Аннотация: Я вышел на Анжелу Дэвис, потом свернул на Валентину Терешкову. Из раскрытого окна громко матерился Иннокентий...
До коммунизма в Изобильном оставалось двенадцать лет, четыре месяца и восемнадцать дней.
Из цикла "Моя жизнь в КПСС"
"ПАРТИЙНЫЕ ЗАБАВЫ, НЕУСТАВНЫЕ ШАЛОСТИ, КУРЬЕЗЫ,
АНТИПАРТИЙНЫЕ ПРОКАЗЫ, ДЕТЕКТИВНЫЕ ИСТОРИИ,
ТРАГИКОМИЧЕСКИЕ ФАРСЫ".
После публикации рассказа "К Ленину, за водкой" в мой адрес посыпались упреки: "Как угораздило тебя вступить в ряды КПСС?!". Даже оба мои внука, и те меня подвергли остракизму. По молодости лет (Москву они покинули в несмышленом возрасте) о КПСС они и слыхом не слыхали. Как я, к примеру, до приезда на Святую Землю знать не знал о такой организации, как Битуах леуми. Знал бы, не приехал...
- Признайся! - требовали дети. - Чем ты занимался, когда служил в КПСС?
Как серпом по... злаковому стеблю обожгли слова "служил в КПСС"
Прозвучало это так, как если бы я состоял на службе в КГБ, в ОБХСС или, на худой конец, в ВЦСПС, писал доносы на друзей и сослуживцев, сотрудничал с антисионистским Комитетом, возглавляемым генерал-полковником Драгунским, разоблачал врагов народа, отлавливал вредителей и диверсантов, выступал на показательных процессах...
Да мало ли каких полезных дел можно было натворить в советскую эпоху?! Таких, чтобы умирая, не испытывать позора за бесцельно прожитые годы.
Но это уже другая тема.
Сейчас я должен был держать ответ: как угораздило меня вступить в КПСС, и что это за бяка, которая так не на шутку напугала внуков? Задачка, прямо скажем, не из легких. С чего начать, с какого боку подступиться?..
Дать внукам для начала прочитать "Краткий курс истории ВКП(б)"? Подарить на праздник Шевуот юбилейное издание "КПСС в стенограммах пленумов и съездов"? Вместе с ними проштудировать Программу и Устав КПСС?..
Но каким же нужно быть библиофилом-извращенцем, чтобы на Святой Земле хранить в своей коллекции подобную макулатуру?!
На Земле Обетованной проще откопать в какой-нибудь пещере святые свитки времен царя Давида, чем обнаружить материалы по истории КПСС. Я, правда, слышал об одном ортодоксальном коммунисте из Херсона, который в 91-м, репатриируясь в Израиль, каким-то чудом протащил через таможню подшивку протоколов партсобраний херсонского завода "Херсельмаш", на котором девятнадцать лет отпахал членом партийного бюро.
Оба внука в упор смотрели на меня и ждали чистосердечного признания.
Застигнутый врасплох, я осторожно предложил:
- Давайте разговор перенесем на завтра.
- Почему на завтра? - не отступали дознаватели.
- Потому что на ночь глядя о КПСС не говорят...
Я не спал всю ночь. Лежал и думал. Анализировал, вскакивал с постели, подбегал к окну и курил, курил, курил...
К рассвету я был готов для дачи показаний...
Если сохранились партийные архивы "застойного периода", в них наверняка отыщется и мой едва заметный след. А именно - заявление о приеме в партию. Я тогда чистосердечно написал: "После череды серьезных испытаний, которые преподнесла мне жизнь, я окончательно решил вступить в ряды КПСС. Я твердо осознал, что, оставаясь беспартийным, не смогу и дня прожить полнокровной жизнью гражданина своей великой Родины".
Помню, как секретарь партийного бюро, трижды перечитавший заявление, долго и томительно молчал, покручивая ус, потом решительно встал из-за стола и протянул мне руку:
- Ну, брат, растрогал ты меня... Не заявление, а крик души!
