок шагов. От приятных раздумий меня отвлек шум, тревожный женский голос. Впереди в нескольких метрах от меня какой-то парень приставал к молодой женщине, хватал ее за руки, мешая идти. Женщина апеллировала ко мне:
      - Помогите! Он мне делает больно!
      Я увидел парня лет 18-19, хорошо выпившего, агрессивного.
      - Отпусти женщину, не приставай!
      - Ах ты, дурачок, - угрожающе произнес хулиган и стал заводить руку назад для нанесения мне удара по лицу.
      Дальше я действовал как-то автоматически, как бы отвлеченно со стороны глядя на самого себя. Я успеваю поставить сумки на землю и нанести первым упреждающий короткий удар в лицо. Парень упал назад. И в этот момент я услышал за спиной топот ног. Повернувшись, я увидел несущихся на меня еще двух пьяных мужиков. "Их, оказывается, трое", - промелькнуло в голове. Я отступил к стене, прижался к ней спиной и, заняв "круговую оборону", приготовился защищаться. Один за другим оба мужика натыкались на мой кулак и падали. В голове пронеслось: "Интересно-то как, просто кино". Так я отразил еще две атаки. Был бы я более агрессивным, позлей и поопытней в искусстве драки, я бы не давал упавшим противникам подниматься, добавляя им нужные порции ударов. Тогда бы я, как супермен, уложив их всех наземь, спокойно, не спеша, гордо покинул поле боя. Однако первый "травмированный" поднялся на ноги и напал на меня сзади. Падая назад, я успел кого-то из них пнуть ногой. Пока я лежал, прикрывая лицо, трое алкашей били меня ногами. Тут я увидел в руках одного из них увесистый камень. Я резко вскочил и выбил камень из его руки. Краем зрения я отметил, что кругом стояли люди, много людей. Они же видели и понимали, что трое напали на одного, что неравный бой может закончиться для меня трагически, но никто не вступился. А женщина, из-за которой все началось? Где была она?! Она - исчезла!
      Что-то отвлекло противников, и они на минуту оставили меня без внимания. Подошел кто-то из соседей:
      - Доктор, я тут с двумя малыми детьми и не могу Вам помочь. Возьмите ваши сумки и быстро уходите.
      Мне порядком надоела драка, как-то было стыдно, - я взял сумки, завернул за угол дома и, ускорив шаг (честное слово, я не бежал!), направился к своему подъезду. Когда моя теща Юлия Павловна открыла мне дверь и увидела мою окровавленную физиономию, она ужаснулась, вскрикнула: "Что случилось?" - и пошла стирать в ванне запачканную кровью куртку. Моет и плачет, плачет и моет... А у меня болела и гудела голова, болела спина, кровь сочилась из разбитой губы. Вечером из театра вернулась Рита, и аханья и причитания пошли по второму кругу.
      На утро 2 мая была намечена загородная поездка сотрудников больницы на горную речку Чирчик. Я не стал отменять поездку. Когда я утром открыл дверь и предстал перед моим другом Тауфиком во всей своей красе, он коротко спросил:
      - Кто? Где?
      Рассказал. Тауфик взревел, как раненый тигр:
      - Почему ты не позвал меня?! Мы с друзьями были у меня дома, рядом. Да мы бы их поубивали!
      Это правда: Тауфик был сильным, смелым и драчливым.
      А потом весь пикник мой друг, когда взглядывал на меня, издавал громкий рык, сжимал кулаки и наливался кровью.
      История эта имела продолжение. 3 мая я дежурил в хирургическом отделении больницы. Днем привели пострадавшего, в котором я узнал зачинщика драки. У него были множественные ушибы, ушибленная рана головы, гематомы на лице. Я был в маске, закрывающей нос и разбитую губу, и, думаю, пациент меня тогда не узнал. Я обработал раны и ссадины, ввел противостолбнячную сыворотку, сделал все нужные записи, выдал справку. Про себя не без злорадства отметил: "Неплохо я тебя отделал, подонок".
      Но это еще не все! Дня через три лейтенант милиции привел этого парня... к нам домой. Надо ж догадаться: милиция сдала меня хулиганам, указав им мой адрес, показав им меня. Мне повезло, что это были просто подвыпившие хулиганы, шпана, а не преступники.
      Я спросил этого парня:
      - Узнаешь меня?
      - Да.
      - Ну, ты уже большой "мальчик", и сам отвечай за свои поступки.
      Чем закончилась история для "пацанов", мне неизвестно. А для меня самого - известно: обнаруженным на рентгене через 3 года старым переломом отростка 4 поясничного позвонка и развитием остеохондроза позвоночника именно в этой зоне. "Ничто на земле не проходит бесследно"...
      
      
      
      
      
      
      
     
     Казуистика в хирургии и жизни
      
      Однажды в перерыве между лекциями мы вышли во двор больницы покурить. К нам присоединился любимый студентами доцент Леонид Константинович Гусев, Леня. Был он лет на 8-9 старше нас, прошел фронт. Компанейский, доступный, веселый, Леня был со студентами на дружеской ноге, но его опыт, мастерство хирурга и авторитет учителя не допускали панибратства. Доцент включился в наш разговор и к случаю сказал, что в практике хирургии встречаются редчайшие случаи, настолько необыкновенные, настолько алогичные, что они могут заставить поверить в чудеса, в какие-то сверхъестественные силы.
      - Вот, например, могу привести случай. Во Франции это было. Мальчик лет 11 бегал по лесам, окружающим ремонтирующийся храм, и упал с высоты 9-10 метров на металлическую ограду. Пика ограды вонзилась в тело мальчика в области промежности, а вышла... над ключицей. Рабочие спилили копьевидный конец пики, и мальчишку осторожно подняли и сняли с пики. Оказалось, что у пацана не было ни одного серьезного повреждения внутренних органов, которое потребовало бы хирургического вмешательства. Вот это - казуистика в хирургии!
      Мы изумленно молчали, продумывая и переживая рассказ. Толя Чечетка, балагур, хохмач и немного шпана, среагировал первым.
      - Заливаете, Леонид Константинович!
      Леня аж зашелся:
      - Я - заливаю?! Когда это я вам заливал?! Я завтра принесу книгу, и вы сами прочитаете. Я заливаю, а?!.. В этой книге еще много редчайших историй и фактов. Например, пуля попадает солдату в шею, делает вокруг нее несколько оборотов и выходит рядом с входным отверстием. И все это тоже называется казуистикой в хирургической практике. Читать надо, Чечетка, тогда знать будешь. Я - заливаю! - потихоньку остывал Леонид Константинович.
      На следующую лекцию он притащил толстый том немецкого автора и дал нам прочитать подчеркнутые места. Посрамленные оппоненты признали свое поражение и принесли Лене свои извинения, а тот весь сиял от сознания своей победы над неверием и невежеством...
      Пришло время, и мы начали самостоятельную хирургическую работу. И у нас самих стали накапливаться казуистические наблюдения и остросюжетные случаи.
      Я поделюсь своими.
      Первой больной в ЦИТО, которую мне было поручено курировать, была Надежда Пряхина - заслуженный мастер спорта, чемпионка мира по прыжкам с парашютом. Здоровая такая, веселая и цветущая девушка лет 25-26. За недели две до нашего знакомства на международных соревнованиях в Болгарии Надежда прыгнула с высоты 1900 м. Вот ее рассказ:
      - Дернула за кольцо основного парашюта - купол не раскрылся! Я рванула кольцо запасного: он влетел в стропы основного и тоже не раскрылся. Все! Конец, думаю. И все-таки перед самым приземлением успела сгруппироваться и пятками вошла в... мягкую землю: только вчера здесь пахал трактор, на мое счастье! Тут меня резко отбросило назад, и я потеряла сознание.
      У больной Пряхиной оказалось:
      а. - сотрясение головного мозга;
      б. - перелом грудины без смещения;
      в. - незначительный компрессионный перелом тела одного из поясничных позвонков.
      И все! Перечисленные повреждения относятся к легкой травме, не требующей оперативного лечения. Конечно, - казуистика. Веселая больная предлагала мне:
      - Доктор, я выпишусь и научу Вас прыгать, давайте!
      - Без парашюта, Надя?
      - Да нет, Вас как новичка сбросим сначала с парашютом!
      Надя вскоре выписалась на амбулаторное лечение, и больше ее фамилии среди чемпионов и рекордсменов парашютного спорта я не встречал.
      В Актюбинской горбольнице, когда в 56 г. я начал там работать, коллеги показали мне рентгенограммы черепа одного психически больного мужчины, который вбил себе в голову (в прямом смысле) два металлических гвоздя (!). Гвозди вошли в полость черепа на глубину до 2 см и не вызвали никаких жизнеопасных осложнений со стороны головного мозга. Сначала я заподозрил, что меня, новенького, разыгрывают. Но когда я сам прощупал на его темени шляпки двух гвоздей под волосами, я убедился, что дело действительно обстоит именно так, и передо мной - казуистика в хирургии.
      Тогда же мне на память пришел случай, о котором рассказывал мне мой отец. В одном армейском госпитале он встретил пехотного лейтенанта, который в пылу атаки, ведя за собой взвод, выстрелил себе в висок. Пуля вошла в череп и вышла через противоположный висок. Лейтенант остался жив, но ослеп на оба глаза. Несчастному офицерику припаяли "самострел" и передали дело в военный трибунал, который ожидал лейтенанта по выписке из госпиталя.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Мой друг Петя Багдасаров и я с Юлией на руках.
      Фрязино, 1966 г.
      
      
      
      
      
      
      Папа, юрист по образованию и военный следователь по должности, не раз беседовал с раненым, наставлял и советовал, как ему надо держаться, как вести себя, что подписывать и что не подписывать. Как отец узнал позже, у трибунала хватило мудрости и человечности вместо наказания "самострельщика" рекомендовать ему... инвалидность. По-моему, и это тоже казуистика...
      В подмосковном городе Фрязино строилась новая больница. Что-то в этом строительном объекте было введено впервые, и сюда приехала делегация строителей из Саратова для ознакомления. В их группе был мужик с одним глазом, но это не мешало ему живо интересоваться строительством, во все детально вникать и фотографировать. Вот он приложил аппарат к своему единственному глазу, прицелился и... шагнул вперед, в пустоту! Незадачливый делегат упал с высоты третьего этажа вниз. А внизу на земле громоздились камни, куски металлической арматуры, бочки и т.п. Но была там и куча песка. Наш гость упал на эту кучу. Может, он и не такой уж "незадачливый", а?! В результате падения "одноглазый Джо" сломал себе предплечье в типичном месте и причем без смещения отломков. Надо заметить, что такие переломы сплошь и рядом получают люди пожилого возраста при падении с высоты своего роста. А "наш"-то получил такой же перелом, упав с высоты примерно 9 метров, и тем пополнил мою копилку казуистических наблюдений.
      Прошли давно времена, когда врач был мастером на все руки. Ныне превалирует узкая специализация; даже внутри одной специальности дифференцировались знатоки какой-либо отдельной области. Например, в ортопедических отделениях есть специалисты по кисти, стопе, позвоночнику, плечу и т.д. Я же застал еще прошлый век; на него пришелся период моего взросления в области травматологии и ортопедии.
      В городской больнице подмосковного Фрязино мне приходилось оперировать холециститы, аппендициты, внематочную беременность, делать искусственные аборты и т.д. Я даже брался за наркоз.
      Года за полтора до описываемого ниже эпизода я прошел курс ознакомления (не больше) с современной техникой интубационного наркоза. То есть с проведением общего обезболивания через трубку, вводимую больному в трахею. Ну вот, главный врач Фрязинской больницы хирург Матвей Гольц решил сделать резекцию желудка какому-то районному начальнику. Меня же попросил обеспечить наркоз при операции. Началась операция. Минут через 20-25 нормального хода операции и наркоза я заметил, что у меня в баллоне кончается кислород. Прошу кого-то из сестер найти как можно быстрей д-ра Юрия Александровича Никанорова и попросить его срочно поднять в операционную баллон с кислородом. Пока я ждал Юру, газ закончился полностью! Мне ничего не оставалось, как начать дышать в трубку своим, выдыхаемым из моих легких воздухом. Матвей резко бросает нам:
      - Ну что у вас там? Все в порядке?
      Отвечаю как можно спокойнее:
      - Все нормально, Матвей Владимирович. Работайте дальше.
      Прошло 10 томительных минут. Матвей отрезает часть желудка, я - бледный и хорошо взволнованный, а пациент почему-то еще не синий. Ввалился Юра с кислородным баллоном: притащил на руках с первого этажа на второй. Я облегченно вздохнул и подключил наркозный аппарат к баллону. И - о, ужас: баллон оказался... пустым! Я - тихо:
      - Юра, выручай, тащи другой!
      Матвей оторвался от операции:
      - Ну что у Вас происходит такое, Ариэль Александрович? Могу я спокойно продолжать работать? - в голосе начальника послышались металлические ноты.
      - Да ничего особенного, наши технические дела. Спокойно работайте.
      И снова продолжаю раздувать легкие больного своим воздухом. До сих пор удивляюсь, как этот начальствующий дядя выдержал, не посинел, не уронил давления. Если бы я мог, поблагодарил бы за выдержку и стойкость.
      Наконец, Юра притащил полный баллон. И когда мы подключились к нему и больной начал получать "нормальный" кислород, я почувствовал, что у меня ватные ноги и мелкий пот на лбу. А операция до конца прошла без осложнений, и все закончилось благополучно. Я спросил Матвея:
      - Вы что-нибудь заметили и поняли?
      - Ну конечно, заметил и понял. А виду не подал, чтобы Вы окончательно не испугались и не потеряли контроль над ситуацией. Хотя мне хотелось выдать Вам, ох как хотелось!..
      Введение трубки в дыхательное горло называется интубацией. Одна из моих интубаций врезалась в память навсегда.
      Дело было зимой в деревне, недалеко от г. Фрязино. Нелепейший, дикий невероятно случай: вечером парень с девушкой шли по обочине пустынной дороги. Прошла одиночная машина, и когда она поравнялась с ребятами, с заднего моста сорвалось колесо и с огромной скоростью и силой ударило девушку в голову. Молодую красавицу доставили в хирургическое отделение горбольницы без сознания. Я застал ее в операционной, где дежурный доктор Ю.А.Никаноров пытался восстановить дыхание с помощью "старославянского" ручного способа искусственной вентиляции легких. Я схватил с наркозного аппарата интубационную трубку и ларингоскоп и ввел в трахею эту трубку. К ней мы подключили резиновый шарообразный мешок и начали руками сжимать его, подавая воздух в легкие. Потеря сознания была очень глубокой. Стоило только на несколько секунд прервать подачу воздуха, как больная начинала синеть. А молодое сердце работало четко, ритмично и гулко. Врачи и сестры, попеременно меняясь, продолжали до утра нагнетать воздух в легкие. Утром больную подключили к аппарату. На третий день врач-анестезиолог позвонила в Москву, в МОНИКИ. Из института ответили:
      - Вы что - ненормальные?! Ведь ее мозг уже давно умер! Все! Отключайте аппарат!
      Не помню, пришлось ли кому-нибудь из врачей разговаривать с родственниками пострадавшей, но по крайней мере я не слышал о возражениях со стороны родных. Отключить аппарат поручили мне как заведующему травматологическим отделением. Я вошел в комнату и с тяжелым сердцем выключил мотор. И тут же вышел из комнаты прочь. Пришел домой и впервые в жизни вытащил из холодильника водку, налил сколько-то в стакан и залпом выпил...
      
      
      
      
      Фрязино - Москва
      
      Маршрут с таким словосочетанием мне более чем знаком. Это не "дорога жизни", конечно, но это была дорога моего становления как специалиста, дорога в московское общество и в столичную жизнь. Более 6 лет я, живя в подмосковном Фрязино, ежедневно ездил на электричках в Москву на мою новую работу в городскую клиническую больницу ?33 им. А.А.Остроумова. Прежде десятки раз я на машинах по дороге из Фрязино проезжал мимо этой больницы в Сокольниках, ни сном ни духом не ведая, что мне судьба назначит проработать в этой больнице 20 трудных, но самых плодотворных, интересных и творчески насыщенных лет. Замечу, что моя жена Рита не шесть с половиной лет ездила в столицу на работу, как я, а целых 11 (одиннадцать!). Вот это поистине героизм и целеустремленность.
      Чтобы к 8 ч. утра попасть в отделение на утренний доклад дежурного персонала, я вставал в 5.30 утра. Недалеко от дома меня и еще нескольких человек подбирал дядя Жора и за стандартную цену подбрасывал на станцию Щелково. Затем - электричкой до Ярославского вокзала, ну а оттуда - рукой подать до больницы. И что "харàктерно": я ни разу не опоздал к началу рабочего дня! А позже, когда я жил в полукилометре от больницы, бывало, я "задерживался" (как заведующий отделением, начальник!).
      А как все начиналось?.. Московскому периоду жизни и работы предшествовали 5 лет работы в г. Фрязино. Город этот многим жителям, в т.ч. телезрителям страны, был не знаком, пока команда КВН города Фрязино не заняла первое место. Тогда название города стало весьма популярным в нашем народе. А Фрязино, между прочим, и без КВН город не обычный, не похожий на десятки других подмосковных городков, серых, невзрачных, скучных. Город создан вокруг важных научных институтов, он как бы сателлит их.
      В мое время статистика утверждала, что в г. Фрязино население на 60% состоит из научно-технической интеллигенции. Действительно, жизнь в этом приятном городе была интересной и содержательной, интенсивной в культурном плане.
      Вначале я работал как травматолог в штате хирургического отделения, а через 2,5 года нам удалось открыть новое травматологическое отделение. Наряду с организацией и оформлением нового отделения мне надо было позаботиться об оснащении его необходимой современной техникой, оборудованием и инструментарием. Без этого нельзя было правильно, на современном уровне работать. Я пользовался покровительством главного врача, который привлек к этому делу спонсоров - институты.
      А вот инструменты для травматологических операций я возил сам из Москвы, из ЦИТО. У меня были хорошие отношения со старшей операционной сестрой института и, пользуясь блатом, я приезжал в ЦИТО с пустым объемистым портфелем, загружался и счастливый возвращался во Фрязино.
      В ЦИТО было полно инструментов, различных гвоздей, шурупов и т.п., поэтому я не задумывался над тем, что я по сути ворую, - но ведь во имя высокой цели. Alma mater не грех поделиться со своим питомцем, - успокаивал я свою совесть. Однажды я чуть было не попал в неприятную историю.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      На обходе. Фрязино, 1969 г.
      
      
      
      
      
      
      Возвращаюсь я как-то во Фрязино с тяжеленным портфелем, набитым "гуманитарной помощью". Поставил портфель на полку, что над окном вагона, и сел у окна. Слева от меня место было пустым. Вдруг поезд резко затормозил, потом дернулся, и портфель весом этак 12 кг рухнул вниз и точно "уселся" на пустое место. Раздался сильный шум (железки!), полвагона резко ко мне обернулись. Господи, если бы рядом со мной сидел человек, он неминуемо бы сильно пострадал. Чудо спасло меня от серьезных неприятностей...
      Без ложной скромности скажу, что в созидание отделения было мною и моими коллегами вложено много труда, изобретательности и творческих усилий. Мы сделали красивое, уютное, со вкусом оформленное лечебное учреждение. В нем впервые во Фрязинской горбольнице производственная эстетика получила свое реальное воплощение. Годы спустя, уже в Москве я применил в более полном объеме опыт созидания, но этот процесс проходил уже на более высоком, профессиональном уровне. Тут на меня работали известные художники, талантливые дизайнеры, многоопытные инженеры и техники. В те давно ушедшие времена люди могли из чувства благодарности к доктору сделать для него все, что доктор попросит. Два года шел ремонт, и параллельно с ним на глазах творились с отделением чудесные вещи. Я со товарищи гордился таким отделением. Его оценило и руководство больницы: мы много лет подряд занимали в больнице первое место в разных конкурсах. Чистота, нормальный уход за больными, художественное оформление отделения и, конечно, правильно поставленный лечебный процесс были замечены в Москве. К нам тепло относился главный травматолог Москвы проф. В.П.Охотский, нас одобрял проф. Дубров Я.Г. - главный травматолог области, у нас часто бывали врачи и руководители столичных отделений, профессора и доктора из других городов... Однако я забежал вперед. Вернусь во Фрязино. Работаю я себе там спокойно, набираю опыт (а потом и делюсь им: во Фрязино на базе небольшого 30-коечного отделения мною было написано 10 работ, напечатанных в нашем центральном журнале, и сделан ряд докладов на научном Обществе ортопедов-травматологов Москвы и Московской области). Жить и работать было интересно и творчески осмысленно.
      Несколько слов о докторе Ю.А.Никанорове. Его уже много лет нет, он умер молодым человеком. Эти мои "несколько слов" - в память о нем. Юра работал ординатором в новом отделении, мы проработали вместе 4 года. Никаноров был замечательным помощником, покладистым и спокойным. Высокий, крупный, а голос был тихий. Огромные кисти, ручищи, которые умели все - от ремонта мотора машины до сборки микросхем. К слову, о машине. У такого здоровенного Юры был крошечный "Запорожец", который стонал и прогибался, когда хозяин, согнувшись пополам, садился за руль. Юра шутя просил при движении машины разговаривать с ним, сильно повышая голос, так как колени прикрывают ему уши!
      Я всегда симпатизировал Юре, любил с ним оперировать, общаться как на работе, так и у него дома. Однажды я тихо подошел к столу, за которым Юра что-то творил руками, выдвинув ящик. Он тихо пел себе под нос:
      - "В коммунистической бригаде с нами ЭТОТ впереди"...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      С 5-летней Юлией. Фрязино, 1966 г.
      
