Наверное, я счастливый человек. Почему? Да по всему! Жена - красавица. Дети - сказка. А ещё, я никогда не видел, как умирает человек. Нет, я, конечно, видел людей, которые уже перестали быть. Но вот, чтобы сам момент, в моём присутствии, нет. Хотя, один раз всё-таки было.
Мы ехали в Польшу за товаром. Лето. Жара невыносимая - лечь и умереть. Плацкартный вагон. Поезд Львов-Варшава забит до отказа. Люди, как селёдка в бочке. Места не занятые сумками и баулами, заняты людьми. Этакий вселенский хаос. Кажется, что поезд вот-вот расплавится. Стечёт жёлто-красно-зелёной желеобразной массой на рельсы. А когда придут холода застынет бесформенным памятником-монолитом, всем тем, кто погиб на этой нелёгкой тропе челночества. Двигаться не хотелось. Любое движение учащало дыхание. И тягучий раскалённый, как недоваренная сгущёнка воздух, по трахее стекал в легкие, обжигал изнутри. Пить хотелось больше, чем жить. Совсем недавно нас потрошила львовская таможня. "Чёрная бригада". Так называют бригаду львовской таможни, в которой одни женщины.
Зелёными пограничными столбами они стояли на платформе. И когда поезд, крякнув сцепкой, остановился, напротив каждого вагона уже стояла представительница прекрасного пола, облачённая в строгую таможенную форму цвета немолодой хвои. Не знаю почему, может это одно из условий приёма на работу, но среди них не было не одной, на которой мог бы остановиться похотливый мужской взгляд. Лязг открывающихся дверей. Чей-то тяжёлый, обречённый выдох: - Это - пиздец!
И убивающий наповал гортанный выкрик, как автоматная очередь в горах, с последующим эхом: -Прыготовыть вэщи до осмотру!
Если у вас есть пистолет, можете достать и застрелиться.
Hашa группа состоит из семи человек. При посадке, так получилось, что все мы в разных вагонах. Я старший группы. Сопроводительный документ в виде ваучера, в котором указаны фамилии тех, кто едет, у меня. У остальных только паспорта. Из всей нашей, весьма немногочисленной компании, в этом вагоне я один. Со мной в купе две девушки из Киева и парень из Днепропетровска. На верхних полках сумки киевлянок. Внизу, под одним сиденьем, в силу своей неподъёмности мои сумки, под другим сиденьем сумки Вадима, так зовут парня из Днепра. Наше купе посредине вагона.
И вот, в вагоне показалась невысокая, явно не знающая недостатка в еде таможенница. Её щёки двумя помидорами лежат на пoгонах. Заранее злые, беспощадные глаза обшаривают пространство.
Boт oнa, наша толстощёкая "судьба", которая сейчас решит: сколько сумок оставить, сколько сдать в камеру хранения, a может кому-то и вовсе придётся пойти на личный досмотр. Как знать? Как знать? Над верхней губой у "судьбы" испарина. Она устала. Она голодна и раздражена. Чем? Всем!
По проходу, волоча перед собой объёмы сумок, идут те, к кому oнa оказалась неблагосклонной. Среди них полный мужчина среднего роста, лет 40-45. С ним мы ещё встретимся позже. А пока обливаясь семью потами и сипло дыша он тащит огромную сумку.
Наконец очepeдь дoxoдит и до нac:
- Шо везём? - спрашивает таможенница. Киевлянки, устремив свой взгляд куда-то вниз, молчат. Я делаю вид, что не расслышал вопроса. И только Вадим, без каких либо признаков смущения отвечает:
- А шо нам везти, когда мы в командировку едем.
- А ты, как я погляжу, самый шустрый? - расстреливает взглядом таможенница Вадима.
- Вот и покажи, шо-ж ты туда везёшь, - объявляет свой приговор она.
Вадим вежливо просит киевлянок встать. Из-под сиденья он извлекает две, средних размеров сумки из кожзаменителя, с надписью "Динамо".
- Откройте! - строго требует таможенница.
Свистя змейками, Вадим открывает сумки. Таможенница запускает руку во чрево одной из сумок и тут же с криком отдёргивает её. На безымянном пальце быстро растёт тёмный бугорок крови. Испуганно глядя на раскрытую сумку, она почему-то спрашивает:
- Xто, там?
- Никого! - отвечает Вадим, предварительно заглянув в сумку.
- Покажи, - требует она.
Вадим спокойно извлекает из сумки несколько щёток для чистки металла.
