Давидка Берман на фронт убежал в июле сорок второго: ему тогда четырнадцать исполнилось. Бежали вдвоем: сам Давид да друг его Арон Двигубский. Они и раньше на фронт рвались, да их отлавливали и домой возвращали, а на этот раз повезло, почти до самой передовой добрались. Сначала в дивизионном медсанбате работали, тяжело было ребятам, но они не жаловались, понимали, что они фронту помогают, но потом в дивизионной разведке оказались. Прижились и воевали неплохо, Арончик часто в немецкий тыл с разведчиками ходил. Он немецкий язык хорошо понимал и всегда у ребят за переводчика был. За боевые операции две медали получил, разведчики его всегда с собой старались взять; примета такая была, как Арон Двигубский в поиск идет, так язык важный, и немец не сильно стреляет. Давидка Берман тоже не зря хлеб свой ел, тоже своей медали удостоился. Солдаты ребятишек уважали, каждый хотел что-то хорошее для них сделать. Воюют ребята, в разведку ходят, а сами мечтают Гитлера в плен захватить. Все бы хорошо, но однажды Арончику не повезло; на выходе из поиска осколком мины мочевой пузырь порезало. Много крови он потерял, едва до медсанбата довезли. Сначала медсанбат, потом госпиталь; заштопали Арона Двигубского, но не солдат он теперь - мочевой пузырь пробит, наружу катетер выведен, а с катетером да с бутылочкой особенно не повоюешь. Давидка Берман заскочил по случаю в госпиталь, долго над Ароновой бутылочкой смеялся, Арон даже и обиделся вначале. Не долго сердился, тут же и помирились. Давидка далеко на запад пошел, а Арон Двигубский при госпитале остался, до конца войны в нем санитаром работал. Насмотрелся на человеческие страдания, много повидал, а как война закончилась, учиться пошел. Сначала на фельдшера выучился, в сельской больнице три года отработал, а потом уже и медицинский институт закончил. Толковый из него хирург получился. Сказалась практика медсанбатовская, старался Арончик по мере возможности лишнего страдания не приносить; насмотрелся в госпитале на руки и ноги отрезанные. Так и жил себе потихоньку: жизни радовался, да друга своего часто вспоминал, не знал, что с ним приключилось.
Вначале, как разлучила их судьба, переписывались, а потом и эта связь пропала. Родителей Давидкиных, да сестер немец на тот свет отправил, и узнать про друга Арону не у кого было, а на все запросы один ответ приходил: в списках не значится.
А в пятьдесят седьмом; вот она радость: нашелся Давид. Увидел Арон друга детства и глазам своим не поверил. Был Давидка маленький, худющий, неуклюжий весь, только глаза огромные притягивали, а тут стоял перед ним красавец подполковник: стройный, широкоплечий, шевелюра фуражку приподнимает и те же глаза огромные: Давидкины глаза. А что больше всего потрясло Арона, так это звезда геройская на кителе. Да! По всем статьям опередил его Давидка. Знатный жених.
- Нет! - отвечает подполковник Берман, - давно я уже не жених: троих детей имею.
Арон этому не удивился совсем, под тридцать им обоим, он и сам уж женатый, двое сыновей растут.
Не утерпел Давидка, пошутил над другом по этому поводу:
- А что, Арончик, оказывается можно и с бутылочкой детей стругать?
Но Арон на дружескую насмешку обижаться не стал; радость встречи - она все заслонила. Посидели друзья, хорошенько, выпили крепко. Первый тост - за победу естественно, второй за родителей, затем за друзей павших... Давид через день назад к себе укатил, а с Арона слово взял, чтобы тот к нему обязательно приехал.
Через полгода примерно, взял Двигубский отпуск на работе, телеграмму отбил и покатил на поезде в украинский город Коломия. Сидит Арон в поезде, думает, как ему в Коломие этой друга искать, а приехал на вокзал и удивился. На двух военных газиках встречают его, словно персону важную; сам Берман и с ним еще двое офицеров, подполковник и майор. А потом повезли Арона в полк; сам командир полка принял его. Порадовался Арончик за друга своего, с большим уважением к нему в полку относятся; настоящий командир. Но что поразило, так это то, что Давидка Берман теперь и не Давид Исакович совсем, а Дмитрий Иванович.