      
      
      
      
      
      
      И это - в 1966 году, когда Ильич был еще вне какой-либо критики!
      Мои симпатии к Юре враз удвоились: наш человек!
      В один прекрасный день - звонок из Москвы. Звонит Анатолий Исаакович Ашкенази, мой хороший приятель и наставник с времен ЦИТО.
      - Послушай, Ариэль, 33 горбольница в Сокольниках ищет заведующего травматологическим отделением. Большое отделение - 60 коек, база Стоматинститута. Поезжай, найди Владимира Давидовича Купермана, заведующего хирургическим отделением, и обратись к нему, сославшись на меня.
      - Толя, ну как же?.. Тут мне так комфортно, меня здесь знают, меня признали - и в институтах, и в городе. Как пьяного встречу, так он мне на улице или башку свою показывает, или штанину задирает...
      - Ладно, в Москве этого добра у тебя будет сколько захочешь. Давай, давай, выходи из провинции в свет!
      Приехал в 33 больницу, нашел В.Д.Купермана, представился. Владимир Давидович задал мне несколько вопросов и повел меня к главному врачу Т.Н.Амарантовой. Полная, немолодая курящая дама, по-видимому, добрая (глаза!) приняла меня приветливо, и мы в принципе договорились, что я с начала нового месяца приступлю к работе. Потом я посмотрел на отделение, которым мне предстояло руководить.
      Длинный коридор, в который выходят двери огромных палат (на 10-12 кроватей). По коридору снуют туда и обратно сотни людей, шумно. Сестры сидят за столом в коридоре и... едят соленую рыбку! Подавленный увиденным, я вернулся домой и направился в свое отделение - отдохнуть!
      Когда я рассказал, что, наверное, перейду работать в Москву, заведующая терапевтическим отделением Анна Исаевна заявила:
      - Ну и дурак! Ты же не выдержишь метаний из Фрязино в Москву два раза в день.
      Нет, выдержал. Трудно было, - да. Зато я вышел на другой, более высокий уровень работы и жизни. Место заведующего во Фрязине после меня занял Юра Никаноров, а потом - Боря Безруков, начинающий у меня санитаром и выросший до уровня хорошего специалиста, долгое время руководивший отделением.
      С тяжелым сердцем и с опаской я начал работу в Москве. 60-65 больных, очень многие прикованы к кровати скелетным вытяжением, плохо оборудованная операционная, все незнакомое и чужое. Бывало, я возвращался из Москвы во Фрязино и шел в свое, теперь уже бывшее отделение, посидеть там, поговорить с Юрой Никаноровым, с моими сестричками. А в новом и пока чужом для меня отделении вообще, кроме меня, не было специалистов-травматологов, работали хирурги. А это, что ни говори, - не то. "Травматологом надо родиться" или хотя бы воспитаться.
      Однако со временем я вошел в жизнь своего отделения, много и с пользой трудился, осваивал новые операции, изменил к лучшему всю систему лечения больных. Старая команда медсестер ушла во главе со старшей, а новая - из молодых сестер - помогла мне наладить лечебный процесс. Короче - "процесс пошел", и я уже не ходил во Фрязинскую больницу отдыхать душой.
      Из года в год я чувствовал, что отделение - на правильном, современном пути, что мы, по крайней мере, здесь, в Москве, занимаем передовые позиции в травматологии и ортопедии. Но истинный расцвет отделение пережило, когда на базе его заработала клиника ЦИТО. Во главе клиники был поставлен д-р медицинских наук Дурсун Измайлович Черкес-Заде. Одно время мы с ним вместе работали в ЦИТО и были с тех пор в приятельских отношениях. Дурсун не относился к плеяде выдающихся травматологов, но был крепким, хорошо подготовленным, уверенным специалистом. А самое главное: он внес в нашу деятельность чувство ответственности за результаты своей работы, ответственности за свой "фирменный знак". Я иронизировал, определяя стержень его работы и руководства: "Черкес-Заде не может ошибиться!" Это действительно так: Дурсун был в своих действиях последователен, щепетилен и не допускал небрежности ни на одном этапе операции или вообще лечебного процесса. С ним к нам в больницу пришел М.А.Абдулхабиров и еще несколько сменяющих друг друга ребят. Появился в клинике и д-р Пичхадзе. Несколько слов об этом "ученом" следует сказать. Неприятно мне о нем рассказывать, ибо это был неприятный человек. Он мне напоминал недоброй памяти Лаврентия Павловича Берия. Я его таким чувствовал, каким-то внутренним чутьем. Лощеный, в очках, за стеклами которых были колючие глаза, с нескрываемым синдромом превосходства. Пичхадзе делал кандидатскую на основе своего аппарата чрескостной фиксации. Аппарат (конечно, не созданный им самим) был очень сложным в применении, регулировке и т.п., и никто, кроме самого Пичхадзе, им не пользовался. Когда надо было оценивать результаты лечения его агрегатом, я видел, как беззастенчиво соискатель степени фальсифицирует клинические данные. Как бы там ни было, мы знали, что Пичхадзе будет кандидатом, а потом и доктором (впрочем, так и произошло позже). Однажды после операции наложения аппарата на бедро и голень я перед уходом с работы пошел взглянуть на больного. Ни в палате, ни в коридоре - нигде не могу найти пациента. Заглянул в перевязочную и вижу: лежит больной на столе, обнаженный до предела, еще вялый после наркоза и вмешательства. Окно открыто настежь (а дело было глубокой осенью, в окно входит холод, сырость), а д-р Пичхадзе... фотографирует больного. Для диссертации. Я чуть не задохнулся от возмущения и только смог вымолвить:
      - Закройте окно! Отвезите больного в палату.
      Так как Пичхадзе не был в моем подчинении, я обратился к Черкес-Заде, с возмущением рассказал о нечеловеческой жестокости его доктора (я же говорил - Берия!). Дурсун примирительно сказал мне:
      - А, Эрик, не связывайся ты с ним. Ты знаешь, КТО за ним стоит?!
      - Не знаю и знать не хочу. Я не допущу его к больным моего отделения.
      - Этого ты не сделаешь, надеюсь. Но я обещаю с ним поговорить.
      Период 80-х был "золотым веком" 33-й больницы. Этому расцвету способствовала прежде всего главный врач больницы Тамара Николаевна Амарантова. Она была умной и мудрой женщиной, хорошо знала людей и советскую действительность. Тамара Николаевна окружила себя хорошими специалистами и организаторами, энергичными и преданными делу людьми. Замечу, что среди них было немало евреев. Тамара Николаевна, сидя со мной и Володей Куперманом за столом, рассказывала:
      - Вызывают меня в райком. И начинают: "Тамара Николаевна, у тебя как там с твоими кадрами? Ты там разберись в этой проблеме". Сказать прямо не могут и ходят-топчутся вокруг. Я-то знаю, что когда у меня на отделении стоит еврей, я могу спать спокойно. Пришла я из райкома и наутро назначила своим заместителем по адмхозчасти... Сосницкого Евсея Абрамовича. А что мне будет? - продолжала она, хитро моргнув глазом, - я же русская.
      Тамара Николаевна понимала, что надо поддерживать, чему надо способствовать. При ней в больнице проходило крупное строительство новых корпусов. Ремонтировались капитально старые здания, открывались принципиально новые отделения и лаборатории, совершенствовалось оборудование.
      Главврач была немолодым и нездоровым человеком. Бывало, ей хотелось отойти от дел, отдохнуть и никого из нас не видеть и не слышать. Помню, ей Володя Куперман говорил в такие минуты:
      - Тамара Николаевна, дорогая. Вы не уходите. Просто приходите в этот кабинет, садитесь и - ничего не делайте! Просто сидите. Мы за Вас все сделаем. Только не уходите!
      Да, евреям, занимающим ведущие должности в больнице, было чего опасаться. Когда к власти пришла парторг больницы, бездарная врач и слабый организатор Ирина Воробьева, она поделилась с подругой своим стратегическим планом на будущее: "У меня евреи работать или - по крайней мере - руководить ничем не будут!" Вот единственное, что удалось Ирине Сергеевне, - так это последовательно избавиться от врачей еврейской национальности. Кто ушел в мир иной, кого выдавили, кто сам уволился. Когда я подал заявление об уходе, Ирина не могла скрыть удовлетворения: еще бы - она без напряжения и лишних хлопот избавлялась от своего незамаскированного оппонента, от мозолящего ей глаза председателя трудового коллектива. На всякий случай эта райкомовская стукачка и ставленница вяло пролепетала:
      - Может быть, Вы останетесь работать?
      Через несколько лет я был в оставленном отделении. Боже, что с ним стало! Старые достойные врачи покинули его; все, что с таким трудом и вдохновением создавалось годами, ушло, развалилось, попортилось. Мне было больно...
      Однако вернусь к "золотому веку" отделения. Когда в 80-е годы акад. Волков начал кампанию по "окончательному решению еврейского вопроса" в ЦИТО, к нам в отделение постучался Анатолий Исаакович Ашкенази. Толя уже был доктором наук, написал выдающуюся, талантливую книгу "Хирургия кисти". Был лучшим в Москве "кистевиком". Тем не менее, М.В.Волков выдавил его из ЦИТО, как он поступил с доктором наук В.М.Лирцманом, В.Ю.Голяховским и др.
      Тамара Николаевна по моему представлению предложила Толе место в нашем отделении. С той поры я не знал забот и волнений по поводу лечения пациентов с травмами и заболеваниями кисти. Оперировал Толя анатомично, атравматично и красиво. Результаты его операций говорили сами за себя. Я почти не участвовал в его операциях: некогда, надо многое сделать, успеть - я всегда спешил. А Толины операции - неторопливые, порой долгие, - не по моему характеру. Но Толя нашел себе помощника, тяготеющего к хирургии кисти, - д-ра Гарновскую Л.П.
      И вот произошел знаковый случай.
      Я незадолго до появления у нас Анатолия Исааковича прооперировал больного с доброкачественной опухолью на ладони. Рана воспалилась, швы разошлись, и на ладони образовалась большая рана.
      Я был огорчен. "Это ж сколько времени она заживать будет? И заживет ли вообще?" Показал Толе больного.
      - Не боись! Скоро заживет: это особое свойство кожи на ладони. Вот посмотришь.
      И действительно, за две недели рана закрылась здоровой кожей.
      В тот момент в памяти Толи всплыла не применяемая нигде в Союзе операция при контрактуре Дюпюитрена. (Контрактура Дюпюитрена - заболевание подкожного ладонного апоневроза, выражающееся в постепенном прогрессирующем безболезненном стягивании пальцев кисти рубцами).
      Когда-то эта операция была предложена одним скандинавским хирургом, но распространения не получила. Смысл вмешательства, называемого "открытая ладонь" (open palm), в том, что через ряд поперечных разрезов на ладони и пальцах иссекается подкожная рубцовая ткань, пальцы распрямляются и - главное - раны не зашиваются. Смотреть на такую исполосованную ладонь неискушенному человеку страшно. Но вот оно - чудесное свойство кожи ладони: поперечные разрезы кожи начинают заметно уменьшаться в размерах изо дня в день и к 3 неделям заживают тонким линейным рубцом.
      После первых операций мы почувствовали себя первооткрывателями и молились на Толю.
      
      
      
      
      
      Мой друг и наставник Анатолий Исаакович Ашкенази,
      доктор медицины, один из лучших мировых
      специалистов по хирургии кисти. Москва, 1980 г.
      
      
      Больные пошли "косяком", мы, не боясь, брались за любые степени контрактуры. За короткое время под контролем Толи операцией "открытая ладонь" овладели почти все врачи отделения. Пошли статьи, триумфальное выступление на Научном Обществе и было написано Толей очень хорошее, точное, убедительное "Методическое письмо" по лечению контрактуры. У нас появились последователи в ряде больниц Москвы, Подмосковья. Мы однажды выступали в Горьком, и Толя со мной провел в Институте травматологии и ортопедии показательную операцию. В общем, мы были окрылены успехом. Закончились такие операции где-то на цифре 300. ЦИТО, alma mater Толи, мог бы оказать поддержку замечательной операции, по существу решившей проблему лечения этих больных, но мы этой поддержки не дождались. Обычная для ЦИТО практика: если не нами предложено, обречено на забвение. История с методом Илизарова - убедительное подтверждение такой позиции Института.
      Мы пришли на заседание Общества, и с нами - около 20 прооперированных человек; наш доклад был вторым. Директор ЦИТО, прослушав первое сообщение об аппаратном лечении, демонстративно ушел с заседания. Знак был дан!
      С контрактурой Дюпюитрена у меня связано одно нехорошее воспоминание. Как-то утром была назначена операция "открытая ладонь" молодому здоровому человеку. Перед тем, как везти больного в операционную, я заглянул к нему и застал его застывшим на кровати в коленно-локтевой позиции.
      - В чем дело?! Что такое?!
      - Боль в животе, страшная боль...
      Операцию, естественно, отменили. Осмотрели больного и пригласили терапевтов. Смотрели страдальца и ассистент терапевтической кафедры, и ее профессор. Не определили ничего! Кардиограмма, сделанная (тут я хочу подчеркнуть) 7-8 (!) дней тому назад, была нормальной. И это терапевтов успокоило. После того, как они развели руками, я выписал больного и посоветовал жене его вызвать "Скорую" домой, если не пройдет болевой приступ. Через несколько дней стало известно, что наш больной с обширным инфарктом миокарда попал в реанимацию другой больницы. Позор какой! Если бы терапевты сделали свежую электрокардиограмму, мы бы поставили диагноз своевременно и просто. Больной выжил, а я получил от главного врача выговор...
      В Израиле в отделениях кисти не применяют операцию "open palm" при болезни Дюпюитрена. Почему? Такие явные преимущества перед операцией, после которой зашивают раны на кисти. Я спрашивал дважды у специалистов по кисти в своей больнице "Ихилов":
      - Почему Вы не пользуетесь операцией "open palm"?
      В ответ услышал (тоже дважды):
      - Нас не поймут больные!
      А вот почему не поймут, - я так и не понял...
      Толя со всей семьей покинул Россию и переехал в Штаты. Вот парадокс нашей жизни: Толин отец, старый большевик, выводил Ленина в октябре 1917 года из смертельно опасного для него Петрограда в Смольный, а сын его эмигрировал в Америку.
      Толя скучал по работе, по делу, занимался своими бумагами, разбирал и интересно систематизировал семейный архив. Переписывался, как он сам говорил, только со мной. Письма мудрые, содержательные; наши израильские дела, в которых он хорошо разбирался, волновали его - все он воспринимал близко к сердцу. Однажды во время сна оно остановилось. Я переписываюсь с его вдовой Фридой, которая убедила себя, что если любишь человека, то он остается с тобой, он не умер. Я любил Толю, он был моим другом и советчиком. Его любили и ценили все мои друзья и товарищи, персонал больницы и многочисленные больные. Верно: такие люди не умирают, остаются в душе и памяти навсегда.
      За 20 лет через мое отделение прошло немало врачей. Однако примерно с середины этого периода сложился основной и прочный состав, с которым мне было комфортно и продуктивно работать. Это были врачи, именно не травматологи-"молотобойцы" и "рубаки", а врачи. Их было четверо: надежная Евгения Михайловна Павловская, моя сверстница; Саша Капустин - самый милый, вежливый, добрый и интеллигентный доктор, с которым мне когда-либо доводилось работать; Толя Королев - дисциплинированный, четкий, надежный исполнитель; Людмила Гарновская - крупная-крупная женщина, иногда грубоватая, но с хорошими руками, способная и... в душе - изящная француженка (так она себя ощущала). В общем, все разные, своеобразные, но друг с другом не конфликтующие, не подсиживающие/, доброжелательные. Все четверо любили работу и умели работать. Обход больных по утрам, например, занимал у них более часа. У каждой кровати они оставались столько, сколько нужно. Каждому пациенту измеряли артериальное давление, сосчитывали пульс, у каждого выслушивали легкие и сердце. Такое вы сейчас вряд ли где встретите! (Иными словами, как говорила наша знакомая тетя Лиза: "Таких нынче девки не родют!"). Я полностью доверял моим врачам и был спокоен за больных: знал - они не пропустят мимо внимания ни один симптом...
      Несколько докторов, проработав определенное время со мной, переходили потом на более высокую орбиту. Володя Думчев, например, переждав в нашем отделении свое личное лихолетье, "выпрыгнул" из него на должность старшего научного сотрудника Института им. Вишневского. Ординатор Марк Каплан перешел на заведование II травматологическим отделением нашей больницы. Еще одна судьба: доктор Александр Балыкин, как выяснилось post factum, болел психическим заболеванием, и однажды в разгар обострения процесса вошел в операционную, где работала медсестрой его жена - красавица Наташа - и начал ее методично... убивать ножом, принесенным из дома. Влетели в операционную хирурги, услышавшие шум, и скрутили Балыкина, а Наташу, только что отстоявшую несколько операций у стола, мгновенно положили на этот же стол, дали наркоз и прооперировали. Наташа выздоровела и продолжала еще долгое время работать в операционной. А Александр Федорович получил несколько лет изоляции и принудительного лечения...
      Расскажу о некоторых моих учениках. Я позволю себе назвать их учениками не потому, что я решил за них, что они - мои ученики. Это было бы неверно и сомнительно. Ребята сами назвали меня учителем, что куда гораздо почетнее для меня.
      Еще в ЦИТО ко мне приписали врача из Бразилии Селима Хаддада. Селим ходил повсюду за мной тенью, даже ездил в Люберцы со мной на дежурства. Руки у бедняги Селима были какие-то непослушные, жесткие, и многому у нас он так и не научился. Селим был членом компартии своей страны, а отец его - капиталистом; они разошлись на почве политических разногласий. Но когда Селим покидал СССР, он заявил: "Я посмотрел здесь на ваш социализм, и я ухожу из коммунистической партии!" Пожалуй, это был самый существенный результат его учебы в Москве.
      Еще один иностранец - аргентинец Альфонсо Лескано - был долгое время моим сателлитом. В отличие от первого ученика, Альфонсо был сообразительным, руки имел способные и научился многому. У себя в Аргентине он стал одним из пионеров лечения переломов методом Илизарова. Альфонсо был женат на нашей девушке Ирене. Мы познакомились поближе, сдружились, проводили вместе досуг и праздники. А в 89 году мы с женой три недели гостили у семьи Лескано в Буэнос-Айресе. С моим Альфонсо был потешный эпизод. Мы с ним оперировали мужчину с остеомиелитом (гнойным воспалением) бедренной кости. До этого месяца три назад мы же удалили у него из бедра пулю, "почистили" кость, заполнили полость мышечным лоскутом - в общем, сделали все, как надо. А рана не заживает, из свища на бедре продолжаются выделения и т.д. Вскоре после того, как я "дошел" до очага в кости, Альфонсо попросил:
      - Сальфетка.
      Сестра подала ему большую салфетку. Он снова:
      - Сальфетка!
      Снова сестра дала ему требуемое. Когда он в третий раз заныл "Сальфетка", я отреагировал:
      - Ну что ты пристал: "Сальфетка, сальфетка"?! Чего тебе надо?!
      - Там салфетка, - сказал он четко и внятно! - и показал инструментом в верхнем углу раны на забытую при предыдущей операции большую салфетку.
      Ах, как плохо! Но, Боже мой, как хорошо!..
      - Юморист ты, друг мой! Однако спасибо тебе, дорогой.
      Салфетку убрали, рана зажила полностью, и все участники комедийного эпизода разошлись, довольные друг другом...
      Ученика самого способного и неординарного я оставил "на закуску": Федор Леонидович Лазко.
      Федя Лазко - и сейчас молодой человек, ему нет и сорока. Начав работать в отделении, молодой доктор сразу завоевал мои симпатии своей сообразительностью, активностью, работоспособностью. Жадно накапливал знания, набирался опыта, умел общаться с больными, которые таяли от него (конечно, я о женщинах!). А главное - у Феди были золотые руки. Он умел все и делал все хорошо. Ну, например, он сам, своими руками, собрал "Фольксваген", которым очень гордился и на котором мы проделали не одну сотню километров по Москве и Подмосковью. Прошло совсем немного времени, и вот Федя, Федор Леонидович Лазко, защитил кандидатскую диссертацию (еще при мне), потом докторскую, и в
      2005 г. мой ученик Федор Лазко стал профессором кафедры травматологии и ортопедии Университета дружбы народов им. П.Лумумбы. На докторском автореферате, подаренном мне, Федя написал: "Моему единственному Учителю..."
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Среди героев моих рассказов. Слева направо:
      В.А.Скворцов, М.А.Абдулхабиров и Ф.Л.Лазко (с сыном).
      Подольск, 2000 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
    Сауна
      
