Лучше всех эту элементарную в своей гениальной простоте мысль выразил Николай Федорович, человек, которому почему-то всегда, на протяжении многих лет, хотелось убедить меня, что он мой друг. Сейчас, вспоминая о нем, я подозреваю, что этого симпатичного отставного майора раздражало раздражение, которое я в нем вызывал. Не настаиваю, но впечатление такое, что это случается не так уж редко: кто-то по необъяснимой причине очень вам неприятен, и вы пытаетесь доказать ему и самому себе, что это вовсе не так. То есть, вполне возможно, что лично с вами такого не случалось, но зато это бывает у других. Например, Николай Федорович постоянно говорил мне: "Нил, ты мне друг!" - и этим напоминал мне классическую фразу Папандопуло: "И чего я в тебя такой влюбленный?"
Утверждение, что я его друг, органически сочеталось с другим пунктом его личного устава поведения: "То, что должно быть сказано, должно быть сказано".
Глубокий смысл этой фразы не втискивался между розовыми извилинами моего насквозь пропитанного университетами марксизма-ленинизма мозга.
- Ну, как вам сказать, Николай Федорович? - осторожно оборонялся я. - Я все-таки считаю, что говорить следует то, что знаешь и то, что ты об этом думаешь.
В подтверждение своего тезиса я, например, пересказывал ему услышанное по "Дойче Велле" объяснение того, почему производство такого большого количество стали приносит экономике нашей страны такой вред и почему мне кажется, что Госплану не мешало бы тоже слушать передачи этой западно-германской радиостанции.
- Нил Моисеич, - оригинально возражал он, и прижатый к груди второй подбородок, кишкой опоясывающий его нездоровую шею, выражал категорическое несогласие со мной в сочетании со страстной влюбленностью в меня самого. - Возможно, это так и есть, возможно, наши заводы варят чересчур много стали, возможно, на самом деле они варят стали гораздо меньше, но для статистики... Вы меня понимаете. И тогда автор вашей передачи не прав.
- То есть, вы полагаете, что заводы варят меньше стали, чем об этом написано в центральных газетах?!
- Нет, Нил Моисеич, я ничего такого не утверждаю, но мы же с вами члены партии и должны понимать...
Николай Федорович так крепко прижал второй подбородок, что между ним и воротником выпятился третий, но поменьше. Я понимал, но никак не мог согласиться.
- В газете написано то, что должно быть написано, - перефразировал он свой любимый лозунг.
Прошло какое-то время, в течение которого мои извилины из бледно-розовых стали бело-голубыми, и на нашем семейном совете было решено: что бы об этом ни сказал мой дорогой Николай Федорович, но ехать надо. Едва мы заикнулись о том, что решили сменить одно ПМЖ на другое, как нас с женой автоматически вычеркнули из штатных расписаний мест, где мы работали, но меня, прежде чем уволить с работы, надо же было исключить из партии.
В нынешнее время, когда все жутко поумнели и, наконец-то, поняли, что от ВКП(б) до КПСС все это было изобретение, до которого еще не додумалась ни одна мафиозная структура ни на Сицилии, ни на Лонг-Айленд, но я-то ничего этого не знал. Я во о время своего вступления в компартию отлично владел приемом подхода к начальнику с довольно сложным пируэтом яловыми сапогами по асфальту и шашкой времен Первой конной в правой руке для доклада о том, что полк построен и за время его, полковника, отсутствия ничего стоящего внимания не произошло. Часть стояла в зачуханном районном городке, но большую часть времени - в роскошном лесу над рекой, и этот лес мы, на зло природе, постепенно превратили в помойку. По вечерам мы, офицеры, газетой "Правда" и сосновыми ветками растапливали костер, разливали по граненым стаканам добытую в селе самогонку, тупо смотрели в огонь и слушали песни советских композиторов, которыми нас поливали из привязанного к дереву репродуктору. Однажды по этому же репродуктору нам сообщили, что профессор Вовси и другие сволочи в белых халатах чуть не уморили всех наших дорогих вождей. По правде сказать, именно на вождей нам было начхать, а вот Вовси... Хотите знать, что я о нем подумал? Сказать правду? "Чертов грузин! - подумал я. - От этих грузин одни неприятности". Но я же не знал, что Вовси еврейская фамилия, и что с этого сообщения началась подготовка к моему выселению в Сибирь.
