Аннотация: История наших личных взаимоотношений (годы 1938-1991)
"Ты коммунист?" - спросил начальник отдела кадров моего коллегу, когда тот пришёл устраиваться на работу преподавателем философии.
"Да"
"Покажи партбилет."
"Я коммунист в душе" - ответил молодой специалист, приложив руку к груди в области сердца.
"А мне без разницы: в душе ты будь хоть фашист, а партбилет должон иметь!" - по-военному отчеканил начальник.
На работу он его всё же взял, так как кадров не хватало, но зато и нервы потрепал парню. Я свидетелем этому не была, но тем не менее фразочка про фашиста в душе запомнилась на всю жизнь. Сейчас я даже иногда думаю, может быть я одна-единственная была такая дурочка на нашей объединённой кафедре философии и научного коммунизма, которая таки да верила в этот самый коммунизм? Один раз наедине, за бутылочкой лёгкого вина в задушевной беседе коллега-приятель спросил меня: "Ну а по-честному: ты на самом деле веришь в коммунизм?" Я искренне возмутилась: "Конечно, а как же, а зачем бы я тогда его преподавала другим?" Потом подумала немного и добавила: "Если когда-нибудь я перестану в это верить, то уйду с преподавания." Меня ушли оттуда на полгода раньше, чем я окончательно перестала верить в коммунизм, в марксистскую и в любую другую философию.
Впрочем, пытались меня уйти и раньше, но то ли статьи не нашлось подходящей, то ли им сообразительности не хватило. А я всё никак не могла понять: ну почему меня не любит начальство? С непосредственным начальником было всё в порядке, но там, где от него уже не зависело, я постоянно наталкивалась на невидимую стену.
В Свердловский университет я поступала сразу после школы, будучи совсем ещё юной и наивной девочкой. Вообще-то таких на философский факультет не принимали, нужно было как минимум год рабочего стажа, характеристика и направление с работы, а ещё лучше, если после армии. Любопытно, что там писали в этих направлениях? "Направляем на учёбу нашего лучшего слесаря-заточника, желаем, чтобы он выучился на философа и вернулся к нам на завод с дипломом" - так что ли? Какие, интересно, профессии следовало выбирать, чтобы оттуда тебя могли направить на учёбу на философский факультет?
В тот год, на мою радость, сделали исключение для "школьников" и принимали их тоже, в том случае, если оставались места. "Стажистам" достаточно было сдать экзамены на "удовлетворительно", у "школьников" же проходной балл был близок к 5. Тогда мне это казалось ужасно несправедливо, теперь же я понимаю, что философия - это "любовь к мудрости", а мудрость появляется не из книг, а из собственного жизненного опыта. Конечно же, моего детского опыта было недостаточно, чтобы из него вызрела хоть какая-то мудрость.
Тем не менее, я поступила, училась довольно успешно, и прямо-таки горела желанием работать по специальности. Для этого мне пришлось пожертвовать интеллигентным городом Свердловском и перебраться в Тюмень- столицу деревень. В Свердловске мне работы по специальности не нашлось: там уже достаточно кадров местный университет настряпал, а ждать, перебиваясь работой лаборантки или библиотекаря, мне никак не хотелось. Даже тогда, когда руководитель нашего вокального ансамбля "Мадригал", несравненный Михаил Семёнович Рожанский, выхлопотал для меня место в своём институте на кафедре педагогики, лишь бы я осталась в Свердловске, я поблагодарила, но с возмущением отвергла саму эту идею "работать не по специальности". "Не всё ли тебе равно: педагогика, философия" - недоумевал он. "Да какое может быть сравнение" - возмутилась я. Он очень выразительно на меня посмотрел. Спорить со мной тогда на эту тему было бесполезно, хотя в принципе мне конечно было очень приятно, я и не подозревала, что он до такой степени меня ценит. Покидать "Мадригал" и вообще Свердловск мне было очень грустно. Однако в Тюмени меня ждала заветная работа по специальности!
