Аннотация: Ночью мне приснился сон: будто я иду по парку Дома творчества, а на лацкане моего парадного костюма красуется табличка: "Дом творчества "Ирпень". Прозаик 64285/7 -Олесь Бизяк".
Из серии "Записки сценариста"
На киностудии Довженко по моему сценарию снимался двухсерийный фильм "Долгие дни, короткие недели". Режиссер В.Попков предложил мне совместить приятное с полезным. А именно: как автор фильма я имел право встать на зарплату в киногруппе. На три месяца.
Ну, какой киносценарист откажется от такой халявы? Я, конечно, согласился.
Полезное заключалось в том, что я имел возможность присутствовать на съемках и следить за тем, чтобы режиссер ненароком не испортил выстраданный мною (и утвержденный худсоветом!) текст. И за это получать зарплату.
Приятное было куда весомее. Киностудия оплатила мне путевку в Дом творчества писателей "Ирпень", в сорока минутах электричкой от столицы Украины. Причем, путевку оплатили не только мне, но и моей семье - жене и дочери.
По утрам я уезжал на студию, а семья оставалась в Ирпене, наслаждаясь природными красотами и близостью к письменникам.
Дом творчества "Ирпень" занимал большую территорию. Одноименная река, перелески, луговины и поля. Убегающие в даль линии электропередач. На горизонте - дымки из труб кирпичного завода. И трехразовая щедрая кормежка.
Нам предоставили большую комнату в коттедже, с отдельным входом и автономным санузлом. Три кровати, три прикроватных тумбочки, умывальник, над раковиной зеркало, стол, кадушка с пальмой и приветствие на ватманском листе: "Администрация надеется, что созданный комфорт послужит стимулом для плодотворного литературного труда. Успехов вам в художественном творчестве!". Под текстом было нарисовано гусиное перо в массивной чернильнице.
За стеной раздавался стук пишущей машинки, прерываемый ненормативной речью какого-то письменника, и в ответ - строгий женский голос:. "Та скильки ж можно исты?! Пиши давай уже! Тоби во вторник пятую хлаву сдавать!". Позже я узнал, что за стеной писал Василий Живолуп, автор героической поэмы "Зiрьки над Херсоном".
В соседнем двухэтажном доме творил секретарь СП Степан Зарудько. Сам писатель занимал второй этаж, а на первом разместился переводчик с украинского на русский Аркадий Файбишевич. Между прозаиком и переводчиком была налажена беспрерывная творческая связь. Степан заканчивал страницу и тут же спускал ее Аркадию. Тот переводил ее. Бесперебойная отгрузка текстов сокращала время. В результате на прилавках книжных магазинов синхронно появлялись и оригинал, и перевод.
На боковой аллее под тенистыми каштанами скрывался домик поэта Козьмы Боженко. На дверях его особняка висело объявление: "Увага! Будьте ласковы, соблюдайте тишину. Здесь робит заслуженный поэт республики Козьма Боженко".
Всего в ирпеньском Доме творчества творили четырнадцать прозаиков, семь поэтов, десять критиков и четыре переводчика. Остальные шестьдесят восемь человек составляли домочадцы: жены, дети, любовницы, родители.
И только я (с женой и дочерью) проходил как кинодраматург по путевке из Москвы.
За сытным завтраком в столовой писатели обменивались собственными книгами. Ставили автографы. Лобызались, дружески охлопывали спины коллег по творческому цеху. Делились планами. Я чувствовал себя чужим на этом празднике литературы. Среди писателей - кино считалось искусством второсортным, эдаким отхожим промыслом. Тем более, что я приехал из Москвы, украинской мовой не владел, не пил горилку, обходясь москальской водкой, собственных произведений не имел - ни в прозе, ни в поэзии. Одним словом, в ирпеньском Доме творчества считался примаком.
Письменников чурался, обходил сторонкой. Даже за обеденным столом мы сидели без четвертого соседа. Правда, появился все-таки один, прозаик из Бендер. Но и он через четыре дня исчез.
