Человек открыл глаза. Никого, кроме старика в лодке и козы на берегу.
- Вы разговаривали с козой?
- Она не коза, а Сивилла, прорицательница, гадает на внутренностях животных.
- Значит, мне коза нагадала обнять весь мир?
- Можете не сомневаться, - сказала коза, - я гадала на ваших собственных внутренностях.
- Разве я животное?
- Если судить по внутренностям, несомненно: вскрытие подтвердило.
- И я пришел обнять мир?
- Мне все равно, - сказал старик, - я Харон, - старик своей суконной кепкой описал круг над головой, - я перевожу всех, без исключения, через Реку Мертвых.
Коза, топая, вошла в лодку.
- Стойте! - опомнился человек. - Выходит, пока я спал, вы копались в моих внутренностях?!
Никто не ответил. Старик перевозил козу в лодке. Его руки сновали по проволоке, протянутой между берегами: лодка шла как паром. Пахло коровьей фермой. Шлепали тряпкой по воде... Коровница полоскала фартук.
- Как село называется? - спросил человек.
- Перевозы.
- А речка - Стикс?
- Псел.
Человек взял да и обнял коровницу.
- Тю, - сказала она.
- Я пришел обнять мир, - пояснил он свои действия.
- Ля, - сказала коровница, но обнимать она не мешала.
Прошло некоторое время. Спина коровницы оказалась слишком широкой для такого среднего человека. Кроме того, она продолжала полоскать фартук.
- Ладно, - сказал он, - ты все равно пойдешь в лес за хворостом, а мне еще надо обнять весь мир.
- Что с вами поделаешь, - вздохнула коровница, - придется сходить в лес за хворостом...
А человек уже шел берегом по мокрой песчаной кромке мира, который ему предстояло обнять. "Коровница не возражает, - размышлял он, - но коровница - примитив. Послушаем, что скажут другие женщины".
...Первая женщина возлежала в его палатке на разостланном поролоне, она состояла в должности жены человека.
- Я пришел обнять мир! - объявил он и обнял жену.
Жена не возражала, как и коровница, но она уже ставила некоторые условия:
- Прошу тебя, без пошлых фраз. Ты всегда обнимаешь меня, когда любишь себя.
- Ты права! - устыдился человек. - Я животное! Пошлое животное!.. Прости!..
И пошел к Другой женщине. Другая женщина была подругой жены, но он ее как-то раньше не удосуживался обнять. А тут обнял... И у женщины сразу отнялись ноги. Разожми он объятья - она беззвучно упадет на траву.
- Я животное? - спросил он.
- Нет, ты бог! - прошептала она. - Ты мой бог!..
- Я пришел обнять мир?
Она отозвалась, как эхо:
- Ты пришел, наконец!
Он бережно прислонил женщину к стволу осины, чтоб не упала, и пошел обнимать дальше. За ним увязался циркуль в трусиках, совсем еще маленькая будущая женщина.
- Папа, тебя правда приняли в боги?
- Не подслушивай и не повторяй глупостей, - сказал он сурово, а сам обнял и это существо. Циркуль скрылся в сгибе руки весь, вместе с трусиками, болтались только ножки. Человек заколебался: зачем ходить куда-то, когда весь мир и так у тебя в сгибе руки?..
И пошел дальше. "Мир обнимают не для своего удовольствия, - урезонивал он себя, - а для удовольствия мира. Ребенка же обнимают для своего удовольствия". И он стал искать глазами, кого бы еще обнять... Нашел... гадюку. Ее милая головка отдыхала на ее же собственном хвосте. "Гадюка во мне не нуждается, - решил человек. - Она сама себя обнимает".
И он зашагал дальше, удаляясь от Харона с его лодкой и села Перевозы. Шагал, шагал, пока не увидел село... Село, козу и старика в лодке.
- Как село называется? - спросил он.
- Перевозы.
- Опять Перевозы?!
- Да. Псел тут, как змей, крутится и все вокруг Перевозов.
- Но где-то же он выруливает на прямую, и там должен быть перешеек.
- Должен, - согласился старик, - но нема.
- Почему нема?
- Старешня. Старое русло.
- Значит, мы на острове?
- Эге ж... Но, в случае чего, я перевозчик.