Тюменский инженерно-строительный институт принял меня, как мне тогда показалось, дружелюбно. Меня порекомендовала жена моего однокурсника. Он тоже приехал сюда по распределению, а она уже 5 лет там до этого работала и была на очень хорошем счету. Завкафедрой у нас был очень добрый и интеллигентный человек, он по-отцовски опекал нас, молодых специалистов. Нас, молодых, на кафедре было большинство, да и институт был новым, растущим. Наверное, поэтому я не встретила никаких особых трудностей при поступлении на эту работу, никто не упрекал меня, что я не член Партии, как вышеупомянутого коллегу.
Правда, мне не дали положенного по контракту общежития - но мне это казалось временным недоразумением, которое скоро развеется. Общежитие дали лишь через полгода, и не комнату, как обещали, а койку в двух-местной комнате. Что было бы совершенно невыносимо при моём замкнутом складе характера, если бы через короткое время не уехала в аспирантуру супружеская пара с нашей кафедры, и они чисто по-дружески пустили меня пожить на это время в их комнате на том же этаже.
Какие люди всё же разные! Когда я наконец-то поселилась в этой, хоть и не моей, но зато отдельной комнате, через полгода скитаний по частным квартирам с хозяевами - то я была просто вне себя от счастья. А на другой день ко мне зашла соседка и искренне так поинтересовалась: "Бедненькая, тебе теперь, наверное, так скучно?" Я даже не нашлась что ответить, ведь она не издевалась, она на самом деле думала, что мне одной будет скучно.
Не дали общежития - это можно было хоть как-то объяснить: временные трудности в обеспечении жильём. Вся огромная страна испытывала временные трудности, я согласна была потерпеть. Но как объяснить то, что мне отказали в тюменской прописке, не знаю до сих пор. Уехав из Свердловска, наивная молодая специалистка, конечно же выписалась из квартиры своей мамы. Ведь я ехала по государственному распределению, а там чёрным по белому написано, что мне в Тюмени предоставят квартиру. Как выяснилось, не только мне так и не дали общежития, а тем более квартиры, но даже и в прописке отказали, как я ни бегала по инстанциям и ни просила и ни доказывала. Кто помнит, что такое прописка, знает, каково без неё: ни в поликлинику, ни в библиотеку не запишут, ни билет на самолёт не продадут, ни на почте не выдадут посылку, полученную на моё имя: "Паспорт предъявите! Ага! Нет прописки? Паспорт не действителен". Паспорт в те времена следовало постоянно носить с собой, он мог понадобиться в очень многих случаях.
Мне всё ещё это казалось просто бюрократическим лабиринтом: кто-то где-то чего-то просто перепутал по халатности своей, и скоро разберутся. Так и не разобрались никогда. Я на это дело плюнула и бегать перестала. Как вдруг примерно через год мне приходит повестка-приглашение в Областное УВД. Солидное такое, устрашающее здание с колоннами, рядом с Обкомом КПСС, милиционеры такие суровые в форме с погонами. Захожу в кабинет: солидные такие страшные дядьки-полковники спрашивают меня: как же это так, гражданка, живёте в городе без прописки вот уже целый год, ведь это же вопиющее нарушение паспортного режима! И глазами так и сверлят насквозь. Год был 1977 или 78, о терроризме тогда и не слыхивали, лицо у меня совершенно не кавказской национальности - но тем не менее от этого допроса я как-то сразу почувствовала себя врагом народа. Пыталась, конечно, лепетать в своё оправдание, что я же хотела, я же просила ... Мне ответили, что закон неумолим и на первый раз я, так и быть, мы сегодня добрые, отделаюсь лишь штрафом 80 рублей! Зарплата моя тогда была 120 рублей в месяц.
