Боросин Паулина Анчеловна: другие произведения.

"Возлюбленные не принадлежат никому"

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Боросин Паулина Анчеловна (paulacora@mail.ru)
  • Обновлено: 04/07/2010. 219k. Статистика.
  • Статья: Израиль
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:

      
      

    ПАУЛИНА АНЧЕЛ

      
      
      

    *

      

    ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ

    НЕ ПРИНАДЛЕЖАТ НИКОМУ

      
      
      

    *

    А С Е Н Ь К А

      
      

    *

      

    Ч А Д

      

    *

    Ш Е Д

    *

    МЕСТЕЧКОВАЯ ФРЕСКА

      
      
      

    * * *

      
      
       ... Сильна, как смерть, любовь;
       люта, как преисподняя, ревность;
       стрелы ее - стрелы огненные ...
       /Песнь песней 8 : 6/
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    В О З Л Ю Б Л Е Н Н Ы Е

    Н Е П Р И Н А Д Л Е Ж А Т Н И К О М У

      
      

    п о в е с т ь

    ОСТРОВ "РОБИНЗОН КРУЗО"

      
       Они шли на быстроходном катере вдоль буйно зеленеющего болгарского берега, к одинокому острову на кромке горизонта. Мотор урчал, у бортов пенилось море и пахло йодом. Солнце палило плечи и грудь, несмотря на морской бриз. Ноздри щекотно покалывало, а в груди разливалось наслаждение, и им, полуголым, хотелось еще и еще... Но остров уже виднелся. Дикорастущий. Неприрученный. Безлюдный.
       Когда они, на катере, пришвартовались к ветхому причалу, бородатый экскурсовод в шортах, со свистком на мускулистой, загорелой до глянца, волосистой груди повернул льняную кепку козырьком назад, и голос его в лесной пустоши зазвучал шофаром * - "Не отставать!.. В дебрях водятся хищники, твари лесные, гады ползучие!"
       Близкая к нему Генендл стала ему в затылок.
       Полуголые тоже подтянулись и пошли гуськом за экскурсоводом в шортах. В лесу било в нос прелым мхом, но дышалось легко. Высокие лиственницы сплошь закрывали солнце, редкие блики его, пробиваясь сквозь махровость ветвей то тут, то там, бежали вдоль тропы, пересекая ее вприпрыжку, или скользя, и снова пускались вдоль. И было довольно прохладно. Впрочем, недолго. Уже через четверть часа полуголые вышли из леса под зной и остановились у дощатого забора с редким, как у старика зубы, иссохшим штакетником. За штакетником проглядывалась сочная поляна с деревянными строениями, напоминавшие конуру собаки, только побольше, в человеческий рост. У скрипучей калитки стоял дикарь в набедренной повязке из козлиной шкуры, потные обвислые патлы его были перехвачены тряпицей с синей надписью: "РОБИНЗОН КРУЗО". Еще один дикарь стоял рядом с ним, на груди у него синела татуировка: "ПЯТНИЦА".
       Близкой к нему Генендл подумалось: "Надо бы и у нас такое! Надо бы и моим группам устроить такое... хотя бы и в Сорокской крепости,
       или в Цаульском дендрарии... а можно и в Кодрах, у нас в Молдавии - какие леса! - а мы их только объезжаем, с тыла показываем."
       - По одному - ко мне! - глядя на толпу полуголых, рявкнул Робинзон Крузо. - Левое плечо вперед, голову - к Пятнице! - Он бруском, висевшем на кирпичной, с глубокими крестьянскими бороздами шее, шлепнул ближнего к нему туриста: на плече отпечаталось - "РОБИНЗОН КРУЗО"; турист взволновался... полуголые, во взволнованном предвкушении, подходили по одному, один за другим, получая себе печать... Пятница обвязывал их, уже вспотевшие лбы, тряпицей, такой же, как у него, и пинком в зад отправлял очередного в загон за скрипучей калиткой.
       Близкая к нему Генендл, взбудораженная и одинокая, подставив голое плечо, склонив взбудораженный лоб, получив отменный пинок в покорный зад, с размаху влетела в загон, и от энергии толчка застежка ее купального лифа стрельнула и отвалилась. Генендл стремительно подхватила лиф под грудью. Какая-то женщина в бикини и в сандалиях на босу ногу вытащила из своей сандалии шнурок и, рывком поддавшись корпусом вперед, бросила его к Генендл. Она на лету подхватила шнурок:
       "Надо же!.. - искрилась она, заведя руки за спину и связывая концы лифа, - надо же!"
       - Браво! Браво! - метнул ей какой-то полуголый: ему было по вкусу - белая округлая грудь ладилась в самый раз к самСй фигуре, зрелой и богатой. - Браво! Браво!
       Экзальтированная происходящим, Генендл пошла к установленным на необитаемом острове строениям из неструганных досок со столами и скамьями из сухого дерева. Песочный цвет высушенного зноем первородного дерева подходил песочному загару, который близкая солнцу Генендл успела прихватить на камнях и песках пляжно-желтого туристического коплекса "Слънчев бряг" *. Похоже, проступили в ней, в Генендл, сквозь века сохраняясь, краски иудейской пустыни, как напоми-нание о том, что род отца ее, Давида-фотографа, восходил к коенам *, и естественно и оправданно, кожа наследницы царей Израилевых золотилась золотом.
       Золотая Генендл вошла в песенно-суховыйное строение.
       Села рядом с полуголыми.
       Отвела назад колечки челки, связала в узел струящиеся волосы.
       И обнажила взгляд свой вздыбленно зеленеющему оазису зелени.
       Впереди, посреди бархата травяного настила, перед лесной чащей распростерся вверх и в стороны, выбеленный годами, жертвенный помост; поодаль, справа, кровянилась раскаленно жаровня, под ней, алые, тлели головешки; на ней коптились, скворча жиром, красноглазые головастые рыбины. У кромки леса, на опушке, солнечно пасся жертвенный ягненок, взор его лучился и свет его притянул ласку во взгляд Генендл.
       Они долго смотрели друг на друга.
       Золотоглазый ягненок и золотистая Генендл.
      