- Вы Харон?
- Може, и Софрон, а вообще Охрим. По субботам Супрун.
- Тьфу! - сказал человек и повернул обратно.
Коза нагадала правильно: тут и обнимать-то нечего. Человек прикинул на глазок. Мир, который ему достался, делился примерно на три части: песчаный мысок, огороженный жердями и усыпанный тарелочками ссохшегося навоза - Коровий пляж.
За жердями Коровьего пляжа начиналась Природа. Природа была исполосована трелевочным трактором и усажена одичавшими акациями.
- Посадочка! - огорчился человек.
Его могла утешить только третья часть мира - Земля Обетованная: травянистый холмик, пронзенный великанскими осинами. Здесь стояла желтая пирамидка его палатки. Среди осин сновали женские фигурки.
- Действительно. Что тут обнимать, кроме женщин?
И он поплелся к утешительному холмику. Все население было в сборе, включая коровницу с хворостом.
- Мы на острове, - информировал он, - нас окружает Стикс, отдыхающий на собственном хвосте, отсюда нас вывезет только Харон, а по субботам Супрун - оба ногами вперед.
Влез в палатку и уткнулся носом в поролон. Он ждал воплей, а услышал обыкновенный разговор, вполне логичный.
- Он здесь единственный мужчина, - сказала Другая женщина.
- Ну и что из этого следует? - сказала жена. - У меня от него ребенок.
- Именно это и следует, - сказала Другая женщина, - у тебя от него уже есть ребенок.
- Тю, - сказала коровница.
- Всю жизнь ты прожила с ним, как у бога за пазухой, - сказала Другая женщина.
- Ну и что из этого следует? - сказала жена. - Ты думаешь, он мед?!
- Именно это и следует, - сказала Другая женщина, - для тебя он уже не мед.
- Ля, - сказала коровница.
- Я одинока... без него, - сказала Другая женщина.
- Ну и что из этого следует? - сказала жена. - Может, я тоже одинока... с ним.
- Именно это и следует, - сказала Другая женщина, - он уже одинок... с тобой.
- Шо? - сказала коровница.
"Дуры! - растрогался человек. - Вот уж дурехи!.. Вы ведь не знаете, что творится в мире, в моем самом маленьком в мире мире!.. Во-он над мокрым лугом, где пасутся гуси, встала радуга в полосатых чулочках. Я хочу добежать до радуги и обнять ее ноги в полосатых чулочках. Так вот: радуга в сердце мужчины - это женщина.
И если бы радуга вдруг разбежалась по лугу, обратившись в семь женщин; одна в красных чулочках, другая в оранжевых... и даже с голыми ножками, - я стал бы ловить всех семерых, и буду ловить, пока снова не составлю радугу. Потому что я люблю не желтый, не зеленый и даже не синий цвет - я люблю радугу!"
- Ему нужна другая женщина, - сказала Другая женщина.
- Ну и что из этого следует? - сказала жена. - Может, мне тоже нужен другой мужчина.
- Именно это и следует, - сказала Другая женщина, - тебе уже нужен другой мужчина.
- Кто на вас позавидует? - сказала коровница. - Обе-две такие худенькие... А я телесная.
"Нет, радуга тут ни при чем, - подумал мужчина, - любовь к радуге - любовь без взаимности. Ну, стоит на лугу дурак и любуется радугой... А радуге что за радость от него, дурака?! Другое дело, когда вас любят женщины. Неважно почему. Главное, не мелочитесь: раздарите им семь волосков из вашей синей бороды. Ваша борода на семь волосков поредеет, зато у семи женщин станут пышнее прически хотя бы на один волосок!"
И он выставил из палатки бритый подбородок. Картина, которая ему открылась, изображала гибель Помпеи. Жена прижимала к груди ребенка. Другая женщина обнимала ее колени. И лица их были залиты слезами. А на заднем плане возвышалась коровница. Кратером рта она была обращена к небу и тревожно гудела, как пароход.
Тут он впервые почувствовал себя мужчиной. Еще бы! У человека семья: три жены и ребенок. С объятиями следовало погодить.