Так я и не знаю до сих пор, была ли это просто бюрократическая неразбериха, или наш ректор действительно хотел избавиться от нежеланного молодого специалиста. Если так - ему повезло. Через 2 года я вышла замуж и уехала к мужу в Брянск. Однако всего через год после этого мои семейные обстоятельства сложились так, что вернуться в Тюмень, на свою любимую кафедру, где меня знают и любят, показалось наилучшим вариантом. На этот раз мама обменяла нашу свердловскую квартиру на Тюмень, и мы застряли там на 22 года.
Статус молодого специалиста мною уже был утрачен, но я всё ещё продолжала жалкие попытки получить квартиру, положенную мне по закону. Хотя и догадывалась уже, что зря. Повидала я соседей по общежитию: семейных, со взрослыми детьми, доцентов со стажем работы по 15-20 лет, всё ещё ютящихся в единственной комнатухе.
У разведённой, да ещё и женщины, шансов не было никаких.
Город Тюмень мне так никогда и не понравился, я всегда чувствовала там себя в ссылке. Так не хватало архитектурных красот! Так не хватало высоких зелёных деревьев! Так хотелось тёплой погоды! В сухую погоду - пылища, в мокрую погоду - грязища, порой буквально по колено, не преувеличиваю. Один раз я таки провалилась по колено, начерпав жидкой грязи полный новенький сапог, добытый с таким трудом в Москве. И шла ведь по хорошо знакомой тропинке, чуть припорошенной первым снежком! Переполненные старенькие автобусы порой накренялись так страшно, что я в ужасе думала, глядя в окно: "Всё! Так я и умру сейчас, лицом вниз в эту безбрежную лужу жидкой грязи, а на мне сверху пять-семь слоёв людей и тяжёлый автобус."
Через пару лет всё же обнаружила и в Тюмени нечто приятное: солнце! Там очень много солнечных дней в году. Пусть и холодное, но всё же солнце. А в Ленинграде, где я провела 6 месяцев на курсах повышения квалификации, за эти 6 месяцев солнце я видела может всего раз или два. Город конечно красивый, библиотеки, музеи, концертные залы - всё это потрясающе, конечно, спорить не стану, но когда я вернулась в Тюмень и увидела солнце - то поняла вдруг, что не умела раньше ценить это бесплатное благо! Впервые я была рада именно Тюмени. Холод, сырость и отсутствие солнечного света в Ленинграде навели на меня глубокую депрессию.
Итак, я опять в Тюмени. Хоть и по-прежнему не член Партии, а провожу семинары и даже читаю лекции по научному коммунизму, так как кадров здесь по-прежнему нехватка. В соседнем институте неожиданно открывается аспирантура по философии, мест полно, желающих не очень много, меня с лёгкостью приняли. Блаженные три года, когда молодым ловкачам удаётся "удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт". Многие даже и не пытаются писать диссертации, лишь делают вид, и сердечно говорят: "Спасибо Партии родной за трёхгодичный выходной". После окончания их могут конечно пожурить за то, что диссертация так и не защищена, научная степень не получена, от чего страдает показатель "уровня остепенённости специалистов" родного института. Но с работы за это никого не выгоняют и вернуть государству деньги за оплаченный "трёхгодичный выходной" с горе-аспирантов не требуют.
Но у меня ситуация была иная: научная степень была мне жизненно необходима, так как к тому времени я уже была мать-одиночка, и удвоение зарплаты после защиты диссертации было для меня очень сильным стимулом. Вот наконец, и он, желанный диплом кандидата философских наук. Причём защитилась я на удивление рано, ещё до окончания срока аспирантуры, так что даже не весь свой "трёхгодичный выходной" использовала, меня "отчислили по причине защиты диссертации". Интересная формулировочка! Радостно бежала я обратно в родной институт: теперь меня даже ректор полюбит, разве не ценный я кадр?