      В "Большом толковом словаре иностранных слов" Червинских (1997 г.) сауне дается следующее толкование: "фин. sauan - сухая горячая баня". Правильное определение, точное, но... неполное. Сауна - это также место встречи друзей, коллег, единомышленников, а когда и собутыльников; в советские времена - место встреч и отдыха товарищей по партии, а ныне - деловых, крутых и прочих. То есть, без наполнения людьми сауна ничего собой не представляет - баня она баня и есть. Сауна собирает вместе людей, любящих друг друга, понимающих и верящих друг другу. А вот те, кто не симпатизируют друг другу, тяготятся обществом, в одну сауну не пойдут. Вот поэтому и я, и мои друзья всегда с нетерпением ждали среды, когда мы могли собраться в нашей сауне и пообщаться, увидеться, рассказать и послушать.
      "Как ждет любовник молодой // Минуты верного свиданья". Это - про нас!
      До 48-летнего возраста я не знал, что такое сауна. В тех местах, где я прежде работал, мне не приходилось встречаться с людьми, увлекающимися этим "видом спорта". Когда же врачи 33-й больницы приглашали меня попариться, я отнекивался, увиливал под различными предлогами. А они посмеивались надо мной, мол, товарищ из узбекского кишлака, привык мыться в арыке и тому подобные хохмочки. Один из них привел "аналогичный случай", когда в один заброшенный казахский аул приехала передвижная баня, и одну старуху с милицией затащили помыться впервые в жизни. А когда прошло три часа, то ее опять же с милицией вытаскивали обратно.
      Но все-таки однажды мой друг Александр Львович Шнапер, Саша Шнапер, завлек меня в сауну. С этого момента началось для меня новое измерение жизни. Но прежде - о Саше и о других "собанниках". А какое иное определение подходит к нам, много лет собирающимся вместе в одной сауне? "Посетители"? Нет, мы не просто посетители. "Обитатели"? Тоже не подходит, ибо мы не обитаем в сауне. Пусть останется "собанники", пока кто-нибудь не придумает другое название... Так вот, я начинаю уходы в сторону от хронологического повествования для того, чтобы рассказать о моих друзьях, собирающихся в сауне.
      С Сашей мы познакомились весной 77 года на собрании медицинских работников, отъезжающих в туристическую поездку по Болгарии. Нас инструктировали, учили, как вести себя за границей. Оказавшийся рядом врач-хирург время от времени выдавал едкие комментарии к инструкциям. Сразу было видно, что этот парень интересен, умен и остроумен.
      Через неделю после собрания мы уже были в Софии. Даже близкая нам по строю, идеологии, идущая на поводу у нас Болгария показалась нам богатой и свободной. Я и мой хороший товарищ Саша Шапиро, заведующий неврологией нашей больницы, поселились в одном гостиничном номере. Чего же лучше! Наутро, смотрю я, мой приятель что-то слегка хмурый, вроде чем-то недовольный. Почувствовав его состояние, я спросил:
      - Сашенька, ты чего? Что-нибудь не так?
      - Понимаешь, Ариэль, ты ночью, ну скажем мягко, похрапывал, и я от этого испытывал некоторое неудобство.
      Я взвинтился:
      - Про меня можно сказать все, что угодно, но то, что я храплю, никто, никогда, нигде не говорил! Да я сплю, как ангел! Спроси у моей мамы! Ладно, друг, давай поменяем партнеров.
      Поменяли. Я попросил Сашу Шнапера, моего нового знакомого, перебраться ко мне, а Саша Шапиро взял в соседи врача-гинеколога из нашей больницы. На второе утро я увидел Сашу опять хмурым, слегка побледневшим и уставшим.
      - В чем дело теперь, Сашенька?
      - Понимаешь, Аркаша до полуночи играл в карты, пришел около 2 ночи, мылся, плескался, фыркал.
      Я торжествовал:
      - "Вот оно, старца проклятье!" Тебе Эрик храпел? Получай Аркашу!
      История с храпом имела продолжение. Года через два в один из моих "хаджей" в Самарканд туда же прилетел Саша. Остановился у нас. Мы с ним расположились в большой комнате, моя мама - в спальне. Среди ночи встревоженная мама наклонилась надо мной.
      - Ты чего, мама?
      - Я слышу, что кто-то сильно храпит. Это не ты, тебя не слышно. Значит, это Саша.
      Наутро я издевался над гостем как мог:
      - И ты смог в Болгарии обвинять меня в "храповредительстве"?! Ты, который не давал ночью уснуть моей старенькой маме. Проси прощения за прошлое и - на всякий случай - на будущее!..
      Итак, мы с Александром Львовичем Шнапером в одном номере. Смешной повод привел ко мне человека, ставшего мне близким другом. Человек этот был талантлив, эрудирован и высоко образован. Способный хирург сочетал в себе талант поэта, знатока литературы и мастеровитые руки. Саша читал по памяти Бодлера и Рембо, фрагменты трагедий Шекспира, цитировал Шиллера и Маяковского (он ценил раннего Маяковского). И при этом Саша был весьма земным, прагматичным, лишенным комплексов застенчивости и недооценки собственной личности.
      После поездки по Болгарии мы с Сашей возвращались в Москву в одном купе с двумя врачами. Один из них по имени Василий в одной из церквей Софии купил для своей старенькой мамы какой-то медальон и образок.
      Таможенный досмотр на советской стороне. Не обращая внимания на трех других пассажиров, таможенник сразу обращается к Васе:
      - Откройте Ваш чемодан.
      Ничего не подозревающий Вася достает и открывает чемодан. Быстрым натренированным движением таможенник влезает внутрь чемодана и извлекает оттуда медальон и образок.
      - Это ввозить в СССР нельзя! Я реквизирую эти две вещи.
      - Почему нельзя? Мама - старый верующий человек. Она просила привезти ей образок из православного храма...
      - Нельзя! Это религиозная пропаганда!
      Таможенник срезал железные цепочки, отдал их Васе, а "оружие религиозной пропаганды" унес с собой. Мы все - два еврея, один кореец и русский - чувствовали себя униженными и оплеванными. Было ясно, что Васю кто-то заложил. Нам говорили, что в каждой группе, выезжающей за границу, есть человечек, следящий, вынюхивающий и докладывающий органам обо всем происходящем. Мы заподозрили одну медсестричку, маленькую такую, шустренькую, очень общительную. А может, не она...
      Осенью того же года Саша прилетел в Самарканд по моему приглашению. Для удобства гостю был заказан номер в гостинице, что располагалась рядом с нашим домом.
      Я встретил Сашу, мы приехали в гостиницу, находим Сашин номер, входим и застаем в нем человек 11-12 молодых узбеков, вольготно расположившихся на кроватях, диване, стульях и на полу. Сидят и смотрят телевизор. Обувь у всех снята (немаловажная деталь!).
      - Здрасьте, ребята. Это - гость из Москвы, он будет жить в этом номере. Пожалуйста, освободите его кровать. Мы зайдем через 10 минут.
      Вернулись и видим, что с кровати гости слезли, но в числе не сократились. Я им объясняю:
      - Доктору из Москвы завтра рано надо начинать работу. Ему надо отдохнуть.
      - Разве мы мешаем ему отдыхать? Пусть ложится и смотрит с нами телевизор.
      Саша попросил:
      - Нет уж, Ариэль, пошли к вам домой. Хуже не будет - это точно.
      Я устроил Сашу на веранде, он спал на моей детской кровати. Утром он заявил, что замечательно выспался на свежем самаркандском воздухе. На следующий день мы помогали рабочим устанавливать памятник и ограду на могиле моего отца. Полдня Саша работал бок о бок с рабочими. Этот дружеский жест помощи и сопереживания еще больше расположили меня по отношению к Саше.
      На Саше висит еще один эпизод, характеризующий его как личность. Саша заведовал хирургическим отделением 53-й горбольницы. Однажды в приемное отделение обратилась больная, которую оперировали в этой больнице месяц тому назад. У нее диагностировали местный перитонит как осложнение недавней операции. Больная была из другого района. Дежурный врач докладывает заместителю главврача Колобову о пациентке, и тот распоряжается не госпитализировать больную, а отправить лечиться по месту жительства. Дежурный врач поясняет, что состояние больной тяжелое, высокая температура, слабость и т.п. "Ну тогда пусть едет в горздрав и получит к нам направление". Когда об этой ситуации узнал мой друг Саша, он сам положил страдалицу в свое отделение, потом ворвался в кабинет Колобова и бросил ему в его толстое лицо: "Ты - не врач! Ты - подонок!" При всех, кто там, в кабинете, присутствовал. Саше ничего не сделали, а вот Колобова перевели на должность главного врача больницы ?33
      им. Остроумова, где когда-то я работал. Подонок остался подонком, но уже на более высоком месте. Многие его поступки, "инициативы", стиль поведения и работы в
      33-й больнице подтверждают мою характеристику. Опять не повезло моей старой больнице. После незабвенной Тамары Николаевны Амарантовой один подонок передает эстафету руководства больницей другому. Видимо, пришло их время.
      Итак, я впервые в сауне. Зашел я в нее, вдохнул горячего воздуха, пахнувшего деревом, и навсегда пленился этой благодатью. В сауне, где Саша был своим, были "прописаны" весьма известные люди, среди которых, помнится, был замечательный артист Игорь Кваша, профессор Францев, несколько главных врачей московских больниц. В общем, знатная банька. Профессор Францев ворчал достаточно внятно:
      - Приводят новых, не спрашивая разрешения и нашего согласия. Во что мы так превратимся?!
      Я почувствовал себя неловко, стало неуютно. Саша в свойственной ему манере подбодрил меня:
      - Да пошел он!.. Не обращай внимания.
      Но не обращать я не мог. В этой сауне был еще один симпатичный доктор, который понял мое состояние "хуже татарина" и пытался сгладить нетактичность профессора; он стал со мной разговаривать "за жизнь", угощать. Звали этого доктора Александр Львович Аксельдорф. Через некоторое время оба Саши "вышли из коалиции", и мы основали новую сауну, в которую вошли врачи из 33-й больницы. Так мы создали ядро нового сообщества, которому суждено было жить со мной 13 лет и продолжать функционировать столько же без меня, без многих из нас. А было тогда нас 10-12 человек.
      Самым почтенным по возрасту (старше меня на... 13 дней) был среди нас Исаак Иноятов. Мы с ним учились в одном институте, только он годом раньше, вместе проходили курс усовершенствования в Ташкенте по хирургии и были дружны с давних пор. Исаак, доктор наук, заведующий проктологическим отделением - неторопливый, вальяжный, с чувством собственного достоинства; он был признан нами "мудрейшим из мудрейших". Множество раз мы просили у Исаака советы, следовали им и убеждались в их правильности и адекватности.
      За нашим столом, что стоял в комнате отдыха, Исаак имел постоянное место, и никто, не дай Господь, не покушался занять его. Я, хотя и был "народом" избран "Президентом" бани, садился на любое свободное место за столом, а место Исаака, "лидера оппозиции", всегда ждало только его. Бывало, Исааку не нравилось то, не нравилось другое - то вода не очень горячая, то сауна убрана недостаточно и т.д. Ворчал "лидер". Я ему говорил:
      - Знаешь, Исаак, если ты недоволен моим президентским правлением, давай мы тебя изберем "Президентом".
      - Нет уж! Мне ответственности хватает на моей работе. А здесь я останусь в оппозиции, чтобы только критиковать и указывать. А ты будешь исполнять!
      Ну, не мудрец ли мой друг Исаак!
      В нашей сауне велись самые откровенные разговоры, обсуждались различного характера проблемы, велись беседы "за жизнь"; в группках по 2 или 3 человека могли обсуждаться совсем личные и даже интимные вопросы. Мнения за столом, бывало, жестко схлестывались, но ссор, обид не провоцировали. И никогда (никогда!) не было никаких пошлых, сальных разговоров и откровений.
      В сауне "порхали" излюбленные словечки, метафоры. "Красиво жить не запретишь", например. Говорится по разным поводам. Принес в сауну профессор Баринский вареной колбасы - "красиво жить не запретишь", отдохнул кто-то в воскресенье на даче - "красиво жить не запретишь". Когда узнавали, что кто-то что-то где-то получил или отхватил, - "За деньги все можно!".
      Пришел однажды я в сауну счастливый и радостный: мне дали квартиру. В Москве! Рядом с больницей! Отъездил свое, все, будет!
      Ребята порадовались за меня, поздравили, а потом стали пытать меня:
      
      
      
      
      "Президенты" сауны ?1377 - экс- и нынешний
      (Леня Айзенберг). Москва, 1986 г.
      
      
      - Сколько это тебе стоило?
      Отвечаю честно:
      - Нисколько!
      - Ну ладно, здесь-то ты друзьям можешь сказать. Сколько?
      - Ребята, клянусь, - ни копейки. Я ждал, когда главврач выполнит свое обещание, почти 5 лет ждал, и вот - дождался.
      - Друг ты наш, мы рады за тебя, мы все понимаем. И все-таки, Ариэль, сколько это тебе стоило?
      - Ну вас к черту! Не верите, ну и не надо. Все произошло помимо меня, и я благодарен моему главврачу, - она сделала для меня (и еще для шести семей врачей больницы) великое дело, и никто ей ничего не предлагал.
      Пили мы в сауне мало и только по серьезным поводам: день рождения, Новый год. Мы понимали, что народ подобрался немолодой и дополнительно к жару нагружать себя алкоголем не следует, рисковать не надо.
      В этой связи нельзя не рассказать о курьезе, который случился в 80 году, в котором главным героем был Борис Иванович Тхор.
      Долгое время мы ходили в сауну, которая была оборудована в подвале главного корпуса больницы. Маленькая, скромненькая, но жаркая (90-95-100º). Вдруг узнаем, что нас закрывают. Почему?! Сауна с людьми определенного сорта и пункта была, как заноза в... (где угодно!) у главврача Воробьевой. Она распорядилась сауну закрыть (а если бы могла, то и людей заодно!).
      Мы срочно начали поиск нового пристанища. Без сауны мы, как наркоманы, не могли представить себе нашей жизни. Пришла мне в голову мысль обратиться к Б.И.Тхору, видному архитектору, создателю комплекса "Олимпийский" в столице, лауреату Ленинской премии. Грандиозное сооружение было почти построено, оставались небольшие работы, но сауны уже были готовы к эксплуатации. Борис Иванович договорился с администрацией комплекса насчет сдачи одной из саун нам в аренду и пригласил как-нибудь прийти, опробовать сауну.
      Пришли мы, значит. Встретились. Я вижу, что Борис Иванович какой-то вялый, унылый, лицо серого оттенка.
      - Что с Вами, Борис Иванович? Вы плохо себя чувствуете?
      - Что-то мне сегодня не вполне хорошо. Правая рука, плечо ноют. Наверное, я вчера надышался краской: сам делал себе мастерскую в одной из комнат.
      - Вот что: пошли с нами в баню, полечим Вас.
      Мы славно попарили архитектора, прошлись по нему веничком. Когда же прощались, я вдруг, по какому-то наитию, что ли, сказал Борису Ивановичу:
      - Последите дома за своим состоянием. И сделайте на всякий случай ЭКГ.
      Назавтра я узнаю от жены Бориса Ивановича Зои, что муж с ночи находится в Боткинской больнице с инфарктом миокарда (!).
      Боже мой! Мне стало нехорошо: я затащил больного в предынфарктном состоянии в жаркую сауну, лупил веником, окунал в холодный бассейн. (Нас учили в институте, что при инфаркте загрудинная боль отдает в левое плечо и левую руку. А у Б.И. боль иррадиировала в правое плечо. Оказывается, бывает и так...).
      Я полетел в Боткинскую. Навестил страдальца, посидел, убедился, что Тхор держится молодцом.
      Зоя рассказала:
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      С "собанниками" Сашей Шапиро (слева)
      и Виталием Каменским. Тель-Авив, 1998 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      - Врачи очень хвалили Вас за то, что Вы взяли Борю в сауну и, попарив его, сняли болевой синдром. Могло быть хуже.
      Я неопределенно улыбался (это точно: могло быть хуже), что-то лепетал. До сего дня не понимаю, правду ли говорили кардиологи жене или из коллегиальных соображений не хотели подводить нас и вешали Зое "лапшу на уши".
      Со дня открытия "Олимпийского" и до сего дня сауна ?1377 числится за остроумовской больницей, хотя состав компании существенно изменился и ни одного врача из этой больницы в ней не осталось.
      Моим преемником на "президентском" посту остался Леня Айзенберг. Его в сауну привел я - по рекомендации моей сестры Тани, которая с Леней работала в одном НИИ, Таня говорила о нем как о достойном, добросердечном и общительном человеке. Все так и оказалось, как показала дальнейшая жизнь. Леня сохраняет сауну как величайшее достояние, хотя в ней от "стариков" осталось 2-3 человека. Исаак Иноятов давно в Америке, Саша Аксельдорф и Виталий Каменский - в Израиле; с Виталием мы регулярно по пятницам ходим в сауну. Ходим и, бывает, говорим о былых годах, о нашей сауне, благодарная память о которой живет в наших сердцах...
      
      
      
      
      
      
      
      
    Кладбище - история жизни;
      
    последний приют
      
      Смерть превращает жизнь в судьбу.
      Андре Моруа
      
      В каком бы городе я ни был, всегда стремился посмотреть кладбище этого города. По кладбищу, по последнему людскому приюту я хотел понять, как город и его жители относятся к памяти своих сограждан, к памяти своих родных и близких.
      Я повидал немало кладбищ - от помпезных, как, например, в Тбилиси, до одиночных скромных могил Льва Николаевича и великого хореографа Касьяна Голейзовского.
      В окрестностях Самарканда есть могила Данияра, почитаемого здесь святым. Надгробье из глины, выкрашенной в белый цвет, имеет длину около 12-13 м. По преданию, могила с годами все увеличивается. А во дворе рядом с входом в склеп растет старое дерево, на ветвях которого "растут" сотни разноцветных ленточек, поясков, тряпочек: женщины, приходящие помолиться на могиле Данияра, завязывают на ветках эти жертвенные подарки, вкладывая в них свои просьбы и надежды.
      А на окраине Дербента рядом с крепостью Нарын-Кала есть старое мусульманское кладбище. Памятники на нем - в виде узких прямоугольных камней высотой в среднем 1 метр. Эти памятники напоминают противотанковые надолбы времен Великой Отечественной войны. Кладбище большое и старое, и лес камней от времени стал неровным: одни наклонились, другие легли на землю. Неуютный последний приют, но никем и ничем не тревоженный. Тишина...
      На еврейских кладбищах Самарканда я оставил могилы деда - Михаила Анисимовича и отца - Александра Михайловича. Дедушка умер в 1950 г. В те годы самаркандцы хоронили своих граждан диковатым способом - "по главной улице с оркестром". Оркестр, обычно плохонький, гремел похоронными мелодиями Шопена. Все жители были обязаны участвовать в похоронном ритуале! Хотя бы тем, что слушают музыку. Маленьким мальчиком я боялся вида покойника, которого медленно провозили мимо наших окон. И в то же время, замирая от страха, хотел увидеть лицо покойника. Смерть дедушки была для меня первой потерей одного из членов нашей семьи. На кладбище, когда готовились опустить гроб в могилу, в яму упала веревка. Рабочие замешкались, а я прыгнул в яму, чтобы достать конец веревки. Когда вылез из могилы (как звучит, а?!), среди женщин прошелестело: "Хороший признак: долго жить будет!" (Ох, хоть бы так: у меня семилетний внук, и мне его надо поставить на "правильные ноги"; стало быть, я просто обязан (!) жить долго...). Дедушка похоронен на старом еврейском кладбище. Оно никем теперь не посещается, ибо никого из тех, кто хоронил здесь когда-то, не осталось в Самарканде - либо эмигрировали, либо поумирали. Памятники покосились, надписи стерлись, повсюду разросшаяся трава, быстро выгорающая в начале лета. Детишки из близрасположенных домов время от времени устраивают пожары, поджигая траву. Старое кладбище по существу уже умерло...
      Картина навевает тоску и грусть. И все-таки. Я иду, петляя между могилами и ямами, читаю полустершиеся надписи на памятниках и вспоминаю этих людей, уже
      50 лет покоящихся здесь. Разворачивается своеобразная лента памяти: "Володина мама", "родители Фиры", "родители Семика Левина", молодые лица. Многие вместе - и в жизни, и после жизни... Я читаю надписи на памятниках, как книгу воспоминаний...
      Папа похоронен на так называемом новом еврейском кладбище: это тут же, но на более низком уровне площадки. Папа умер зимой, была снежная погода. Маму привезли друзья на кладбище и показали выбранное кем-то из них место. Мама согласилась, не поняв тогда, где выбрано место - до этого ли было ей. А когда сошел снег и мама стала навещать могилу, оказалось, что могила папы далеко от центральной аллеи, идти к ней трудно и неудобно для старого человека. Мои друзья посадили две туи по краям памятника. Вскоре одну из них кто-то выкопал и пересадил в другое место на этом же кладбище. Маме казалось, что она даже знает, где эта туя оказалась. Эта туя вскоре засохла, не прижилась.
      - Это Бог наказал бесчестного вора. Дерево - жалко, а вору - знак...
      Здесь, на новом кладбище, у папы (а у меня и того больше) было много знакомых. Он шел между могилами и... здоровался. Мама ему говорила:
      - Ну что ты богохульствуешь, Шура?
      - У меня, - отвечал папа, - сейчас здесь больше знакомых, чем в городе. С кем, как не с ними, мне раскланиваться?
      Каждый мой приезд в Самарканд начинается с посещения папиной могилы. Грустные и светлые минуты молчания, цветы, уборка памятника...
      Потом я делаю "обход" кладбищ - еврейского и русского. Они соседствуют.
      Я первым делом подхожу к памятнику одной молодой армянки: скульптура на высоком пьедестале - красивая головка, прелестная шея, книга в одной руке и один цветок - в другой... Грустная надпись... Я долго стою у памятника и сожалею о рано ушедшей молодой жизни. Еще визиты к могилам родителей друзей. В этих старых захоронениях есть какая-то гармония, грустное настроение, печаль и горе. Диссонансом кажутся огромные стелы, с которых сейчас кричаще начинается русское кладбище. Безвкусные, помпезные, они пользуются спросом. Изображения усопших в полный рост, сидящих или стоящих, с газетой или сигаретой в руках. Глупые, прости Господи, надписи. Кому же эти памятники, как вы думаете? Правильно! Известным мафиози, паханам бандитских кланов и даже одному сынку-наркоману. Эти памятники - гимн наворованному богатству, нуворишеству, безвкусице. Однако и эта деталь кладбищенской панорамы - свидетельство истории города, творящейся сегодня. На русском кладбище у меня тоже много знакомых; вспоминая о них, я оживляю в памяти отдельные фрагменты моей жизни в родном городе.
      Д-р Вера Ильинична Гаркуша похоронена в одной ограде со своим мужем и сыном. На последних курсах института она вела у нас терапию внутренних болезней. Грамотный, внимательный и знающий терапевт, Вера Ильинична пользовалась уважением студентов. Я же был влюблен в нее. Весь последний шестой курс! Я пожирал ее глазами, ловил каждый знак ее внимания, провожал домой с заседаний Ученого совета... по другой стороне улицы. В общем - "рыцарь печального образа". В день ее рождения 5 марта 1953 года (помните, что это был за день?) я, заболевший пневмонией, с температурой 38,5º, понес ей в подарок ее портрет, сделанный моим отцом по маленькой карточке, Бог весть каким образом очутившейся у меня. (Наверное, спер из ее семейного альбома, будучи в гостях со старостой группы). Вера Ильинична соблюдала дистанцию. Со своей подругой Эммой Асатуровной осенью 1953 года она должна была проезжать Актюбинск по дороге в Москву. Подруга предложила Вере Ильиничне дать мне телеграмму, чтобы я встретил их на станции. Вера Ильинична не захотела:
      - Неудобно как-то: все-таки это мой студент...
      - Ну, Вера, не будь жестокой: вся твоя группа знала, что Эрик влюблен в тебя, что он - твой рыцарь.
      - Тем более неудобно. Не надо, Эмма.
      Я приношу ей на могилу одну красную розу... Разве это не история моей жизни, моей молодости...
      Мне очень грустно, когда я подхожу к скромному памятнику моего школьного товарища Майки Саакова. Мы учились вместе до 5 класса. Майка погиб у себя в квартире от удара электрическим током, когда он пытался заменить прогоревшую лампочку. Первая смерть близкого человека тогда потрясла меня, и я долго тосковал по рано ушедшему товарищу. Многие мои земляки и друзья просят меня, когда я лечу домой, побывать на могилах их близких людей, посмотреть, в каком состоянии памятники, что-то подправить или укрепить. Выполняя эти поручения, я вижу, что и новое еврейское кладбище Самарканда медленно завершает свое существование. "Трава забвения" (В.Катаев) начинает заполнять и его. Да иначе и быть не может: город покидают последние евреи, а оставшаяся маленькая община не в состоянии содержать кладбище так, как хотелось бы уехавшим навсегда родственникам похороненных здесь людей. Тем более что эти родственники не жертвуют достаточных средств для поддержания еврейского кладбища в достойном состоянии.
      Совсем иное впечатление оставляет бухарско-еврейское кладбище в Самарканде. В городе когда-то жила большая, сплоченная, деятельная бухарская община. Теперь члены ее, хотя и покинули родину и выехали в Израиль и США, снова собрались воедино в этих странах и снова демонстрируют свою энергичность, живучесть, взаимную выручку и поддержку. Нерастраченный в Советском Союзе потенциал народа находит сейчас на новой почве реализацию и расцвет. От бухарской общины, особенно США, на содержание бухарского кладбища в оставленный Самарканд идут денежные средства, позволяющие содержать его в хорошем состоянии.
      В середине сентября 2004 года ясным и тихим осенним утром мне довелось побывать на бухарском кладбище в Старом городе. Я здесь не был 5 лет, и поэтому перемены на кладбище показались мне разительными. Поднялся к входу на территорию по каменной лестнице с улицы, расположенной вблизи кожзавода. С одной стороны лестницы - стена, забранная гранитом, с другой - металлическая ограда. Памятная доска на стене извещает, что все это сделано на средства семьи Ягудаевых из Соединенных Штатов.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Бухарско-еврейское кладбище в Самарканде. Мемориал.
      