- Цыц! - прикрикнул он. - Вы тут не одни! Обязанности мужчины я принимаю на себя! - и он стал перечислять. - Первое: я разожгу вам костер, - он загнул один палец. - Второе... Ну, готовить у нас, слава богу, есть кому, мыть посуду - тоже, за продуктами вы меня сами не пустите, стирать я не умею. Мужчина должен уметь зарабатывать деньги - этого достаточно. А где их тут зарабатывать? Да! Еще я могу натирать паркет, - он поспешил загнуть второй палец. - Ну, в общем, костер и паркет... Остальное, я думаю, несложно.
- Несложно, - сказала Другая женщина, - сложно было договориться, но теперь все это позади.
- Так почему же вы плачете?
- По разным причинам. Одни от счастья, - Другая женщина протерла свои глаза платочком, и они просияли, как лаковые туфельки. - Другие, - она взглянула на жену, - от жадности.
- А третьи, - спросил он, - чего ревут?
- Шо? - коровница утерла свой вулкан концом косынки. - Хорошие люди попались, душевные.
Мужчина и сам бы прослезился, особенно его тронула доброта жены, но вовремя вспомнил, что он мужчина, и деловито спросил:
- А как вы конкретно это все представляете?
- Распорядок прежний, - поспешила жена.
- Что значит прежний?
- Ну, как уже бывало в мире, не мы первые... Ночью ты остаешься с женой - у тебя есть дом, семья... Днем встречаешься с другой женщиной.
- Разумно... А коровница? Впрочем, у меня остаются свободными вечера.
И отправился за хворостом для костра. "Ну вот все и утряслось, - радовался он, - теперь, кроме костра и паркета... у меня будет еще... - он загнул третий палец. - Хотя нет, их здесь три. Значит, еще три обязанности. - И он загнул все пять пальцев.
Потом вспомнил, что хворост собирать не надо: коровница притащила достаточно, - и вернулся к палатке.
На развалинах бывшей Помпеи теперь цвели одуванчики. Среди великанских осин бродили нагие нимфы и сплетали венки. Циркуль в трусиках выписывал восторженные фуэте:
- Три мамы! Три мамы! Раз, две... три.
Он счел нужным слегка одернуть расшалившихся нимф.
- Этот мирок невелик, - сказал он, - солнце объезжает его довольно быстро. Но все же не может быть одновременно и ночь, и день, и вечер.
- Тю, - сказала коровница, поворачиваясь спиной, - черт-те шо о себе воображает.
- Нам теперь надо поберечь одежду, - разъяснила жена.
А он тем временем развалившись, как языческий Пан, среди вьющихся сорняков, разглядывал их с ног до головы. Ноги Другой женщины тянулись довольно долго - спортивные ноги бронзового дискобола. Выше намечались два кулачка, вероятно, грудь...
- Антик, - сказал мужчина, - Диана.
Жена, наоборот, начиналась сверху двумя матовыми плафонами, переходила в таинственные складки с ажурными тенями под животом и растворялась книзу лучом луны на простыне.
- Декаданс...
В коровнице потрясала центральная часть: заваренный вкрутую зад.
- Реализм.
...Ночью Диана ушла в посадку, там погребла себя в спальном мешке, как мумию. Коровница храпела среди коров, изредка нервно вскрикивая: "А чтоб вы повыздохли, заразы!" А мужчина еще долго не решался войти в палатку. Орнамент загробных теней оживал на ее готическом гребне. Зловещим рыцарским стягом трепетали трусики на веревочке. Изнутри палатка полнилась вздохами...
"Королева играла в темном замке Шопена", - припомнил он замогильный ритмик. Нет, вся эта история не может кончиться по-человечески: так в жизни не бывает. И, теснимый предчувствиями, заполз в палатку.
Королева не играла Шопена, не призывала на его голову галантного палача в красных надушенных перчатках - вообще не было никакой королевы. Вместо нее на поролоне простерся холодный мраморный крест. На одной стороне мраморной перекладины серебрилась голова младенца, а ему некуда было положить голову, разве что на другую сторону перекладины...
- Я бы совсем ушла с вашей дороги, - проговорил крест мраморным голосом, - если бы не ребенок.
- Ты у меня мученица, ты святая! - взмолился он, стоя на коленях. - Ты и так немало принесла в жертву миру, который просился к нам в объятия!