А между тем, между мамой и мною продолжалось не очень напряжённое, но всё же вполне определённое противостояние: мама была не просто страстно верующей в коммунизм, она была также членом Коммунистической Партии с 18 лет! И то, лишь потому, что с 17-ти не принимали. А лишь стукнуло ей 18 - так она и записалась в ряды, будучи на втором курсе Одесской Консерватории. Наблюдая становление моей личности: от интереса к музыке - к любви к математике и точным наукам - к страсти к философии и научному коммунизму, она ожидала от меня весьма логичного для неё завершения этого процесса: вступления в ряды. Она ожидала этого с самого моего 18-го дня рождения, а я всё не оправдывала её ожиданий. Не передалась мне по наследству мамина страсть.
Время от времени она заводила со мной разговор, возражать мне было нечем, действительно логично: если собираешься преподавать научный коммунизм, и веришь в это, то как же не вступить в ряды партии, которая эти идеалы претворяет в жизнь? Поэтому подобные разговоры заканчивались тем, что я давала неопределённое обещание подумать, и в самое ближайшее время. Когда же я пыталась себе конкретно представить, как это будет на практике: что я окажусь под властью и руководством вот этого конкретного парторга, Иван Иваныча, то мне становилось не по себе. Случайно или нет, но среди знакомых мне парторгов умных людей практически не было, все они как на подбор, были на последнем месте во вверенном им коллективе по "коэффициенту интеллектуальности". Никто конечно этот коэффициент у нас не измерял, но разве не видно, кто умный, а кто дурак? Вот я и думала: меня, девчонку, никто слушать не будет, и придётся мне выполнять то, что этот идиот придумает. Вот может быть, если парторг сменится, тогда я подумаю. Так я "думала" все эти годы и всё никак не решалась.
Мамина вера в Партию была страстной и искренней. Когда ей указывали пальцем на конкретных идиотов и мерзавцев, она отвечала: "Да, он мерзавец, да этот тоже, есть отдельные мерзавцы, затесавшиеся в наши ряды, но Партию в целом - не тронь! Это свято!" Её отец, мой дедушка - военный музыкант и по совместительству бухгалтер в КГБ, попал в тюрьму в 1938-м, когда она была ещё маленькой девочкой. Он пробыл там 17 месяцев, потом его выпустили со справкой о полной реабилитации. Мама помнит, что об этом в доме никогда не говорили, всё что она знала, это то, что её любимый папочка полностью реабилитирован.
Однажды они посетили его в тюрьме. Мама помнит длинные пустые коридоры, и вот папу ведут им навстречу, и что-то в нём не так, она узнаёт и не узнаёт его, потом поняла, что его тёмно-каштановые волосы стали совершенно седыми, белыми. Папа никогда о заключении ей не рассказывал, да и она не задумывалась, считая по молодой наивности, что вышла ошибка и её поправили. С кем не бывает. Не ругать же за это всю Партию?
Лишь один раз ей эта деталь доставила неприятность, когда разбирали её собственное заявление о приёме в Партию. Вдруг кто-то из комиссии сурово спросил, а почему это она утаила, что её отец был в тюремном заключении. Молоденькую маму это конечно шокировало: как они узнали, ведь она никому об этом не рассказывала! Придя в себя, она объявила комиссии, что справка о полной реабилитации даёт такое позволение: нигде и никогда в анкетах не указывать, что отец привлекался к судебной ответственности. В партию её приняли, но гадкое чувство в душе осталось, что не мешало ей, впрочем, продолжать горячо любить родную Партию и верить в неё, вплоть до самого 1988 года, когда под напором фактов и свидетельств, в новую эпоху гласности, она наконец не разочаровалась полностью и не сдала свой партбилет, после 41 года безупречного и активного членства, сильно напугав этим свою коллегу парторга. Потом через пару лет, когда Партия наконец-то окончательно рухнула, эта женщина спрашивала маму: "Скажи честно, ты что знала уже тогда, что так будет?"