      
       А в это время дикари-туземцы в козлиных шкурах поверх набедренных повязок ходили меж суховыйными строениями, разнося ракию, болгарскую водку, тарелки с толстобрюхими кусками истекающей жиром копченой рыбы и лоскутами черного хлеба, нашпигованного тмином. До далекой к ним Генендл дикари в козлиных шкурах еще не дошли, но на столе перед ней и другими полуголыми стоял уже жбан с красным вином, глиняное блюдо с болгарской зеленью, соленой овечьей брынзой и луком-стрельцом, его острый запах щекотал ноздри и дразнил аппетит; рядом, в плетенке, лежал толстомясый, сладкий болгарский перец, нарезанный долями.
       Генендл ощущала себя размягченной и упоенной солнцем. Всегда, по склонности характера, готовая к экзальтации, она быстро приходила в счастливый восторг, и поскольку феерия на необитаемом острове разворачивалась чуднС, Генендл казалось: она счастлива. Она взяла с глиняного блюда распузыренный треугольник овечьей брынзы и принялась сосать её соль; брынза пахла детством и молдавской весной, хотя, впрочем, и болгарским морем.
       Генендл вздохнула:
       "... жаль! - не уговорила она их...
       Людмила в Сибири такого жара не найдет,
       Валентина в Саратове - тоже...
       ... а Ясна Моисеевна? - а Гита? - им и в Молдавии жАра, конечно, не занимать... но, все равно, совсем они не выгадали, оставшись в "Слънчев бряге"... здесь гуще зелень, ниже небо и травы пахнут - ворожить - не наворожишь! - да и скучно там, три дня как заехали, а однообразие уже заело, здесь же - славная авантюра была бы, сиди они тут рядом, а не эти чужие полуголые, эх..." - думала Генендл, обрывая петрушке духовитые листочки: любит - не любит, любит - не любит...
      