      
      
      
      
      
      
      
      Дорожки на самом кладбище чистые, помытыми выглядят памятники и надгробья. Прозрачную тишину кладбища в то утро нарушали лишь негромкие голоса рабочих, прокладывающих новый водовод по руслу бывшего арыка вдоль главной аллеи. У главного входа на кладбище - мемориальный комплекс, центральная часть которого напоминает горящие свечи, между которыми вставлены стальные пластины с высеченными на них именами более 400 бухарских евреев-самаркандцев, погибших и пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны. Имена эти скрупулезно собирали по военкоматам и военным архивам.
      Скорбные женские фигуры на боковых стелах... Печальный фонтан перед мемориалом... Я походил по всему кладбищу, навещая могилы родных моих самаркандских друзей, и еще раз обратил внимание, что повсюду надгробья целые, ровные, вокруг памятников нет мусора и грязи. Территория хорошо освещена, с вечера охраняется двумя сторожами. Директор кладбища Нисон Аронбаев рассказал мне, что на нужды кладбища из Америки поступают достаточные средства, позволяющие сохранять его в хорошем состоянии и даже планировать дальнейшее развитие и улучшение. Бухарскому кладбищу в Самарканде в обозримом будущем не угрожает забвение и небытие, как ашкеназскому.
      Честь и уважение тем, кто помнит и заботится о последнем приюте своих предков, близких и родных. Пусть эти люди хорошо и красиво живут!
      
      
      
      
      
    Наш Дагестан
      
      Парадоксальная вещь получается: побывали мы с женой в Дагестане один раз. Горный край нас пленил, то есть взял в плен и сделал нас заложниками. Казалось бы: плен - это насильственное удержание. А мы через год снова по своей воле подались в этот плен и снова были счастливы прожить в нем еще какое-то время. Хитрю я однако: есть еще одно толкование слова "плен" - пленять (очаровывать, изумлять). Наверное, в этом смысле мы были пленены Дагестаном.
      А начиналось это, как часто со мной случалось, с посещения московской поликлиники Сашей Туривненко, капитаном милиции, зам. начальника Каспийского РОВД. У молодого человека была проблема с коленным суставом. Мне удалось эффективно помочь ему, и благодарный капитан начинает приглашать нас провести летний отпуск у них в городе, на берегу Каспийского моря. До сего дня мы знали о Дагестане мало:
      - Саша, я представляю ваше море загрязненным нефтью, мазутом, скучным и неприветливым.
      - Вы глубоко ошибаетесь, доктор! Нету чище, теплей и ласковей Каспийского моря! Сами убедитесь.
      После раздумий и обсуждений мы приняли Сашино приглашение и прилетели в Каспийск. С него и начался наш Дагестан. Каспийск - небольшой городок на берегу моря; город считался закрытым из-за некоторых предприятий военно-промышленного назначения. Насчет моря Саша был совершенно прав: чистое, теплое, спокойное, какое-то бархатное. Пляжи чистого, мелкого, ласкового песка... В наше распоряжение была предоставлена Сашина трехкомнатная квартира. И зажили мы с Ритой безмятежной жизнью бездельничающих курортников. На море - как на работу: ежедневно, в одно и то же время. (Курортники всегда удивляются, почему жители приморских мест не ходят каждый день на пляж, не пользуются благодатью, из-за которой мы летим сюда черт знает откуда. А теперь мы сами живем у самого Средиземного моря и ходим на пляж 2-3 раза за сезон. У нас, аборигенов, иные заботы...)
      Так однообразно и прошел бы весь наш отпуск, если бы через 10 дней не приехал мой друг Магомед Абдулхабиров и не увез нас к себе домой - в горы. Вот тут-то и начался для нас собственно Дагестан. Дружеские отношения с этим аварцем начались и окрепли с того момента, как Магомед перешел на работу в наше отделение 33-й больницы. Магомед - высокий, крупный, массивный и красивый человек. Неторопливый, добродушный, этакий медведь. У моего друга хорошая русская речь, окрашенная неповторимым кавказским акцентом. Как, например, он произносит слово "интереснéйшие", - это надо слышать! Кстати, в школьном аттестате (серебряная медаль!) у Магомеда по русскому языку стоит "отлично", А по родному аварскому... "хорошо"! Доктор Абдулхабиров - кандидат медицинских наук, доцент, классный травматолог, автор множества научных публикаций. Есть у моего друга и вторая ипостась, такой же мощности и энергии: общественная деятельность и публицистика. У Магомеда несколько постов и званий - я их не запомнил. Но, главное, Магомед Абдулхабиров - представитель Республики Дагестан в Москве. Истинный сын Дагестана Магомед безоглядно любит свою родину самой большой, нежной и трепетной любовью.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Наши близкие друзья Луиза и Магомед. Москва, 1986 г.
      
      
      
      
      
      
      