Отдушиной были субботы и воскресенья, когда не нужно было уезжать на студию, а можно было остаться в Ирпене, побыть с семьей. В такие дни мы с дочерью отправлялись на прогулки по окрестностям. Особыми достопримечательностями местность не располагала: областной туберкулезный санаторий и полупустой дом отдыха кирпичного завода. На центральной клумбе дома отдыха стояла гипсовая партизанка со связанными за спиной руками (перед казнью); аллеи санатория туберкулезников украшали гипсовые пионеры, у которых вместо ног торчали арматурины, обутые в детские сандалики.
Старожилы посоветовали нам пойти на станцию, на задах которой по выходным устраивались ярмарки. Со всех окрестных деревень сюда съезжалось колхозное крестьянство, свозившее на рынок разрешенные советской властью продукты и товары индивидуального труда. Люди покупали, продавали. Не брезговали бартером. Меняли сало на китайские зонты, индюшек - на болоньевые куртки, домотканые паласы - на оренбургские платки, грабли - на лопаты.
Здесь был установлен свой, особый курс ценовой политики. Если покупаешь, скажем, утку - цена одна. Если "парку" уток - цена намного ниже. Такие же тарифы относились к свиньям, овцам и коровам.
"Парка... Парка... Парка..." - неслось над ярмаркой.
Сразу за рядами крупного рогатого скота расположились мастера кустарных промыслов, в основном - художники. На холстах красовались пестрые жар-птицы, Аленушки с братьями Иванушками, русалки, олени с ветвистыми рогами, белые и розовые лебеди и другая водоплавающая живность.
Образчики народного искусства меня повергли в шок. Я давно уже мечтал повесить у себя на даче что-нибудь подобное. И вот он перед нами - праздник кича!
Я потянулся за бумажником.
Дочь осторожно толкнула меня в бок:
- Ты это что, серьезно?! А как же мама? Она не разрешит везти домой дополнительный багаж.
Услышав реплику, "живописец" взвился:
- Да как ты можешь, дочка? Народное искусство обижаешь! Мама вам спасибо скажет.
Художник бросился к картинам, стал их раскладывать. Прямо на земле.
- Я вижу, вы студенты? Хотите, уступлю? Одна картина - пять рублей. Парку отдаю за семь.
От изобилия сюжетов в глазах рябило.
- Возьмите эту, - предложил художник. - Не пожалеете.
На картине - озеро. На противоположном берегу видны руины замка в лучах восходящего солнца. В водоеме, выгнув шеи, два целующихся лебедя. Один пурпурно-красный, другой иссиня-белый. На ближнем берегу - белокурая красавица вздыбила могучего коня. Бросилось в глаза, что две передние ноги вороного жеребца отбрасывают тени, а от задних - теней нет. Наездница, то ли принцесса, а может быть, маркиза, во всяком случае, внешность не славянская, облачена в синий тренировочный костюм с генеральскими лампасами на бриджах, на голове широкополая соломенная шляпа с развевающимися лентами, на груди бриллиантовый кулон каратов в сорок, а то и в пятьдесят. Левая нога красавицы обута в хрустальный башмачок. Правая нога закрыта лошадиным крупом.
Я оцепенел. Фантазия художника сразила наповал. Дочь, спрятавшись за моей спиной, испуганно смотрела на наездницу.
- Ну что, берем? - спросил художник.
- Берем незамедлительно, - я был не в силах оторваться от картины.
- А вы, гляжу, в искусстве понимаете... - похвалил нас живописец.- Завернуть?
- Не надо. Понесу в открытом виде. Пусть картину видят все.
- И правильно. Искусство должно принадлежать народу. И еще, учтите, я пишу не на клеенке, а на оргалите. С такой основой картина не только вам послужит, но и вашим детям, внукам, правнукам. А какие краски! - распалялся живописец. - Он поплевал на палец и провел им по картине. - Видали? Никаких следов! (Хотя, отметина от пальца была видна довольно сильно).
- Никакой русалочки! - Заявила дочь. - Нам хватит и наездницы.
- Так и быть, - согласился живописец. - Вы, студенты, люди бедные. Уступлю наездницу за четыре пятьдесят.
Возле станции нас остановил мужик в железнодорожной форме.
- Гарная дивчина! Сколько отвалили?
- Четыре пятьдесят.
- И всего-то? Я, дурак, пропил бы. А у вас, глядишь, картина будет. Вот жена обрадуется...
В Дом творчества мы возвратились как участники, по меньшей мере, аукциона Сотби. "Наездницу" я держал под мышкой, лицом к народу. Письменники шушукались.
Мгновенно расползлась легенда: москали за шмот свинины пидманули местного художника.
К нам потянулись ходоки. Первой заявилась какая-то искусствоведка. Долго изучала оргалитный холст и всё норовила заглянуть за тыльную сторону картины. Ядовито ухмыльнулась:
- Бомбуа или Руссо?
Вслед за ней пришел Зарудько и попросил нас выставить "Наездницу" в столовой, к ужину.
- Письменники пытыют, шо цэ за малявство вы притащили з ярмарку...
Просьбу я исполнил. Письменники плотно обступили полотно.
Прибежала та самая искусствоведка и заверещала: минимализм, лубок, фольклор, наив, абсурд...
Ко мне протиснулся Зарудько:
- Та шо она заладила: наив, лубок, абсурд... Вы бы лучше нам растолковали, скильки стоит це малявство?
Я, как мог подробно, в лицах, стал рассказывать о ярмарке, о "парках", овцах, свиньях, живописцах, Аленушках в цветастых сарафанах, русалках, о том, как шило можно поменять на два куска ароматического мыла...
Письменники, разинув рты, притихли.
Потрясенный моим рассказом секретарь СП Зарудько растроганно обнял меня за плечи и перешел на русский:
- Послушайте, бросайте вы свою киношку и садитесь-ка писать. У вас талант рассказчика. Начинайте прямо здесь, в Ирпене. Когда у вас кончается путевка?
- Через двадцать восемь дней.
- Времени достаточно. Нужно будет, путевку вам продлим. У нас прекрасные условия для авторов. Вас в каком коттедже разместили?
- В пятнадцатом, через стенку с Живолупом.
- Поздравляю. Таким соседством можете гордиться. Большой писатель, крепкий. Потолок не протекает? Душ не барахлит?
- Да нет, жаловаться грех.
- Вот и пишите! Постельное белье меняют регулярно? А то хозслужба, бывает, не справляется.
Зарудько помолчал и снова оживился:
- А вам, считайте, повезло. Вас поселили к комнате, в которой жили наши классики: Павло Загребельный, Олесь Гончар, Борис Олейник. Микола Стельмах за три сезона в вашей комнате написал роман "Четыре брода". Для вас это счастливый знак...
Вечером я лежал на койке и, как обычно, размышлял. Жена читала на своей кровати. Дочь за кадушкой с пальмой уже спала.
Интересно, думал я, на какой именно кровати спал Павло Загребельный или Олесь Гончар? А на какой Микола Стельмах обдумывал свои "Четыре брода"? Поди, узнай теперь. Жаль, что на писательских кроватях не вешают таблички, как это принято в больницах.
Я размечтался. Может быть, действительно, как посоветовал Зарудько, плюнуть на кино и уйти в литературу? Овладею прозой, выбьюсь в люди. Глядишь, на моей кровати появится табличка: "Здесь лежал Олесь Бизяк, лауреат Госпремии Украинской ССР".
Вспомнил Дом творчества кинематографистов в подмосковном Болшево. Скудная библиотека, в бильярдной поломанные кии. В столовой дефицит стаканов (растащили алкаши-киношники). Кормят плохо. Картошку подают, и ту в мундирах. Ошкуриваешь сам. На всю округу всего один продмаг с вино-водочным отделом. Тоска такая, что и трезвенник запьёт.
Нет, думал я, уйду в литературу. Буду регулярно приезжать в Ирпень. Начну с рассказов. А там и на романы замахнусь. Не будет получаться, попрошу помочь Зарудько.
В голову полезли первые сюжеты.
Я потянулся к авторучке (она, на всякий случай, всегда лежала на прикроватной тумбочке), раскрыл тетрадь и только приготовился писать, как погас свет. Перегорела лампочка. Творческий процесс на самом взлёте оборвался.
Я побежал к дежурной. Она уютно примостилась на диванчике и читала поэму Живолупа "Ночные сполохи над домнами "Днепроспецстали".
- Простите, - осторожно начал я, - у меня в комнате перегорела лампочка.
Дежурная раскрыла амбарную тетрадь, записала номер комнаты.
- Вызову электрика. Но должна предупредить, придется ждать.
Я вернулся в комнату мрачнее тучи.
Жена сочувственно спросила:
- Может быть, зажжешь фонарик?
- Фонарик я забыл в Москве.
Я лег, отвернулся к стенке, но заснуть не мог. Перед глазами гарцевала принцесса на коне, которого за узцы придерживал Зарудько.
На следующий день я купил в привокзальном магазине лампочку и вкрутил в патрон. А на третий день в дверь осторожно постучали.
- Войдите! - крикнул я.
В комнату вошел мужчина с чемоданчиком.
- Вы заказывали лампочку?
- Я.
- Эдуард, электрик, - представился мужчина.
Для электрика он был подозрительно интеллигентен. В аккуратном комбинезоне, в очках и шляпе.
- Перегорела лампочка? - услужливо спросил электрик. - Сейчас заменим.
Снял шляпу, присел на стул. Раскрыл походный чемоданчик.
-Желаете на сто свечей, на семьдесят пять или на сорок? Как у вас со зрением?
- Видит он неплохо, - ответила жена, - но читать ему приходиться в очках.
- А писать? Ведь, как я понимаю, для вашего супруга главное - писать?
- Как вы догадались? - удивился я.
- А здесь других не держат. Вы поэт или прозаик?
- Я киносценарист, из Москвы.
- Любопытно... Очень любопытно... - задумчиво произнес электрик. - Скажите, вот вы в Москве все знаете, как по-вашему, почему в последние три года падает производительность писателей? Возьмите для примера наших классиков Драча, Павла Загребельного, Олеся Гончара. Да того же Стельмаха.
Я растерялся.
- А я отвечу вам, - решительно сказал электрик. - Я здесь работаю уже четвертый год. Тут такая бюрократия! Да вы сами убедитесь. Чтобы лампочку вкрутить, писатель должен подать заказ, дежурная заверит, получит добро у главного электрика, оформит визу в АХЧ, подпишет заявку у директора. На все про все, как минимум, неделя. А ведь вы, писатели, народ нетерпеливый. Я насмотрелся. Ночью в голову пришла идея, вы схватили карандаш и давай строчить. А если лампочка перегорела? Утром просыпаетесь, а от вашей мысли в голове - ни запятой, ни точки. Я говорю директору: "Так дальше жить нельзя. Нужно бюрократию ломать. Уважать законы творчества". Перегорела лампочка, тут же - сигнал на пульт дежурному электрику. Пять минут на сборы, чемоданчик в руки и вперед. Писательская мысль - она продукт капризный...
Узнав, что лампочку я вкрутил четыре дня назад, электрик извинился, показал, где расписаться в ведомости, положил на тумбочку квитанцию и удалился.
Я схватился за блокнот и по свежей памяти записал версию электрика.
Нет, что ни говори, а в Ирпене мне все больше нравилось...
Окончательную точку в своем решении порвать с кино и переключиться на литературу я поставил на следующее утро.
После завтрака мы с дочерью решили прогуляться по писательскому заповеднику.
За клубом сразу начинался парк. За парком - богатое подсобное хозяйство. Аккуратные свинарники, птицеферма, огороды.
- Живут же украинские письменники! - сказал я дочери и тут же обмер.
Навстречу нам вальяжно, слегка похрюкивая, шествовал откормленный кабан. На его розовом боку красовался инвентарный штамп: "Союз писателей Украинской ССР. Дом творчества "Ирпень". 64285/17- К".
... Вот тогда-то я и принял твердое решение: "Кино бросаю, переезжаю в Киев, вступаю в Союз писателей и полностью перехожу на прозу".
Ночью мне приснился сон: будто я иду по парку Дома творчества, а на лацкане моего парадного костюма красуется табличка: "Дом творчества "Ирпень". Прозаик 64285/7 -Олесь Бизяк".