Ничего не сказал Арон Двигубский, но когда приехал в гости к Берману и на жену Давидкину посмотрел, загрустил. Крепко загрустил. То, что взял Давид себе в жены не еврейскую девушку, а хохлушку закарпатскую, так оно и ничего совсем; он-то сам, конечно, заповедей отцовских не нарушил, но времена теперь другие, ничего с этим не поделаешь. Так ведь не кожи ни вида, сама дура дурой, а шпыняет Давидку, как пацана несмышленого. Стал не так, сел не так, рюмку не туда поставил. А Давидка молчит, слова в ответ не скажет. Нет, не так себя должен вести герой-подполковник. Когда Давида в очередной раз жена Дмитрием Ивановичем назвала, спросить решил:
- Так что, Давидка, - твоего отца в детстве не Изиком звали, а Ванюшкой или Ванечкой?
- Понимаешь, Арон, жена заставила имя отчество сменить, чтобы национальность меньше в глаза бросалась. Она хотела, чтобы я еще и фамилию сменил, но я вспомнил, как мне командующий фронтом личную благодарность от товарища Сталина вручал ...
Замолчал тут Давид, вспомнил друзей погибших, и они еще по одной выпили за братство фронтовое, и снова хохлушка со своими нравоучениями влезла. Долго Арон Двигубский смотрел на это дело удивленно, но после очередной рюмки и вовсе конфуз вышел: только они хотели за дивизионную разведку выпить, как подскочила Давидовская жена и захотела бутылку со стола утащить. Хватит, мол, вам водку трескать. Тут Арон не выдержал:
- А ну, верни обратно! Не тобой поставлено и не тобой взято будет! Тут хозяин в доме есть!
Жена Давида из комнаты выскочила, а Арон другу так сказал:
- Знаешь, что я скажу тебе, Додя, обижайся ты на меня, но я с такой стервой два дня не стал бы жить. Она ж тебя за человека вовсе не считает, ты у нее вроде шавки дворовой!
Ничего на это не ответил подполковник Берман, только посмотрел на друга детства глазами отрешенными, и разошлись они вскоре после этого друг другом недовольные, а наутро Арон Двигубский обратно домой уехал.
И снова жизнь своим чередом полетела; больше десяти лет друзья не виделись, но в семьдесят шестом полковник Берман в отставку вышел и в родной город возвратился, в облисполком на ответственную работу направление получил. Приехал и первым делом извиняться пришел. Помирились друзья, но, Арон сразу же сказал, как отрезал:
- Прости меня, Давид, но я твой порог не переступлю, не люблю, когда меня за человека не считают!
Так домой к Давиду и не зашел ни разу.
Живут друзья, встречаются иногда, на день победы вместе на площадь ходят, с боевыми товарищами встречаются, а былой дружбы нет.
Арон Двигубский в отличие от друга фронтового жену себе выбрал по закону, не захотел кровь смешивать, да следил, чтобы дети росли к еврейским корням уважительные. Сын его, Аркадий, весь в отца пошел. Когда Аркашку один раз жидовской мордой обозвали, то он обидчику челюсть выбил моментально и гордился потом этим несказанно. Его за такое действо из школы выгнали, мать дома ругала и плакала, но отец сразу же на сторону сына стал.
- Правильно, сынок, поступил, совершенно справедливо! Я так на педсовете и заявил: - Горжусь тем, что сын свою нацию защищает, в обиду не дает. Это не то, что Давидкины детки. Не хотят, понимаешь ли, чтобы их евреями считали, заявляют всем, что отец у них немец! У старого Исаака сестру младшую немцы деревьями разорвали, макушки согнули, веревки к ногам привязали и отпустили, а внуки в немцы записываются. Тьфу, на них, на всех. Правильно моя бабушка говорила: - нет антисемита хуже еврея! И запомни крепко мое родительское слово; если захочешь жениться на гойке, то сначала приди и мне скажи. Я тебя тут же своими руками задушу, чтобы предки наши крепко в могилах своих спали и не тревожились.
Аркадий после этих слов еще больше себя зауважал, а как подрос да жениться на-думал, то отцовский наказ выполнил в точности.
Но вот внук у Ааарона Двигубского характером не в деда пошел. Деликатный очень уродился.
- Не могу я человека по лицу ударить.
Из-за деликатности своей и натерпелся он в школе. Национальностью его попрекали; надсмехались да издевались. А больше всех старался его обидеть внук Давида Исааковича, Женька Коноваленко. Дочка Бермановская за украинца замуж вышла, а хохлы, как известно, евреев еще со времен Богдана Хмельницкого не любили.
Ходит Мишка грустный все время, но виду не подает; друзья его обо всем рассказали. Аарон дело в долгий ящик откладывать не стал, решил сам порядок навести, поймал этого самого Женьку, тряханул его как следует.
- Что же ты, сукин сын, вытворяешь. У тебя самого дед еврей самый, что ни на есть чистокровный, а ты парнишку ни за что ни про что жидовской мордой обзываешь.