       А между тем, действие продвигалось вперед вместе с солнцем. Место, где все происходило, действительно казалось диким. Раскрашенные артисты, в кутерьме накрученных ощущений, представлялись естест-венными дикарями. Полуголые, потные и обмякшие, охотно отдавались обнажению чувствований, остальное довершили ракия и солнце, да духмяный зефир анархии. Примитивность эпизодов пробуждала простые желания: полуголые стремительно высвобождали из себя сумбур и абсурд законов и запретов, облегченно опорожнялись от табу - чудилось: тысяча девятьсот восьмидесятые - оборотились каменным веком: голодные цепкие пятерни, крепкие клыки, острый лук, сладкая рыбья дрожь, лоснящиеся губы, горящие рты, оскаленные в крови... грубая вседозволенность захватила всех: они гоготали, скалились, сквернословили; расслабив тела, искали и находили встречную алкающую плоть, пьянея пересечением реальности и зыби миражей: охота!
       Там, где затаилась Генендл, затаились еще десять... они выжидали,
       но интрига подымалась в них с необыкновенной силой, выплескивая на язык голодную жгучую слюну архаичного охотника в пещере, поджидающего, пока подрумянится туша подбитого оленя на тлеющих поленьях... продлив мысль в обратное время, Генендл видела, как мигают в ночи огоньки его костра, но им уже несли, а с поляны уже рычал Пятница, и они: она и полуголые рядом, хлебнув ракии, взяли тарелки с рыбой и жбан вина и пошли к помосту Робинзона Крузо.
       - Черт подери! Слышите вы или нет! - кричал во все стороны Пятница. - Все на шабаш! Все на шабаш! Объявляю конкурс на Мисте-ра "Робинзона Крузо", черт подери! Кто выдует жбан вина и простоит на макушке до счета "50" - тот победитель! Ну, подходи, кто не слабак, черт подери!
       На помост вскочили трое полуголых в плавках и с тряпицами вокруг лбов: они встали в позу, - Пятница дал каждому по запотевшему жбану холодного вина; Робинзон Крузо, восседавший на реликтовом пне, как на троне, бруском, свисавшим со скорченной, как кора у пня, кирпичной шеи, перекрестил помост и воздух перед тремя... трое полуголых, задрав головы кверху, опрокинули жбаны горлышками себе в рот, и холодное огненное вино, дьявольски булькая, полилось им в разверстые глотки, сгущаясь сквозь марево сорвавшегося с цепи разнузданного воображения орды вокруг помоста, в образ акта. Раздались оргические вскрики, меж мужиками пошел мат, кто-то из более импотентных полуголых откололся от мнящих о себе и стал делать ставки, один хотел прыгнуть на помост, его держали...
       ... первым пал верзила с маленькой плешивой головкой неудавшегося лешего: он покачнулся, качнулся сильнее: вперед-назад, - и плюхнулся на помост вместе со жбаном, черепки разрезали ему руку и резинку плавок: под плавками топорщились три ржавых волоска над обвислой складкой сморщенной кожи, плешивый прикрыл ее черепком...
       ... второй, сухощавый и жилистый, как засохший гороховый стру-
       чок, с большим апломбом и длинными оскаленными клыками, уверенно подбоченясь, допил красное кровавое вино, встал на руки, подняв кверху усохший зад, потом, сгибая локти, уперся головой о дощатый пол, задрал шишковатые худосочные конечности с вытянутыми ступнями вразброд и, не удержав равновесия, опрокинулся на спину. Пятница заплясал от удовольствия и защелкал хлыстом. Заведенные уродством полуголые заулюлюкали, засвистели, завизжали многоголосым бесом, забрасывая кровяногубого луковицами и рыбой: ошалевшие рыбы, сверкая жиром на плавниках, летали над помостом, пьяные луковицы, блистая охрой, прыгали по настилу вокруг описавшегося вурдалака...
       ... третий, славный коротышка, подмастерье сатаны, крепко навеселе, повелительно вскинул сатанинским жестом руку; в момент затих разгул полуголых... они остановились - кто как стоял; они застыли повелением жеста... замерев, смотрела и Генендл, она смотрела: да, это же - Ванечка! И сидит он за соседним с ней столом в их ресторане - вот это, да! ... сатана!
       Ванечка, презрительно щурясь, пил; выпив, перевернул жбан дном кверху - из жбана ни капли; народ вздрогнул, вздохнул и, как по волшебству, снова ожил, закричал, захлопал, засвистел соловьем-разбойником. Ванечка подошел к табурету Пятницы, отодвинул пятерней его хлыст, оттолкнул плечом его самого, напрягся и - гоп! - он стоял на голове, ноги вверх, руки в стороны!