Он приложился к кресту, мрамор не отогревался, даже не запотевал под его губами. Попытался обнять крест, но не смог подсунуть руку: его крест был достаточно тяжел.
- Убери руку, - услышал он, - я тебе не коровница,
- Да как ты можешь сравнивать! - вскричал он. - Нас с тобой связывает нечто большее!
- Из этого следует, - прозвучало с креста, - что меньшее нас уже не связывает.
- Ей-богу! - забожился он. - Связывает.
- Так зачем же тебе коровница?
Он призадумался...
- Видишь ли, - сказал он наконец, - вопрос поставлен некорректно: мне коровница не нужна. Но мог же Христос накормить пятью хлебами толпу голодных, и у него еще осталось корзина "укрох"
- А зачем коровнице твои "укрохи"? Коровница может пойти в село: там есть мужики. Или, по-твоему, мне идти в село?
Крыть было нечем. Укрохи от коровницы перекочевали к жене, и его голова упокоилась на перекладине креста.
А когда "встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос", он поволок коровницу на заклание.
- Сделай это тактично, - напутствовала жена.
Он так и сделал.
- Ну посуди сама, - начал он иносказательно, - если тебе нужен Зевс в роли быка, так я не Зевс.
- Ля.
- А если тебе нужен бык в роли Зевса, так я не бык.
- Тю.
- На селе есть хлопцы не то, что я... Да там одни руки - и те что твои грабли.
- Це хто ж? Мыкола, а можно сказать, и Валерик?
- Можно сказать и Валерик.
- Тю.
- Ты права! Ты, безусловно, права! Но почему тю? Почему ля?
- Ля. Так они ж бессловесные, только и знают, шо лезут граблями в пазуху.
- А я словесный? Я тоже - в пазуху... Но у них грабли, а у меня?
- Вы себя не равняйте... Вы со словами: "Я прошел скрозь весь мир тебя обнять!"
- Ты меня неправильно поняла.
- Нет, я вас правильно поняла! - коровница схватила свои розовые байковые шаровары и загрузила их посиневшими от гнева ягодицами. - Поманили, а теперь на ферму багно ворошить... - И, проходя мимо палатки, еще добавила: "Вы не рассчитывайте, что я дурее за других: я восемь классов кончила!"
Она шла к огороженному жердями Коровьему пляжу. Там уже стоял бессловесный Мыкола, а можно сказать, и Валерик, в нейлоновой рубахе и поплевывал творожной слюной на бронзовое зеркало Стикса.
Мужчина утерся, хотя плевали формально не в его глаза. Но что он мог сделать? Жерди Коровьего пляжа отрезали от этого и без того урезанного мира довольно крупный ломоть, уже недоступный его объятьям.
...Но еще оставалась Природа. В посадке среди одичавших акаций уже ждала Другая женщина, обнаженная в стиле вчерашней идиллии. При его приближении она приоделась, даже натянула на большую часть своего туловища темные чулки. Потом, правда, опять разделась.
- Ты уйдешь? - спросила она.
- Уйду.
Она покорно склонила голову, увитую укрощенными змеями Горгоны.
- Иди. Тебе еще предстоит обнять мир.
(Только она, для которой он не человек, а бог, могла его понять.) Но он все-таки был человеком.
- А тебе что останется? - спросил он.
- Вмятина, - ответила она и встала во весь свой рост. - Видишь, во мне осталась вмятина от тебя.
Ему показалось, она раздвоилась, будто две молнии, падая с неба, вонзились в песок. А между молниями черный провал - негатив ее фигуры.
Он обнял молнии и заполнил собой провал. И мир, окружающий их кольцом, с посадкой, осинами, Коровьим пляжем мгновенно устремился к центру, где стояли они, сжался в маленький дрожащий шарик и замер в его объятьях.
Так они обнимали друг друга, думая, что обнимают мир, потому что поворотились ко всему окружающему двумя спинами. Она сама оттолкнула его:
- Иди.
И когда он ушел, как это всегда бывает после молнии, раздался гром: это она рухнула на сухие листья - и хлынул ливень - это она пролилась слезами.