Я смущенно опустил глаза, потом с опаской посмотрел на Ленина, который со стены внимательно следил за всем, что происходит в кабинете партбюро. Наши взгляды встретились. Лицо вождя светилось теплой одобряющей улыбкой. Казалось, он хотел сказать парторгу: "Верной дорогой идет товарищ! Необходимо поддержать его. Видно по всему, что свое решение он выстрадал".
Мой путь в КПСС действительно пролег через страдания.
В первый раз я пострадал из-за того, что нахожусь вне партии, в далеком шестьдесят шестом.
Все началось с землетрясения в Ташкенте. Эпицентр разбушевавшейся стихии пришелся как раз на центр города, прямо под Кашгаркой (район, где жили в основном евреи). Но я не думаю, что это были подземные толчки антисемитского характера. Тряхнуло под евреями, но досталось всем: и представителям коренной национальности - узбекам, а также русским, татарам, корейцам и армянам.
Тогда, в апреле шестьдесят шестого, сдвинулись не только подземные пласты, но и мозги у жителей некоренной национальности. Начался, как в "Беге" у Булгакова, активный массовый исход в Россию, Украину и Прибалтику. Каждый торопился опередить другого, чтобы успеть воспользоваться квотой на прописку и жилье, выделенной братскими республиками для ташкентских потрясенцев.
Уехать в Москву мы с женой давно мечтали. Но как? Железный паспортный режим в столице перечеркивал все наши радужные планы. А тут тряхнуло. Да так, что основательно разрушило наше глинобитное жилище. Как говорят в народе, не было бы счастья, да несчастье помогло. Момент настал. В Москву! В Москву! В Москву!
Многие знакомые нас резко осудили. Да что знакомые. Дядя Лёня, наш ближайший родственник по линии жены, гневно бросил нам в лицо:
- Предатели! Когда Ташкент необходимо восстанавливать, вы трусливо из него бежите!
Что мы могли ему ответить?.. Да и не только мы с женой, но и наша дочь Наташа, так как было ей тогда два года, и она еще не умела говорить.
Я виновато объяснял и дяде Лёне и знакомым, что мы с Людмилой не владеем ни одной строительной профессией. Какой с нас толк? Мы - филологи, и только будем путаться под ногами у строителей.
- Допустим, - не унимались патриоты. - Но что вас ждет в Москве?! Кому вы там нужны с вашими гуманитарными ташкентскими дипломами?
Но мы с женой по-чеховски твердили:
- В Москву! В Москву! В Москву!
И только старенькая бабушка жены (пусть земля ей будет пухом) поддержала нас безоговорочно. Ради нас Наталия Васильевна была готова на любые испытания, хотя ей было далеко уже за семьдесят, да к тому же она не имела никаких дипломов, хотя бы и ташкентских.
По молодости лет мы с Людмилой были весьма самонадеянны. После окончания филфака я сразу поступил во ВГИК (на заочный сценарный факультет), уже работал журналистом и даже начал пробовать себя на Ташкентской киностудии документальных фильмов. В моем творческом активе уже имелись три научно-популярных фильма. Один из них - "Выведение Бушуевской породы крупного рогатого скота", снятый по заказу министерства сельского хозяйства Узбекской ССР, имел среди животноводов оглушительный успех. Я мнил себя, по меньшей мере, Дзигой Вертовым. Мне было тесно на Ташкентской киностудии, я грезил масштабами Мосфильма.
- В Москву! В Москву! В Москву! - твердили мы с женой.
- В Москву! В Москву! В Москву! - вторила нам старенькая бабушка.
Наташа, как всегда, молчала. Но, судя по тому, как ребенок жадно прижимался к нам, как только речь заходила об отъезде, не было сомнений: девочка безоговорочно на нашей стороне.
Наперекор всему и всем мы приступили к упаковке чемоданов.
Друзья и родственники нас провожали так, как через много лет провожали тех, кто уезжал в Израиль и в Америку. Истерики, объятья, стоны, слезы...
Но если на Святой Земле, как уверял Сохнут, репатриантов кроме молока и меда ожидала интересная работа, а по приезде выяснялось, что обещанной работы нет, то в Москве было все наоборот. Была работа, но не было прописки. И виной всему - этот чертов паспортный режим.
...В Москву мы прибыли в последних числах мая. Столица встретила нас ослепительным весенним солнцем, цветением сирени, сочной зеленью травы и лучезарными улыбками чиновников паспортных столов.