       ... раз, два, три ... десять, двадцать, тридцать, сорок, сорок пять, сорок шесть, сорок семь, сорок восемь, сорок девять, пятьдесят, черт подери! - Пятница щелкнул хлыстом. Толпа онемела. Ванечка сделал ногами ножницы и соскочил на помост. Раздались крики: "Ура-а-а!", и куски рыбы полетели вверх, воробьи стаями рванули с ветвей в синь неба и закружили. Ванечку стащили с помоста и понесли к пню. Робинзон Крузо бросил в лоб Ванечки печать и в ржавый громкоговоритель объявил его Мистером "Робинзон Крузо"!
       И тут, молниеносно полосуя хлыстом пространство, опять зарычал Пятница, отбивая каждое слово голой волосатой ляжкой:
       - Назад! Назад! Выбираем Мисс "Райское наслаждение!" - Пятница обвел всех взглядом людоеда: - Вот эта козлиха, эта и эта, - ткнул он рукояткой хлыста в толпу. Девицы взошли на подиум. Все три были в розовых бикини, высокие, худые с плоскими грудями и втянутыми животами, как из инкубатора. Пятница, срамно повизгивая, обвязал им талии змееподобными лентами, свесившимися у них промеж ног до самого настила, к концу каждого змея привязал по яблоку: девицы стояли, расставив ноги, между ногами у них болтался змей с яблоком на конце, и все вокруг стояли, ожидая. Генендл думала:
       "Почему не я там? Почему он меня не выбрал? Или не подхожу для сцены? - она расстроилась. - Вот так всегда: говорят: "Ты хорошенькая", - а выбирают других" - она уперла руки в бока, отодвигаясь от давящих со всех сторон потных тел.
       Тем временем Пятница положил перед каждой девицей по шарику для бадминтона и заблеял: "Бе-бе-бе..."
       Толпа ряженых загоготала и подалась вперед, а он продолжал:
       - Бе-бе-бе... Всем слушать меня! Условие: яблоком бить шарик, чей докатится первым до Роби, ту он назначит своей Мисс... бе-бе-бе...
       Девицы резво задвигали бедрами, змеи с яблоками мотались из стороны в сторону меж их бледными икрами, но шарики лежали нетронутыми, надменно ухмыляясь... Пятница блеял и ржал, Крузо любовно смотрел на него. Наконец, одна изловчилась: змей яблоком дохнул на шар; шар, вертясь волчком, отлетел в сторону царственного реликта.
       - Мисс "Райское наслаждение" определена! - зарычал Пятница и, щелкнув хлыстом, будто черт хвостом, обхватил девице зад в розовом бикини и понес к Робинзону Крузо. Тот, не поднимаясь с пня, боданул ей чертову печать на плоскую грудь, приподнял ей подбородок, смачно
       всосал ее губы себе в корявый рот и боданул печать на вторую грудь
       мисс "Райское наслаждение": изо лба его полезли рога, а пятки искривились в копыта.
       - Ведьма! - сказал Робинзон срамно. - Поцелуем возвожу тебя в ведьму!
       Все ахнули.
       "И Велвл так со мной!" - высветилось у Генендл, но тут же улетело, забылось.
       А все снова слушали Пятницу.
       - Сейчас - танцы! - кричал Пятница, почесывая себе ляжку под козлиной шкурой, - танцы, танцы-обжиманцы... Барабанный бой и треньканье бубнов понеслись над поляной, ряженые музыканты тотчас явились из-за кустов, и ритмы зазвенели колокольцами, застучали палками, зацокали копытцами и понеслось: такты, головы, тела, дурман, стоны, конвульсии... в гуще, сама не заметив как, сидела на корточках золотая Генендл и, пружиня деревенеющими от натуги икрами, улю-люкала: "Улю-лю-лю, улю-лю-лю!.." - все, что происходило здесь сегодня со всеми, происходило и с ней, с Генендл: она ела копченую жирную рыбу, пила ракию, жарилась под солнцем, делала ставки, кружилась в танцах... умение бесноваться и ощущать настигло ее именно на этом диком острове... и она гуляла...
       Когда солнце покатилось к закату, Робинзон Крузо и Пятница стали сворачивать балаган. Пятница отвязал золотоглазого ягненка, отстегнул ему ошейник, ягненок отряхнулся и радостно потрусил к отаре овец за изгородью, за ним, заливаясь веселым лаем, выскочил из под пня рыжий щенок. Робинзон Крузо и Пятница сняли козлиные шкуры и пошли в душ мыться.
       И все остановилось. И все остановились.
       - Вышкрябали мы из них дерьмо, как думаешь? - спросил тот, кто играл Робинзона Крузо.
       - Дерьмо, сколько ни шкрябай, снова набирается, - сказал тот, который изображал Пятницу. - Отрыгнули они, всего лишь, но грубо, зримо - это да, - Пятница снял с головы потную тряпицу. - А завтра новые заедут; сегодня что - четверг?
       Робинзон снял с шеи печать:
       - Да я и счет потерял: крутимся день-ночь, день-ночь; хоть бы уже лето кончилось, отдохнем.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ПАЛУБА

