Прочитала рассказ Татьяны Толстой 'Женский день' и сильно расстроилась: если даже и в самом деле такие злые учительницы попались Татьяне в детстве, то стоило ли держать это в душе всю жизнь, чтобы потом, через столько лет, наконец выплеснуть наружу? Стоило ли тратить свой недюжинный талант лишь на то, чтобы прокричать на весь мир о ненависти к тем учительницам, к той школе?
Мне же 'Женский день' напомнил совсем о другом, и по-другому. И я решила написать 'Песню про маму.'
ПЕСНЯ ПРО МАМУ
Родителей не выбирают. Но если бы выбирали, я бы выбрала своих. Хотя папа и ушёл от нас, когда мне было всего 7-8 лет. Хотя и мама тоже доставила мне немало боли. Всё же я боготворила их обоих. Особенно дорог был мне отец!!! Не описать словами. Взрослые иногда задавали мне, совсем маленькой, жестокий вопрос: 'Ты кого больше любишь, детка, папу или маму?' Я всем сердцем обожала их обоих, я не хотела сделать маме больно, но я не могла и сказать неправду. Я долго думала, пытаясь взвесить, честно терзалась, и не хотела отвечать, но они продолжали спрашивать, и я отвечала чистую правду, как я тогда чувствовала: 'Я очень-очень люблю маму, но всё же папу немножечко больше.' Вот как я его боготворила, если даже маму и то я продолжала боготворить до самых студенческих лет, лишь тогда я впервые в жизни с болью заметила, что моя мама не самая красивая, что у неё на работе есть одна женщина красивее и моложе её. Но от этого я только больше её полюбила.
Школа 107, в Одессе, на углу улицы Толстого и переулка ныне Каретного, а тогда Попова, была центром моих лучших детских воспоминаний: где-то примерно с 8- до 15-летнего возраста, когда меня безжалостно с корнями вырвали из Одессы и пересадили в Оренбург, где я так и не прижилась. А потом - в Свердловск, где почва была холодна и сурова, где я впервые обморозила пальцы ног, дожидаясь троллейбуса, где моя первая любовь доставила мне жестокие муки на 13 лет подряд ... А тогда в Одессе, в этом райском городе на берегу тёплого Чёрного моря, в этом чудном квадрате в самом центре города проходило моё, хоть и не безмятежное, но очень счастливое детство. Мы жили в Советском переулке напротив цирка. Цирк я обожала,мы ходили на все новые представления, а в антракте успевали даже сбегать домой. За углом, на улице Торговой - Новый Рынок, куда моя забывчивая бабушка бегала по нескольку раз за время приготовления борща: то за забытой петрушкой, то за морковкой и т.п.
Другая сторона счастливого квадрата - улица Петра Великого, куда меня водили в детсад, и где в музыкальном училище работала моя красавица мама преподавателем хорового дирижирования, и сама я целый год посещала музыкальную школу при этом музучилище. Анета Петровна Бычач учила ещё мою маму девочкой, когда жила у них в Оренбурге во время войны в эвакуации, она же уговорила маминых родителей перебраться в Одессу, так как их девочка обладала музыкальными способностями. А Одесская консерватория - всем известно - самая лучшая в стране! Эта же самая Анета Петровна учила и меня моим первым гаммам. Живы ли вы теперь, Анета Петровна?
Улицу Петра Великого после перестройки, гласности и отделения Украины в отдельное государство переименовали в Дворянскую. Странно. Обычно одесситы называли улицы их старыми, досоветскими именами, но не Дворянскую. Никогда раньше я этого названия не слышала, хотя по многу раз ежедневно проходила по этой улице то в школу, то из школы домой, то к подружке в гости, то к маме в училище, а то и на кирху поглазеть, в которую эта самая Дворянская улица, то бишь Петра Великого упиралась.
Странная такая кирха, высоченная, величественная, сказочно красивая, однако почему-то всю мою сознательную жизнь в Одессе она была в аварийном, полуразваленном состоянии, как бы всегда речь шла о реставрации, но ничего не менялось. Так и стояла она всегда, как будто война кончилась вчера, а ведь это были годы 1955-1968. Так и запомнилась мне эта полуразрушенная кирха как естественная часть одесского пейзажа моего детства. Лишь через много лет я узнала, что 'кирха' - по-немецки 'церковь'. Да и улочку Клары Цеткин, рядом с кирхой, недавно обратно переименовали в Лютеранский переулок. Тогда стало всё понятно. Названия 'Лютеранский переулок' я тоже почему-то ни от кого раньше не слышала, а если и слышала, то не связывала его именно с этой улочкой, где кирха.
Школа 107, хоть и не сразу (по моим личным семейным причинам), но всё же стала моим любимым местом. Учиться мне нравилось, старшие ученики там не давали подзатыльников младшим, как в 50-й школе на ул Артёма (Конной), где я проучилась 1-й класс, не обзывали их презрительно 'Эй, малая'. Учителя были строгими, но любили нас, а мы платили им тем же. Может, это потому, что школа была специальная, с английским уклоном. Маме даже пришлось воспользоваться знакомствами в горкоме партии, чтобы устроить меня туда. Я об этом конечно тогда ничего не знала.