И лишь в эти годы для нас с мамой наполнились особым смыслом бессмысленные, казалось, слова, которые её умирающий отец говорил в бреду. Давно, ещё в 1955-м, он умирал в Одесской больнице от рака желудка, а она дежурила при нём день и ночь, на подмену со своей мамой, успевая ещё и присмотреть за мной, годовалой. Он жалел, что так и не поел всласть своих любимых белых французских булочек, так как врачи всегда говорили, что с его язвой это вредно. А теперь вот - так и так приходится умирать от болезни желудка, уж лучше бы поел булочек. А по ночам он метался в бреду и уставившись воспалённым взглядом в тёмный угол, восклицал: "Вот он, следователь, прячется!" Потом он прикладывал палец к губам и переходил на испуганный шёпот: "Ш-ш-ш-ш! Лиля, ты только маме не говори! Не говори маме!" А потом опять на крик: "Ты сколько вагонов подорвал? Сколько поездов под откос пустил? Признавайся!"
Мама его очень любила, они были с отцом гораздо ближе, чем с матерью. Она страдала вместе с ним, плакала у его постели, пыталась успокоить, ну а бред он и есть бред: бессмыслица. И лишь через 30 с лишним лет мы вдруг с ужасом поняли, что никакая не бессмыслица: это его, тихого, скромного, интеллигентного музыканта и бухгалтера по совместительству, мухи не обидевшего в своей жизни - идиот-следователь спрашивал, сколько он поездов пустил под откос. Это ему, "полностью реабилитированному", строго-настрого велели ни слова никому никогда не рассказывать о том, что было в тюрьме. Да он и сам, наверное, не захотел. Он же видел, что его единственная ненаглядная любимица, дочка Лиля, отличница, студентка консерватории, комсомолка, в партию рвётся всей душой - как ей можно такое рассказать, и её саму подвести под статью? А насмотрелся он там такого, что поседел в одночасье! Вот и терпел и молчал все эти годы. Лишь перед смертью, в бреду проговорился, а дочка через 30 лет наконец расшифровала!
Вот такая история. Я понимала, что для мамы это свято, и честно старалась понять, убедить себя в необходимости вступить в партию. После защиты и получения научной степени я почувствовала, что теперь ко мне, возможно, будут прислушиваться, теперь я не просто девчонка, вчерашняя выпускница. И наконец, через какое-то время я решилась и написала это заявление: "Прошу принять меня в ряды ..." Отдала его своему парторгу, он попытался представить его парткомитету института, а потом вернул его мне с таким объяснением: разнарядка. Опять же, кто помоложе, понятия не имеет что это такое.
Объясню: считалось, что в рядах КПСС различные группы населения должны быть представлены в строго определённом процентном соотношении: столько-то процентов мужчин - столько-то женщин, столько-то по возрастным группам, по национальному признаку, а главное - по принадлежности либо к рабочему классу (это гегемон, то есть самая желанная составная часть Партии), либо к колхозному крестьянству (что тоже неплохо, но уже совсем не то, что гегемон), либо к интеллигенции (а это даже не класс, а классовая прослойка, гнилая и ненадёжная, поэтому их в Партии должно быть как можно меньше). Так вот, на каждый райком партии спускали сверху, - нет, не с Небес, как вы возможно подумали, мои молодые друзья, - а из Москвы, из ЦК КПСС, эту самую разнарядку: сколько они в этому году могут принять в Партию рабочих, сколько колхозников, интеллигенции, мужчин, женщин и т.д.
Теперь вы уже догадываетесь, что нашему брату, интеллигенции, этой разнарядки выпадало крайне мало. Во всяком случае, мест было меньше, чем желающих вступить. Смею предположить, что вступали главным образом для карьеры и продвижения по службе, и очень редко по убеждению, как я или моя мама. Так вот, парторг разъяснил мне, что у нашего института с разнарядкой выходит нынче напряжёнка, так что пусть моё заявление полежит пока, подождёт лучших времён. Мне почему-то это показалось обидно: я со всем сердцем, душу, можно сказать, вложила в это заявление, свои многолетние раздумья - а тут какая-то разнарядка, как будто это талоны на покупку новых сапог или на получение путёвки в санаторий! Я сказала, что согласна ждать, сколько надо, и пусть заявление останется у них в парткоме (чуяло моё сердце, что второй раз такого заявления я могу и не написать!). Но он сказал: "Нет, мы не храним заявлений," и вернул мне его.