       Сумерки садились быстро. Море темнело. Тьма холодила, остужая тело, и от дневного пота осталась только липкая корка на коже, да привкус соли на
       Генендл стояла на палубе, переполненная опустошением. Тяжелые валы глухо били о борт, креня катер; он воды не черпал, но брызги летели на палубу и в лицо. Генендл, ее взгляд, ее слух, полным-полные ночным морем, предавались мощи черной стихии, несущей их суденышко... она не услышала, как подошел мужчина, и вздрогнула, когда он коснулся ее локтя. В свете палубного фонаря его светлые волосы казались белесыми, сам он был статен и тонок: "Прибалтиец, точно, - подумалось Генендл, - или из Ленинграда? Иначе чего он такой белый после этого жара на том сумасшедшем острове?"
       - Извините, я Вас напугал, - он поклонился и представился: "Олег", - и спросил сразу, без паузы: - Прекрасная ночь, не правда ли?
       Генендл, с ленным нежеланием возвращаясь ощущениями к обыденности человеческого голоса, сказала:
      -- Волшебная...
      -- Лунная, - поэтически произнес Олег.
       Генендл, зачарованная соленым бризом, нехотя встрепенулась, отряхнула морской туман с ресниц, троекратно моргнув, и вгляделась: не лезут ли у белого изо лба его белые рожки...
      -- Позвольте узнать, как Вас величать? - Олег снова поклонился.
       Она сказала:
      -- Генендл.
       Он сказал:
      -- О, загадочное имя! Не приходилось слышать...
       И добавил:
       - Каково его происхождение? Если мне разрешается прикоснуться к тайне?
      -- Еврейское.
      -- О да-да! - логично, я мог бы сам предположить: три согласных
       в окончании, жесткая конструкция, да... Но, помилуйте, дочь Востока - в лунной ночи и... одна?
       - Бросьте, сколько веков прошло, - отозвалась, посторонняя ему, Генендл.
       - Но ночь-то с нами, - Олег склонился нежно к ней, взглянул ближе, - ночь пахнет морем и солью, а ты... ты пахнешь корицей, и волосы у тебя - чистый шоколад, а глаза твои - терпкий миндаль... - он доверительно-ласково перешел на "ты".
       - Море - соленые слезы; их выплакали женщины: из-за таких, как ты, Олег, сладкоголосых, - Генендл отрицательно отвернулась от него. - Тише, тише, послушай; послушай симфонию стихии: какая сила, сколько гармонии, вот оно настоящее, вот...
      -- А ты чувственна, Генендл, - прерывисто сказал Олег.
       Генендл, вдруг, в точечный миг, ответная его дыханию, спросила навстречу:
       - Это недостаток? - и колдовская луна опрокинулась жертвенной желтизной в темные глубокие воды.
       Олег элегически взял ее, расцветившуюся золотом ладонь в свою, упругую и манящую, любовно прижал себе к груди:
       - Внимай, мое сердце стучит: Генендл-Генендл-Генендл!
       Она сказала:
       - Когда-то, давным-давно, мне скрипка пела: "Генендл-Генендл...", но мне казалось: она плачет.
      -- Не говорил ли я: ты соткана из тайны?
       - Никакая не тайна: простая еврейская скрипка в руках простого местечкого * музыканта, - Генендл отняла ладонь и вернула ее на перила катера; они были влажные и скользкие, и она вытянула руки перед собой над морем: там, в синем свете звезд, луна зыбко взбиралась назад в ночной небосвод.
       Генендл вздохнула.
       Оставленный ею Олег сказал:
      -- Я имею представление, я бывал в местечках на Украине.
       - Ну вот, а мое - в Молдавии, называется оно Единцы, и там когда-то жил музыкант Мотл-клезмер с тремя сыновьями, они играли нам на свадьбах, на именинах, на вечеринках; с бедняков денег не брали, с зажиточных брали вдвойне: они были самоучки, играли по слуху, но как играли! Сердце пело. Еврейская музыка вообще не нуждается в словах, ей достаточно мелодии и одного правила: - сказать, какого? - когда музыкант умирает, жене его, до конца дней ее, выплачивают полный пай. Так было и с женой Мотла-клезмера, когда он умер, а сыновья его уехали.
       - Непривычные имена ты называешь, Генендл, - сказал Олег. - Не на слуху.
      -- Местечковые. Евреи местечек редко меняли свои имена.
       - Но я хотел бы говорить о тебе, Генендл, - сказал Олег, снова прижимая ладонь Генендл к своей груди. - Ты мне интересна более, чем все местечки, вместе взятые, - он аккуратно обнял ее за плечи.
       - В данный момент, - сказала Генендл. - В данный момент я тебе интересна.
      -- Неужели?
      -- В борьбе с мужчиной женщина всегда проигрывает.
       - Если я правильно понял, ты хотела сказать: "В борьбе с развратом", - не так ли?
      -- Вроде того.
      -- Что же противостоит нашему разврату, позволь узнать?
      -- Чувство.
      -- Ты феминистка?
       - Я знаю мужчин... они, если хочешь, циничны, прагматичны, корыстны, рациональны, хвастливы, тщеславны, лживы, развратны, короче - гадкие сути.
      -- Если хотите - получЗте! - рассмеялся Олег.
      -- Вот, вот, - рассмеялась Генендл тоже. - Именно, именно.
      -- Чисто женская логика, Генендл! - сквозь смех воскликнул Олег.
       - Я и есть женщина, - повела плечом Генендл, поправляя съехавшую лямку сарафана.
       - Это я заметил еще на острове, я наблюдал за тобой с того момента, как у тебя бюстгальтер отлетел.
      -- Ах, вот почему ты о моей тайне шептал, интриган!
      -- Это я подкатывался...
      -- Вот и твоя суть наружу.
       - Да нет, просто я убежденный холостяк, и ни под одно перечисленное не подхожу. У меня статус гибкий. Ко мне с чемоданом не придешь. Одна пришла с сундучком, с ним и ушла.
       - Вот, вот, несешь вам морковку, вы бежите, раскрыв рот, уберешь морковку - вас и нет. Мой муж, Велвл, таким же был. Хотя волки морковь не едят, им свежатину подавай.
      -- Почему ты его волком окрестила?
       - Велвл - с бессарабского еврейского - волчок. Мой волчок все живое под себя подминал.
      -- О чем ты? - спросил живо Олег, и тень его качнулась ей под
       ноги.
       Генендл, глядя вперед, в море, по памяти продекламировала:
       Делись со мною тем, что знаешь,
       И благодарен буду я.
       Но ты мне душу предлагаешь,
       На кой мне черт душа твоя?
      -- Круто ты, - Олег насмешливо и ласково улыбнулся, но руку с
       плеча Генендл снял.
      -- Не я, Лермонтов. А ты, Олег, просто кокетка и вялый бабник.
      -- Спасибо! - Олег шутливо поклонился, его тень качнулась и упала
       за борт. Туда же падали тени остальных полуголых. Они стояли на носу катера и смотрели на береговые огни, становившиеся все ближе и все ярче.
       - Почему бы нам не провести остаток ночи вместе? - мягко, но настойчиво спросил Олег. - Адреналина сегодня в кровь нам славно накачали!
       - Комаров, что ли, просишься убивать? От них ночью потолок черный, - Генендл открыто и прямо посмотрела ему в глаза.
       В них плескался неверный свет палубного фонаря.
       Она спросила:
       - Если бы свести желания мужчины - к одной женщине, и влечения женщины - к одному мужчине, каким был бы мир людей?
      -- ?!
      -- Вот и я не знаю.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    В О Л К