А на другой день меня вызвал командир части. Кстати, он был цыганом. Их не так много было, цыган в чине полковника.
- Товарищ старший лейтенант, а почему вы до сих пор в комсомоле? - задал он мне достаточно дурацкий вопрос, и я еще подумал, не связано ли это каким-то образом с грузином Вовси?
Я сказал, что не знаю и посучил коленками, как делают дети, когда им срочно нужно на горшок.
- Ступай к замполиту, возьми у него анкету и бегом ко мне.
Когда я передал замполиту приказ начальника, тот посмотрел на меня с высоты своего дядистепиного роста, поковырял в носу, выдвинул ящик стола, достал анкету и застыл. Теперь, когда вспоминаю об этом, мне почему-то кажется, что замполит, хоть и дурак дураком, но, в отличие от меня, таки знал, что Вовси вовсе не грузин. Возможно, ему по высокопартийному телефонному каналу кто-то уже сказал, в чем там дело.
Замполит не знал, как поступить. Он не мог не принять во внимание крутой цыганский нрав полковника, а принять в партию этого вонючего еврейчика именно в момент, когда Вовси занес свой грязный кулак над святая святых, это было выше его сил. Цыганский полковник сам заполнил анкету, чтобы наверняка и чтобы я там при заполнении какую глупость не ляпнул, и написал от себя рекомендацию. Через три дня я был кандидатом в члены партии
Зачем цыган это сделал?
Вскоре после этого, вождь скончался при таких таинственных обстоятельствах, что их за полвека не сумели распутать, но ведь могло быть иначе. Мог ли кандидатский билет спасти меня от депортации или замполит лично отобрал бы его у меня со словами: это тебе не поможет? И лично втолкнул бы в теплушку. Однако же вы меня поймете, если скажу, что мало было в моей жизни таких дней, которые я вспоминал бы с таким теплом, как этот эпизод своей жизни. День моего вступления в, будь она неладна, партию. Вот они какими, оказывается, бывают, цыгане...
Не стану врать, в то время у меня не было идеологических причин, препятствующих поступлению в КПСС и не скажу, чтобы общественная работа противоречила моим вкусам, хотя выгод от этого билета мне не было аж никаких. Ни разу. Даже обидно. Уж если с билетом, то хотя бы в аристократы советского режима. Другие, говорят, поступали в КПСС из карьеристских соображений, и я тоже не прочь был бы какую-нибудь дополнительную пайку получить. Не дали. Ноль. Неудобство же состояло в том, что этот бесполезный билет было велено постоянно иметь при себе, а при моей рассеянности... Я постоянно ощупывал левый внутренний карман пиджака: слава Богу, на месте! Потеря книжечки, это же хуже потери секретного документа.
...И вот они собрались, чтобы меня "разбирать".
В коридоре столкнулся с бывшим директором Ефим Ефимычем.
- Ты не знаешь, по какому поводу это срочное собрание? - спросил.
- Меня исключать из партии будут, - сказал я, улыбаясь и пожимая его руку.
Вообще, мы с ним были в хороших отношениях, и много раз выпивали по стаканчику фетяски. Он очень любил фетяску.
- Не болтай чепухи, - отмахнулся Ефим Ефимыч и открыл дверь.