Больше я об этом не заикалась, а когда году в 1988-м на волне свежих веяний парторгом впервые за мою бытность стал действительно умный и честный человек, он собрал "открытое партийное собрание", специально пригласив туда и нас, немногих беспартийных "отщепенцев". Там он восторженно объявил, что ненавистную разнарядку отменили, и теперь в Коммунистическую Партию Советского Союза могут вступать все желающие, сколько бы их не было! Радостным шумом мы встретили эту поразительную новость. Он добавил: "можете прямо сейчас написать и сдать мне заявления, а я завтра же отнесу их в райком!" Мы неуверенно переглянулись между собой и пробормотали, что да, конечно, подумаем, где там ручка, щас, только бумагу поищу. Ни в тот день, ни позже никто так и не написал заявлений. Когда мы сами хотели вступить, мы Партии были не нужны, теперь же нам сто лет нужна ваша партия! Мы злорадно хихикали потихоньку. Ещё через несколько лет эту самую Партию вообще распустили, но до самого последнего дня она ещё успевала попортить крови своим членам и не-членам. Сейчас я думаю: "Слава Тебе, Господи, уберёг! Так я никогда и не стала членом КПСС!"
Теперь я догадываюсь, что как раз моё нечленство в партии и было причиной того, что меня не любили в руководстве института и моему продвижению по службе мешали. В колхоз ехать со студентами я отказывалась, на субботниках предпочитала мыть окна у себя на кафедре, вместо того, чтобы как сознательный преподаватель, руководить группой студентов. От участия в рейдах по студенческому общежитию я тоже отказывалась, не представляя себе, как это можно: вмешиваться в частную жизнь практически взрослых людей, отбирать у них недопитые бутылки с вином, выгонять мальчиков из комнат девочек, а девочек - из комнат мальчиков. Более серьёзных преступлений наши студенты в те годы не совершали. Мне конечно было нелегко и неприятно говорить начальству нет, но я думала про себя, что уволить за это всё равно не имеют права. И правда, не увольняли. До поры.
Я всё ещё надеялась заслужить уважение и признание от руководства института. В год моей защиты я случайно познакомилась с председателем Союза молодых философов СССР, а он сообщил мне о ежегодном конкурсе работ молодых философов. Участников в тот год было маловато, так что он с лёгкостью пообещал мне победу, если я представлю на конкурс свою диссертацию. Я ничего не теряла, сделала по его совету. А потом выяснилось, что действительно, моя работа заняла второе место, а первое место в том году не присудили никому. Для моей захудалой Тюмени это была нешуточная победа: второе место во всесоюзном конкурсе!
Я полюбовалась на красивую Грамоту и попросила выслать мне её на имя руководства нашего института. Вот теперь они увидят, какие ценные кадры у них работают. Однако даже через год так ничего и не произошло. Я позвонила в Москву, спросила, выслали ли они. Да, выслали. Я говорю: "Наверное, на почте затерялось. Пожалуйста, вышлите копию!" Они выслали. Однако своей грамоты я так никогда и не получила. И до сих пор не знаю, или на почте оба экземпляра пропали, или наш ректор отправил мои драгоценные грамоты прямиком в мусорную корзину.
Получение звания доцента после защиты диссертации для многих было почти автоматическим. Так и я, ждала, что это звание мне принесут на блюдечке с голубой каёмочкой: мой послужной список намного превышал необходимый для получения этого звания минимум. И стаж, и печатные труды, мне даже удалось опубликовать собственное учебное пособие: "Вопросы и упражения по научному коммунизму". Я всё ещё верила в эту теорию, и "провокационными" вопросами, собранными в этом пособии, мне хотелось разбудить мысль у студентов, чтобы и они поняли и поверили. Прости мне, Господи, если кого-то мне удалось убедить в этой поистине дьявольской теории!