       В ресторане "Слънчев бряг" пахло салатом и кофе. Кто-то уже ел, кто-то еще ждал. Гита из одноместного номера 213, Ясна Моисеевна с Валентиной из 218, и Людмила и Генендл из их 214, двухместного, сидели за своим столиком у окна, впятером. Рядом стоял другой: за ним сидел Ванечка - Мистер "Робинзон Крузо"; и еще трое мужчин. Так было до сегодняшнего утра, но сегодня к ним подсел еще один.
       - Не подскажете, который час? - спросил подсевший за спиной у Генендл.
       Она повернулась и взглянула.
       Навстречу ей улыбались голубые, празднично-искристые огромные мужские глаза.
       Она не уловила их суть, но они пронзили ее: глубокие и зыбкие, ненадежные, манящие глаза, одним словом, глаза - "трэйф" *.
       Голубоглазый подмигнул Генендл.
       Он был худой и темноволосый, с сухой кожей на длинном лице, на голову выше Ванечки.
       "Блудный чей-то, верно, видно, он здесь приблудный, - мелькнуло у Генендл, - хотя знаком... где-то уже был... а! - да, это же сухой гороховый стручок с острова золотого ягненка, второй соревновавшийся, кровяногубый... но глаза... вчера я его глаза не разглядела!"
       - Меня зовут Володя, - говорил он к ней, глядя не отрываясь, - Володя Вильков. А Вас?
      -- Секрет, - сказала она.
       - Ты так думаешь, Генендл? Ты на самом деле так думаешь? - назвал он ее тут же по имени и повернулся к Ванечке. - Что же ты, дружище, скрываешь таких хорошеньких? Я за это имечко диковенное вон тому пижону белобрысому выставил бутылку пива, с утра пораньше! - Володя Вильков показал в сторону стойки бара, там стоял Олег.
       Ванечка не ответил.
       Володя Вильков встал:
       - Вот мы и знакомы! - сказал он Генендл. - Завтра, в это же время, я тебя поцелую.
       - Если костьми не рассыпешься! - сказала Валентина и сделала ему глазки.
      -- Чего это, вдруг, - ты - приглянулась ему? - спросила Гита.
      -- Да, действительно, когда жгучая Гита тут фанфаронит! - сказала
       Людмила, - понимаешь ли!
      -- Ну и дружок у тебя! - Генендл заинтересовалась.
      -- Он воин, - усмехнулся Ванечка. - Всю дорогу у меня баб'с
       уводит, - Ванечка с хрустом надкусил огурец. - И тебя уведет.
       - Как бы не так! - сказала Ясна Моисеевна, а Валентина, выставив острие ножа вслед Володе Вилькову, колола вслед: "А мы его так!"
       - Да, действительно, коли его: он же не тебя целовать хочет, - сказала Людмила. - Амазонка саратовская!
      -- За себя меч воткнула бы под дых! - сказала Валентина, и глаза
       ее заиграли зеленым огнем.
       - Хвасталась одна! - сказала Людмила. - У этого Страуса Патлатого меч послаще твоего будет.
       - Я думаю, завтра Генендл срочно в Софию понадобится, - решила вдруг Ясна Моисеевна.
      -- Ой-ой-ой, Хаим, ой, лавочку закрой! - пропела Гита.
      -- Хаим, застегни ширинку! - сказала Людмила.
       Все засмеялись.
       Кроме Генендл.
      