      Он радуется, когда что-то в Дагестане происходит хорошее, полезное для республики, и негодует и страдает, если кому-то там плохо. Давно живя и работая в Москве, Магомед ежегодно приезжает в свое родное село Нижние Гаквари к матери Хасибат. Едет, чтобы прикоснуться к родной земле, чтобы, как Антей, набраться сил, мужества и терпения, которых требует от него неспокойная московская жизнь.
      Мой друг - человек смелый и крепкий физически (кандидат в мастера спорта по борьбе). Ему присуща также гражданская смелость; ради правды и справедливости он готов схлестнуться с любым оппонентом. Без исключения!
      Я был свидетелем, как он, побледнев от гнева, предупреждал своего руководителя клиники, который грубо, оскорбительно разговаривал с д-ром медицины А.И.Ашкенази:
      - Я требую, чтобы ты никогда больше не смел разговаривать с Анатолием Исааковичем в таком хамском тоне. Слышишь?! Никогда!
      Этот демарш взрывного горца возымел действие...
      Итак, Магомед со своей женой Луизой приезжает к нам в Каспийск. Луиза являет собой полную противоположность мужу: невысокая, тонкая, изящная, с быстрой реакцией, деятельная. Толковый терапевт, ныне доктор наук, профессор... Наутро нам выезжать в горы. Пока мы занимались устройством гостей на ночлег, Магомед улегся на полу, на ковре, накрылся с головой курткой и через минуту уснул богатырским сном.
      Луиза объяснила:
      - Магомед очень неприхотлив во всем; он может спать везде, лишь бы под ним было немного тверди.
      Утром за нами пришла машина, и мы выехали из Каспийска. Недалеко от окраины города остановились, и тут за нами пришла другая машина. Как в детективном кино: шоферы обменялись короткими репликами, и мы пересели в другую машину, которая рванула с места вдоль берега моря. Магомед заметил:
      - Здесь, на этом месте снималось "Белое солнце пустыни".
      Приехали в Махачкалу. Неторопливо угощались у сестры Магомеда обильным завтраком, и уже на третьей машине стали подниматься в горы. Описывать красоту гор - затея безнадежная и по плечу лишь поэтам и художникам. Мы же только могли восхищаться и ахать вслух и про себя, изумляясь природным красотам края.
      По дороге останавливались в Ведено, ставшем позже синонимом кровавых событий чеченской войны. А тогда наши женщины тихо-мирно выбирали себе сапоги в одном из сельских магазинов.
      Заночевали в Ботлихе. Хозяйка дома, хорошая знакомая Магомеда, стеля нам постель, рассказывала Рите:
      - Приготовила новое белье... себе на кончину. Но вот приехали вы, такие хорошие и дорогие гости, и я это белье постелю вам. Отдыхайте на здоровье!
      Нас вкусно кормили, но я и обе женщины ничего не могли есть, потому что еще в Каспийске отравились пирожными, которые мы купили в ожидании друзей. Магомед не отравился - он свое пирожное выбросил в окно собаке: он лучше нас разбирался в особенностях торговли в родном крае. Наше состояние в сочетании с удивительным своеобразием санитарно-гигиенических условий создавало для "пострадавших" немалые неудобства. Но время лечит, и к концу нашего путешествия я, Рита и Луиза уже выглядели молодцами.
      Дорога в горы непроста и очень опасна. У меня было ощущение, что мы не едем, а летим. "Виллис" взбирается вверх по горной дороге шириной не более 4 метров; слева - гора, справа - пропасть, пустота, внизу под вами клубятся облака. Правую пару колес вы не видите, и у вас впечатление, что машина летит по воздуху. Напряжение не оставляло меня, а наши дамы мило щебетали, ибо они сидели сзади и слева, так что пропасти под машиной они не видели. Магомед показывал нам селения, лепящиеся еще выше, где до сих пор нет электричества. Водитель, молодой Ален Делон, шутил, утверждая, что по этой дороге и на этой машине он едет впервые и что вообще он по горам никогда ранее не ездил.
      Вторую ночь мы провели в селении Агвали. Опять для нас готовили ужин; было видно, что хозяева - люди небольшого достатка, и накрыть стол для них задача непростая. Вообще было заметно, что чем выше мы забирались, тем кухня становилась скромней, бедней, менее разнообразной. Нам объясняли, что земли для посевов в горах мало, она очень высоко ценится. Поэтому разводить в горах зелень, фрукты горцы не могут. Хлеб - главнее... Уже хорошо стемнело, а наш веселый шофер все не собирается возвращаться в Ботлих, как было договорено.
      - Чего Вы не возвращаетесь? Ведь темно, и ехать трудней и опасней.
      - Все правильно, доктор. Но не могу же я, не посидев с хозяином за столом, возвращаться домой. Обидеться может, нельзя так уезжать.
      На следующий день часам к двум мы подъехали, наконец, к селению Нижние Гаквари. Слева от дороги виднелось кладбище. Магомед вышел из машины и пешком направился к могиле своего отца. Отец - местный учитель, умер совсем молодым (23 года), оставив двухлетнего Магомеда с молодой мамой... Мы подождали, пока мой друг посидел у могилы, может, отчитался перед памятью отца за свершенное, может, помолился. Машина остановилась метрах в 60 от дома Магомеда, и пока мы шли к нему, рядом с нами росла процессия сопровождения. Земляки радостно приветствовали Магомеда, пожимали нам руки, женщины целовали Луизу и Риту. Ведь Магомед был первым врачом, вышедшим из этого села, а я был первым гостем - доктором из Москвы. Вся процессия ввалилась в дом, и начался прием гостей, длившийся до ночи.
      Мама Магомеда, Хасибат, немолодая женщина, но весьма крепкая, стояла у плиты, жарила, пекла, раздавала фрукты, конфеты, что привез сын из Каспийска и Москвы, не имея возможности обнять его, поговорить толком. А гость шел косяком, волнами, сменяющими одна другую!
      Уже было съедено почти все, оставались горячие лепешки, масло, чай. Но это, право, не имело решающего значения. Главное - сын приехал! Я обратил внимание на одного степенного односельчанина с орденскими планками на пиджаке, который заходил в комнату, о чем-то спрашивал, выходил и снова заходил.
      - Кто это, Магомед? - спросил я.
      - А, это? Это наш мэр.
      - Так что ты его не усадишь за стол? Почему не принимаешь как самого важного гостя? Никакого почтения, понимаешь!
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Луиза, Рита и автор среди земляков Магомеда.
      За нами угадывается село Нижние Гаквари. 1988 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      - У нас тут - демократия. Мы его избрали мэром не для того, чтобы носить на руках. Выбрали для того, чтобы он служил людям. А место за столом ему всегда найдется. Захочет - пусть садится.
      Большая часть гакваринцев говорила на русском, изредка вставляя слова или фразы на аварском.
      Дагестан - уникальная страна. Он населен десятком народностей, говорящих на своем родном и присущем только этой народности языке. Порой язык одного селения отличается от языка другого, расположенного рядом, как, скажем, туркменский язык отличается от литовского. И вышло бы в республике вавилонское столпотворение, не приди на помощь русский язык. Именно русский стал государственным языком и неким эсперанто, позволившим людям понимать друг друга, а республике гармонично влиться в Россию. Наверное, Дагестан - единственная национальная республика, в которой русский стал единственным государственным языком. Мне, выходцу из Узбекии, было непривычно видеть названия улиц только на русском, вывески на учреждениях, магазинах и т.д. - только на русском. Конечно, выпускаются книги, газеты и журналы, работают театры, вещает телевидение и радио на многих местных языках - аварском, лезгинском, кумыкском, татском и других. Нам говорили, что в Дагестане не существует национализма как проблемы. Зато в великой России еврейская проблема касается дагестанцев. Я имею в виду татов, называемых также горскими евреями. (Татом по отцу был великий ортопед нашей страны Гавриил Абрамович Илизаров; маму звали Голда Розенблюм). Вспомнился мне один смешной эпизод из прошлого времени, рассказанный мне татом Семеном Юсуповым. К нему обратился кадровик поликлиники, где Семен был заместителем главного врача:
      - Понимаешь, мы бы взяли Ройтиха в штат поликлиники, но он - еврей, а главный не больно их жалует.
      - Что же ты это мне говоришь? Я ведь - тоже еврей.
      - Да брось ты мне мозги пудрить, я же видел твое дело.
      - Ну и что ты там увидел, ревнитель веры и чистоты расы?
      - "Тат" у тебя в паспорте. Стало быть, татарин! Сокращенно...
      Однако вернемся домой к Магомеду. Дом его - это сложенные из камня комнатушки; задняя часть дома нависает над 50-метровой пропастью. Дверь одной из комнат выходит на "балкон" - настил в две доски шириной и метра два длиной. В детстве мой друг спал на этом "балконе". На нем сбоку от двери на столбе укреплен умывальник и, чтобы умыться, надо выйти на "балкон". Я умывался, стоя в дверном проеме и как можно дальше протягивая руки к умывальнику, так и не рискнув ступить на доски.
      Высоты здесь не боятся. Особенно бесшабашно смелы дети. Они бегают, играют, прыгают, толкают друг друга на самом краю пропасти, а взрослые их не останавливают и не одергивают. Настоящими горцами растут.
      Однако без несчастных случаев не обходится. Магомед познакомил нас со своим дядей Исрапилом; дяде было около 80. Худощавый, с орлиным носом, маленькой бородкой, Исрапил напоминал ястреба. Впечатление дополняла черная бурка на плечах. Исрапил легко перемахнул через борт грузовика - мы с Ритой восхищенно переглянулись: "Вот дед дает!" Мы еще не раз с ним встречались дома, у Магомеда, в селе, на свадьбе. Кстати, я был с другом на одном фрагменте свадебной многоэтапной церемонии, когда собираются только одни мужчины; нет ни жениха, ни невесты. Едят, пьют, говорят тосты. Я был тоже удостоен чести как друг их знатного земляка. И здесь же на этом форуме было решено называть меня более простым именем - "Орел"! Я милостиво дал свое согласие...
      Через год мы узнали от Магомеда, что Исрапил трагически погиб, сорвавшись в пропасть. Погиб, как горец, как мужчина.
      Но бывало, что в горах погибали женщины. Вот какую очень печальную историю поведал нам Магомед. Я прерву свой рассказ о нашем пребывании в Н.Гаквари, чтобы передать людям трагическую историю Аси Денисенко.
      1957 год. По райцентру Агвали пошел слух, что сюда на работу прибыла из Украины фельдшерица - девушка необыкновенной красоты. Ее хотели оставить работать в райбольнице, но она выбрала отдаленную Цумаду и приняла заведование фельдшерско-акушерским пунктом. 5 аулов и 30 отдельных хуторов, почти в 100 км от райцентра. За неделю Ася обошла весь свой участок - через горы, бурные речки, каменные завалы. Она завела медицинские карты на всех жителей Цумады, открыла у себя на пункте прием больных, удачно помогала роженицам. Изучила аварский язык и свободно общалась с людьми. Остался Асин дневник. Вот одна из ее записей:
      "Ни радио. Ни магазина. Ни телефона. Ни почты. Ни дорог. Нет электричества. Мечеть превращена в колхозный склад. Продуктов нет. Дров нет. А работы хватает. И бюстов вождей - тоже".
      Многие матери приходили к Асе сватать своих сыновей, но Ася полюбила парня из соседнего района. Любовь была безответной... Фельдшером Ася была грамотным, ее медпункт люди называли больницей. Особенно заботилась она о детях и женщинах. Наверное, потому что сама росла в детдоме.
      "Надо сходить в Агвали, взять медикаменты. Мне приходится делать все, так как здесь я и хирург, и акушерка, и педиатр. Опять все тащить на себе придется...
      ...Снег выпал по колено. А в чем идти? У меня только туфли..."
      Ася падала в реку Койсу и еле спаслась. Вылезла и вся во льду дошла до ближайшего села. 12 марта 65 года Ася открыла дверь дома Хундулай - доброй женщины, которая любила Асю, как родную дочь. Хундулай уложила свою Асеньку в постель, надела на нее собственноручно сшитую ночную рубашку, приложила руку ко лбу, прочитала молитву. Ася иногда просила маму Хундулай научить ее молиться. Женщина отнекивалась: "На таких, как ты, боги сами должны молиться, доченька".
      Рано утром Ася засобиралась в Хушети, где ее ждала роженица и несколько больных. Хундулай и ее муж Хасбула отговаривали Асю идти, ибо за ночь выпал снег, дорога стала еще опасней. Ася ушла, когда хозяева совершали утреннюю молитву и не могли ее прервать, чтобы удержать смелую девушку.
      Часа через три пришел сосед, что-то сказал мужу Хундулай, и мужчины заспешили в ущелье. Ася лежала на белом снегу под скалой у самой речки. Часы на руке еще шли. Казалось, что смерть не коснулась прекрасного лица девушки. Мужчины сняли с ее плеч тяжелый рюкзак, прочитали над ней молитву, уложили на лестницу, привязав веревками, и начали медленно подниматься в аул. Когда приблизились к дому Хундулай, женщина, почуяв сердцем беду, выскочила из дома, подбежала к Асе, начала кричать, целовать и трясти погибшую, умоляла проснуться...
      Горцы надели черные одежды. Горе пришло в каждый дом. Хоронили Асю все окрестные аулы и хутора, и каждый бросил в могилу горсть земли, ставшей Асе навечно родной... Несколько сельчан назвали своих родившихся детей русским именем Ася. А гору "Орлиное гнездо" теперь называют Асина гора. На могильном камне благодарные горцы высекли: "Поднялась и возвысилась".
      Вот такая грустная история о безвременно погибшей молодой девушке...
      Итак, первое утро в Н.Гаквари. Я встал рано, вышел из дома и оказался на крыше ниже расположенной сакли. Утро только начиналось, было сумеречно, густой туман скрывал горы, и были различимы лишь очертания их. Оказалось, что Магомед встал раньше меня. Невыспавшийся, небритый, с хриплым голосом, в наглухо застегнутом темном плаще с поднятым воротником - не то бомж, не то Воланд.
      - Ты чего так рано, Магомед?
      - Понимаешь, за год моего отсутствия умерли несколько человек в селе. Я иду выразить соболезнование их родным. Так у нас принято.
      Когда стало светлей, я взял пустые ведра и пошел вниз по узкой улочке к роднику. Только набрал воду, ко мне подъехал на лошади человек.
      - Что Вы здесь делаете, уважаемый? Не надо Вам этого делать! По нашим неписаным законам, воду из источника должны носить исключительно женщины. Поэтому Вас здесь могут не понять.
      Сказал и ускакал дальше.
      Магомед настойчиво звал нас посетить его "дачу". Предлагая эту экскурсию выше в гору, он как-то хитро усмехался при слове "дача". Я догадался, что это за фазенда, и мысленно сразу взял этот объект в кавычки. Пошли верх по узкой тропинке. Нам, гостям, с каждым метром восхождения становилось трудней дышать, и из-за одышки мы стали останавливаться. Пока мы отдыхали и успокаивали дыхание, мама Магомеда Хасибат... косила траву для скота. Дача! Я так и знал: загон для коровы и нескольких овец и глинобитный сарай. Такую дачу на лето дачникам не сдают!..
      По обратной дороге домой мы встретили двух парней с мячом в руках. Магомед предложил провести товарищеский матч по волейболу "Москва - Нижние Гаквари", два на два. Пришли на примитивную волейбольную площадку и начали игру. Два-три прыжка - одышка у нас. А противникам хоть бы хны. Мы держались, сколько могли, и признали себя побежденными в связи с "болезнью ряда спортсменов". В этот же день из разговора с соседями Магомеда мы узнали, что сейчас здесь, в Гаквари, работают ученые-лингвисты из Москвы. Они изучают языки народов Дагестана; целыми днями они "пытают" добровольных информаторов, выжимая из них необходимые сведения по языку. Одна девушка сказала, что одного из ученых зовут Сандро.
      - Это, наверное, наш Сандро! - возликовала Рита.
      Сандро был мужем Ритиной двоюродной сестры. Мы иногда встречались в Москве и приблизительно знали, чем он занимается в университете. Это же надо! Живя в одном городе, видеться раз-два в году, а тут, где-то в поднебесье, встретиться в первый же день приезда. Поистине - пути Господни неисповедимы.
      Мы попросили отвести нас в школу, где работали лингвисты. Проводить нас взялся учитель этой школы. Мне хотелось разыграть какую-нибудь авантюру из данной ситуации, потому я попросил учителя, чтобы он не называл нас, а сообщил Сандро, что нашел мощного информатора, старожила этих мест, и тот просит Сандро выйти к нему. Приготовились к сенсации. А Сандро все не выходит. Наконец, родственничек вышел. Изумился, обрадовался, пошумели, пообнимались.
      - Ты чего так долго не выходил, Сандро?
      - Да мне сказали, что во дворе ждут какие-то москвичи. Чего мне было спешить?! Мало они мне в Москве надоели.
      Я - к учителю:
      - Как Вы сказали Сандро?
      Рыжий учитель (а в Дагестане, к слову, немало рыжих мужчин) покраснел и смущенно ответил:
      - Я сказал, что люди из Москвы просят его выйти.
      - Я же просил Вас сказать, что его просит выйти информатор!
      - Я не мог его обмануть!
      В горах живут честные, открытые люди. В селах не закрывают двери домов, воровства практически нет. Несмотря на невысокий уровень жизни (чем выше в горы, тем бедней), гостеприимство дагестанцев остается нормой жизни. В горах живут люди сильные духом, приученные к нелегкому крестьянскому труду. Здесь все добывается своими руками.
      В селении Рахата, что рядом с Гаквари, Магомед показал нам предприятие, на котором изготавливают бурки и шерстяные покрывала. Здесь мы увидели ужасающую картину истинно рабского труда. Представьте себе огромный зал - без окон, без вентиляции, с 3-4 тускло горящими лампами под потолком. На полу сидят 50-60 женщин всех возрастов и щиплют овечью шерсть. В зале висит пыль - трудно дышать. Среди женщин очень много больных бронхитом, туберкулезом легких, эхинококкозом. В другом месте мы видели, как женщины своими предплечьями выравнивают шерсть на бурках. От непрерывных повторных движений, трения о шерсть на предплечьях у работниц легко развиваются кожные заболевания, гнойнички.
      А ведь бурки советские руководители дарили королям и президентам. Несчастные женщины жертвовали своим здоровьем за 70 рублей в месяц.
      Кстати, когда Расул Гамзатов дарил бурку из Рахаты Фиделю Кастро, тот спросил:
      - Почему нет рукавов у этого плаща?
      Расул объяснил Фиделю:
      - Чтобы не терять время, снимая бурку, когда надо или обнять друга, или кинжалом встретить врага.
      Мой участливый друг не один раз писал гневные письма руководителям разного ранга, но в те советские времена положение бедных работниц оставалось неизменным...
      На третий день мы с Ритой засобирались домой, в Каспийск. Прощались с новыми друзьями очень тепло и трогательно, обменивались адресами, приглашали в гости. Маленький эскорт сопровождал нас в Агвали. Там Магомед посадил нас в рейсовый автобус; 8 часов мы спускались с гор. Дорога была нелегкой, пыльной и жаркой. В автобусе с нами было много детишек, но никто из них не хныкал, не канючил. Характер горца формируется с раннего детства: терпеливость, умение стоически переносить жизненные невзгоды - черты эти, должно быть, передаются генами.
      На следующее лето мы с женой снова подались в Каспийск. Снова нашим гостеприимным хозяином был Саша Туривненко, теперь уже начальник каспийской милиции. Было договорено, что Магомед, Луиза и их дочь Фатима заедут за нами, и все вместе - в горы. Маршрут был иным: он включал Кубачи, Балхар, Чиркейскую ГЭС. А пока семья Абдулхабировых отдыхала, набирала вес и силы где-то недалеко от Каспийска в каком-то пансионате на берегу общего с нами моря.
      Прожили мы в Каспийске несколько дней, и я, как всегда, нетерпеливый, предложил Рите поехать к друзьям, не дожидаясь их приезда.
      Было далеко за полдень, а где точно базируется Магомед, мы не представляли. Обычно осторожная Рита почему-то согласилась. Легкомысленно, как выяснилось позже. Сели мы на рейсовый автобус и двинулись в предполагаемом направлении. Я только запомнил, что друзья будут жить где-то возле пансионата "Чайка". И все!
      По совету пассажиров, мы сошли на пустынной дороге. Было еще светло, прогулка и поиск семьи Абдулхабировых обещали быть приятными, и мы двинулись налево от дороги по направлению к морю. Шли пустырями, виноградниками - долго шли. Потом стали попадаться зоны отдыха, принадлежащие различным предприятиям, с отгороженными полосами пляжа и даже один санаторий, на танцплощадке которого танцевали под гармошку. На вопрос, где найти "Чайку", гармонист ответил: "В ей вы!" - и посоветовал двигаться дальше берегом Каспийского моря и спрашивать, спрашивать... если найдете, у кого спрашивать. Снова идем по берегу моря, иногда кого-то спрашиваем, не знает ли кто, где остановилась семья врачей из Москвы.
      Уже совсем стемнело. Надежда найти Магомеда все уменьшалась и уменьшалась, и я начал готовить Риту к тому, что мы заночуем где-нибудь на пляже:
      - Вечер теплый, правда? Наверное, хорошо спать на берегу моря. Ты пробовала когда-нибудь? Экзотично, должно быть...
      - Какая тут экзотика, когда я устала и хочу лечь в кровать. С подушкой чтоб...
      Номер не прошел. Когда мы во тьме прошагали еще с полкилометра, я в отчаянии на пустом, как мне казалось, месте, завопил со всей силой: "Магомед!", взывая к обоим - пророку и моему другу.
      И вдруг откуда-то сверху ("не то с небес, не то пониже", как у Окуджавы) мы услышали столь же громкое, но радостное: "Вэй!"
      Господи, так мы же стоим под домом, где живут наши друзья! Ну, чудеса, да и только! Нас схватили, затащили в дом. Мы славно поужинали (хозяева - по второму кругу); и здесь нас потчевали браконьерской черной икрой, которая в этих краях не считается дефицитным товаром. Магомед, отдав долг гостеприимству, вскоре уже спал на полу. Рано утром он вышел на балкон и увидел у кромки воды стройную девушку, выполнявшую красивые, полные грации и изящества движения руками и ногами (это его слова!). Мой друг не мог понять, наяву он это видит или досматривает утренний сон. Окончательно проснувшись, он понял, что видит... мою Риту, делающую экзерсис на берегу моря...
      В селениях Балхар, Кубачи нас тепло принимали: всюду у Магомеда были кунаки и просто знакомые.
      В Кубачах я любовался оружием, а женщины интересовались серебряными изделиями. В одном доме, куда зашли Рита и Луиза с дочерью, хозяйка к ним вначале отнеслась настороженно, но когда увидела на запястье у Риты серебряный браслет и узнала о его дагестанском происхождении, она поняла, что к ней пожаловали приличные люди. Бросила дочери: "Принеси чайник". Та принесла чайник, полный... серебряных украшений. Женщины отвели душу...
      В этом же селе нас с Магомедом пригласили в один дом проконсультировать больную женщину. Пришли. Нас провели через зал (мы мельком увидели красиво сервированный стол) в комнату, где лежала больная. Это была женщина 36-37 лет, очень красивая, с копной прекрасных черных волос, рассыпанных по подушке. Несчастная, она не могла ходить из-за сильных болей в крестце. Мы поговорили с ней, выяснили симптоматику ее заболевания и взяли в руки рентгеновский снимок. Магомед тотчас показал мне обширный очаг разрушения крестца. Это был, несомненно, метастаз рака. Мы отошли к окну, подальше от больной, и вполголоса разговаривали, что и как сказать обреченной женщине. Мы скрепя сердце объяснили ей, что нам ясен диагноз, что ничего страшного мы не находим, что следует провести курс лечения (в т.ч. антибиотики), и в итоге все будет хорошо. Женщина счастливо улыбалась, отчего у нас на душе было вдвойне горше. Когда мы вышли из спальни, родственники больной стали упрашивать нас сесть за стол, отведать вина и закусок, но мы твердо отказались. Как можно пировать, если за стеной лежит умирающий человек! Часа два после этого визита ни я, ни мой друг не произнесли ни одного слова. Как страшно: красота и смерть - рядом...
      Незабываемое впечатление произвела на нас Чиркейская ГЭС, плотина которой уходит вниз в ущелье на глубину около 100 метров. Когда со смотровой площадки вы наклоняетесь над парапетом, чтобы глянуть вниз, захватывает дух и даже страшно от высоты поднимающейся со дна ущелья плотины.
      Перегороженная горная река Сулак превратилась в большое озеро. При этом был затоплен Чиркей - самый старинный аул Дагестана, родина многих воинов, ученых, просветителей. Аул остался в названии гидроэлектростанции. Мы прошли вдоль все Сулакское водохранилище на катере. На обратном пути Магомеду дали вести "лайнер". Более счастливого и гордого человека в эти минуты на всей земле, наверное, не было!
      Пришло время расставаться с друзьями. Мы - домой, в Каспийск, а Абдулхабировы углублялись в горы, в Гаквари, к маме Хасибат. Когда моя Рита спросила дочь Магомеда Фатиму: "А ты не боишься ездить по горам?" - 8-летняя девочка гордо заявила: "Конечно, нет! Я же горянка!" Фатима с годами превратилась в красивую женщину, она - кандидат медицины, старший научный сотрудник Института эндокринологии.
      Через несколько дней пришло время нам улетать из Каспийска, из полюбившегося нам Дагестана. О нем и его людях у нас на всю жизнь остались яркие, незабываемые, душевно-теплые воспоминания. Все, что там происходит, мы воспринимаем глубоко заинтересованно, близко к сердцу, до сего дня, хотя мы живем здесь, в Израиле, более 14 лет.
      Вдохновленная Дагестаном Рита написала стихотворение и посвятила его нашему другу Магомеду.
      
      Дагестан! Отчизна гор,
      Строг и чеканен твой узор.
      Край опасных горных троп,
      Что длиною в пять Европ.
      Край кипящих горных рек,
      Где, как птица, человек
      Среди скал, ущелий, гор.
      Фантастичен твой простор:
      В вышине полет орла,
      Бездна вниз летит - без дна!
      Горец, он рожден в седле,
      Близок к небу и к земле.
      Он - хозяин здешних гор,
      Неба, моря и озер!
      И беседует с Вселенной
      Он о вечности нетленной,
      Совершая каждый раз
      По Корану свой намаз.
      Ловок, смел и осторожен,
      Зря не вынет нож из ножен.
      Горец - истинный боец,
      Горец - истинный мудрец.
      Сакля - пол и потолок.
      Кубок. Конь. Кунак. Клинок -
      Жизненный его удел,
      Но и это не предел...
      Он умеет вечерами
      Разговор вести с горами.
      Он рожден, чтоб стать атлетом,
      Мудрецом, певцом, поэтом! 
      
      
      
      
      
      
      