И тут я почувствовал на себе, что значит "то, что должно быть сказано, должно быть сказано". То есть не то, чтобы это было мне в новику. В конце концов, я уже был не тем зеленым, как сосновые ветки над моей головой, лейтенантиком. Много чего насмотрелся и наслушался, и не зря же решил уехать из тех мест подальше и навсегда. Но когда внезапно попадаешь в водоворот злобного бичевания и понимаешь, что это не кино, и что эти внезапно ставшие чужими люди бичуют тебя словами, а не плетьми, что не стреляют в тебя из автоматов просто потому, что так не записано в сценарии. Войди сейчас ответственный товарищ с письменным приказом "оттуда" с врагами народа моего типа расправляться на месте, не загружая суды отбросами социалистического общества... Страшно подумать. Ефим Ефимыч, скорее всего, вооружился бы стулом, на котором он сейчас сидит, и изловчился бы раскроить мне голову, а Маргарита Платоновна стояла бы надо мной с горшком герани в ожидании своей очереди.
Я не зря так подумал, потому что все они, все без исключения, выступали и говорили обо мне ужасные вещи. Не далее как вчера мы были добрыми коллегами, а теперь они говорят, что давно замечали во мне эту червоточину, и, как сказала Валентина Дмитриевна, меня нужно не исключить, а "вытереть". Вот так.
И она провела рукавом по столу, показывая, как следует избавляться от такой мерзости, как я.
Кстати, всего за несколько лет до этого события, в 1970 году, на этом самом месте мне вручали юбилейную медаль, приуроченную к столетию со дня рождения Ленина. Мы еще потом, как водится, выпили, потому что как же не выпить по такому случаю. Медаль-то за доблестный труд, и значит я доблестный трудяга. Настоящий советский.
А потом еще встал Николая Федорович и сказал, что в протокол нужно вписать, что я исключен за предательство родины и партии.
- Ну, что вы такое говорите, Николай Федорович? Я же сам попросил исключить меня в связи со сменой места жительства, жалобно вставил я.
Мария Трофимовна, секретарь нашей парторганизации, которая была секретарем, потому что тупее ее среди нас не нашлось, и которая только перед этим клеймила меня последними словами, вдруг, ни с того ни с сего, сказала:
- А вообще-то он, я думаю, когда приедет в Израиль, то вступит в ихнюю компартию. Правильно, Нил Моисеевич? Вы же вступите? Как я не подумала? Мы же можем просто оформить это переводом. Из КПСС - в компартию Израиля.
Значит, то, что она только что наговорила, для нее не имело абсолютно никакого значения. "То, что должно быть сказано, должно быть сказано". После чего можно забыть. И сохранить дружбу.
Наступила тишина, какая наблюдается всякий раз, когда кто-нибудь посреди коктейль-парти с московской и под соленый огурчик вдруг громко испортит воздух. Лучше всего сделать вид, что никто не заметил. Так и поступили, а Николай Федорович продолжал настаивать на своем: за измену родине и партии.
- Николай Федорович, вы не понимаете, что вы говорите. За измену родине и партии полагается вышка, расстрел. Я не боюсь вышки, но уверен, что вам этот протокол вернут из райкома и прикажут переделать. Зачем вам это надо?
Меня никто об этом не просил, но я еще не успел оторваться от коллектива и принял участие в коллективном обсуждении.
Они таки записали формулирвку, предложенную Николаем Федоровичем, и потом протокол вернули, и пришлось переписать.
Когда я протянул билет Марии Трофимовне, кто-то возмущенно сказал:
- Вы посмотрите, с какой легкостью он отдает партийный билет!
Я подумал про себя, что не с легкостью, а с облегчением. Уж теперь-то я его никогда не потеряю.
Когда я вышел на крыльцо, там стоял Николай Федорович.
- Слушай, но ты же понимаешь, что по этому случаю нужно...
Он провел ладонью по второму подбородку, показывая, что не выпить было бы преступлением.
- За что выпить? За мое исключение из партии?
- При чем тут это? Но ты же уезжаешь. Как бы на посошок. Придется ли свидеться?
- А это ничего, что я предатель родины и партии?
- Ты что? Обиделся что ли?
Между прочим, до этого мы вовсе не были с ним на "ты". Видимо, он так растрогался, что всерьез воспылал ко мне нежностью.
- Неужели ты не понимаешь? То, что должно быть сказано, должно быть сказано и записано в протокол.