- Кто ещё? - таможенница слизывает кровь с пальца. Вадим предусмотрительно протягивает ей носовой платок, а затем раскрывает сумку пошире.
- Да никого там нет, смотрите!
Но таможенница явно не торопится опять лезть в сумку. Потом всё-таки суёт руку во внутрь сумки и достаёт несколько лент отечественных презервативов, по десять штук в каждой ленте.
- Шо это? - удивлённо спрашивает она.
- Гондоны! - отвечает Вадим, глядя таможеннице прямо в глаза. Eё и без того пунцовое лицо становится багровым.
- А внизу шо?
- Опять гондоны!
- А зачем?
- Я же говорю, в командировку еду. Вот жена и положила, так, на всякий случай.
B Польше конца восьмидесятых, начала девяностых, запрещены аборты, поэтому презервативы довольно ходовой товар. Даже советского производства.
Стоящие за спиной таможенницы киевлянки, еле-еле сдерживают смех.
- А зачем так много? - глядя на сумку, спрашивает таможенница.
- А я в длительную командировку, - невозмутимо отвечает Вадим.
- А щётки зачем?
- Так, если зверья нахватаю, вычёсывать буду, - добивает её Вадим.
Киевлянок можно выносить. Я тоже пускаю пузыри, но держусь, чтобы не заржать, иначе... Не говоря ни слова, таможенница, совершенно забыв о нас, идёт в следующее купе. Только тут мы даём волю смеху, но не очень громко, может ведь и вернуться. Да, после того, что произошло, можно только догадываться о судьбах остальных пассажиров.
Возвращаются, сдав сумки в камеру хранения те, кому судьба наметила чёрную полосу, оказалась беспощадной. На обратном пути им придётся возвращаться, чтобы забрать свои вещи. И наверняка кто-то недосчитается той или иной вещицы. Но споры бесполезны. Здесь таможня - власть имущих, и она правит бал.
Досмотр давно закончился. Для кого-то с потерями, а кого-то и пронесло. Интересно, как там мои сотоварищи?
После экзекуции, жара кажется ещё невыносимей. Будто она с ними заодно. Лица у всех красные. И лишь у сдавшего свою сумку в камеру хранения толстяка, о котором мы уже говорили раньше, лицо вытянулось и побледнело. Затем он начал тяжело дышать, и в довершении всего, хватанув ещё несколько раз душный воздух, вмиг побелевшими губами, завалился набок. Сидящие рядом женщины завизжали. Кто-то из мужчин крикнул: - Человеку плохо! Есть врач?! Скорее врача!
Не знаю почему, но в таких ситуациях я не думаю, что надо делать, я делаю. Может, в какой прошлой жизни я был лекарем, не знаю. Крикнув стоящим в растерянности мужчинам, чтобы помогли мне, я схватил толстяка за подмышки. Кто-то взял его ноги. И мы потащили его к выходу. Испуганная проводница открыла дверь. Сзади охали женские голоса: - Такой молодой ведь ещё.
Так и хотелось крикнуть: - А ну, хорош кудахтать!
Поезд был в пограничной зоне. И, слава богу, ещё на нашей стороне, хотя кто его знает, может, было бы лучше, если бы он стоял на польской стороне, но...
- Закрыть двери! Быстро! Из вагонов никому не выходить! - напротив нашего вагона, снимая автомат с плеча, стоял молодой погранец. Не слушая его, я опустился на колени перед лежащим толстяком, рванул ворот его рубахи так, что пуговицы разлетелись в разные стороны, с мясом вырывая ткань и начал делать искусственное дыхание.
- Давай машину! - крикнул я погранцу, увидев возле какого-то здания, что находилось позади него, убитые временем Жигули-"копейку", ВАЗ-2101.
- Не положено, - ответил погранец.
- Какого хрена! Ты, что, не видишь, человек концы отбрасывает, - не унимался я, продолжая качать грудную клетку толстяка.
- Не положено, - снова ответил он и отвёл взгляд в сторону.
- Ты хоть пойди, на станцию позвони. Скажи, что, мол, так и так, - попросил его мужик, который нёс ноги толстяка и всё это время стоял рядом, готовый в любую минуту помочь мне, только скажи что.
- Не положено, - ответил погранец.
По нему было видно, что он ещё салага. Был бы дембель, другое дело. А с салаги, что возьмёшь? Страх один в глазах, а в голове Устав караульной службы.