- Фиг вам! Мой дед никакой не еврей, а немец, и фамилия у него немецкая - Берман.
- Ах ты, щенок, крысенок маленький! Ты приди домой и скажи деду; пусть он штаны снимет и покажет тебе доказательство еврейского происхождения, а ты сам запомни, крепко запомни; еще раз внука моего обидишь, я тебя настоящим немцем сделаю, только инвалидом.
Понимал Аарон; нельзя так с ребенком, но больно уж по сердцу ему садануло; по-ихнему пусть уж лучше отец фашистом будет, но только не евреем проклятым. А домой пришел и внуку взбучку крепкую задал - за себя насмерть стоять надо.
Время шло потихоньку, советская власть закатилась, союз распался, а все евреи на Родину подались. Давид Исаакович тоже задумываться начал. Пришел он как-то в гости к Аарону, сидят друзья закадычные разговаривают.
- Понял я наконец-таки, Арончик, свою главную ошибку. Всю жизнь свою как ишак трудился; все в дом, все в дом, чтобы полная чаша была. А они, сволочи, никогда меня за человека не считали, да и сейчас я как собака в доме; там не сядь, там не стань, тут накрошил, там напачкал.... Уеду я! Вот закончу исследования, и убегу в Израиль, пусть они здесь как хотят живут, а я сбегу от них, мне, инвалиду войны, по Израильским законам пенсия хорошая полагается; может там хоть немного человеком поживу...
- Никуда ты, Додя, не сбежишь, помяни мое слово, так и будешь здесь со своей никейвой* куковать.
Давид Берман обижаться не стал, наоборот, после этого разговора вернулась былая дружба, и когда у него с мочевым пузырем проблемы начались, то на операцию он к Арону Двигубскому пошел, никому другому доверять не стал.
А через несколько лет снова Давид Берман к Арону на операцию пришел:
- Понимаешь, Арон, неудобно мне с бутылочкой ходить, хочу операцию сделать, чтобы как все нормальные люди в туалет ходить.
- Да ты что, Давид! Чем тебе в твои годы бутылочка мешает. Я всю жизнь с ней прожил. Небось, дармоеды твои тебя замучили, они заставляют операцию делать.
Пришлось Давиду Берману согласиться:
- Да, Арон, достали они меня. Запах, говорят, нехороший.
- А я вот что скажу тебе, Давидка, никакую операцию я тебе делать не буду, да и не выдержишь ты операции. При твоем диабете сосуды у тебя словно труха, и не будут они сшиваться, а наоборот расползутся, и истечешь ты кровью прямо на столе операционном. Такую вот я тебе судьбу предсказываю, если ты, дурак, меня не послушаешься и на операцию пойдешь!
- Нет, Арончик, если ты говоришь нельзя, то я ничего делать не буду. Уеду я лучше в Израиль к племяннице, она одна из всех моих родных меня любит.
Но не довелось Давиду Исааковичу мечту свою заветную осуществить, скончался он в скорости; заставили-таки родственнички на операцию пойти. Как предсказывал Арон Двигубский, так оно и случилось: прямо на операционном столе и умер Давид Берман, все хотел семейке своей услужение сделать. А не успели детишки его похоронить, как тут же драку за наследство устроили: судились меж собой нескончаемо, мордобои устраивали, друг на друга бандитов нагоняли, но, в конце концов, все поделили и разъехались в разные стороны.
А Двигубский Аарон Гиршевич надумал в Эрэц Израиль податься. Собрал он совет семейный, и на совете постановили - уезжать. Так все вместе и уехали, всей семьей. Решили и в Израиле друг за дружку держаться. Приехали на место, устроились; первое время тяжело было, но потом ничего пообвыкли. Живет себе Арончик, благоденствует, но что же вдруг он узнает? Оказывается, все семейство Бермановское в Израиле проживает. Как прижало маленько их в России, так они и убежали, вспомнили про еврейского дедушку. Аарон Гиршевич чуть богу душу не отдал, когда новость такую услышал.
- Это что же получается? Целая дюжина гажланов* всю жизнь одного бедного еврея мучила, измывались по всякому, фашистом выставляли; в могилу бедного загнали, а теперь им еще пенсии да пособия положены.
Кинулся он по всем инстанциям требовать, чтобы сволочей из страны обратно в Россию выгнали, а ему отвечают нельзя. По законам о репатриации им все льготы полагаются.
Обиделся Арончик Юдицкий, крепко обиделся, так и живет с обидой в сердце. А Давидка Берман лежит себе в холодной земле позабыт, позаброшен, а ведь только одну ошибку в жизни и допустил; когда женился, заветов отцовских не соблюдал.
*никейва - нехорошая женщина
* гажлан - нехороший человек