Тем временем, мои документы на доцентство постоянно возвращали обратно под какими-то формальными предлогами. Прошло пять лет и подошёл срок очередного избрания по конкурсу. Это избрание обычно было довольно формальной процедурой: не было никакого конкурса, то есть состязания между разными претендентами за одно и то же место. Хотя объявление о конкурсе и помещали в местных газетах. Обычно переизбирали каждые 5 лет того, кто уже на этом месте работал. Я работала старшим преподавателем, но заявление на конкурс решила подать на доцента, раз так и так моё дело будут разбирать, вот наконец у них и дойдут руки рассмотреть и увидеть, что мне давно уже пора быть доцентом.
Что вы думаете: после рассмотрения моего дела, вызывают меня на заседание парткома института. Я напоминаю: ведь я не член партии. "Ничего, - говорят, - всё равно вызывают." Прихожу и вижу: сидят человек 15, парторги разных кафедр и подразделений института, в том числе и с нашей кафедры. Председатель зачитывает моё заявление и потом говорит, что он против такого избрания, так как я недостаточно выполняю партийные поручения. Я опять, было, пытаюсь напомнить собравшимся, что я даже и не член этой Партии, чтобы выполнять её поручения. Меня спокойно выслушивают, а потом ставят вопрос на голосование: кто за то, чтобы не избирать её по конкурсу. Поднимаются руки, и я с ужасом вижу, что все эти знакомые мне люди, кто по общежитию, кто по общеинститутским делам, все они, включая двоих с моей родной кафедры, где меня так любят и ценят, - все до одного поднимают руки вверх. Вопрос решён, меня просят удалиться. С трудом до меня доходит, что теперь я фактически безработная! Такого слова тогда ещё в СССР не знали. Я мать-одиночка, кто же будет кормить моего ребёнка? Возвращаюсь к ним и спрашиваю, не будет ли мне позволено остаться старшим преподавателем. Нехотя соглашаются, голосуют и с перевесом в один голос меня оставляют старшим преподавателем. "Меньше по Народным Фронтам надо было бегать," - сказал мне мой завкафедрой года через 2 после того события.
Ещё через несколько лет, когда перестройка начала поворачиваться к нам своей оборотной стороной, пошли крутые сокращения кадров преподавательского состава. Я ни капельки не волновалась, волнения с доцентством уже были забыты, я всё ещё ничему не научилась. Мне казалось: по всем преподавательским показателям я в самом верху списка, у меня уже и докторская диссертация наполовину готова, к тому же я мать-одиночка, никто не выгоняет с работы матерей одиночек в этой стране социальной справедливости. Кафедрам были даны цифры и поручено решить самим, кого именно "сократить". Нам из примерно 15 человек надо было сократить одного. Голосование было открытое. Остановились на моей кандидатуре, как наиболее подходящей. И прямо перед моими глазами моя любимая кафедра проголосовала за моё увольнение.
Критикуя капитализм, я хорошо знала об ужасах безработицы, однако очень мало знала о пособиях по безработице. Можете надо мной смеяться, но таков печальный факт. И даже тогда, когда я сама стала безработной, мне никто нигде не объяснил, что я могла бы целый год получать пособие в объёме полной зарплаты. Уж мы набедствовались в те годы, когда я перебивалась с работы на работу, не имея ни копейки сбережений "на чёрный день"! Но это уже другая история. История, кстати, очень радостная и оптимистичная, так как вскоре после того жестокого увольнения я узнала Господа Иисуса Христа, и Он помог мне правильно расставить приоритеты в моей жизни, Он всю мою жизнь привёл в порядок, и я больше не блуждаю во тьме. Теперь я даже благодарю Его за то увольнение, потому что самой мне уйти оттуда было бы гораздо труднее. А уйти было нужно.