    Встречи с артистами
      
      На одной из утренних врачебных конференций главврач больницы Т.Н.Амарантова выговаривала мне:
      - У Вас, Ариэль Александрович, замечается особый подход к артистическому миру. Мамы, тети, бабушки артистов лежат у Вас месяцами, а от простых, ничьих старушек Вы стараетесь побыстрей избавиться. Почему Вы так любите артистов?!
      - Тамара Николаевна, это не совсем так. Лечим мы всех наших больных по полной программе и достаточно старательно; нас нельзя упрекнуть в недостаточном внимании ни к одному из них, независимо от их социального статуса. А что касается артистов, - тут Вы правы, Тамара Николаевна. Люблю этот народ! А почему? Сам хотел стать актером - вот почему. Может, во мне и умер артист, так и не родившись. Как же я могу относиться к потенциальным коллегам по цеху, как не тепло и душевно?..
      Артисты мне стали попадаться со времени моей работы в столице. Не сразу, однако, а по мере "набирания веса", приобретения авторитета и кое-какой известности. Просто надо было хорошо работать, а результаты лечения сказали сами за себя.
      Первым знакомым артистом, а потом нашим приятелем стал Александр Горелик, ведущий артист Театра оперетты. В нашем отделении лежала их няня, за долгие годы служения ставшая другом и членом их семьи. Злокачественная опухоль голени приближала старушку к неминуемому финалу. Александр Зиновьевич и его жена Вера Александровна, их дочери (обе певицы) часто приходили к старушке, приносили гостинцы, сидели у ее кровати, гладили ее руки и о чем-то нежно с ней разговаривали. Когда они уходили, Вера Александровна тихо плакала, а глаза Александра Зиновьевича, и без того грустные, становились вовсе печальными. Я приглашал их в кабинет, утешал как мог. Потом мы стали встречаться то у нас, то у них дома и, конечно, бывать в Театре оперетты. Александр Горелик в молодые годы играл в театре героев-любовников; он был красив, статен, благороден обликом и обладал хорошим голосом. Теперь же артист уже исполнял второстепенные роли пожилых графов, цыганских вожаков и благородных отцов. Супруги Горелики - немолодые и нездоровые люди - были завсегдатаями поликлиник. Однажды Александр Зиновьевич привез свою Верочку в приемное отделение нашей больницы с приступом желчной колики. Вера Александровна стонала от болей, а муж неотлучно был рядом и страшно переживал за нее. Пока ее обследовали, дежурный терапевт обратил внимание на самого сопровождающего - он врачу не понравился: какой-то серый, вялый; влажный лоб. Александру Зиновьевичу срочно сделали ЭКГ, на которой врач увидел... инфаркт миокарда. Тут же все внимание переключилось на него, а Веру Александровну, понизив в статусе, оставили ухаживать за ним. Теперь она каждодневно приходила в больницу, помогая выхаживать своего рыцаря. Через год Александр Зиновьевич Горелик скончался внезапно, на пороге поликлиники. На гражданской панихиде люди плакали, прощаясь с этим благородным, чистым и добрым человеком. Один из ведущих солистов сказал: "Александр Зиновьевич был совестью нашего театра..." Еще долгое время мы поддерживали отношения с вдовой и младшей дочерью Шурой Горелик. Шура стала известной исполнительницей идишских песен, продолжив свою творческую биографию здесь, в Израиле.
      Шло время, расширялся круг наших знакомств.
      Параллельно со знакомствами в мире искусств расширялась наша "театральная база". Мы были вхожи во все ведущие драмтеатры Москвы. Ах, какое это было время! Я с большой теплотой вспоминаю тех людей - актеров, режиссеров, директоров и администраторов театров, чьим вниманием и благодарностью мы широко пользовались и благодаря им долгие годы существовали в самом центре культурной жизни столицы.
      Как-то меня познакомили с мамой Галины Волчек - Верой Исааковной. Я ее успешно лечил и через нее "вышел" на Галину Борисовну. Галя - женщина необыкновенная! У нее острый ум, житейская мудрость, сердечность и доброта сочетаются с естественностью, простотой и искренностью. Поэтому она может быть недосягаемой и может быть свойской. К каждому работнику театра, и не только актерам, Галина Борисовна относится как к своему ребенку. Я был у нее на репетиции, чувствовал атмосферу театра и ощущал трепетно-любовное отношение главного режиссера к артистам. Видел, что и артисты любят ее и привязаны к своей "маме".
      Однажды в разговоре со мной Галина Борисовна сказала, что театр "Современник" побывал на гастролях во многих странах, а вот в Израиле - не довелось.
      - Галина Борисовна, я знаком с атташе по культуре Посольства Израиля. Может, познакомить Вас с ним, и Вы поговорите с ним об этом деле.
      - Пожалуйста, познакомьте. Пригласите его как-нибудь на спектакль.
      Иосиф Бен-Дор охотно принял приглашение. И вот я жду гостей у входа в театр. Давали "Крутой маршрут". Атташе пришел с русской девицей приятного вида, элегантно одетой. А сам Иосиф блистал в рубашке навыпуск и сандалиях на босу ногу! Я обомлел. Ведь я обещал Галине Борисовне дипломата, а тут заявился киббуцник! Чтобы избежать позора, оправившись от шока, я соврал Иосифу, что, к сожалению, Галины Борисовны нынче в театре не будет...
      Не раз мы сидели с ней за столом на днях рождения ее мамы, а потом пришлось горестно сидеть за поминальным, когда Вера Исааковна ушла из жизни. Виделся я с Галиной Борисовной и здесь, в Тель-Авиве, когда "Современник" привез и показал "Крутой маршрут" Е.Гинзбург. Это была одна из первых масштабных постановок российских театров на израильской сцене. Сбылось желание Галины Борисовны играть на родине предков.
      Нас с Ритой пригласили на встречу Нового года в театр "Современник". Не помню цифру года, но помню, что это был год Свиньи. После окончания спектакля в фойе театра были установлены столы, сооружена небольшая площадка. Был весь театр, было много гостей. Я был представлен Марине Нееловой, был допущен к ручке и удостоен поощрительной улыбки.
      С Михаилом Александровичем Ульяновым мы водили хоровод вокруг елки - великий артист даже не улыбался. Начали давать капустник, в котором главным действующим лицом, стержнем был Валентин Гафт. Его изображал актер театра Михаил Жигалов, хорошо известный нам по многим фильмам. По всему было видно, что Гафт - любимец театра. А сам герой скромно сидел за столиком и лучезарно счастливо улыбался.
      На юбилейном вечере Галины Волчек последним с приветственным словом выступал Аркадий Райкин. На сцену под аплодисменты вышел старый, с седой шевелюрой человек, но он прошел на авансцену четкой походкой и говорил в микрофон внятно и понятно, хотя далеко не прежним райкинским голосом. Перед самым окончанием вечера я поспешил в гардероб, чтобы взять наши пальто. Дорогу мне пересек еле волочащий ноги старик, шаркающей походкой медленно двигающийся к выходу. Остро запахло каким-то валерианосодержащим лекарством. За отцом спешил Костя Райкин:
      - Папа, тебе плохо? Вызвать "Скорую"?
      - Ничего, Костя, ничего, я уже принял таблетку...
      Сколько же надо иметь душевных сил, воли и мужества, чтобы, будучи тяжело больным и очень пожилым человеком, уметь мобилизовать себя и заставлять выходить на сцену! И так много-много раз. Великому Артисту - слава!
      И у актеров случаются производственные травмы. Режиссер театра кукол С.Образцова Владимир Кусов упал в открытый люк на сцене, повредил колено. Лечил я его колено, и вот на базе этого колена появились взаимные симпатии, частые встречи и дружеская привязанность. Кусов приводил все мое семейство на спектакли театра, которые мы смотрели из зала, а потом еще раз - с обратной стороны ширмы. Какое это было действо! Актеры за ширмой священнодействовали, вдохновенно творили чудо - иначе эту гармонию, четкость синхронных движений рук и перемещений, плавную плывучесть кукол по воздуху не определить. Лица у артистов одухотворенные, а оттого все - красивые; живая мимика под текст, красивые, мягкие, пластичные руки. Незабываемое зрелище... Взрослые играли в куклы! Володя Кусов тоже был из артистов этого театра, он привлекал к себе мягкостью, спокойствием и интеллигентностью. Когда я был готов покинуть Москву и пошел проститься с Кусовым, в руках у меня была книга, которую я оставлял ему в подарок. Едва завидев меня, Владимир сказал: "Я знаю: Вы пришли попрощаться. Я почувствовал сразу, как увидел Вас. Как жаль - мне будет недоставать Вас, дорогой мой доктор..."
      Когда через много лет в Израиле гастролировал театр кукол, я спросил у кого-то из артистов, как там Кусов. В ответ услышал печальную весть: Владимира Кусова не стало за год до этого.
      Еще одно колено позволило мне познакомиться с известным и хорошим актером - Виктором Павловым. Кто-то из наших общих знакомых привез артиста в отделение с опухшим коленным суставом, страдающего от сильных болей. Я срочно сделал прокол сустава, выкачал из полости его много жидкости и ввел стероидный гормон. Больной тотчас почувствовал облегчение, к нему вернулось бодрое настроение. Ошеломленный таким немедленным улучшением, он воскликнул:
      - Доктор, я сейчас упаду перед Вами на здоровое колено, а то попробую и на оба!
      - Этого вот - на колени - не надо. А как повредите при падении второе колено, чем тогда играть будете?..
      Летом 85 года нам довелось лечить одновременно мам популярнейших артистов театра им. Вахтангова - Юлии Борисовны Борисовой и Василия Семеновича Ланового. Обе пожилые мамы лежали в смежных двухместных палатах с однотипными переломами верхнего отдела бедра. Вначале мать Юлии Борисовны была госпитализирована в 5-местную палату, и когда я в первый раз пришел сюда на обход, то увидел рядом с пожилой больной звезду театра Вахтангова Юлию Борисову. Обменявшись с больной приветствиями и задав ей несколько вопросов, я обратился к Юлии Борисовне и к своей сестре:
      - Кто-то совсем недавно получил звание Героя Соцтруда?! А коли так, давайте потрудимся.
      - А что надо сделать? Я готова, доктор.
      - Давайте-ка Вашу маму перевезем в другую палату.
      И мы вместе перевезли мамину кровать в двухместную палату. Юлия Борисовна оказалась замечательной дочерью: она ежедневно раз, а иногда и два приезжала к маме, ухаживала за ней, кормила, тихо и ласково разговаривала подолгу с ней. "Ее" больная всегда выглядела чистой, опрятной и ухоженной. Сама актриса была со вкусом одета, предпочитая, как помнится, белые одежды. К тому времени она была уже вполне немолодой, в толпе людей она выглядела незаметной, обыкновенной. Но когда во время спектакля я смотрел на царственную Юлию Борисовну, я мысленно преклонялся перед ней. На сцене жила и завораживала молодая, энергичная, красивая женщина, излучающая оптимизм и жизнелюбие. Ее стремительные кульбиты ставили победный восклицательный знак в моем восхищении. Браво, Актриса!
      Василий Лановой тоже оказался хорошим сыном, заботливым, внимательным, добрым. Он не зря тревожился о своей матери: по прошествии почти полутора месяцев лечения скелетным вытяжением выяснилось, что перелом у нее не имеет тенденции к сращению. Нужна была операция. Для поддержания нашего предложения и для укрепления нашей позиции я пригласил для консилиума проф. В.М.Лирцмана, моего давнишнего друга и советчика.
      Веня убедительно объяснил Лановому, что на вытяжении перелом иногда не срастается, хотя все было правильно сделано, но теперь маме нужно сделать операцию. Профессор убедил Василия Семеновича, что это вмешательство мы сумеем провести на достаточно высоком уровне. Действительно, операция прошла удачно, и через 3 недели мама Василия Ланового благополучно выписалась из отделения.
      Приходилось лечить и зарубежных артистов. Да-да, зарубежных! Это была Лили Иванова из... Болгарии. Часами на репетициях и концертах она держала микрофон на поднятой руке, и у нее развилось по сути профессиональное заболевание плеча. Привел ее ко мне знакомый продюсер с просьбой помочь певице, приехавшей на гастроли на 2 недели. Я попросил Лили снять летнюю кофточку, чтобы осмотреть ее плечо. Плечо, и только! Певица мгновенным движением рук сбросила с себя кофточку и предстала предо мной совсем обнаженной. Я был ошеломлен ее пассажем, но постарался сохранить невозмутимый вид. После трех сеансов кислородотерапии боли в плече у певицы прошли, и она уехала из Москвы, оставив мне на память свое фото с трогательной надписью: "Лили Иванова"...
      А однажды в моем поле зрения оказалась звезда советской оперетты несравненная Татьяна Шмыга. Правда, не сразу оказалась. Шел обычный рабочий день. Я сную по отделению, сосредоточенный на своих делах, и неоднократно прохожу по коридору в свой кабинет, не обращая внимания на посетителей, сидящих на скамейках. Врач-реаниматолог Миша Мусин остановил меня и укоризненно стал пенять мне:
      - Ну чего ты мечешься по коридору туда-сюда и не видишь, что напротив твоего кабинета сидит сама Татьяна Шмыга, а ты ее чуть ли не задеваешь своим халатом.
      - Да брось ты! Где? Какая она?
      Миша показал мне на невзрачную (на первый взгляд) женщину в платочке, скромно сидящую на краю скамейки. Большие очки, никакой косметики. Как же было признать в этой скромной посетительнице блистательную Татьяну Шмыгу?! Однако надо было срочно исправлять промах:
      - Татьяна Ивановна, здравствуйте! Что Вас привело к нам?
      - Я пришла навестить знакомую в хирургическом отделении. Меня попросили подождать. Вот я и жду.
      - Татьяна Ивановна, заходите, пожалуйста, в кабинет, Вам здесь будет спокойнее. И пока вы ждете, мы с Вами попьем чаю.
      На моем столе появились чай, конфеты, печенье. Миша не хотел уступить мне в галантности:
      - Татьяна Ивановна, пока Вы ждете, давайте мы Вам сделаем... анализ крови. Это - замечательный анализ, новый, вся биохимия крови! Вы себя будете знать лучше, чем знаете сейчас.
      Татьяна Ивановна пробует увильнуть:
      - Да я хорошо чувствую себя...
      Миша "успокаивает" артистку:
      - Это ничего не значит, Татьяна Ивановна. Этот анализ - исключительный и, скажу по секрету, - дефицитный.
      Против этого довода Шмыга устоять, видимо, не могла и дала Мише увлечь себя в отделение реанимации. А конфеты доели доктора и сестрички...
      Случилось мне один раз встретиться с М.М.Жванецким. Я опоздал на еженедельную утреннюю конференцию у главврача, лечу и залетаю в комнату секретаря (называемую между нами украинской фамилией "Предыбайло"). И вижу на стульчике скромненько так сидит Михаил Михайлович в красной кепочке с пуговкой на макушке.
      - Здрасьте, Михал Михалыч! Что Вы тут сидите? Чем могу?..
      - Пришел навестить знакомую, а часы, видимо, не посетительские, так я к руководству за разрешением.
      Ну, думаю, сейчас я сыграю на известном артисте и избегну нотаций за опоздание. Слышу за дверью в кабинете главного шевеление и шум: "Самый раз".
      Беру М.М., открываю дверь в кабинет, и, мы входим в обнимку в кабинет. Изумление. Гул стих.
      - Знакомьтесь, товарищи, - Михал Михалыч Жванецкий. Живьем, как есть!
      Главный врач встала навытяжку.
      - У Михал Михалыча просьба - разрешить ему посетить сейчас больную в нейрохирургическом отделении.
      - Пожалуйста, пожалуйста, конечно, можно.
      Я взялся проводить артиста: нейрохирургическое отделение располагалось этажом ниже моего отделения. Нам было идти метров 60-70. За этот короткий кусочек времени и расстояния М.М. успел расспросить меня, кто я, как звали меня в детстве, и как вообще жизнь. Пока мы поднимались на лифте на третий этаж, М.М. успел рассказать мне анекдот:
      - Едет грузин на машине, проезжает на красный свет. Его останавливает гаишник: "Ты что, не видишь, что красный свет горит?!" Грузин внимательно посмотрел на светофор и говорит: "Послушай, дорогой, ведь он не такой уж красный".
      Я открыл свой кабинет, привел больную, к которой пришел М.М., и предупредил, что у них есть минут 10-15: мне надо было в операционную. Через некоторое время я зашел в кабинет и проводил гостей до выхода. До последней минуты я ждал от Жванецкого благодарного приглашения на его концерт. Не дождался!..
      Дружественные отношения с Александром Ширвиндтом и его семьей имеют более чем двадцатилетнюю историю. Знакомство с популярным талантливым артистом началось, как всегда, с больницы: Александр Анатольевич поместил свою маму Раису Самойловну в мое отделение. У старенькой мамы был несросшийся перелом шейки бедра (из-за неправильного лечения) и на этой основе - полная обездвиженность (тоже из-за неправильного лечения). Нам предстояло заново обучить ее ходить, восстановить по возможности двигательные навыки. Предстояла непростая работа, но мы ее выполнили. Лечащим врачом Раисы Самойловны был мой друг Магомед Абдулхабиров. И за время ежедневных встреч мы стали друзьями с Раисой Самойловной. Рассказ об этой удивительной женщине достоин отдельной книги. В молодые годы Раиса Самойловна беззаботно, счастливо и весело жила в мхатовской среде. Потом на нее обрушились тяжелые удары судьбы, она перенесла много горя и бед, смертей близких, тяжелые болезни. По ошибке врачей Раиса Самойловна полностью ослепла, по ошибке врачей потеряла второго ребенка, и опять же по ошибке врачей у нее не сросся перелом шейки бедра. И вот, несмотря на все это, она сумела сохранить оптимизм, жизнелюбие и доброту. Поистине интеллигентный человек, Раиса Самойловна читала постоянно, была в курсе литературных новинок; свою пенсию она отдавала женщине, которая читала ей книги и журналы. Когда она спрашивала меня или Риту: "А Вы уже прочитали в "Иностранной литературе" то-то и то-то?", - нам становилось неловко: со 100%-ным зрением и еще целой шейкой бедра я - не читал, а она - слепая, прикованная к кровати - уже читала. Мы часто брали у нее свежие журналы, она охотно давала нам читать, но просила записать в специальную толстую тетрадь. (Ну и правильно, а то ведь интеллигенты стибрить книгу за воровство не считают!).
      Мы часто бывали у Раисы Самойловны - и когда она скучала одна, и когда у нее собирались ее старинные друзья. Одним из них был Народный артист СССР Дмитрий Николаевич Журавлев, великолепный чтец и рассказчик. Его не надо было просить прочитать что-нибудь. Просто в застолье наступала такая минута, когда Дмитрий Николаевич предлагал сам: "Теперь я вам что-нибудь почитаю". В комнату входило свежее дыхание пушкинского стиха, лилась прекрасная, как родниковая вода, русская речь. Слушатели сидели, затаив дыхание, млея от счастья соприкосновения с гением Пушкина. Когда Журавлев заканчивал читать, никто не мог, не смел первым начать разговор. Так и сидели тихо, переживая "послевкусие" пушкинского слова.
      
      
      
      
      
      
      
      
      Шурик в обнимку с Аренбергами. Тель-Авив, 1998 г.
      
      
      
      
      
      Первым начинал говорить и тихо смеяться сам актер. Наверное, от ощущения счастья, что смог передать пушкинское слово.
      Однажды на балконе Раиса Самойловна принимала Анастасию Цветаеву. Старушки мирно беседовали, сидя за накрытым к чаю столом. Я, естественно, больше слушал, а слушать их было преинтересно. Я на минуту оставил женщин одних, а когда вернулся, то увидел, как Анастасия несет к столу чайник с кипятком, и тот у нее начинает выливаться. Вот-вот обожжет ноги старушке. Я бросился к ней, чтобы подхватить накренившийся чайник и по дороге зацепил ногой маленький столик, стоявший рядом со столом. Вазочки, чашки, еще что-то с грохотом свалилось со столика. Зато я успел подхватить чайник из рук Цветаевой.
      - Ах, какая неловкость, как же я так! Мне очень неудобно, простите, пожалуйста!
      Раиса Самойловна:
      - Да ничего, Ариэль, не переживайте. А что, кстати, разбилось?
      Перечисляю:
      - Вазочка, чашечка...
      Она (успокаивающе):
      - Да ладно, ничего страшного, не стоит Ваших переживаний... А еще что разбилось?
      Хорошо, что Раиса Самойловна ничего не могла увидеть!..
      Иной раз мы дожидались прихода Шуры и Наташи. Тут уж начиналось новое застолье; Наташа - замечательная хозяйка: у нее на столе один салат лучше другого, одно блюдо превосходит другое. Наташа по профессии архитектор, ей принадлежит авторство и участие в работах по строительству ряда заметных проектов в разных городах России. Довольно рано, на мой взгляд, Наталия Николаевна Белоусова оставила творческую работу и всецело посвятила себя мужу, сыну, внукам, и во всех ипостасях - жены, мамы и бабушки - она достигла самой высокой планки, заслуживая глубокое уважение и низкий поклон...
      Шура очень любил Раису Самойловну, но при нас как-то вуалировал свои нежные чувства к маме, и делал вид, что он грубоват с ней, ироничен и резковат. А сам, где бы ни был - за границей, на гастролях в Сибири и т.д., - ежевечерне звонил маме, начиная разговор так:
      - Ну, как ты там, мать?!
      Раиса Самойловна с педантичностью вышколенной секретарши сообщала сыну, кто звонил, что просили передать и т.д. Кстати, Раиса Самойловна сама набирала номера телефонов, подолгу беседовала с близкими ей людьми. Шурик потешался над ней, когда она вела свои антисоветские разговоры по телефону, переходя при этом на... полушепот.
      - Тебя, мать, ни одно КГБ в мире не застукает: до того ты законспирированный антисоветчик!
      Да уж - своими острыми, едкими, точными (у нас сейчас модно слово "точечные") репликами Шура снискал себе славу самого саркастического и убийственно-точного юмориста.
      Однажды моя дочь Юлия рассказала мне, что ее подруга передала мне привет или просто что-то обо мне спрашивала. Александр Анатольевич, присутствующий при этом, отреагировал так:
      - А папа выйдет?
      Тут ни прибавить, ни убавить: тонко и "точечно".
      Ему же принадлежит сентенция:
      - Умереть - не страшно. Страшно, что в почетном карауле будет стоять Тусузов. (Г.Тусузов - старейший артист театра Сатиры; тогда ему было более 90 лет).
      Свои перлы он произносит, скорее изрекает, с невозмутимым выражением лица, на полном серьезе, от чего они, эти перлы, становятся еще острее, ироничнее и выразительнее. Скажет - как припечатает! При всей едкой саркастичности своих оценок и характеристик Александр Анатольевич ни разу не говорил о своих товарищах по цеху, о спектаклях насмешливо и оскорбительно. В этом я видел проявление его интеллигентности и культуры.
      Речь уважаемого Александра Анатольевича пронизана живыми народными словами и разухабистыми выражениями, но он это делает так гармонично, так естественно, что это выглядит вполне мягко, пристойно и не шокирует даже пожилых благовоспитанных дам...
      Очередная встреча, очередное застолье. Кроме нас с Ритой, у Саши - Миша Державин. "Хорошо сидим". Вдруг звонок: Державина ищет его жена Роксана Бабаян. Михал Михалыч стирает улыбку с лица, делает его постным и усталым голосом отвечает в трубку:
      - Да, Роксана, работаем над программой. Ты знаешь, непростое это дело, не все у нас получается. Но мы, кажется, нащупали верный тон, и лучше видим, куда надо двигаться... (Шурику делает жест: налей еще). Ты не волнуйся, дорогая: как закончим работу, я приеду. Пока.
      Мы все молча ржали. В театр ходить не надо: театр - дома!
      В июле у Шурика - день рождения. По обыкновению, он в этот день дома отсутствует и проводит его где-нибудь на Валдае - с Наташей, друзьями и удочками. Понять можно: артист хочет хоть пару дней отдохнуть от городской суеты, артистических тусовок, поклонниц и недоброжелателей, шумных застолий.
      Пока Шурик наслаждается покоем тишиной, рыбалкой и трубкой, Раиса Самойловна в день рождения сына собирает у себя своих и его друзей и отмечает праздник без главного действующего лица. Всем хорошо, получается. Гости приходят, поздравляют маму с днем рождения замечательного сына, едят, выпивают, смеются, говорят. Вечер чествования Шуры по праву принадлежит Раисе Самойловне, она счастлива по-настоящему в этот вечер.
      На днях рождения Шуры у них в доме можно было встретить Аркадия Арканова, Диму Горина, Мишу Козакова, Зиновия Гердта и других известных артистов. Гости поднимали бокалы с красивыми тостами, пили за мужество, героизм, мудрость и доброе сердце матери. Михаил Козаков мог долго "держать площадку": он - замечательный рассказчик, и поэтому Миша был в центре внимания всего общества. Помню его воспоминания о Давиде Ойстрахе. Как-то увидел Миша великого скрипача, покупающего на улице у лоточницы пирожки:
      - Давид Федорович! Вы ли это? Великий артист... и пирожки с лотка!..
      - Запомните, Миша: пирожки бывают только - слышите, Миша! - только двух видов - хорошие и... очень хорошие.
      Шло время. Старая мама Шурика старилась еще больше, становилась худее и слабее. Но она всегда находила себе дело. Или ей читали книгу, или она - совершенно слепая - вязала. Мне и моему другу Магомеду Раиса Самойловна связала кофты-безрукавки ("кольчужки").
      В страданиях, мученически покидала этот мир маленькая, стойкая, героическая женщина, не тая ни на кого обиды и зла, никого не виня и ничего не требуя...
      Одна летняя ночь, проведенная в доме Ширвиндта, запомнилась мне особенно ярко, до последней мелочи (разве что я не смог рассказать Рите, отсутствующей в Москве в этот день, во что была одета итальянская киноактриса; что-то было на ней вроде индийского сари - я не понял, не запомнил и не обрисовал).
      Поздно вечером позвонила Наташа.
      - Слушай, Ариэль, приезжай к нам. После спектакля будут Андрюша, пара итальянцев: она - известная актриса кино и ее муж - известный режиссер. Приезжай давай!
      Около 12 ночи вваливается шумная, веселая компания. Андрей Миронов подошел ко мне на кухню, протянул руку и представился - "Миронов".
      - Здравствуйте, - ответил я, - где-то я Вас видел. Ариэль.
      - Ну и славно, здравствуйте, Ариэль.
      Стол мы с Наташей накрыли на веранде. А веранда у них была очень длинная, метров 30, и выходила она на Москву-реку. Стол был славный, со множеством закусок, со своими грибами и соленьями и, как всегда у Шурика, с множеством разнообразных вин, водок и коньяков.
      И началось представление! Такого в театрах не показывают! Кино-итальянцы, может, и великие деятели своего кино, но здесь они служили лишь фоном, на котором играли, сверкали, смешили, клоуничали два талантливых человека - Шурик Ширвиндт и Андрюша Миронов. Они "работали" на итальянцев, а мы с Наташей умиленно и влюбленно смотрели на милых дорогих людей. В Шурике было больше остроумия, тонкого юмора, и все это "подавалось" с ширвиндтовской вальяжностью, с неизменной трубкой во рту. Зато Андрюша выражал себя в экспансии, энергическом движении, клоунаде. Шурик случайно опрокинул Андрею на брюки бокал с вином. Андрей тотчас разыгрывает сцену беспредельного отчаяния, срывает с себя брюки и, оставшись в трусах, играет сцену выбрасывания с веранды. Он закидывает ногу на парапет, делает рискованное движение вниз, но мы хватаем его за ногу, стаскиваем обратно. Возня, шум, смех и снова тосты. Скажу между прочим, что с Шуриком в компании самый непьющий пить начинает. По себе знаю!
      Советские артисты театра и кино обмениваются "опытом" с итальянскими коллегами, обучая их азам "матерщинословия" (неологизм мой - только сейчас родился. Не забыть бы взять патент!).
      Итальянка, смешно коверкая "слова", неплохо делает первые шаги, получает от публики аплодисменты. В 4 часа утра я прощаюсь с еще бодрой компанией ("Завтра с утра - операционный день. Адьё"). У двери меня догоняет Андрюша:
      - Понимаете, Ариэль, Шура сказал итальянке, что Вы не берете денег за операции и консультации и до нее дошло, что у Вас можно проконсультироваться бесплатно, а это имеет для иностранцев немалое значение. У нее что-то с тазобедренным суставом. Не могли бы Вы ее посмотреть на днях?
      - Охотно, Андрей. Вот моя визитка, передайте ей. До свидания.
      Больше я ни с итальянцами, ни с Андреем Мироновым не встретился никогда. Через год он уйдет из жизни, оставшись в памяти нашего поколения молодым, энергичным, блестящим и всеми любимым. Его место в наших сердцах никто никогда не займет...
      Наташа и Шура были замечательными детьми для своих мам, а теперь они самоотверженные, добрые, щедрые бабушка и дедушка для своих внуков - Мишиных детей от всех его жен, не делая никаких различий между ними. Любят внуков безмерно и по праву гордятся ими.
      Все годы, что мы уехали, мы переписываемся; пишет, естественно, Наташа. Ибо мэтр действительно занят запредельно. Другое дело, когда Александр Анатольевич прилетает в Израиль. Это было, по моему счету, три раза. И во все его визиты в нашу страну мы встречаемся, ходим на его спектакли, беседуем, обедаем и т.п.
      Жить на земле лучше, красивей и осмысленней, если у тебя есть друзья и тебя окружают близкие люди.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
     