А он шел так легко, будто на его лодыжках прорезались маленькие крылышки. Этакая легкость происходила всего лишь от потери памяти: он забыл, что пришел обнимать мир. На этот раз мир обнимал его. И он с эгоизмом бабочки перепархивал через колдобины, нарытые трелевочным трактором, пока не попал в сачок.
Сачком его накрыл циркуль в трусиках, и, накрытый сачком, он выглядел дураком в колпаке.
- Папа, - сказал циркуль, - почему ты меня не гуляешь?
- А мама зачем?
- Мама меня гуляет. Мама меня гуляет купать, когда я грязная... Мама меня гуляет стирать мои трусики... Мама меня гуляет обедать и спать... Мама меня гуляет в лопухи, когда мне надо... Ну, иногда меня мама гуляет просто так, когда ей надо за молоком.
- Хорошо. Теперь ты будешь гулять с папой. Пойдем.
- Куда?
- Никуда.
- Это не интересно.
- Нет, очень интересно. Как в сказке: пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что. Только это и называется гулять!
И он, не сходя с места, упал на траву ничком.
- Сперва мы погуляем носами вниз. - Трава щекотала носы и лезла в уши. - Где мы сейчас гуляем?
- В лесу.
- Уточняю - в джунглях.
В уши теперь лезли пальмы. Пасся курносый носорог. Потом появился другой жук, рогач, и они устроили корриду. Правда, пришлось переехать в Испанию. Летели на стрекозе.
- Смотри, по дорогам бегут люди!
- Нет, папа, муравьи не люди, а машины: люди так быстро не бегают.
Потом какое-то бесцветное существо - помесь жучка с червячком - попыталось разрушить очарование.
- Кто это такой противный?
- Противный?! - Он спрятал это в горсть и прикрыл ладонью. - Смотри, не бойся!
Она заглянула под ладонь. Там в глубине пещеры теплился сказочный малахит.
- Светлячок!
- И никогда не суди свысока.
Так они погуляли носами вниз.
- А теперь погуляем пупами кверху.
Они провернулись и сразу уплыли в море. Резвились белые киты. Полярный медведь высунулся из-за айсберга, сгреб лапами солнце и тут же выпустил.
- Мишка ожегся, - сказала она и подула на медвежью лапу. Лапа рассеялась.
- Дома тоже можно гулять, - заявила она, - по ладошке... Вот речка...
- Это река. В реку, видишь, впадают речки, в речки - ручейки...
- А в ручейки кто впадает?
Он растерялся: поди знай, что впадает в ручейки.
- В ручейки впадает лягушка.
- Как это впадает лягушка?!
- А так: плюх!
- Не впадает, а падает.
- Нет, папочка, она не упала, она нарочно впадывала: ей так захотелось.
- Ладно. Пусть будет так, как хочется лягушке, - он приложил свою щеку к ее щеке. Обычно она отстранялась: папа пахнет окурками. А сейчас лежала тихонько, только реснички попрыгивали по его щеке.
- Ну, - спросил он, - ты видела, до чего же он велик, мир, в котором ты собираешься жить? А ведь мы еще ни-ку-да не ходили.
Этого она не поняла, но она была вежливой девочкой.
- Спасибо, папа. Ты меня нагулял не как мама, а лучше.
- Маме гораздо труднее, чем мне, уверяю тебя! Но поскольку я тоже тебя породил...
- Нет, папа, ты меня не породил: меня породила мама.
Она была справедливой девочкой.
- Ну да... Я оговорился. Но мама одна не могла бы управиться: она так занята вот этим, - он ткнул пальцем в ее живот, - и вот этим, - он похлопал ее по попке, - что до этого, - он положил ладонь на ребрышки, за которыми чижиком билось сердце, - и до этого, - он легонько щелкнул ее по лбу, - до этих мелких деталей у мамы просто руки не доходят.
- А знаешь! - циркуль вскочил на выпрямленные ножки. - Я только не догадывалась спросить... Но я всегда думала, думала, думала: зачем человеку папа?!
Потом, чирк, циркуль, обнимая руками его шею, ножками описал дугу, чмок - и западня захлопнулась.
...Назавтра он так и сказал Другой женщине:
- Это какой-то заколдованный круг. С одной стороны, идол...
- Какой идол?
- Обыкновенный: такой маленький с пупиком. Пупик надо смазывать жиром, надо перетаскать к подножию идола весь мир по жучку, по червячку... Я сам его сотворил, этого кумира.