      

    ***

       Назавтра Генендл уехала в Софию.
       Утро выдалось ветреное, зябкое. У моря летом так бывает. В желтом Икарусе под монотонный голос экскурсовода Генендл стала клевать носом. "Неужели и на моих экскурсиях народ вянет?" - сонно думала она, а в задних рядах уже раздавался звон стаканов.
       "Канистра молдавская и вино наше, - Генендл оглянулась. - Да, так и есть!"
      -- Идите к нам, здесь веселей! - крикнул один бородатый.
      -- И теплей здесь, - позвал другой, уже пьяненький.
      -- Ладно, я ей несу! - сказал третий, постарше. - Смотрите, какая
       красота! - протянул он стакан, полный каберне.
       "Почему бы и нет?" - думала Генендл, беря вино. Оно было холодное, кисловатое. - Холоднющее, еще больше продрогну, - сказала она, выпив полстакана, - не буду больше.
       - На нет и суда нет! - сказал дядька и, покачиваясь, пошел между рядами автобуса назад.
      
       Вино подействовало быстрей, чем она ожидала. Сильней запульсировала кровь, расслабились мышцы; Генендл глубоко вздохнула всей грудью утренний воздух, и от этого движения ей вдруг стало отчаянно весело, и изнутри поднялось и расплескалось от головы до пят тепло. В салоне затянули песню: "Арлекино, Арлекино..." В такт песне Генендл постукивала носком о носок, мысли текли легко и беспредметно, Генендл скорее ощущала, чем мыслила, скорее, в ассоциациях, в ощущениях, воспроизводила образы: ...перед ней всплыл силуэт тепло укутанной девочки в по-зимнему ладных санях, несомых по снежному настилу парой лошадей с колокольцами на упряжи.
       Зимой Давид-фотограф обычно устраивал Генендл и Хане-медичке, своей жене, и матери Генендл, катание на санях; он брал у своего брата Хаима сани, запряженные парой лошадей; работая заготовителем, Хаим по необходимости арендовал и сани, и повозку у коопторга. Утеплив соломой и поверх нее молдавским ковром добротные, крепкие сани, Давид-фотограф, Хана-медичка и Генендл отправлялись из Единец по глубокому белому снегу в село Брянзяны к мошу* Васыле. В жарком доме моша Васыле их ждала натопленная русская печь с лежанкой, и Генендл тут же взбиралась на нее, принося с собой на печь запах мороза разомлевшим котятам и, разогревшись, засыпала, прильнув щекой к их атласным спинкам. К обеду Генендл будили и подносили тарелку с желтым ломтем мамалыги из кукурузной муки и овечью соленую брынзу, политую растопленным сливочным маслом. Генендл, томная от жара, мягкими пальцами разминала куски мамалыги, макала в тертую брынзу, в сливочное масло и скармливала их мурлыкающим котятам. Завидев это, подходила Хана-медичка и скармливала остаток Генендл. А мужчины, мош Васыле и Давид-фотограф, за самодельным столом из молдавского дуба, пили красное вино Бусуек домашнего изготовления, разговаривали, беседовали, размышляли, а потом мош Васыле играл на флуере ** и все слушали, а затем быстренько собирались, садились в сани, укутывались со всех сторон молдавским ковром и спешили назад в Единцы, успеть дотемна.
       Однажды, на обратном пути за санями погнался волк, голодный, со впалыми боками, с ядреным глазом в клыкастом оскале. Давид-фотограф сгоряча стеганул лошадей, лошади рванули, захрипели, и сани на резком разбеге, с ходу, провалились в запорошенную полынью. Генендл, завороженно глядя в окно Икаруса, видела, как отец хватает из-под перекладины под ковром охапку соломы, поджигает ее в факел и бросает между санями и волчищем, а мать, Хана-медичка, выпрыгивает к морде лошадей, хватает удила и тянет их изо всех сил еврейского азарта. Лошади заржали, встрепенулись и пошли. Хана-медичка вскочила в сани, Давид-фотограф поджег еще одну охапку соломы, и от чехарды движений и эмоций кони покрылись испариной и понесли. Они бешено несли сани до Единец, и встречный колючий ветрище хлестал Генендл по щекам, а за взбесившимися санями летели свинцовые сумерки, волк же отстал; он остался в своих пределах.
       В Единцах, на знакомых улочках с низкими домами Давид-фотограф потихоньку подобрал вожжи, и лошади, чувствуя замкнутое пространство, пошли медленнее. Давид-фотограф и Хана-медичка, азартные и возбужденные, обернулись к Генендл, ахнули и быстро кинулись растирать ей щеки и нос...
       Тогда, в санях среди снегов, у Генендл было такое же чувство защищенности, нежности к миру и любви к себе, как в этом автобусе, полным подвыпившими туристами.
      