     Мы в Израиле
      
      14 лет назад 7 января 92 г. мы прилетели в Израиль. Здесь считается правильным говорить "взошли", так как на Святую Обетованную Землю нельзя ни приехать, ни прийти, ни прилететь, а исключительно "взойти", "подняться". Нас было трое в одном самолете, не считая собаки. Любимую собачку по кличке Бэкки, прожившую с нами в Москве 4 года, мы, конечно, взяли с собой. Дочь Юлия, моя старенькая мама и я - тоже не мальчик: я решился на отъезд из России в 62 года.
      Когда мы в аэропорту ожидали посадки на самолет, мама оказалась на скамейке рядом с арабскими студентами. Веселые такие ребята, милые, они шутили с мамой:
      - Мы Вас, бабушка, убивать не будем, нам это не надо. Молодые - вот кто должен нас бояться!
      Не имея представления о том, что творится в Израиле, я не обратил внимания на обещания потенциальных террористов. А еще в Домодедово маменька умудрилась упасть. Мы уже прошли паспортный контроль, но мама пошла к ограде в обратном направлении, чтобы попрощаться с Ритой, и... с шумом растянулась на полу. У меня оборвалось сердце: "Боже мой! Хоть бы не сломала себе шейку бедра!"
      К счастью, на сей раз обошлось. Все еще было впереди: маму в Израиле еще трижды ждали переломы костей...
      Для любимой собачки был приготовлен деревянный ящик. Накануне до глубокой ночи я и мои друзья Виталий Каменский и Володя Скворцов доводили клетку до ума. А при посадке кто-то добросердечный из команды самолета сказал нам:
      - Да выбросьте вы этот ящик! В нем ваша собачка не перенесет перелета. В грузовом отсеке - минус 50-55º - погибнет. Возьмите ее на руки в салон.
      В салоне было полно народу. В зимних одеждах, с массой вещей. Было ощущение, что мы едем в переполненном общем вагоне поезда "Москва - Саратов".
      В Тель-Авиве было +17º, а на солнце - все 25. Зелень, пальмы, яркое солнце. Какой-то мальчик громко плакал:
      - Вы говорили мне, что мы едем в Израиль, а мы приехали в Африку!
      - Почему, сынок, в Африку?!
      - А ты что, не видишь - кругом пальмы растут!
      После оформления всех документов мы вышли на улицу. Нас встречали мой брат Алик с дочерью Наташей, зятем Владимиром Немировским, а также мой друг Саша Шнапер со своей новой женой. После объятий, приветствий, похлопываний по плечам мы с Сашей договорились, что чуть позже встретимся в Тель-Авиве. Сели в Володину машину и поехали к ним в Иерусалим. Поднявшись в невысокие горы, мы увидели снег. Это редкое в этих местах явление серьезно нарушило нормальное течение жизни, ибо к снегу здесь были не готовы. Больше с того дня я снега в центре страны не встречал...
      Мы прожили в семье брата 10 дней. Их съемная небольшая четырехкомнатная квартира казалась нам весьма хорошей, хотя на самом деле это было маленькое и неуютное жилище.
      Нам отдали две комнаты, а в оставшихся ютились сами. За то время, что мы прожили здесь, никто из них ни словом, ни жестом, ни намеком не выразил какого-нибудь недовольства или неудовольствия.
      
      
      
      
      
      
      
      
      Мои единственные родственники в Израиле
      Наташа (племянница) и ее муж Владимир Немировские.
      Холон, 1999 г.
      
      
      
      
      
      Теперь я понимаю, что мы здорово стеснили их, затруднили им на время жизнь. Однако эти близкие, родные люди проявили лучшие человеческие качества - доброту, терпимость, понимание и теплоту. Я этого забыть не могу. Не знаю, смог ли бы я так...
      Иерусалим произвел на меня сильное впечатление. Таких необычных и неповторимых городов я не встречал прежде. Не город, а симфония из белого камня! Сколько бы впоследствии я ни бывал в Иерусалиме, я всегда с восхищением любовался красотой израильской столицы...
      На другой день я поехал в Тель-Авив на встречу с Сашей Шнапером. Мы гуляли по городу, Саша мне с гордостью показывал Дизенгоф, набережную, шикарные высотные гостиницы. Он был влюблен в город, в страну, поэтому обо всем отзывался с горячим энтузиазмом. Так, будто он построил эту страну... Саша убедил меня, что я не должен оставаться в Иерусалиме, что надо как можно быстрей начинать обосновываться в Тель-Авиве. Тем более что он получил согласие профессора ортопедии Ш.Декеля взять меня к себе в клинику на "истаклют" (т.е. наблюдение, длящееся 6 месяцев, в течение которого "они" наблюдают за мной, а я наблюдаю за "ними").
      Мы начали поиск съемного жилья для нашей "партячейки". Первой, к кому Саша обратился с этим вопросом, была Шема Принц, известная в Тель-Авиве книготорговец. В ее книжной лавке всегда толпились "наши", это был своеобразный русский клуб.
      - Шема, - начал Саша, - вот приехал мой друг из Москвы, мы ищем...
      - Саша, можете не продолжать, - сказала Шема и царственно-небрежным жестом выбросила из ящика на стол связку ключей.
      Чудеса только начинались!
      Мы посмотрели эту квартиру в центре города. Она нам не подошла, ибо в ней было совсем пусто. Нам ли, олимам, обзаводиться мебелью?! И вообще Саша и его Лариса с ходу запугали меня, наставляя, что я не имею права тратить наши скромные деньги ни на что, кроме самого необходимого. Иначе - не выжить. Лариса учила нас, что не надо после стирки белья гладить его (экономия электричества), что посуду можно мыть холодной водой - настолько хорошие здесь моющие средства (экономия воды). Сашка ругался, когда увидел, что мы с Юлей едим мороженое. Лариса терпеливо объясняла, где я должен покупать продукты, какие магазины дешевле и т.д.
      Мы вернули Шеме ключи и решили поискать жилье в районе, где снимали квартиру Шнаперы. Неподалеку от них располагалась маклерская контора. Приходим. Объясняем, что нам нужна квартира на съем.
      - Поехали, я вам покажу квартиру неподалеку.
      - Где это?
      - Улица Ротенштрайх, 22.
      - Не может быть! - вскричал Саша, - мы живем в 20-м доме! Берем! Берем не глядя!
      Счастливый случай! Удача! Мало сказать удача: я не знаю, что и как было бы со мной, с нами, если бы Саша не был рядом со мной в первое время. Шнаперы вели меня по дорогам новой и совершенно незнакомой жизни, как поводыри водят слепых. Я был и остаюсь беспредельно благодарен им. Рано утром мы вместе с Сашей ехали в больницу "Ихилов", в обед встречались в больничной столовой. Быстро поглощая еду, не обращая внимание на качество (было бы количество!), Саша вдохновенно делился со мной впечатлениями об увиденном и услышанном. После работы мы вместе возвращались домой. Саша поставил перед собой сверхзадачу: вписаться в израильскую хирургию, стать своим в израильское обществе. Хваткий и способный, он успешно осваивал иврит, оформление историй болезни на новом для него языке, искал знакомств с местными жителями. Чуть позже Саша получил возможность заниматься научной работой. И тут, в экспериментальной работе с собаками, его ожидал успех. Первое время я ходил к нему на дежурства в приемное отделение: Саша учил меня писать истории болезни, учил, как себя вести в приемном, как разговаривать с больными. У меня адаптация шла в более замедленном темпе, чем у друга: сказывалась разница в возрасте. А для освоения нового, ни на что не похожего языка у человека немолодого и со средними способностями к языкам фактор возраста имеет решающее значение. Когда мы собирались выехать в Израиль, я наивно полагал, что 6 месяцев обучения на курсах языка будет достаточно, чтобы "взять" иврит. Куда там! Многие из нас - наши сверстники - так и не научились слышать и понимать язык. Сказать что-то - это еще куда ни шло. А вот понимать речь - это проблема. С годами у Саши стал снижаться слух, но он всегда уверенно поддерживал диалог, отвечая собеседнику на всякий случай "кен" ("да"). Когда собеседник понимал, что Сашино "кен" идет от недослышивания и недопонимания, он взрывался:
      - Кен, кен! Ма кен?! ("Что "да"?)
      Что и говорить, мой друг проявил волю, целеустремленность и страстное желание войти в израильский истеблишмент. Он был на пути к этой цели, но внезапная смерть оборвала его жизнь на 56 году. В то декабрьское утро Саша встал, как обычно, рано, сделал 40-минутную пробежку по парку, пришел домой и на балконе, где он хотел снять кроссовки, упал - без стона, без звука... Благодарная память о моем друге, талантливом, одаренном человеке, будет жить во мне до конца моих дней...
      А сейчас я расскажу несколько историй, в которых Саша выступал как главное действующее лицо.
      
      Саша Шнапер и узбекское TV
      (экскурс в прошлое)
      
      Когда Саша в 77 году гостил у нас в Самарканде, решили мы съездить в местный филиал Института виноградарства им. Шредера. Это - уникальное предприятие, где с виноградом делали всякие чудеса. И была в этом институте "Аллея дружбы" - 500-метровая аллея, увитая кустами десятков сортов винограда с обеих сторон и сверху. Гимн виноградной лозе!
      Приехали мы в Институт, пошли к этой аллее и с сожалением узнали, что к вчерашнему дню весь виноград в Аллее дружбы был снят. Почти одновременно с нами подъехала съемочная группа узбекского TV, у которой было задание заснять процесс "обнажения" Аллеи. Вот такая накладка получилась. Однако кто-то из телевизионщиков предложил:
      - А может быть, все-таки снимем? Сорганизуем "сбор"?!
      На круглой площадке перед аллеей толпилось человек 5-6 народу, и мы с Сашей - там же.
      - Нам нужен мужчина для съемки, девочка и ведра, полные винограда, - скомандовал оператор.
      На призыв "нужен мужчина" тотчас же среагировал мой друг.
      Оператор:
      - Надевайте халат, тюбетейку, берите ножницы и - наверх!
      Саша надевает поданный ему старый узбекский халат, тюбетейку, берет большие ножницы в правую руку, огромную уже срезанную кисть винограда - в левую и лезет по лестнице вверх. Съемка началась. Стоя наверху, Саша поднимает виноградную кисть левой рукой, подносит ее к листве, а правой имитирует срезание ножницами этой кисти. Потом он медленно опускает эту кисть в ведро. И снова повторяется этот трюк: левой рукой кисть с виноградом поднимается вверх к листве, правой эта кисть-ветеран "срезается" и опускается в ведро. И так - 5-6 раз. Завершающим кадром было шествие какой-то работницы Института с двумя полными ведрами винограда, срезанного сборщиком-узбеком Александром Львовичем Шнапером!
      "Объективности" узбекского TV можно было только аплодировать! А нам за съемку выдали на дегустацию по кисти изумительного винограда с Аллеи дружбы.
      
      Саша Шнапер и мамина диван-кровать
      
      В снятой нами квартире хозяйская кровать, на которой спала мама, была ненужно большой и громоздкой. И столь же старой и изношенной. Настало время распрощаться с ней. Моя мама, как всегда, привыкнув к старой вещи, расставаться с этим лежбищем не хотела, но, увидев новый диван, сдалась. Старый диван был очень тяжелый, стащить его в третьего этажа вниз было не под силу даже таким здоровякам, как я и Саша, вместе взятые. И мы решили вечером, когда соседи закроются в квартирах, выкинуть диван из окна маминой комнаты. Поздно вечером мы с Сашей подтащили это чудовище к окну; окно было снизу забрано железным барьером высотой примерно 50 см. Мы поставили кровать на этот барьер под углом таким образом, что 2/3 ее высовывались наружу, во двор. Я спустился вниз, убедился, что никого вокруг нет, все тихо - дом спит. Командую Саше: "Давай!" Саша, "напрягши последние силы", поднимает с пола конец кровати, та медленно, как бы нехотя переваливается во двор и... вместо свободного полета вниз, на землю наклоняется, описывает дугу и всей своей мощью с размаху ударяет в окно нижнего, второго этажа. И лишь потом, перевернувшись на 180º, рушится на землю. Удар пришелся о выше упомянутую ограду в окне второго этажа, грохот и гул сотрясли весь наш дом. Первыми в испуге выглянули в окно соседка и ее сыновья, жившие под нами. На испуганный вопрос: "Что случилось?! Ма зе?!" ("Что это?") - я мог только выговорить:
      - Кровать... Кровать упала... Извините, я все поправлю.
      Стекла не пострадали, а прутья заборчика хорошо погнулись. Остальным соседям, высунувшимся в свои окна, оставалось лишь недоуменно спрашивать друг у друга: "Что произошло?", ибо я немедленно слинял с места происшествия. На другой день Саша и я выправляли у соседки ограждение, спасшее нас от больших неприятностей.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Саша Шнапер (справа) принимает гостей. Холон, 1995 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      К вопросу о кроватях. С нами был еще один конфуз. Саша учил меня олимовской тактике:
      - Если увидишь что-то где-то нужное, мало-мальски интересное, быстро бери и тащи домой. Дома разберемся - годится или не годится.
      Эта сентенция последовала после того, как я зашел к другу (а они жили в соседнем подъезде) и сказал ему, что я только что видел на мусорном ящике в нашем дворе какую-то люстру из деревянных конструкций. Саша возмутился: "Почему не взял, фраер?" - и выскочил во двор за люстрой. Вернулся ни с чем: люстру схватил другой олим, более шустрый!
      Как-то возвращаясь домой, я увидел, что под нашей лестницей стоят шикарные доски от выброшенной, должно быть, кровати. "Сказать Саше", - мелькнуло в голове.
      Зашел к другу, доложил.
      Вечером (излюбленное время для преступлений) мы подошли поближе к "объекту" и поняли, что перед нами - две вполне приличные разобранные кровати. Подняли все это хозяйство ко мне, рассовали под наши кровати и довольные собой ("не упустили!") разошлись. Спланировали, что одну кровать соберем для меня, а вторую отдадим нашему другу Гене - у него вообще ничего нет.
      На следующий вечер встречается мне старший по подъезду уважаемый всеми Хаим.
      - Вчера сосед из 6 квартиры спустил две свои кровати под лестницу - у него ремонт идет. Так они пропали! Вы ничего не знаете по этому поводу?
      Господи, стыдно-то как! Я забормотал:
      - Я где-то видел... Я узнаю... Спрошу...
      Дождавшись вечера, мы с Сашей тихонечко снесли сверху обе кровати и поставили их на прежнее место под лестницей. Хорошо, что Гена еще не успел отвезти к себе домой "свою" кровать. Вот такие случались с нами олимовские приключения. Вообще мне везло находить различные вещи, нужные в обиходе, и которые мы тогда не позволяли себе покупать. Однажды нашел на скамейке отличный свитер красивого фиолетового цвета. Мама носила его не одну зиму. Тогда у меня не было джинсовой рубахи. Пожалуйста - нашел на стадионе, носил. А раз на дороге я нашел картонный ящик с белыми спортивными трусами. Я в эти трусы одел пол-Тель-Авива! И даже в Москве мои два племянника щеголяли в этих "белых одеждах"!
      
      Саша и моя стиральная машина
      
      Мы еще застали краешек времени, когда израильтяне и старожилы из бывших олим помогали новым эмигрантам из России, принимали участие в их судьбе, облегчали абсорбцию в израильскую жизнь.
      Мне одна знакомая врач-стоматолог, лет 17 прожившая в Израиле, предложила стиральную машину. Не ее собственную, понятное дело, а хозяина ее съемной квартиры. Хозяину она была не нужна. Мы с Сашей поехали за этим подарком, на такси привезли машину к нам домой. Подняли на третий этаж, залили воду, включили - а машина не включается. Саша пообещал на следующий день посмотреть, в чем там дело. Он обследовал аппарат снаружи - ничего сломанного не обнаружил. Затем стал углубляться в изучение машины, дальше - больше: дошел до электроники. Я вижу, что друг мой увлекся, что продолжать ему не стоит:
      - Электроника - это уж совсем сложно, не твое это, Саша, хоть ты однажды сгоряча и починил поломанное пианино.
      Я пригласил специалиста. Тот пришел, увидел вдрызг разобранную машину, собирать не стал ("Кто разобрал, пусть тот и соберет"), а просто приподнял кверху круглую рукоятку-регулятор, и машина нормально включилась!
      Истинно: "А ларчик просто открывался". Я заплатил мастеру за "работу" 50 шекелей. Саша собрал "кишки" машины, мы включили ее, и "процесс пошел". Если бы аппарат не протекал и к тому же отжимал белье, я бы его и дальше использовал, любил и холил. Но, не имея больше сил и желания ходить за ним, я его через некоторое время "толкнул" старьевщику за 20 шекелей. Так бесславно завершилась одиссея нашей первой стиральной машины в Израиле.
      
      Саша и его наводнение
      
      В хирургической практике есть неписаный "закон парных случаев". Это когда за одним каким-либо необычным больным вскоре же следует другой подобный пациент. Видимо, применительно и к хирургам действует закон парных случаев.
      Это произошло вскоре после моей эпопеи со стиральной машиной. Был жаркий август. Среди ночи друг мой Саша отчего-то проснулся. Лежит он в полусне, нежится в постели и с наслаждением слушает шум воды. Думает: "Дождик... Дождь в августе - это очень хорошо".
      Опустив ноги на пол, Саша окончательно просыпается, ибо ноги по щиколотку оказываются в воде. "Трубу прорвало!" - доходит до него. Бросился к крану, закрыл поступление воды в квартиру. Водичка тем временем вышла на лестничную площадку, прошла под дверью в квартиру напротив. Оттуда высунулись встревоженные лица соседки и ее гостя. Вода ниагарским водопадом низвергалась вниз с площадки и ступеней. До утра мы боролись с наводнением, и долго еще сохли коврики, ножки деревянных кроватей, шкафы, напоминая о славном августовском "дождичке".
      
      Мне казалось, что за долгие годы работы хирургом и травматологом я многому научился, достаточно много знаю и умею. Но в клинике проф. Декеля чуть ли не все было по-иному. Я пришел совсем в другую медицину! Нередко мои действия, подходы не принимались профессором, вызывали у него раздражение. Первое время я был растерян, мне казалось, что потерял все навыки, что мой опыт ничего не стоит. Однако пришлось перестраиваться и приспосабливаться. Через год я нормально работал в приемном отделении, меня начали признавать.
      Однажды днем нашему отделению выделили дополнительную операционную комнату, где проф. Декелю надлежало сделать две пересадки суставов. Он искал двух помощников, но все вокруг были заняты. Попался на глаза я.
      - Пойдем, поможешь мне.
      Обычно в операции пересадки искусственного коленного или тазобедренного сустава участвуют три человека, а здесь я оказался единственным помощником.
      
      
      
      
      
      
      
      Мои друзья Леонид Лихтерман (слева) и Юрий Соснов -
      профессора Институтов нейрохирургии.
      Встреча в Тель-Авиве, 1998 г.
      
      
      
      
      И я справился с задачей, приложив немалые усилия, проявив сноровку и изворотливость. Когда закончились обе операции, шеф предложил мне постоянную работу в операционном блоке в качестве его ассистента при операциях имплантации искусственных суставов. Почти голливудская история, не правда ли?!
      Вот уже 10 лет я функционирую в этом амплуа, являя уникальный пример профессионального долголетия: в этом году мне должно исполниться 77 лет...
      