- Добро пожаловать в Москву, дорогие потрясенцы из братского Ташкента! - встречали нас в служебных кабинетах. Но тут же добавляли, что лимиты на прописку кончились, и с приездом мы явно опоздали.
Мы бродили по московским улицам, жадно вглядываясь в окна москвичей. Счастливые! У них имеется московская прописка.
Шло время. Неумолимо заканчивались деньги, а с ними - иллюзорные мечты о получении прописки. Набив кровавые мозоли об административные пороги, я понял окончательно: пристанище в Москве нам не найти. Нужно было что-то делать.
По совету приютившей нас на время тети Сильвы, двоюродной сестры моего отца, было решено: поиски прописки и жилья переключить на дальние районы Подмосковья.
- Чем дальше от Москвы, - наставляла нас двоюродная тетя, - тем больше шансов хотя бы как-то где-то зацепиться.
Я купил в киоске карту области и начал колесить по Подмосковью. География подмосковных путешествий расширялась с каждым днем. Технология поездок была отточена до совершенства. Как можно дальше отъехав от столицы, я выходил из электрички и направлялся в местный исполком. Пробивался на прием к начальству и с порога повторял заученную фразу:
- Мы потрясенцы из Ташкента. Помогите нам с пропиской!
- В Московской области, как и в столице, строгий паспортный режим...
Так продолжалось около двух месяцев. О наших бедах знали уже все соседи.
И вот, ранним утром пятьдесят девятых суток моих скитаний по Московской области, прибегает к нам соседка с восьмого этажа и говорит, чтобы я немедленно отправлялся в Серпуховской район. Сегодня ночью ей оттуда был звонок от свёкра. Свекор сообщил, что в совхозе "Изобильный" третий год пустует место заведующего клубом, и что совхозному начальству выделен лимит на постоянную прописку для иногородних работников культуры.
- Немедленно отправляйся в "Изобильный"! - засуетилась тетя Сильва. - Свято место пусто не бывает.
Меня будто ветром сдуло из квартиры.
Через два часа я добрался электричкой до райцентра, пересел в автобус и доехал до Комсомольских Выселок, там поймал попутку до поселка Залупаево, а оттуда - рукой подать до "Изобильного".
Поселок "Изобильный" мне как-то сразу не понравился: безлюдье, полуразрушенные избы, голодные глаза собак, на цепи к заборам привязанные козы...
Тишину нарушил истеричный бабий крик:
- Алкаш проклятый! Чтоб ты поскорее сдох!
Мужской пропитый голос тут же отозвался из соседнего двора:
- А и вправду, Иннокентий, Клавка дело говорит. Подохнешь, тихо станет. Что ни день, то Клавкин крик. Продыху нет...
Клавка тут же заступилась за мужа-алкаша:
- А сам-то лучше?! Кто приполоз вчера домой на брюхе?
Тут, откуда ни возьмись, появилась худющая, ободранная кошка. Сходу бросилась ко мне и вцепилась в мои венгерские твидовые брюки, которые я приобрел по блату перед отбытием в Москву.
- Ласка, фу! - Из калитки выскочила Клавка: с ведром наперевес, в китайском шелковом халате, на голове, вместо бигудей, катушки из-под ниток, в кирзачах на босу ногу.
- Прохожий, ты ее не бойся. Она с голодухи озверела. Иннокентий! Выйди, Ласку оттащи!
- Да пошла ты вместе с Лаской! - отозвался Иннокентий. - Удавил бы вас обеих! Если б руки не дрожали...
- Во, видали живодера?!
Клавдия сорвала с головы катушку-бигуди и швырнула ею в кошку. Та отпрыгнула, но тут же вновь вцепилась в брюки. Клавка матюгнулась и, размахнувшись цинковым ведром, помоями плеснула в кошку. Та ловко увернулась Часть помоев попала на меня.
- Извините, - я деликатно обратился к Клавдии, - вы не подскажете, как найти совхозную контору?
- А чего ее искать-то? С Валентины Терешковой перебирайся на Анжелу Дэвис. А на ней увидишь, как Зинка Клеопатру доит. Как раз - перед конторой.
Я опешил:
- На Анжеле Дэвис? А что она тут делает?
- Да ни хрена не делает! - отмахнулась Клава. - Сама в Америке живет, за негров борется. А улицу - у нас назвали. А при чем тут мы? У нас в совхозе негры отродяся не водились.
- Нам для счастья только негров не хватало... - подал голос Иннокентий. - Мне Володька, конюх наш, рассказывал, что от этих черножопых сифилис один...
- Видали куклуксклановца?! Прикуси язык, алкаш! Давно вернулся с зоны?!
- А здеся лучше?! - огрызнулся Иннокентий. - На зону ты хоть раз в году посылку присылала со жратвой. А тут чего? Колбасы полгода в рот не брал...
Разговор приобретал опасный политический аспект.
Клава всполошилась:
- Давайте, я вас до конторы отведу. От греха подальше. Мой дурак с похмелки вам такое намолотит...
Выдернув катушки с головы, Клава повела меня сначала по Валентине Терешковой, потом мы повернули на Анжелу Дэвис. Оказавшись на Анжеле Дэвис, я задал спутнице мучавший меня вопрос: по какой такой причине Зинаида доит Клеопатру на виду у всех?
- А чтоб народ видал их. Они же рекордистки.
- Но почему - перед конторой?
- Ну не перед Кремлем же им доиться! Для нас контора все равно, что Кремль в Москве. Нас к конторе и на митинги гоняют, там же обязательства берем...Там раньше на скамейке Ленин со Сталиным сидели. А как Сталин со скамейки-то исчез, на его место Зинку усадили.
- Рядом с Лениным?
- Ленина в дом отдыха свезли, на клумбу. А вместо Ленина к Зинке Клеопатру присоседили. На потеху мужикам.
- А при чем здесь мужики?
- А при этом самом. Разврат такой устроили, что перед детями стыдно. Да вы сами все увидите...
И точно, вскоре я увидел ту самую легендарную скамейку. На ней, склонившись над подойником, перед гипсовой коровой сидела гипсовая женщина. Подойник, превращенный в мусорку, был прикован цепью к Клеопатре. Чтобы не украли. А следы попыток кражи были: из клеопатриной ноги с привязанным ведром многозначительно выпирала арматура.
Я поближе подошел к скульптуре и тут же отшатнулся. Хоть я и не пуританин и ничто человеческое мне не чуждо, но то, что я увидел, бросало в дрожь.
Рекордистка Зинаида, зажав в руке единственный сосок коровы (три других соска были отколоты), совершала как бы непристойные сексуальные движения. Вызывающе торчащий гипсовый сосок коровы напоминал определенную мужскую принадлежность в состоянии эрекции.
- Я вас предупреждала... - сказала Клавдия.
- Но куда же руководство смотрит?! - возмутился я.
- Куда-куда... - усмехнулась Клава. - А куда и все. Под брюхо Клеопатре. Они, начальники, те же блядуны, только с партийными билетами. К нам даже из райкома приезжали меры принимать. А толку, как от гипсовой коровы молока. Позыркали на вымя, руками для острастки помахали и строгий выговор вкатили.
- Клеопатре?
- Директору. А у него таких выговоров, что на собаке блох. И за картошку, и за молоко, и за овес... А тут еще за аморалку. Тогда директор самолично привязал к скамейке кобеля. А тот в первую же ночь набросился на нашего главбуха и чуть его до смерти не загрыз.
- Погодите, Клава, - взмолился я. - Ну, а главбух-то чем кобелю не угодил?
- А не будет в пьяном виде к Клеопатре лезть. Кобель бухгалтера загрызть-то не загрыз, а партбилет его в клочья изодрал. Бухгалтера тогда из партии поперли, кобеля на живодерню сдали, а директору снова строгача влепили. Теперь заместо кобеля Горыныча посадили сторожить. А толку?.. Алкаш такой же, как и все. У нас ведь в Изобильном трезвенников нет. Был один, Геннадий Николаевич, так его за это мужики по пьяни и убили.
- А почему сторожа Горынычем зовут?
- А потому что Змей. Хотя вообще-то его Василием зовут. Да вот он, одноногий хрыч, сами полюбуйтесь...
Я оглянулся. На крыльце конторы сидел мужик. Задрав штанину, он отстегнул с ноги деревянную культю и грозно замахнулся в нас.
- Пять шагов от монумента!
- Видали? - засмеялась Клава. - Ну ладно, вы тут сами без меня поговорите. А я домой побёгла. Иннокентий бы чего не накуролесил. В прошлый раз с похмелья чуть курятник не спалил...
Я направился к Горынычу. И тут же встал, как вкопанный. Над козырьком конторы я увидел транспарант: "Труженики совхоза "Изобильный"! Досрочно на два года до намеченного срока, к 61-й годовщине Октября, первыми в Московской области завершим строительство коммунистического общества!"
Я тут же подсчитал: если нам удастся зацепиться в Изобильном, то моей Наташе в 78-м как раз исполнится четырнадцать, и она будет первая в Московской области, кто вступит в комсомол при коммунизме. Только ради этого стоило уехать из Ташкента! Хотя, если до конца быть честным, перспектива досрочно оказаться в коммунизме вместе с Клеопатрой вызывала внутренний протест.
Я не успел еще придти в себя от транспаранта, как на двери конторы увидел объявление: "В связи с нехваткой автотранспорта завоз продуктов и виноводочных изделий в поселковый магазин временно приостановлен. Самовольные отлучки за продуктами в райцентр и в Москву строго запрещаются".
У меня мелькнула мысль: почему бы не погодить с завозом до 61-й годовщины Октября, когда в совхозе установят коммунизм?
- Братан, угостил бы куревом? - вернул меня в действительность Горыныч. - Ты, по всему видать, москвич? Вы там в Москве болгарскими фасоните, а мы здесь "Памиром" давимся...
Я, действительно, курил болгарские "Родопы", хотя родом из Ташкента. Эх, знал бы ты, Горыныч, какой на самом деле я москвич...
Я протянул Горынычу "Родопы", опустился на крыльцо. Мы жадно затянулись.
С околицы поселка послышались ребячьи голоса. Детвора играла в прятки. Выделялся звонкий голосок девчонки:
- Х...ушки - х...юшки - х...ять, я иду искать. Кто убёг, тот молодец, кто не спрятался, тому п...здец...
- Видал, какая детвора пошла?.. - Горыныч загасил о ноготь сигарету, бычок аккуратно положил в карман. - Не дети, а поганки ядовитые.
Я процитировал поэта:
- Здравствуй, племя, младое, незнакомое! Этим детям, - говорю, - через двенадцать лет при коммунизме жить.
- Не передохли бы до коммунизма... - нахмурился Горыныч. - Читал бумажку на дверях?
- Читал... Воспримай действительность, как временные трудности.
- От этих трудностей у нас в апреле двое мужиков повесились, - сказал Горыныч.
- Как повесились?!
- А очень просто. Прямо на дверях сельпо. Петлю на шею, и гуд бай, как говорят французы. Врачи сказали: "Острая спиртовая недостаточность".
- Ну, а вешаться зачем?!
- А ты поживи у нас, сам в петлю полезешь.
Несмотря на жаркую погоду, меня пробрал легкий холодок. Жить в Изобильном мне все больше не хотелось...
- Мужики без бормотухи, что скотина без воды, - философски заключил Горыныч. - Вон, Мишка Звонарев, на что покладистый мужик, и тот штопором жену проткнул.
Кузьмич достал загашенный бычок, старательно размял его и снова раскурил. Огарок спички бросил петуху, который в ожидании подачки барражировал вокруг крыльца.
Тот в лихом броске набросился на спичку и с укором зыркнул на Горыныча.
- Зачем ты его так? - заступился я за обманутую птицу.
- А не будет, пидор старый, попрошайничать Пошел, курей бы потоптал. С 8 марта не несутся, шалавы в перьях...
Окатив нас пылью, к крыльцу подъехал газик.
- Директор наш, - шепнул Горыныч и наскоро пристегнул к ноге деревянную култышку.
Из машины вылез солидный кряжистый мужик. По-хозяйски поднялся на крыльцо. Покосился на Горыныча:
- Ты почему тверезый до сих пор? Уж не случилось ли чего?
- Обижаешь, Павел Тимофеевич! На службе я ни-ни. Ну, если что для храбрости чуток. Мне бы, Павел Тимофеевич, ружьишко, хоть какое. Для острастки. А то махаю деревяшкой, людям на смех...
- Ружье не обещаю, а вот разбогатеем, на протез тебе, даст бог, и наскребем. Дай только на ноги подняться...
- Вторую пятилетку дожидаюсь...
- Потерпи еще маленько. Сначала доильный аппарат для Клеопатры справим, чтобы ей соски не обрывали, а вслед за ней тебя обуем. Я тут сейчас в Подольске был, три соска привез для Клеопатры. По спецзаказу, из легированной стали. Смотри, не напивайся, вечером приконопатишь. Я Леху сварщика к тебе пришлю.
- Да что я, с титьками один не справлюсь? - обиделся Горыныч. - Я хоть и без ноги, а в этом деле хваткий.
- Ну, гляди, как в прошлый раз не перепутай... - строго произнес директор и прошел в контору.
Выждав несколько минут, я постучался в кабинет директора.
- Войдите! - неприветливо откликнулись из-за двери.
Я вошел. Павел Тимофеевич стоял ко мне спиной, слегка пригнувшись к раскрытой дверце сейфа, и что-то наскоро прожевывал, заглушая жевательный процесс шелестом бумаг. Неосторожно звякнула бутылка.
- Слушаю, - произнес директор, торопливо запирая сейф. Грузно опустился в кресло, отвалился к спинке и прикрыл глаза.
- Я потрясенец из Ташкента. Филолог и кинодраматург. Обладаю опытом культурно-массовой работы в клубах. У меня жена - филолог, маленькая дочь и бабушка. Остановились временно в Москве, у тетки. Деньги на нуле...- начал я дежурный монолог.
Павел Тимофеевич дремал.
С улицы в раскрытое окно ворвался ветерок, а вместе с ним отборный матерок. Я тихонько подошел к окну и прикрыл его. От наступившей тишины директор резко вздрогнул.
- Открой! Не люблю, когда народ безмолвствует. - Подошел к окну и резко распахнул его.
В кабинет вернулась жизнь. Кого-то матом крыл Горыныч. Кто-то крыл его...
- Я только одного не понял, - жестко произнес директор. - Сам ты из Ташкента. Временно живешь в Москве у тетки. А за деньгами к нам приехал. Какой мудак тебя сюда прислал? Мы Горынычу костыль купить не можем!
- Я потрясенец из Ташкента. Филолог и кинодраматург, остался без жилья... - начал я по новой. - Знаю клубную работу. Ваш клуб закрыт. Без культурно-массовой работы ваши люди одичали...
- Они без колбасы и мяса одичали... - глухо пробурчал директор.
Сделав вид, что не заметил реплики директора, я горячо продолжил:
- На моем творческом счету три фильма сельскохозяйственной тематики. А полнометражная картина "Выведение Бушуевской породы крупного рогатого скота" получила главный приз на всесоюзном съезде передовиков-животноводов...
- Стоп! - круто оборвал меня директор. - Вот с этого и начинал бы! Мне про эту самую бушуевку зоотехник плешь проел. Говорит, что вроде бы не жрет она, не пьет, а шесть тысяч литров молока дает. Врет мерзавец или правду говорит?
И тут я понял, что ухватился за перо жар-птицы. Бушуевка, вот та троянская корова, с помощью которой я смогу проникнуть в Изобильное!
Я с горячностью воскликнул:
- Не врет ваш зоотехник! Правду говорит! Порода предназначена для тех хозяйств, у которых нет кормов. Особенность бушуевки в том и состоит, что она предпочитает исключительно солому. Без корма может продержаться до одиннадцати суток. Может и подольше продержаться, но тогда на полпроцента снизится жирность молока, - понесло меня по кочкам. - Отсутствие кормов бушуевка компенсирует водой...
- Да ведь у нас, признаться, и с водой напряг...
- А как же ваша речка Воня?
- Пересохла наша Воня... Ирригаторы не там ее перепрудили.
Павел Тимофеевич встал из-за стола, возбужденно зашагал по кабинету.
- А я гляжу, ты в животноводстве - ас.
- А как иначе. Пока снимали фильм, я на селекционной станции больше года прожил. Лично с академиком Бушуевым работал, - продолжал я вдохновенно врать.
- Ну-ну... - Директор снова зашагал по кабинету. Почесал затылок. - Давай поступим так. Я тебя сведу сейчас с нашим зоотехником. Он хоть и раздолбай, но в случках понимает. Будешь консультировать его.
Директор выглянул в окно:
- Горыныч, Кирьякова разыщи!
- Кирьяков в Подольск подался.
- А что ему в Подольске делать?
- Ну, как бы вам сказать?.. - замялся инвалид. - На случке зоотехник...
- Он что, опять осеменяет частный сектор?!
- Наверное, что так. У его подольской телки мужик в Саратов улетел хоронить двоюродного брата...
- Ну, жеребец! У самого жена рожает, а он в Подольске баб осеменяет! Как объявится, скажи, что я велел ему немедленно в райком явиться. Его там живо оскопят!
Павел Тимофеевич рванулся к сейфу, но потом махнул рукой и со злостью матюгнулся.
- Значит так, животновод-киношник. Так и быть, пропишу тебя в совхозе. Льгота на прописку у меня имеется. Но с одним условием: я тебя оформлю в клуб, но по совместительству пойдешь в животноводство. Вместе с зоотехником бушуевкой займетесь. А там, глядишь, в ветеринарный институт поступишь. На заочный. Рекомендацию я дам. На кой хрен тебе кино?
Я не знал, верить ли своим ушам. Директор обещал прописку! Все случилось, как в волшебном сне. Я не успел еще перевести дыхание, как Павел Тимофеевич подозвал меня к окну.
- Вон, видишь трехэтажный дом на взгорке? К ноябрьским заселим. Отсчитай с правого торца три окна на первом этаже. Там вас и разместим. А пока у Горыныча перекантуетесь. Он хоть по трезвости и злой, а в остальное время он мужик душевный.
У меня, как в басне, в зобу дыханье сперло. Я бросился к директору, чтобы обнять его.
- Ну, это лишнее, - остановил меня директор. - Переберетесь, коньячка армянского прихватишь...
- А когда мы сможем перебраться?
- Да хоть завтра. Звони жене, пусть вещи собирает.
Я рванулся к телефону.
- Люда! - закричал я в трубку. - Поздравляю! Завтра мы переезжаем в Изобильный! Все улажено. Я даже вижу окна нашей будущей квартиры! Что? Ты мне не веришь?
- Она не верит мне, - я протянул трубку Павлу Тимофеевичу. - Скажите сами ей...
- Людмила! - произнес директор. - Супруг правду говорит. Ну зачем же плакать-то? От счастья?.. Ну, в общем, приезжайте. Мы вас ждем.
Когда я был уже в дверях, Павел Тимофеевич меня окликнул.
- Забыл главное спросить. Ты с какого года в партии?
- Я беспартийный...
Директор так и ахнул:
- Да как же так? Директор клуба, боец идеологического фронта, и - беспартийный?! Нет, брат, ничего у нас с тобой не выйдет...
- Павел Тимофеевич, родной!.. Ну, при чем тут партия?!
Директор вздрогнул:
- Как это, при чем?!
- Да я не в этом смысле...
- Ну то-то же, - выдохнул директор. - Ты только правильно меня пойми: такая установка. Не я ее придумал. В райкоме не пропустят...
Я чувствовал себя Каштанкой, заглотнувшей мясо и тут же лишившейся его.
...Я вышел из конторы. На крыльце по-прежнему сидел Горыныч, смолил "Памир" и бдительно следил за Клеопатрой.
Вокруг крыльца разгуливал петух.
Я бросил взгляд на трехэтажный дом на взгорке...
Впервые в жизни у меня выступили слезы. Сквозь слезы я видел, как в Москве Людмила укладывает вещи... Как бегает вокруг нее счастливая Наташка... Как вместе с ними радуется бабушка...
Я вышел на Анжелу Дэвис, потом свернул на Валентину Терешкову.
Из раскрытого окна громко матерился Иннокентий...
До коммунизма в Изобильном оставалось двенадцать лет, четыре месяца и восемнадцать дней.