Весть о начале войны застала меня... на дереве. Во дворе возле нашей террасы росла старая, с толстыми ветвями сирень. В июне на ней уже не было цветов, и я просто так лазил по деревьям. У всех мальчишек была такая страсть; в этом, может быть, сказывалось стремление быть выше других, ловчей и смелей. А может, это было неосознанное желание подняться над обыденностью, уйти в небо... В мои неполные 12 лет у меня не было представления о войне, об ужасах и горе, которые она несет с собой.
Книжные войны казались нестрашными, "понарошечными", фильмов о войне еще не было. Вообще в довоенных фильмах не было места ужасам, насилию, кровавым дракам; я не помню ни одной картины, где бы смаковались жестокие избиения, кровавые подробности убийств. Реальная жизнь в СССР была куда страшней и опасней, но мы, дети, живущие в небольшом провинциальном Самарканде, об этом ничего не ведали. Поэтому известие о войне с фашистской Германией ни напугало, ни взволновало меня. Ну, война так война - не здесь ведь, где-то очень далеко. Первые месяцы войны для меня ничем не отличались от прежней, довоенной жизни; шло летнее время каникул, все было для меня, как прежде.
Первыми признаками ворвавшейся в нашу жизнь войны было появление потока эвакуированных и беженцев. Вначале стали появляться отдельные семьи, кучки людей, а потом они пошли непрерывной толпой. Пешком, на телегах и извозчиках, на грузовиках, с мешками, чемоданами, без улыбок, тихо и грустно они входили в наш город. От нас, "аборигенов", эвакуированные - и взрослые, и дети - отличались какой-то сосредоточенностью, тревогой и настороженностью: они видели горе, несчастья и смерть на дорогах войны. Грустные, печальные глаза взрослых и детей до сих пор саднят сердце...
Наша семья - папа, мама и я - занимали две небольшие полутемные комнаты с большой верандой, выходящей в общий двор. Мой папа, добрый и безотказный, открыл двери нашей квартиры для всех, кто к нему обращался с просьбой приютить, помочь, накормить. Прежде всего, это были мамины родственники: отец с мачехой, ее родственники, моя тетя с дочерью, мамина подруга из Одессы с сыном и еще, и еще. Как-то я насчитал
13 человек, ютившихся вместе с нами в двух комнатах. Квартира была изобретательно разделена на сектора, сегменты, углы - сплошная геометрия. И при этом мы не ссорились, не скандалили, не вредили и не вредничали. Мальчишки, бывало, конфликтовали и дрались, - не без этого, но наши родители, все взрослые были дружны, сплочены, помогали друг другу чем и как могли. Думаю, в этом единстве сказалось поведение и пример моих мамы и папы, задававших такой тон в доме. Папа к друзьям всегда относился с трепетной любовью и ценил дружбу как одно из высших проявлений благородства и чести. И меня учил любить друзей, быть верным слову, благородно относиться к женщине. Я рано прочитал "Трех мушкетеров", каждый из героев книги казался мне идеалом мужества, благородства и смелости. (Во взрослом состоянии я перечитывал книгу один раз в 5-7 лет и понял, что в детстве я излишне идеализировал героев Дюма).
В 42 году папу, которому было уже 40 лет, призвали в действующую армию. С его уходом на фронт все тяготы того военного времени легли на мамины плечи. Во-первых, постоянная тревога - где папа, жив ли, не ранен? Во-вторых, резкое ухудшение питания. По карточкам выдавалось 400 граммов черного хлеба, взвинтились цены на базаре, не хватало самого необходимого: мыла, соли, масла, керосина. Мама пошла работать на завод, стала получать по рабочей карточке больше хлеба и кое-какие продукты. Мы, конечно, не голодали так, как голодали жители осажденных городов или исконно неблагополучных районов России. Узбекистан все же кормился своими богатыми садами, огородами и виноградниками. Однако нам всегда, постоянно хотелось есть. Мы "специализировались" по чужим садам. Фрукты, виноград срывали еще незрелыми: не могли дожидаться - есть хотелось. Мне кажется, что я и сейчас явственно слышу пронзительные крики хозяйки, в чей сад мы с товарищем забрались по забору: "Воры! Голодные воры!" Бывали у нас и "сытые" дни. Как-то сварила мама борщ - огромную кастрюлю. Ели мы его с удовольствием дня два, похваливали, а к третьему дню на дне кастрюли обнаружили... "мойку" - жирную тряпку, которой вытирали стол!
Или вот: возвращались мы с мамой домой от ее давнишней подруги. Я заметил: на середине дороги лежит какой-то мешок.
- Я посмотрю, что это, ладно?
- Не ходи, сынок, - вдруг там бомба!
Любопытство пересилило опасения, и мы были вознаграждены куском сливочного масла, солью и пустым цветным мешочком, из которого мне сшили трусы! Обеспечение топливом было моей обязанностью; топор был всегда наготове. Сначала мы растащили на дрова все имеющиеся в округе заборы и деревянные ограждения, потом занялись деревьями и пнями.
Занятия в школе шли своим чередом. Учился я с интересом, охотно, никто меня не контролировал и не понукал. Увлекался литературой, историей и биологией. Уроки делал по вечерам при керосиновой лампе или при коптилке. К ночи в носу было черно от копоти, но увлечение книгами было сильней мелких неудобств. На уроках военного дела истово маршировали и орали военные песни. Мы знали, что нас ждет война, и мы ждали этого времени без страха.
Военные песни - это отдельная глава, это частица нашего детства и юношества. Песни военного времени не отличались сложностью текста, глубиной мысли, но этого тогда и не надо было. Песни были задушевными, проникновенными; они так прочно спаялись с тем неповторимым временем, что каждая из них оживляет в памяти определенные фрагменты жизни, твоей личной истории, твоей молодости. Людям моего поколения и старше песни военной поры бесценно дороги, близки и бесконечно душевны...
В войну мы получали уроки мужества, сплоченности, гуманности и добра. Хотя все "поголадывали" в той или иной степени, люди делились тем немногим, что у них было. Меня, бывало, подкармливали в доме моей подружки детства Евы: тарелка супа, ломтик хлеба. Мама выносила из цеха мне и моему товарищу ливерную колбасу и хлеб. У доктора Кусаева, с сыном которого Володей я был дружен, угощали необыкновенно вкусным жарким. Да и у нас дома никто не уходил, не разделив с нами обед или ужин; мама могла отказать себе, но не моему или папиному товарищу.
Голод толкал отчаявшихся людей на безрассудные шаги, опасные поступки и преступления. Вот мой эпизод на эту тему. Под новый 43-й год мама со своей подругой Надей, жившей у нас с сыном Валей, уехали встречать Новый год к друзьям на 67-ой разъезд (это в 6 км от станции Самарканд). Нас с Валькой оставили дома, снабдив кое-какой едой. Мы знали, что наших мам у друзей ожидает хороший стол (пельмени!). Как нам хотелось вкусить от этого пиршества! А днем, после отъезда мам, пришла телеграмма от моего папы: он получил недельный отпуск и на днях будет дома. Ну чем не серьезный повод явиться к маме с таким радостным известием?: Валька был года на полтора младше меня и поэтому меня слушался.
- Валь! Пошли на разъезд. Телеграмму отдадим и заодно пельмени покушаем.
- Пошли!
Мы вышли из дому на исходе дня. 5 км - до вокзала и оттуда по "железке" до разъезда 6. Стемнело, пошел снег. Мои матерчатые туфли быстро намокли, при каждом шаге в них хлюпала холодная вода. Валька хлюпал носом, но мы упрямо шагали по шпалам, чтобы не сбиться с пути.
Впереди загрохотал поезд, плохо различимый из-за густого снега, и мы едва успели соскочить в сторону. Поздно вечером ввалились в квартиру мокрые, озябшие, голодные, но счастливые, что добрались и что сейчас нас ждет награда. Но сначала был шум, переодевание, мамины слезы и шлепки Вальке от его мамы. Наевшись досыта, мы уснули на полу, не дождавшись наступления нового 1943 года...
В начале войны меня отдали в музыкальную школу учиться игре на скрипке. Вообще-то мне нравилось фортепиано, и я хотел учиться игре на нем, но так как у родителей не было достаточно денег, чтобы купить пианино, меня определили в класс скрипки. Дешевле, компактней. Два года я ходил к замечательному педагогу из Ленинграда Драбкиной, считался способным учеником, даже выступил на сцене однажды. Зимой я приходил в неотапливаемый класс, - руки, пальцы замерзшие, и добрая учительница минут пять растирала мне кисти, чтобы я смог начать заниматься. Пока папа был дома, я аккуратно ходил в музыкалку, а когда он ушел на фронт, я стал сачковать, почти перестал играть дома. В конце концов, когда я проиграл в "орла" деньги, предназначенные для оплаты учебы, я вообще перестал ходить на уроки.
В детстве я не был хулиганом, хотя "дитем улицы" меня называли. А мог стать! Разные попадались мне люди. В 7 классе я сблизился с ребятами из детдома. Мы проводили вместе все свободное время, шатались по улицам, купались в Комсомольском озере. Они бывали у нас дома. Но вот однажды я стал свидетелем, как они профессионально чистят карманы и сумки у покупателей в магазине. Меня они не стеснялись, а наоборот, как бы демонстрировали мне свое мастерство. Я испугался, увидев, с кем я вожу дружбу, и стал избегать этих ребят. В последний раз я увиделся с ними, когда они пришли попрощаться со мной перед отбытием не то в действующую армию, не то в военное училище. Ребята были одеты по-зимнему: шинели, кирзовые сапоги, зимние шапки-ушанки. Больше я их никогда не встречал...
Воришкой я не стал из-за трусости и из-за воспитания, но в те трудные годы мы все и я, конечно, не чурались прибрать к рукам то, что плохо лежит. Однажды я со своим школьным товарищем Мишей Певзнером шатался по базару в Старом городе. На одном из прилавков я заметил откатившуюся в сторону от кучи крупную картофелину. "Миша, - сказал я, - взяли!" Миша был ближе к "предмету", он тихонечко увел картофелину. Продавщица - толстая, грубая баба - заметила это и подняла истошный крик: как всегда, "Голодные воры!" На крик явился милиционер. Он ухватил меня за руку и потащил в отделение милиции. Миша уныло брел сзади и скулил: "Отпустите, дяденька". В помещении был барьер, отгораживающий стол дежурного, и от барьера вбок отходила деревянная стойка. Я стоял перед этой стойкой. Другой милиционер подошел ко мне и с силой двинул меня в грудь. Я взлетел вверх, задел за стойку и рухнул спиной на мешки, принадлежащие задержанным спекулянтам. В голове пронеслось: "Будут бить!" Я в отчаянии закричал:
- Не имеете права бить! Я пожалуюсь моему дяде - полковнику милиции, начальнику уголовного розыска Ташкента!
На самом деле дядя Гриша, живущий в Ташкенте, был майором и был всего лишь заведующим кафедрой уголовного права на юрфаке. Каково было мое изумление, когда слегка оробевшие милиционеры, перекинувшись парой фраз, выпустили меня из загона и, дав легкий подзатыльник, выгнали из отделения. Счастливые и радостные, что так легко отделались, мы с Мишей поспешили по домам.
Здесь я сделаю отступление в... будущее, т.е. во время, наступившее через 30 лет после описанного эпизода. В 80 году мы с женой получили приглашение посетить Венгрию. Обязательным условием выезда за границу было согласие райкома партии. Пришел я в райком. В большой комнате за столом с красным сукном сидят 3-4 орденоносных пенсионера. Заранее какие-то недовольные, угрюмые...
- Что это вы все за границу рветесь отдыхать? Мало вам места в нашей стране, что ли?
"О ком они? Почему такой акцент на "вы"? Как бы не "зарезали"!", - подумал я.
Слово за слово, какие-то неприятные вопросы. "Все, - думаю, - не пустят, старперы". И тут меня озаряет:
- А вы знаете, кто нас приглашает?! - (Как тогда, в детстве!)
- Ну кто? Подумаешь, может, вообще незнакомый человек...
- Нас пригласил посетить социалистическую Венгрию внук легендарного Белы Куна - основателя венгерской компартии и первого руководителя Венгерской Республики! Внук этот - Николай Кун, заведующий кафедрой истории Института марксизма-ленинизма!
На минуту наступило молчание. Немая сцена... Гоголь... "Ревизор"!..
- Что же Вы сразу нам не сказали? Товарищи, есть мнение разрешить д-ру Аренбергу поездку в Венгрию. Счастливого пути, доктор!
Я не верил своим глазам и ушам. Какой эффект вызвало одно только упоминание известного имени! Чеховский "хамелеон" - и тот не сразу, а как-то плавно, постепенно менялся. Какой триумф чинопочитания и пресмыкательства, воспитанного советской властью в номенклатурно-бюрократической среде! Если бы мне кто-нибудь рассказал сей эпизод - не поверил бы, но это было со мной...
К военным, фронтовикам, особенно с орденами, медалями и нашивками за ранения мы, мальчишки, относились с огромным уважением, смотрели на них восхищенными "распахнутыми" глазами, упивались их рассказами. Чувство уважения и благодарности к фронтовикам я храню в моем сердце и поныне.
Ритм моей мальчишеской жизни был довольно энергичный, свободного, пустого времени было немного. Кроме учебы в школе и приготовления уроков, меня хватало на занятия в танцевальном кружке Дома пионеров, на посадку своего дерева, выращивание тутового шелкопряда, на кроликов, на многообразные игры во дворе и на улице. И, конечно, на книги. Помню, "Овода" читал всю ночь, дочитывал на рассвете со слезами на глазах. Мы жили интересами всего двора, любые события, происходящие у соседей, нас не оставляли безучастными. Однажды весь двор заинтересованно обсуждал "событие": с фронта вернулся живой и невредимый сосед - рядовой солдат, а его жена-красавица уже давно "состоит" при полковнике. Солдат - к себе в дом, а полковник - ему кулаком в рожу. Ясное дело, соседи возбужденно судачат, добавляя к канве все новые узоры. И я что-то такое поспешил поведать соседке - интеллигентной женщине из Ленинграда. Она укоризненно сказала мне:
- Неужели, Эрик, Вас (!) это интересует и настолько захватило, что Вы поспешили поделиться этой сплетней со мной?
Мне стало очень стыдно, и с этого момента я перестал сплетничать. Навсегда! Как отрезало...
В наш небольшой узбекский город с началом войны стали прибывать заводы, выпускающие военную продукцию, обосновались Военно-медицинская академия и ряд других институтов. Стационарно работали Харьковская оперетта, Московский цирк, часто гастролировали столичные театры и известные артисты, певцы, танцоры. Самарканд жил насыщенной культурной жизнью. В 7 и 8 классах я прикипел всем сердцем к Театру оперетты, куда я ходил почти ежедневно. Мама оставляла мне деньги на хлеб и мацони. Я тратил на еду половину этих денег, а на оставшиеся покупал самый дешевый билет в театр. Пока мама допоздна работала на заводе, я после уроков бежал в театр. Сидел я на ступенях лестницы, ведущей к какой-то заколоченной двери. Открывался занавес, и я погружался в совсем другой мир - мир прекрасной музыки, веселья, красивых и счастливых людей, любви и богатства. Это было так далеко, так не похоже на реальность, полную несчастий, горя, недоедания, болезней. Через год-полтора я стал остывать от увлечения опереттой, к тому же стал отставать в учебе, надо было подтянуться. Графы, князья и цыганки остались жить на сцене, а я вернулся в свой реальный мир.
Ожидаемую со дня на день радостную весть об окончании войны, о Победе я услышал от соседской девочки. Было раннее утро, но город был полон ликующего народа. Все шли, бежали в центр города. Счастья и радости не было предела! Победа! Передать - трудно, это надо было прочувствовать. Мы с моим другом Володей Юдиным пошли в школу и у входа увидели директора Билика. Мы его побаивались - строгий был директор. А тут мы на радостях пошли на него, он - нам навстречу. Мы поздравляли его, что-то кричали, а он, наш недоступный и грозный директор, со слезами на глазах обнимал нас... Наверное, 9 мая 1945 года закончилось мое военное детство, 4 года которого пришлось на войну. Война показала нам, детям, жизнь во всем ее многообразии и многому научила.