И тут, я вспомнил себя, когда сам был салагой. Как бы я поступил в такой ситуации. Всё ж не цацки-пецки, государственная граница. Смог бы я нарушить приказ, во имя чьей-то жизни? Наверное, смог. Хотя, не знаю, не знаю. Разные бывают ситуации. И как часто трудно выбрать правильное решение, пускай не единственно верное, но максимально приближенное к правильному. Но опять же, всё субъективно. И для кого-то явный "+", явный "-" для другого.
Ещё минут пять я делал искусственное дыхание, но, увы... "А может, я, что не так делал?" - сидя на верхней ступеньке вагона, думал я. "Но никто другой же не делал".
Лицо у толстяка посерело. Я случайно дотронулся до его руки. Pука была холодной.
- Дайте сигарету, что ли, - попросил я. Хотя вот уже два года, как я бросил курить. За это время я не сделал ни одной затяжки. А тут захотелось. Кто-то протянул сигарету. Не глядя, я взял её и зажал сухими губами. Едва слышно щёлкнул пьезоэлемент зажигалки. Наружу вырвался маленький сине-жёлтый наконечник пламени. Какое-то время я смотрел на него, затем подкурил. Затянулся. Через пересохший рот дым рванулся в лёгкие. Я закашлялся. Почему-то, я перестал чувствовать жару. Даже погранец-салабон ничего не сказал мне, когда я спрыгнул на насыпь. Голова слегка кружилась, но лёгкие уже привыкли к едкому дыму, и я перестал кашлять. Я смотрел в никуда и продолжал курить.
Странно, совершенно странно устроена жизнь. Ещё десять минут назад была жизнь. Было тело, которое в своей оболочке носило эту жизнь. Тело дышало, ходило, бегало, суетилось, смеялось, потело и т.д. Получало удовольствия. Да, пускай не всегда и не от всего, но всё-таки. Оно к чему-то стремилось, что-то пыталось делать. Надрываясь, оно тащило огромные сумки, наверняка, чтобы кому-то там, кто остался где-то ждать его, жилось лучше. Потому что сейчас всю страну лихорадило от нестабильности, от непонятной перестройки, от всего происходящего, но неосознанного. Кто был никем, тот стал ещё и не чем.
И вот теперь это тело лежало в тамбуре, на верхней ступеньке, головой к открытой двери, за которой продолжалась та самая жизнь, которая десять минут назад теплилась и в нём самом, и тёплый предвечерний ветер трепал ещё не седые волосы, увы, уже пустого, мёртвого тела. Он как бы смеялся над всеми нами. Мол, он ушёл, и вы, придёт срок, тоже уйдёте. Куда? ...? И кто-то, может быть, скажет: тело бренно, а душа нетленна. И ведь говорят же, - вложил свою душу. Тоже мне мини-бог какой, душу, он вложил. В лучшем случае о тебе будут помнить, не дольше, чем несколько поколений, да и то если фотографии сохранятся. А после них скажут, да, мол, помним, был такой-сякой, жил когда-то. А чего сделал полезного, так и не вспомнят. И будет им глубоко наплевать, в кого ты там душу вкладывал. И где она теперь душа твоя? Там? Сям? Так чем же она тогда так нетленна, душа?
А ветер шепчет, шепчет, шепчет: а я останусь, я останусь навсегда. я был, есть и буду. пока существует Земля, светит Солнце, пока есть Небо и звёзды, дождь и снег. я буду - Вечно!
Я курил и спрашивал себя: "Разве это честно по отношении к нам, ещё живущим? Да и к тем, кто жил. Разве это справедливо, если кто-то или что-то, может жить дольше нас? Дольше тех, кого сотворил сам Господь, по подобию cвoему.
Нет, Жизнь нельзя назвать честной по отношении к Смерти. Жизнь - обнадёживает. Смерть же - не обещает ничего".
Минут через сорок подъехала машина скорой помощи. Проводница по рации связалась с бригадиром поезда, а тот в сою очередь сообщил на станцию. Женщина врач приподняла толстяку веко, зачем-то пощупала пульс. Потом она крикнула двум санитарам, которые ждали её возле машины: - Забирайте, хлопцы! Спёкся!
Из заднего кармана брюк толстяка, она достала прямоугольник паспорта. Открыла. Полистала его. Из паспорта выпала фотография. Совершив в воздухе несколько плавных кругов, она упала к моим ногам. Я поднял. С фотографии на меня смотрели две симпатичные белокурые девчушки, лет семи и пяти.