- Ты хочешь сказать - ребенка.
- Да. Но любишь поклоняться идолу - тащи свой крест.
- И крест и идол... А если прибавить меня, так ты еще и магометанин. Ну, иди, - она, как всегда, толкнула его в грудь.
- Я еще побуду.
Ему здесь нравилось: тут подавали обед из двух блюд - на второе слушали его разглагольствования.
- Иди! Тебе ведь есть, чем заполнить себя. А у меня опять от тебя вмятина... Чем заполнить ее, когда ты не со мной? Сухими листьями?
Ветер крутил прошлогодние листья вокруг ее ног. Он понял: когда вихрь опадет, там, где стояли ноги, останется только ворох листьев.
...Вход в палатку закупоривала жена. В руке она держала черный траурный лифчик.
- Ты здесь больше не живешь, - сказала она.
И накрыла свои бесценные плафоны шелковыми колпачками. Плафоны погасли.
- Почему? Почему ты так решила?
- Потому что я вижу твои глаза.
Его глаза выражали лишь сожаление о том, что погасли плафоны.
- Такими же точно глазами ты смотрел на Другую женщину!
Там он с таким же сожалением провожал ноги.
- Какими глазами? - спросил он. - Естественно. Здесь все голые, даже коровница.
- На коровницу ты смотрел не глазами, а вообще руками.
Жена затянула пояс на животе. Таинственные складки так и остались неразгаданными.
Еще звучали отъезжающей тройкой застежки резинок, а уже и ажурные тени под животом растворились в памяти: не то это был сон, не то их и вовсе не было... Потом она смахнула юбкой луч луны на простыне... и ушла в прошлое.
Что-то присвистнуло и кольнуло в грудь... Другая женщина торчала перед глазами и еще подрагивала, как стрела... Ее мрачные чулки, раздерганные колючками акаций, превратились в кожу змеи... Стрела с болью выдернулась из груди - это Другая женщина удирала в заросли. Он догнал.
- Уйди! - она отталкивала без прежнего сожаления.
- Почему? Почему и ты?
- Ты не прощался с ребенком.
- Я и не собираюсь прощаться с ребенком. Я намерен приходить.
- Ты не с ребенком прощался! Ты смотрел только на нее!
Он вспомнил, как гасли плафоны...
- Скажи еще: такими же глазами.
...как смахнули юбкой греховный луч луны...
- Да! Как на меня!
...и как листы вихрились вокруг ног дискобола...
- Тебя не ребенок удерживал возле нее, а она возле ребенка.
- Что?! - этого он и сам никогда не думал.
- Да. Я сама видела, как ты прощался с ее телом.
Глаза Другой женщины, всегда такие черно-лаковые, расширились до масштабов звездной катастрофы и стали иссиня-белыми, как антрацит...
Что они видели? Что они обе видели, и она, и жена? Должно быть, они видели, как перед ним танцевала какая-то третья женщина: в разрезе лифа вспыхивали и гасли плафоны, а юбка вихрилась листьями вокруг ног дискобола...
Можно любить двух. Но смешивать - этого женщины не прощают!
Колючки одичавшей акации хлестнули его по физиономии... Колючая ветка отсекла еще одну часть потерянного человеком мира - Природу. Он снова обернулся к палатке. Но там теперь стояла чужая женщина, не имеющая ни малейшего сходства с той, которую она похоронила под одеждой. Это - как ниточка, прилипшая к брюкам, - бывшая жена.
И он стал отступать к реке, поминутно оглядываясь. Сперва он еще видел ребенка. Ребенок валялся в траве кверху пупиком и вопил:
- Мама, я гуляю!
Ребенка он будет посещать, гулять с ребенком. Потом он уже не видел людей, только сиротливый холмик. Холмики посещают по воскресеньям, потом по годовщинам, потом...
Потом разлученные осины сошлись вокруг холмика и выпало самое донышко - то, на чем держался его мир. Земля Обетованная...
"Как же так получилось, что я не дарил им себя, а наоборот - отнимал?" Ответа не было, но так получилось, и ему оставалось только найти виноватого и... через Стикс. Виноватый отыскался быстро: коза!