      По приезде в страну первостепенной, главнейшей задачей для нас было изучение иврита. Хотя вокруг почти всегда и везде звучала русская речь, было четко ясно, что без иврита жить в Израиле очень трудно, потери будут громадные - в обычной жизни, на работе, в общении, в контактах с государством. Меня и дочь направили в один ульпан (так на иврите называется школа для изучения языка), но в разные классы. Учился я много, серьезно и охотно, и вначале казалось, что меня ждет успех; через некоторое время выяснилось, что дочь Юлия по темпам освоения иврита перегоняет меня. А потом с возрастом я в языке регрессировал. На веселый праздник Пурим, который мы здесь впервые отмечали, наша учительница Сима захотела поставить с нами пьеску по сюжету сказки об Эстер. На иврите, разумеется. Мне Сима дала роль царя Ахашвероша. Всем в руки текст на иврите, - начали! Через пару репетиций я почувствовал, что мне тесно в рамках отведенной мне роли, и я начал импровизировать. Сначала в своей царской роли, потом что-то стал менять, разнообразить в действиях других персонажей, вводить новые мизансцены. Сима сначала удивлялась, потом тихо-тихо уступала мне "режиссуру", а на последних репетициях вообще сидела тихонько на стуле в сторонке и хихикала. А еще я ввел в свой текст русские словечки, в т.ч. сленговые, которые рассчитаны были на нашу публику. Так оно и вышло.
      Мы прилично сыграли, выделившись среди постановок, показанных другими группами, и, кроме аплодисментов, похвал, одобрений, я получил в награду радиоприемник. Так началась, развивалась и завершилась моя театральная карьера в Израиле!
      Первые годы мы часто ходили в театры, смотрели многие тогда еще нечастые гастрольные концерты артистов из России, пользовались абонементом на симфонические концерты в Филармонии. (В Израиле очень сильный филармонический симфонический оркестр, которым руководит всемирно известный дирижер Зубин Мета; там же, в зале Филармонии, сохранились таблички "Не курить" - ну тут, как говорится, комментарии излишни). Артисты из России приезжали по одному - по два.
      Так, я был на выступлении одного Армена Джигарханяна. Он что-то рассказывал, потом показывали фрагменты фильма с его участием. Наталия Гундарева и Сергей Шакуров тоже о чем-то сообщали нам со сцены, потом давали фильм. Веселил рассказами о кино Эльдар Рязанов. Мы были знакомы, и я в антракте заходил за кулисы, приветствовал артистов, рассказывал "за жизнь" и передавал письма общим друзьям.
      Билеты были дешевые, ибо только при этом условии новые олим могли позволить себе театр.
      Однако прошли годы, алия окрепла в материальном плане, и на нее "пошли" из России театры с большими постановками, танцевальные ансамбли, хоры, оркестры.
      
      
      
      
      
      На родине. Самарканд, 2003 г.
      
      
      Цены возросли в десятки раз, но залы заполнялись и заполняются сейчас до отказа.
      Изменилась наша жизнь здесь, что ни говори...
      И моя семья прошла непростой путь определенного подъема и становления. Юлия окончила медицинские курсы, получила звание "дипломированная сестра" и устроилась на хорошую работу. Потом я нашел свою "нишу". Рите было сложней, чем нам с Юлией, медикам, найти работу в центре страны. По классификации Риты, все страны мира делятся на две большие группы, категории: "страны балетные" и "страны небалетные"! Так вот Израиль в 90-е годы был страной небалетной. А у Риты профессия - не просто балетная, а узкобалетная: педагог классического танца младших классов. В такой специализированной профессии подвизаются единицы. То есть заниматься этой профессией берутся все, в т.ч. и балерины в прошлом, а учить детей по-настоящему правильно и хорошо могут немногие. Ну вот моя Рита - из этих немногих... Идем мы как-то с Ритой мимо балетного театра "Бат-Дор" в центре Тель-Авива. Я предлагаю ей:
      - Давай зайдем - а вдруг?
      Рита без энтузиазма согласилась. Секретарша хозяйки театра Жаннет Ордманн на нашу вступительную речь отреагировала как-то вежливо-вяло. Тогда я толкаю Риту: "Книгу свою покажи". (За несколько лет до этого в Англии была шикарно издана большая книга Л.Жданова и Риты о руках в классическом танце). Увидев книгу, подержав ее в руках, посветлевшая секретарша сразу захлопотала, достала Ритино досье, оставленное ею здесь 2 года тому назад на всякий случай, и пообещала доложить о "гверет Маргарите" своей начальнице. Потом Рита была приглашена дать показательный урок для артистов театра, а затем была принята на работу.
      Звезда удачи продолжала светить Рите, и она получила место в Холонском центре танца. Здесь она весьма плодотворно и успешно трудится 10 лет. Ее узнали и признали в Израиле, который усилиями "русских" балетных педагогов, артистов и режиссеров постепенно медленно "балетизируется". А в прошлом году ученица Маргариты Юсим Ирит Брунер завоевала золотую медаль на Международном балетном конкурсе в Германии. Несколько учениц Риты успешно танцуют в театрах Израиля.
      Жизнь моя в новой стране настолько отличалась от прежней жизни в России так, что я определенно могу сказать, что проживаю новую, вторую жизнь. С одной стороны, это ведь хорошо. Не всем удается в течение одной отведенной тебе жизни умудриться прожить две. С другой стороны, узнал на своем опыте, что такое ностальгия, каково в 60 лет изменить свою жизнь. Правда, в моем случае моя ностальгия не была тяжелой, парализующей волю и вызывающей апатию. А мне встречались и такие "степени тяжести". Вскоре после приезда в Тель-Авив я позвонил моему приятелю из 33 больницы, и первыми словами, которые я от него услышал, были: "Ариэль! Я погибаю!" Мы не раз встречались, и всякий раз я видел, что мой коллега окончательно сник, из него уходит жизнь. А жена его, доктор в прошлой жизни, оставалась активной, деятельной, веселой; работа няней у двух израильских детишек не тяготила ее. Она была и осталась сильной личностью. Ни ей, ни мне, ни другим друзьям моего заболевшего ностальгией коллеги не удавалось вдохнуть в него жизнь.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      На 70-летнем юбилее. Холон, 1999 г.
      
      
      
      
      
      
      Они в конце концов покинули Израиль, вернулись в Подмосковье; жена начала снова работать в больнице врачом-окулистом, а мой приятель сидит дома и ведет домашнее хозяйство.
      Сегодня мне попалась на глаза статья моего московского друга Магомеда Абдулхабирова обо мне. Я приведу одну цитату из этой статьи. Магомед прощается со мной:
      - "Счастливо! Мне будет очень тяжело без тебя! А я тебя умоляю выстоять. При самых тяжелых обстоятельствах не посягать на свою жизнь.
      Я действительно боялся за него".
      ("Северный Кавказ", ?1-2, январь 2006).
      Ну с чего это ты взял, мой друг?! Эта мысль ни разу не приходила мне в голову. Даже в подсознание! Да и оснований для полного отчаяния у нас не было. Прошедшие 14 лет были непростыми, - это верно, - были трудности, были переживания. Но мы жили, трудились, делали то, что надо было делать (а иной раз то, чего не надо!). Всякое бывало. Но отчаяния, безысходной тоски, последней черты - этого не было! Мы теряли здесь родных и близких людей. Умерли моя и Ритина мамы. Хотя обе они были старенькими, мы переживали их уход с мыслью о том, что ведь могли бы еще пожить в хороших условиях... На горе Герцля, в Иерусалиме покоится мой двоюродный брат Роальд, с которым я рос с самого раннего детства и которого я любил, как родного брата.
      На кладбище Аяркон под Тель-Авивом похоронены: Саша Шнапер; мой друг со школы Борис Кельман, добряк и силач; друг мой из Евпатории Марк Фишер, скончавшийся в первую же ночь в новой стране. Ушли навсегда мои любимые друзья, спят вечным сном в земле предков. А мы остались жить на ней. Может, это и называется "пустить корни"?
      Много в нашей здешней жизни было светлого, радостного, счастливого.
      Прежде всего, это люди. Я повстречал здесь друзей, с которыми уже не чаял встретиться. Однажды, идя в задумчивости по ул. Алленби, я чуть не столкнулся с моей институтской подругой Ривой Абдурахмановой, и с того дня мы не теряем друг друга. Рива же "открыла" для меня моего институтского друга Фиму Лекаха, которого все считали исчезнувшим за океаном; считалось, все повторяли, что "следы Фимы ведут в Аргентину". Ага: вели в Аргентину, а привели в... Бней-Брак!
      Двух моих близких "банных" друзей Сашу Аксельдорфа и Виталия Каменского я "вывез" из Москвы. Нет, они, конечно, прибыли в страну сами по себе, но так как мы часто видимся, ходим здесь по пятницам в сауну, и я старше их по возрасту, у меня такое ощущение, что я их прихватил с собой из России. Чтобы всегда быть рядом с ними. Чтобы не расставаться...
      В городке Кармиэль в своих домиках, подаренных государством, живут рядом две семьи наших друзей-самаркандцев.
      С Семеном Левиным нас связывают институтский спорт и сцена: мы играли в одной волейбольной команде, тренировались по легкой атлетике у одного тренера и танцевали молдавский танец с двумя девушками, ставшими впоследствии докторами наук. А Семик вырос в замечательного хирурга, на которого молился весь Самарканд. До сих пор в городе говорят, что с отъездом Семена Иосифовича из Самарканда там не у кого лечить хирургические заболевания. А самаркандские женщины горюют о Кате Левиной, жене Семика, которая была там видным специалистом-гинекологом.
      Семья Грозманов - Бася, ее брат Семен с женой Наташей - живут в таком же славном трехквартирном домике "на земле".
      У Левиных и Грозманов во двориках выращены их руками небольшие прелестные сады: цветники, фруктовые деревья, ягоды. Оба дома дышат покоем, добротой и уютом. А радушие и гостеприимство мои друзья вывезли, конечно, из Узбекистана!
      Как я люблю бывать к ним в гости! Обычно мы вначале приезжаем в Нацерет к нашим друзьям - соседям по двору в Самарканде Маричевым, ночуем у них, а наутро мой верный друг Гена везет нас в Кармиэль. Бася, Катя и Наташа готовят добротный, вкусный стол, и мы там "хорошо сидим". Гуляем по милому городку. Алону позволяют возиться в саду, поливать землю, цветы. Я же растворяюсь в атмосфере душевного тепла, любви и преданности. Мне кажется, что я вернулся в прошедшую жизнь, что я снова со своими молодыми друзьями. Я чувствую себя дома! От моих друзей идут ко мне в сердце волны их тепла, нежности и любви. Расставаться не хочется и мне, и им... Как только мы уезжаем, я начинаю скучать по ним и строить планы на очередную встречу...
      Таню Цитринель я знал в Москве, когда она еще была студенткой Таней Шульман. Практику после IV курса она проходила во Фрязинской больнице. Своей интеллигентностью, мягкостью и добрым характером она вызывала неизменную симпатию у всех врачей больницы.
      С ее мужем Павлом Цитринелем мы познакомились на проводах Саши Шнапера в Домодедовском аэропорту.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      С Пашей Цитринелем. 2001 г.
      
      
      
      
      
      
      
      Здесь наши встречи с семьей Цитринель стали частыми, системными; многие праздники, вечера и вечеринки мы стали проводить вместе. В молодые годы Паша был ведущим актером Театра Советской Армии, сыграв свои блистательные роли в партнерстве с Ларисой Голубкиной, Людмилой Касаткиной, Алиной Покровской. Здесь моему другу работается трудней, сложней. Помню его зубрящим на еще непонятном ему иврите текст роли, в которой ему выходить на сцену в "Габиме". Не имея постоянного места в театре, неутомимый и оптимистичный Паша Цитринель продолжает хорошо, выразительно и ярко играть у разных режиссеров на разных театральных площадках и в кино. Такой артист, как мой друг Павел Цитринель, не может не работать, а я всей душой желаю ему быть всегда востребованным. Рассказывать об этих и других моих друзьях я бы мог долго. Об их жизни, характерах, подвигах и поражениях, достоинствах и слабостях.
      Может быть, когда-нибудь и расскажу...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
     
     От двух до пяти
      
      Книжка с таким названием была написана в стародавние советские времена замечательным детским поэтом Корнеем Чуковским. Он собирал и отбирал самые интересные, самые смешные и яркие детские изречения, выдаваемые малышами в самые невинные годы. Ну, с двух - это понятно: ребенок только научился говорить, он спешит выговориться и поделиться своими жизненными наблюдениями. А вот почему до пяти, - мне это было непонятно. Почему не до шести или шести с половиной? Много позже, когда у нас народился внук, и мы за ним наблюдали куда более пристально, чем за его мамой в ее детские годы, я понял, почему до пяти. Да потому, что после 5-6 лет дети переходят в разряд "маленьких взрослых" и уже не умиляют нас милыми и симпатичными нелепостями, а начинают мыслить, комментировать, замечать, оценивать вполне логично, точно и даже глубоко. Теперь в разговорах с ними мы не сюсюкаем, а ведем беседу на равных. Записывать их перлы уже нет смысла: они мыслят и рассуждают, почти как взрослые.
      
      Итак, наш внук Алон Аренберг - от двух до пяти.
      
      * * *
      Спрашиваю:
      - Какие у тебя глаза, Алон?
      - Правый этот, средний - этот.
      * * *
      Вопрос по телефону:
      - Мальчик, откуда ты говоришь?
      - От телефона.
      * * *
      - Манная кашка, иди ко мне. У тебя есть ножки?
      * * *
      Спрашиваю во время бритья:
      - Алончик, будешь бриться?
      - Нет, я еще гладкий.
      * * *
      - Две тучки поцеловались, и пошел дождь.
      * * *
      Я:
      - Алон, понюхай свою голову.
      Он (почему-то смутившись):
      - Не могу.
      - Тогда понюхай мою.
      Он (понюхав):
      - Ох, у тебя хороший... воздух!
      * * *
      Внук просит поднять с пола мишку:
      - Папа, поставь его на полку, там стоят и ждут его товарищи. (Малыш до 5,5 лет называл меня папой).
      * * *
      - Я хочу смотреть телевизор - смотреть, смотреть, смотреть!
      Я привожу контрдовод:
      - Но ты же тогда вырастешь дурачком.
      - Я хочу быть телевизионным дурачком!
      * * *
      Как-то приходим домой. Говорю:
      - Вот и лифт нас ждет.
      - Этот лифт - добрый!
      * * *
      Учу внука различать пальцы на руке.
      - Как зовут этот палец? (Большой)
      - Толстый!
      * * *
      Мальчик на улице пристально разглядывал одноногого мужчину на костылях и изрек:
      - Ему не хватило железа. (Ибо оловянный солдатик тоже был одноногий: ему не хватило олова на две ноги).
      * * *
      Достав разогретый диск из видика, констатирует:
      - У него температура!
      * * *
      У Пушкина в "Сказке о царе Салтане" есть строфа: "Поднатужился немножко... Вышиб дно и вышел вон".
      Алон делает вывод:
      - Он, наверное, хотел какать.
      
      * * *
      Слова-перевертыши:
      
      - Трудный знак (вместо "твердый знак").
      - Дерьмучий лес.
      - Щелкучник.
      - Елки-с-палкой.
      - Хозяйка Модной горы.
      - Жила-была лягушка,
      Глубокая ибушка (вместо "старушка").
      * * *
      Алон начал икать. Я предложил ему выпить воды маленькими глотками. Икота прошла.
      - Икотки ушли в воду!
      * * *
      - Поймаю Синюю птицу и... выйду замуж!
      * * *
      Нарисовал длиннющую единицу:
      - Это - Орна! (Орна - воспитательница в детском саду - длинная худая девица).
      * * *
      - Идем идти (т.е. "пойдем").
      * * *
      - У меня была мысль, но она где-то потерялась.
      * * *
      - Ух, у меня злость берет как вкусно!
      
      
      
      
      Слушая бабушкины сказки. Холон, 2004 г.
      
      
      * * *
      Утром бужу его:
      - Алон, ну если не хочешь вставать, умываться, то я сам умоюсь, сделаю зарядку, оденусь.
      - Тогда и в садик иди сам!
      * * *
      Рассказываю о Дон-Кихоте:
      - Он был таким трогательным...
      - А что он трогал?
      * * *
      Малыш оттопырил мне уши и определил:
      - Ты теперь - летучий дед (по аналогии с летучей мышью).
      * * *
      - Деда, почитай сказку - последнюю.
      - Ты же сказал, что вот эта последняя.
      - Нет, нет, почитай, - это будет очень последняя!
      * * *
      - Деда, я тебя люблю... до неба!
      * * *
      Нарисовал цифру 3:
      - Она удивляется!
      * * *
      Бабушка Рита экзаменует внука:
      - Яблоки - это фрукты?
      - Фрукты.
      - Груши - фрукты?
      - Фрукты.
      - А свекла?
      - Обед!
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Александр Ширвиндт (с трубкой) и мой внук.
      Холон, 2000 г.
      
      
      
      
      * * *
      Простуженной и охрипшей бабушке:
      - У тебя голос упал в желудок!
      * * *
      - Когда я плачу, меня девочки в саду уважают. Они становятся такими жалобными...
      * * *
      Однажды на улице мы увидели "ручеек" муравьев, пересекающий тротуар. Я обратил внимание Алона на то, что, несмотря на огромное количество мурашей, снующих по своим делам, что-то несущих, они не ссорятся друг с другом, никто друг другу не мешает.
      - Это потому, что они не умеют разговаривать!
      (Сам того не зная, не будучи знаком с великим физиологом И.П.Павловым, мой внук одной фразой выразил суть павловского учения о второй сигнальной системе!)
      * * *
      - Мультики - это мои "Последние известия".
      * * *
      - Деда, почитай мне, пока меня сон не завалил.
      * * *
      Учительница музыки предлагает Алону сыграть в четыре руки.
      - Как я смогу в четыре? У меня же только две!
      * * *
      - У нее глаза на выпучке!
      * * *
      Я (грустно философствую):
      - Наверное, я не увижу, Алончик, как ты бреешься.
      - Я тебя, дедушка, откопаю, буду за тобой ухаживать, поливать... (Так что у меня замечательные перспективы на будущее!..)
      * * *
      - Ты меня ударила брюками по лицу, теперь это не лицо, а морда.
      * * *
      Алон (тоже грустно философствуя):
      - И я умру на всю жизнь...
      * * *
      Вскоре, уже радуясь жизни:
      - Конечно, у нее красивые ноги: она ведь надевает колготки!
      
      * * *
      Антитезы Алона
      
      Умен - глупен
      Бездумный - придумчивый
      Трудолюбивый - трудоленивый
      * * *
      В "Вальсе петушков", который внук разучивал, в конце нотной страницы указано: "Играть с начала".
      - Ну, если просят, сыграю.
      * * *
      Бабушка объясняет ему, как важно соблюдать ритм в любом музыкальном произведении. Алон понял так:
      - Ага, значит, ритам - мать музыки.
      * * *
      Купил я на Хануку Алончику очередной сладкий пончик. Он погрыз его сбоку и исподтишка подбросил бездомной кошке.
      - Алон, ну зачем выбросил?! Я бы с удовольствием его съел.
      - Я бы тебе отдал, если бы увидел, что у тебя жалостливое лицо.
      * * *
      - Вы мне надоели! Все время между глазами, между ногами!
      Впору бы обидеться, да как быть с этим?!
      
      
      Несколько слов после
      
      Вот я и закончил свои рассказы. Главные и не очень эпизоды моей жизни, в основном профессиональной деятельности сложились в большую ленту жизни. Незаметно для меня самого оказалось, что я прожил длинную и интересную жизнь. За пределами повествования осталась личная сфера. Читатели знают, что у Луны есть две поверхности - видимая и невидимая с Земли. И никто не обижается, что не видит скрытой половины. Так и в моем случае: что-то осталось недосказанным. Да и слушать эти байки "за личную жизнь" вряд ли было бы интересно. Эти откровения по плечу большим мастерам пера, ибо они тогда читаются с интересом, когда хорошо и красиво написаны.
      Я вновь разошлю эту книгу друзьям и родным, раздам и подарю знакомым, коллегам. Попытаюсь сдать несколько экземпляров в библиотеки Холона, Иерусалима, Москвы, как это удалось с "Эпизодами". По одному экземпляру обеих книг оставлю внуку Алону, без особых надежд на то, что он их прочитает, став взрослым. А впрочем - все может быть. И опять же, если друзья прочтут и благосклонно оценят книгу, я опять буду счастлив. Наверное, тогда я смогу сказать самому себе, что свое дерево я посадил...
      Спасибо всем, кто прочтет эти рассказы.
      
      
      Всегда Ваш
      
      
      
      Содержание
      
      
      Несколько слов до ...................................... 3
      Вторая книга д-ра Аренберга ........................ 7
      Эпизоды, не вошедшие в "Эпизоды" ............... 9
      Мои командировки .................................... 26
      "Кровавое воскресенье" .............................. 35
      Казуистика в хирургии и жизни ..................... 39
      Фрязино - Москва ..................................... 47
      Сауна ...................................................... 68
      Кладбище - история жизни;
      последний приют ....................................... 81
      Наш Дагестан ........................................... 89
      Встречи с артистами .................................. 111
      Мы в Израиле ........................................... 131
      От двух до пяти ......................................... 157
      Несколько слов после .................................. 166
      
      
      
  • Комментарии: 5, последний от 02/04/2010.
  • © Copyright Аренберг Ариэль (aa1929@barac.net)
  • Обновлено: 22/07/2006. 204k. Статистика.
  • Повесть: Израиль
  • Оценка: 8.35*7  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка