- Нет, нет, не садитесь в это кресло, оно слабое, Вы можете его сломать, - сказала Люба. - Пожалуй, я перевяжу его ленточкой. Садитесь на диван, уберите подушку в сторону и садитесь.
Она подошла к резному комоду в углу, с усилием выдвинула ящик.Там лежало множество лент, тесьмы, клубки цветных ниток, обрезки кружева. Люба покопалась в ящике и вытащила голубую ленточку с золотой ниткой посредине, метра два длиной.
- Как раз то, что надо, - удовлетворенно сказала Люба, подошла к креслу и натянула ленточку поперек, привязав за обе ручки.
Мона посмотрела и увидела: другие кресла также перевязаны ленточками, как в музее. Кресла были старые, резные, рассохшиеся, на тонких гнутых ножках с осыпавшейся позолотой. Между ними стояли такие же столики. Люба легко ходила по комнате, касалась предметов обстановки сухими кривыми лапками, и говорила о себе:
- Вы многому научитесь у меня, дорогая. Я имела салон в свое время, сюда приходили важные господа, мы ужинали, играли в карты. Ах, мой муж носил меня на руках. У меня все еще очень хороший русский, не правда ли? Вот моя дочь очень плохо говорит по-русски. Она думает, что она говорит по-русски! Я буду Вам платить шесть долларов в час, согласны? У меня работала черная женщина до Вас. Ах, она работала у меня тридцать пять лет. Я даже платила ей медицинскую страховку. Я была к ней очень хороша. Но знаете, время идет, люди растут. У этой женщины оказался бойфренд-водопроводчик. Представляете, они накопили денег и купили дом, и в этом доме эта черная женщина поднималась на второй этаж, упала и сломала ногу! Зачем она купила этот дом, не понимаю. Так она уже не может ко мне ездить и я вынуждена искать человека. Это такая проблема, такая проблема! Видите ли, я не хочу плохонького еврея с Брайтона! Нет-нет, не хочу! А в Манхаттэне совсем нет свежих эмигрантов. Это так трудно - найти подходящего человека. Вы только начинаете, у Вас нет опыта и очень плохой английский. Я буду платить Вам шесть долларов в час на старт, согласны? Я могу платить и восемь, но нельзя портить людей, знаете ли. Что же Вы, согласны?
- А сколько часов в неделю Вы мне дадите? - спросила Мона.
-Мне нужно, чтобы Вы приезжали ко мне два раза в неделю на три часа, в первой половине дня. И может быть, несколько часов воскресенье, но я еще не решила.
- Я собираюсь пойти учиться в сентябре, - сказала Мона, - до этого времени я, пожалуй, смогу к Вам приезжать, если это Вас устроит. А Вы тем временем подыщете себе кого-нибудь другого.
* * *
Улица, по которой Мона идет от метро к Любе, тихая 73-ая в той ее части, где она соединяет Riverside Drive с Бродвеем. Люди на ней живут в основном белые и достаточно обеспеченные, чтобы платить за аренду двух-трехкомнатной квартиры несколько тысяч долларов в месяц. На углу Бродвея на стене дома висят огромные круглые часы, там отделение Чейз-банка. В банке у Любы счет, там она хранит свои деньги.
Временами Любе нужны наличные, давать чаевые доставщикам еды, почтальону, супер-интенданту за ремонт. Люба все заказывает на дом. У нее маленькая кухня, совсем такая, как в советских хрущевках, пожалуй, даже меньше. Перед кухней - столовая комнатка. Когда-то, много лет назад, в этой комнатке жила Любина единственная дочь. Дочь давно выросла, родила своих пятерых дочерей, развелась с мужем и состарилась. У нее дом в соседнем штате Коннектикут, в маленьком городке среди полей. Две из ее пяти дочерей, Любиных внучек, замужем, и у одной есть дети.
- Так она этой дочери жопу лижет, чтобы та ей детей давала, - горячится Люба. - А мне уже два года не звонит, после того как я все высказала, что я думаю о ней и о ее дочерях. Она уже старуха, ей скоро семьдесят, и все такая же дура!
Сколько лет самой Любе, она не сообщает. Мона думает, что не меньше девяноста. Люба все забывает. Каждый раз, когда Мона приходит, она спрашивает:
- Вы кто такая? Вы зачем пришли? - Потом, после Мониных об'яснений, вспоминает, сердится, и спрашивает:
- Почему Вы опоздали? В чем дело? Вы должны были позвонить, что Вы задерживаетесь!
Мона кладет на стол ворох почты за несколько дней, и протягивает Любе пластиковый мешок с обедом из ресторана, она нашла его висящим на дверной ручке:
- Вот Ваш обед, Люба, опять Вы забыли его взять.
- Ничего я не забыла, его только что принесли, а я была в ванной и не могла открыть дверь, - хитрит Люба. На самом деле она спала, как обычно. Большую часть дня Люба спит, или полуспит-полубодрствует. Плавает в своих снах, воспоминаниях, все перепуталось в ее маленькой головке. Висит на золотой ниточке между небом и землей. Ниточка тонкая, но и Люба легонькая, вот и висит себе, как игрушка на елке, старая, с облетевшей позолотой, но все еще кому-то дорогая.
Мона ставит обед на плиту, разогревать. У Любы на кухне в шкафчике - две маленькие сковородки, закопченная кастрюлька и ковшик. В полупустом холодильнике засыхают остатки предыдущих обедов. Мона накрывает на стол, ставит прибор и для себя. Люба настаивает, чтобы Мона сидела с ней за столом, но порции из ресторана присылают такие маленькие, что Мона всегда берет чуть-чуть, только попробовать. Иначе самой Любе и есть будет нечего. Люба клюет как птичка, ловко орудуя ножом и вилкой, и непрерывно говорит. Мона вслушивается - о чем это она на этот раз? Ну конечно же, о дочери.
Когда-то, много лет назад, Люба дала дочери денег на дом. Об этих деньгах она не забывает, рассказывает Моне при каждой встрече. Дочь в доме не живет, она его сдает, а сама живет в домике для гостей, флигель по нашему, и нянчит внуков. Она пишет матери открытки, а недавно прислала фотографии внуков-правнуков. Люба этому рада, хотя радость свою она старается не показывать.
Звонит телефон, Люба берет трубку. Звонящий - мужчина, и Люба преображается на глазах. Она улыбается, говорит медленно, протяжно, круглит ротик, выпрямляет спинку, проводит ручкой по невидимому овалу в воздухе и становится ясно, что совсем недавно, каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет назад, Люба была та еще штучка.
Наконец обед окончен, Люба выпивает стакан сока и опираясь на ходунок, переходит в гостиную. Слева по ходу на стене между двумя очень хорошими вышивками висит зеркало в бронзовой раме.
Люба подходит к зеркалу, всматривается в свое отражение и порывисто срывает парик.
- Вот я какая! - отважно говорит Люба. Она стоит перед Моной, гордая и несчастная, бледно-голубые глазки наливаются слезой. Мягкий, белый-белый пушок на ее облетевшей голове свалялся, он едва прикрывает светло-розовую кожу. Люба комкает в руке старенький паричок и хочет уйти в спальню, но тут Мона говорит:
- Давайте голову помоем, давно пора ее помыть. Давайте-давайте, я Вам помогу.
- Как же Вы будете мыть мне голову, что же мне, в ванну лезть? Я в ванну лезть сегодня не хочу, - ворчит Люба.
- И не надо, - отвечает Мона, - я Вам над раковиной из ковшика солью.
- Из ковшика она сольет, нет, вы подумайте! Да у меня давно все приспособлено, без всяких ковшиков! Пойдемте, я Вам покажу, - и Люба твердым шагом направляется в кухню. Она достает из ящика ручной душ с длинным мягким шлангом и приказывает Моне надеть шланг на кран. - Вот, видите, как в цивилизованных странах это делается, и никаких ковшиков.
Люба терпеливо стоит, вцепившись в раковину, пока Мона моет ей голову перламуровым шампунем. Наконец вымытая, вытертая насухо, обернутая по шею в розовое полотенце, Люба сидит в крепком кухонном кресле, весело трясет пушистой белой головкой и рассказывает о своей жизни. Мона вытирает пол, убирает остатки обеда со стола в холодильник, моет посуду и слушает, как Люба любила, как ее любили, и как - иногда - это совпадало. Выходило так, что все Любины мужчины были высокие, широкоплечие красавцы. Они носили ее на руках и кружили, кружили! Денег они не жалели - театр, шампанское, хорошие рестораны и дорогие подарки всегда сопутствовали ее романам. После завершения романа все они, ну почти все, оставались с Любой в хороших отношениях и по прежнему приходили к ней играть в покер на пятничных раутах.
* * *
- Вы знаете, я была актрисой. Играла в Москве, в "Габиме", мое амплуа - травести, я всегда была субтильной, изящной. Моя комплекция льстила любому мужчине, они все носили меня на руках. Я так любила, когда меня брали на руки, и кружили, а потом несли в постель. Это были такие яркие моменты. - Люба наклоняет голову, откидывает ручку в сторону, прикрывает глаза веками без ресниц, и плывет на крепких мужских руках. Мона ловит ее на лету, поддержав под хрупкий локоток, доводит до дивана. Люба падает в уголок, тонет в мягких подушках.
- Мой муж, он был бизнесмен. В России разрешили НЭП, все занимались бизнесом, и мой муж тоже. Он работал на Хаммера, американца, очень богатого. Они состояли в каком-то отдаленном родстве. Торговали с большевиками. Те очень нуждались в деньгах после войны, все продавали. Им было что продать, награбили более чем достаточно. Все, все продавали - картины, старинные книги, иконы, оклады с икон отдельно шли. Ковры, вазы, мебель, лес, пеньку, меха, вещи из поместий, из столичных дворцов, из музеев. Номенклатура была большая. У них был секретать, сухорукий грузин, он там всеми командовал, ловкий такой, думаю, из него получился бы хороший режиссер при случае. Делал мне авансы, но я как бы не понимала, и потом - я была замужем. Я тогда мужу помогала, счета, бумаги всякие, что нужно было. Нас бы там убили, если бы не Хаммер. Когда сухорукий все свернул в одночасье, и всех стали сажать, забирать и днем, и ночью, Хаммер сделал нам визы на Филиппины. Как бы по работе, от его фирмы в России. Как бы командировка. Ему это удалось тогда с нами, а позже, с другими уже не вышло. Другие все там пропали. Ничего про них не знаю. Нет, и не пыталась узнать. Нет, нет, напоминать о себе? Я не сумасшедшая. Они бы и на Филиппинах нас убили, если захотели. У них такие сцены очень удавались.
О, мы ехали очень долго. Через всю Европу на поезде, а потом плыли через полсвета. На пароходе, помню, танцевали в ресторане. Стояли на палубе, облокотившись на перила смотрели на океан, закат, восход, каждый день одно и то же. Мужчины все со своими женщинами, не с обслугой же флиртовать. Играли в карты. Скука. Никогда не ездила в круизы, набралась впечатлений еще тогда.
Муж меня оставил, на Филиппинах. Нет, уже после рождения дочери. Мы не развелись, мы очень долго не оформляли развод. Просто раз'ехались. У меня кто-то был, у него кто-то был. Периодически менялись, иногда задерживались относительно надолго. Нет, я больше не выходила замуж. Не встретила подходящего человека, да и ни к чему как-то было.
На Филиппинах было очень жарко. Знаете, у них там дома без окон. Оконные проемы есть, а окон, ну там рама, стекло - этого ничего нет. Ну не знаю, может быть, сейчас уже окна вставили.
У нас был такой дом, глиняный, одноэтажный. Спим мы с мужем ночью в постели, и слышим шум, шорох. Просыпаемся, выползаем из сна, а в комнате какие-то люди, шарят в карманах его брюк, открывают ящики комода. Ничего страшного, как мы потом поняли, они не убийцы, они просто воры. Нас они не трогали, к кровати даже не подходили. Так мы стали кошелек и все ценное брать с собой в постель, на теле прятать. Они пришли еще пару раз - ничего ценного не нашли, и оставили нас в покое.
На Филиппинах муж продолжал работать на Хаммера, в одной из его компаний. Мы обратились за американской визой, процедура оказалась довольно сложной. Квота тридцатого года была уже вся выбрана, нас поставили на очередь. Надо было ждать. Мы ждали. Я забеременела и родила, довольно легко. Или я не помню сейчас, но никаких тяжелых воспоминаний не сохранилось, значит, было легко. Нет, я не кормила, это очень портит фигуру. У меня была кормилица, филиппинка, а потом нянька, тоже местная.
Я работала, а как же, у меня был свой бизнес. Знаете такое слово - катеринг? Ну конечно, откуда Вам знать, Вы и по-английски еле говорите. Это нечто вроде буфета или ресторана на выезде. Не такой буфет, где быдло пьет водку и закусывает кислым огурцом, о, нет. Я работала в богатых домах, сервировала приемы, свадьбы, корпоративные вечера. Накрывала столы красивыми скатертями, накрахмаленные салфетки, никакой бумаги, это уже потом появилось, ставила цветы в вазах, фрукты, свечи в бронзовых подсвечниках. Именно тогда у меня проявился вкус к столовому белью. Подавала шикарные закуски, знаете - фуршет? Знаете?! Прекрасно, прекрасно. У меня было очень обширное меню, и по специальным заказам клиентов я приглашала хороших поваров. У меня был итальянец повар, и француз повар, и китаец, и индус, и повар - креол; ах, как они готовили, какие бутерброды резали, какие салаты! А мой seafood, o! Вы не едите морепродукты? Ну да, откуда они у Вас там могли и быть, в Совдепии! А какие пирожные пек мой кондитер, все просто с ума сходили! Посуда была - китайский тонкий фарфор, белый, пальцы видно на просвет, серебряное фраже. Никакого стекла, только хрусталь. Да, мой катеринг был не из дешевых. Дорогое удовольствие, настоящий класс. Только очень обеспеченные люди могли себе это позволить. Я работала в домах элиты, местных аристократов, богачей, а потом, через клиентов, меня стали приглашать делать катеринг на правительственных и дипломатических приемах, затем в посольствах. У меня даже медали есть от филиппинского правительства, за развитие экономики. Ах, этот Джейсон, он был у них вроде как госсекретарь, очень интересный мужчина! Высокий, он поднимал меня на руки и кружил, и от него всегда пахло таким хорошим, немного горьковатым парфюмом. Это очень важно, запах. Мужчина, от которого плохо пахнет - о, это абсолютно неприемлимо! Помнится, в России от публики так несло. Кстати, деточка, мне надо принять ванну, ну мы это сделаем в Ваш следующий визит.
На сегодня уже достаточно. Помогите мне встать из этого дурацкого дивана. Пойдемте к столу, я выпишу Вам чек. Три часа, восемнадцать долларов, правильно? Я предпочитаю платить сразу. Кто знает, проснусь ли я завтра утром, ха-ха! Нет, я не плачу наличными, нет-нет. Наличные только для чаевых и такси. Я не смогу учитывать мои расходы, если буду всем платить наличными. Чек и только чек.
* * *
- Почему вы опоздали? Вы должны были позвонить, что задерживаетесь! Вы же знаете, что сегодня я назначила ванну. - Люба недовольно подходит к комоду, с усилием тянет ящик. Достает чистую, ветхую ночную рубашку, с удивительно красивой вышивкой и мережками, стопку чистого постельного белья, и велит Моне перестелить ее постель. Мона снимает старое и стелит новое белье. Простыни, наволочки тонкого белого полотна расшиты белым шелком, по краям обшиты батистовым кружевом. Люба внимательно наблюдает за работой, гладит простыни рукой:
- Мое белье продавали по всему Нью Йорку, в самых лучших магазинах. Да-да, трудно сейчас поверить, а у меня был офис в соседнем доме. Я не хотела ехать в сити, вот и снимала поблизости, хотя это было неразумно дорого. Из Швейцарии мне заказы давали. Мой дизайн полагался довольно изысканным. У меня было имя, если Вы понимаете, о чем я говорю. А, все в прошлом. Теперь... Идемте в ванную, мне понадобится Ваша помощь. Надеюсь, Вы уже ее наполнили?
В ванной Мона опасается, как бы старуха не упала, и хочет ее поддержать, но Люба очень ловко перекидывает свои иссохшие ножки через край ванны, становится на колени, на четвереньки и переворачивается на спину. Несколько минут она плавает, держась руками за борта, потом садится, открывает кран с горячей водой, льет шампунь в воду. Пена закрывает ее до самых ушей. Люба моется, на лице ее написано блаженство. Затем она велит Моне помыть ей голову из переносного душа. Наконец все закончено и надо выходить из ванны. Мона не успевает предложить свою помощь, как Люба переворачивается на живот, встает на четвереньки, затем, без посторонней помощи, на ноги; вот она уже стоит на коврике, розовый сморщенный лягушонок, и Мона заворачивает ее в полотенце. Люба ложится в постель, берет крем со столика, быстрыми, легкими движениями мажет лицо и руки. Затем протягивает баночку Моне и просит намазать ей ноги кремом.
Люба медленно высовывает ножку из под одеяла. Мона берет крем, мажет ей ноги, растирает обеими руками от щиколотки до колена. Люба затихает, прикрывает глаза, потом говорит:
- И вот здесь, между пальцами, тоже, пожалуйста... да-да, между пальцами...
Мона втирает крем между пальцами, Люба слегка постанывает от удовольствия, возит головой по подушке... Она, несомненно, блаженствует. Наконец, все закончено, Люба, укрытая по горло, лежит в постели, засыпает, машет Моне рукой :
- Вы можете идти домой, я оставила вам чек на столе.
Мона моет руки, забирает чек, свои восемнадцать долларов, и уходит, тихо прикрывая за собой дверь.
* * *
- Садитесь рядом, я научу Вас выписывать чеки. - Люба роется на столе в ворохе неоплаченных счетов, находит свою чековую книжку (это толстая книжища, в твердом переплете, на каждой странице три отрывных чековых бланка и форма для учета).
- У Вас есть счет в банке? Превосходно. Вот, на этой линии Вы пишете кому, здесь - сколько, а вот здесь - сумма прописью. Почему Вы хотите уйти от меня, не понимаю? Чем Вам плохо? Опять искать человека? Нет, я уже не могу этого делать. И я никого другого не хочу, я хочу Вас.
- У меня есть некоторое образование, я хотела бы найти работу близкую мне, что-то в бизнесе, может быть, с бенефитами. - Мона не хочет обидеть старуху, поэтому остаток фразы не произносит (Мне нужна работа на полную неделю, зарплата, на которую я смогу жить, платить ренту, работа с медицинской страховкой, наконец).
- Сколько стоит страховка? Я могу это платить! - восклицает Люба.
- Это более двухсот долларов в месяц (гораздо больше, чем я у Вас зарабатываю) -сообщает Мона.
- Нет, если Вы не хотите у меня работать, пожалуй, в этом нет смысла, - передумывает Люба. - Знаете что, сходите-ка в банк. У меня кончились наличные.
Мона смотрит в окно. Там идет дождь, льет как из ведра.
- Вряд ли они дадут мне деньги с Вашего счета, - сомневается Мона.
- Дадут-дадут, - уверяет Люба и выписывает чек на наличные, двести долларов, без указания имени получателя. - Я держу у них деньги шестьдесят лет, они меня прекрасно знают.
- Смотрите, какой дождь. Может быть, я схожу в банк в следующий раз? - предлагает Мона.
- Деньги мне нужны сейчас, а не в следующий раз, - твердо заявляет Люба. - У Вас нет зонтика? Так я дам Вам зонтик. - Она протягивает Моне чек, и опираясь на ходунок, начинает двигаться, одновременно оттесняя Мону к выходу.
Мона берет зонтик, и, сама себе удивляясь, идет в банк. На улице дождь и ветер хлещут ее со всех сторон, и к недалекому банку Мона приходит уже вся мокрая.
Она встает в очередь, подходит к окошку, протягивает кассиру чек. Та смотрит на чек, потом на Мону, морщит коричневый лоб и просит пред'явить удостоверение личности. Мона достает свое единственное удостоверение с фотографией - карточку на получение продовольственных талонов, и протягивает в окошко. Кассирша смотрит на удостоверение, смотрит на Мону, потом слезает с высокого стула и исчезает где-то во внутренних помещениях. Проходит несколько минут, и она возвращается вместе с высоким черным мужчиной, видимо, управляющим. Тот спрашивает у Моны, откуда она взяла этот чек.
- Я работаю у Любы, - об'ясняет Мона. - Ей понадобились наличные, вот она меня и послала в банк.
- Мы знаем Любу очень давно, - говорит мужчина, - у нее была другая помощница. Вас мы не знаем и денег Вам по ее чеку не дадим.
- Позвоните ей, - предлагает Мона, - она дома и подтвердит Вам, что это она меня послала. - Но управляющий отказывается звонить, отворачивается и уходит.
Все смотрят на Мону. На их лицах - нетерпеливое ожидание, когда же она уйдет. Мона почему-то извиняется, поворачивается и выходит из банка. На улице ветер хватает зонт и выворачивает наизнанку, почти вырывает из рук. Кое-как она складывает зонт и бредет к Любиному дому. Она входит в под'езд, с нее текут потоки воды. Портье недовольно смотрит на нее, но ничего не говорит. Она поднимается к Любиной квартире, открывает дверь ключом и входит. Люба встречает ее стоя в гостиной, делает круглые глаза:
- Почему Вы такая мокрая? Я же дала Вам зонт. Ну давайте деньги.
Она протягивает сухую лапку за деньгами, но Мона, порывшись в сумке, подает ей мокрый чек.
- Мне не выдали денег, - говорит Мона. - Сказали, что они меня не знают и такой суммы не дадут.
- Что Вы, с ума сошли? - надувает остатки губ Люба и тут же умиляется: - Нет, ну как они меня оберегают, вы подумайте.
Она поднимает глаза на Мону и лицо ее искажается:
- Что же я теперь должна делать? Идти в банк? Сама? - Люба кричит, размахивает кулачками. - Я же вам сказала, что мне нужны наличные? Почему же Вы не принесли мне наличных? Правильно мне дочь говорила, вечно ты со своими русскими! От вас никакого толку! Вас нигде не хотят, вам нигде ничего не дают, вы ни на что не пригодны! Эта черная женщина работала у меня столько лет и всегда ходила в банк, и ей всегда давали деньги для меня, а вы! А вам!
- Я, пожалуй, пойду, - говорит Мона. Она ставит зонт в угол в прихожей, оставляет ключи на обычном месте, в вазочке под зеркалом, закрывает за собой дверь. Люба кричит ей вслед:
- Вы не уходите, это я вас выгоняю!
Дождь почти кончился, да и намокнуть больше чем есть вряд ли удастся. В метро никто не обращает на нее внимания, хмурым мокрым пассажирам хватает своих проблем. Дома Мона снимает мокрую одежду, встает под горячий душ. Она стоит, закрыв глаза; вот спина уже согрелась; она поднимает руку и бьет кулаком в стену, раз, другой. Открывает глаза. Горячая вода течет по ее лицу, по спине, по груди.
Завтра в три у нее встреча в агенстве помощи новым иммигрантам.
Вроде бы у них есть работа - убирать офис по вечерам. Платят копейки, но зато двадцать часов в неделю, это уже какие-то реальные деньги. Надо жить.