А сейчас понимаю, какая редкость это была для школы советского времени: никто на переменках не дрался, тяжёлыми предметами не кидался, мальчики относились к девочкам с почтением, по-рыцарски. Дружба девочек с мальчиками была чистой и возвышенной. До 47-летнего возраста, через 5 переездов из города в город я хранила деревянную настенную гравюру, подаренную мне другом одноклассником где-то в 5 или 6-м классе. На обороте он собственноручно выжег целомудренную надпись: 'На память дорогой подруге Люде от Мартына'. Это было его полное имя, никто его конечно так не звал, только разве что если рассердит учительницу. А так все звали его Мартиком. Больше я никого не знала с таким удивительным именем. И только после смерти мамы я потеряла эту гравюру, так как была в это время уже в Америке, и приехать в Тюмень мне не удалось.
Скучно нам не было, 'по струночке' мы не ходили, даже школьную форму от нас не требовали, мамы одевали нас ярко, как любят в Одессе, в соответствии, конечно, со своими материальными возможностями. Помню чувство захватывающего приключения от почти каждой школьной переменки: или мы обнаружили новую дверь на школьном дворе, или заглянули за ту, за которую ещё не заглядывали (а школьный двор был довольно большим, наверное 8-10 подъездов, по три-четыре этажа, по несколько дверей на каждом этаже). Или успевали сбегать через дорогу в угловой продуктовый магазинчик, чтобы выбрать из большой бочки твёрденькую солёную зелёную помидорку или хрустящий огурчик. Вытягивало примерно на 3-4 копейки. Ничего вкуснее той помидорки я ещё в жизни не ела! А то была мания, чтобы каждую переменку мчаться в спортзал покувыркаться на брусьях и других снарядах. Николай Дмитриевич, учитель физкультуры, с удовольствием пускал нас.
Один раз наши поиски приключений чуть было плохо не кончились: проверяя, что там, за очередной загадочной дверью на школьном дворе, обнаружили странную, совершенно пустую комнату, с побеленным извёсткой полом, и с ещё одной дверью с противоположной стороны. Так мы никогда и не узнали, что за той следующей дверью, потому что белый пол оказался стеклянным ... Помню смертный ужас. Провалилась одна нога. Как выбралась не помню. В тот подъезд мы больше никогда не заходили, боялись разоблачения за разбитое стекло, ну и конечно пережитый страх - все эти сильные эмоции вытеснили эпизод из памяти куда-то в подсознание, и я долго не знала, правда ли это было, или сон такой мне приснился.
Вот ведь были же нормальные школы, хотя и в советское время, где нормальные, шаловливые дети тем не менее не ощущали себя в тюрьме. Наверное, в этом причина того, что коммунистические идеалы всегда казались мне привлекательными: мне нравились люди, которые их проповедовали: мои учителя, моя замечательная мама. В этой школе я даже не побоялась спеть соло на одном из праздников, хотя по природе я всегда была человеком очень стеснительным и замкнутым, для меня и сейчас если больше 3 человек одновременно - это уже 'аудитория,' и стресс соответствующий: 'слишком многолюдно.' Но вот тогда, в той школе, я по-видимому чувствовала себя настолько уверенно, что всё же рискнула спеть соло. Наверное, потому что меня там любили, если и наказывали за проступки, то нестрого и в общем-то справедливо. Я не помню, чтобы я тогда боялась этого выступления. Странно. Сейчас я и перед мужем одним и то боюсь петь, не говоря уж об 'аудитории.'
Музыкальный слух у меня всегда был, я училась в музыкальной школе, наверное 3-й или 4-й год тогда, голосок был слабенький, но чистый. Я не помню, почему я выбрала эту песню, а может быть её выбрали за меня, но помню, что мне самой песня очень нравилась, песня была про маму. Может быть, это было 8 марта, мамин день, а может быть, просто выпускной вечер по случаю окончания начальной школы. Это значит мне было лет 10-11. Я с удовольствием готовилась к этому выступлению, зная, что маме понравится, что она будет мною гордиться. Выучила все слова, с этим у меня проблем практически никогда не было: слова песен запоминались как бы сами собой, причём надолго: даже через 20, 30 лет - стоит вспомнить мелодию, как слова вспоминаются сами, одно за другим.
Однако меня подстерегала неожиданность, которую я в том возрасте никак предвидеть не могла. Помню празднично украшенный зал, своё очень нарядное капроновое платье, белое с голубым, привезённое мне мамой аж из Чехословакии, огромная по моим детским меркам аудитория, заполненная взрослыми и детьми, аудитория тем не менее странно уютная, как бы домашняя, все глаза устремлены на меня, вон и мама моя сидит, смотрит на меня, улыбается, учительница пения аккомпанирует мне на фортепьяно, я спела первый куплет, мелодия очень красивая, всем нравится, дошла до припева... И тут вдруг это странное: что-то доселе незнакомое перехватывает мне горло, петь я больше не могу, к моему изумлению, из глаз покатились слёзы. Но это не слёзы горя или боли, которые были мне известны, это совсем другие, незнакомые мне слёзы любви, переполняющей грудь, слёзы восторга, умиления и ещё чего-то словами не выразимого!
У меня и сейчас выступают слёзы, когда я пытаюсь спеть эту песню. А ведь если вдуматься, слова её совершенно, ну до смешного неподходящие для маленькой девочки. Кто-то может быть, сказал бы: 'государственная, казённая песня.' Но вот хотите верьте - хотите нет, а я до слёз любила эту песню. Я и сейчас люблю её, особенно в контексте своих детских воспоминаний.
Я служу на границе,
где полярная мгла.
Ветер в окна стучится,
путь метель замела.
К нежной, ласковой самой
письмецо своё шлю:
Припев:
Мама, милая мама,
как тебя я люблю.
У нас и снега-то сроду в Одессе не было, не то, что метели.