       Автобус привез их к центру Софии к универмагу и оставил на четыре часа.
       Генендл пошла по главной улице Софии, потом свернула в боковые.
       Все четыре часа Генендл проходила, вглядываясь в архитектуру города.
       На мощенных булыжниками, милых и добросердечных софийских улочках, она вышла из пределов зависимости "Слънчев бряга" и забыла о том, что сбежала в Софию, собственно, из-за смешной угрозы голубоглазого товарища Ванечки. Она обошла ряд магазинов, накупила себе дефицит - замшевую юбку и трикотажное, песочного оттенка фасонистое платье с голубой аппликацией на плечиках. Потом ей захотелось купить себе серебра, и она пошла по ювелирным отделам, нашла относительно дешевую серебряную цепочку и сережки-гвоздики с тонкими подвесками. Потом она прокатилась по центру города на трамвае, погуляла на площади у мавзолея Димитрова, походила еще немного по нарядным софийским улочкам и вышла к желтому Икарусу.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ЭЙСАВ *

       - Сбежала от меня? - Володя Вильков стоял на пороге 214 номера и улыбался Генендл. - Сегодня не сбежишь! - Володя Вильков продолжал стоять на пороге, но с силой распространял себя вперед и, когда он сказал: - Людмила, Люда Милая, выйди! - власть его заполнила комнату и вобрала в себя Генендл.
       Володя закрыл дверь, подошел к Генендл, провел ладонью по волосам, по щеке, склонился и крепким, долгим поцелуем вобрал ее губы в свои. Стремительный огонь пробежал по коже Генендл и запульсировал внизу живота. Она прижалась к Володиному телу. Володя отодвинулся. Посмотрел на нее. Остался доволен и сказал: "С сегодняшнего дня ты - моя!" - отодвинулся еще дальше, повернулся, отошел, дошел до двери, повернул ключ в замке, открыл дверь и, не прощаясь, вышел.
       "Он - Эйсав! Он - Эйсав!" - кричала в мозгу у Генендл мать Хана-медичка, - а Генендл стояла так, как неуправляемый Эйсав - Володя Вильков ее оставил, смотрела на дверь и думала:
       "Он - Эйсав, да. Он - Эйсав: ядреный, голодный, как тот волк. Он догнал все же меня, тот клыкастый Волк!
       ...Он - Эйсав, да, но я полнюсь им и хочу наполниться до краев".
      

    ***

      -- Сияешь? - спросила Людмила. - Сияешь?
      -- Как он целует! Как он целует, Люда Милая!
      -- Губы твои в радости, Генендл, но он же шлюха!
      -- Как он целует, как он целует...
      -- Кто хочешь, только не он! - крикнула Людмила, стукнув кула-
       ком по столу. - Только не он, не пущу! - ее полное лицо покрылось красными пятнами, шпилька выпрыгнула из укладки, и русые волосы упали на плечи.
      -- Ой, как он целует, никто так!
      -- Так, не так - перетакивать не будем, - Людмила села на кровать
       рядом с Генендл. - Только не этот хахаль-перебежчик, - просительно сказала она и погладила ее по волосам. - Это ты - сейчас такая; через тройку часиков поговорим спокойно.
       - Не будь занудой, - тоже просительно и отчасти виновато, сказала Генендл.
       - Ну, смотри сама, но беды не оберешься, - Людмила взяла с тумбочки графин, налила себе воды в стакан из грубого стекла. - Смотри сама, мало не покажется!
       - Голова крЩгом, голова крЩгом, - Генендл откинулась на кровать поверх одеяла.
       - Ну, подумай сама... - Людмила поставила пустой стакан назад на тумбочку. - Он гуляка, хвастун, урод.
      -- Прямо уж.
      -- Да, да, урод, - Людмила сложила фигу, - вот он какой, твой
       Страус, как снаружи, так и изнутри, вобла сморщенная.
      -- Он высокий.
      -- Худой, как палка.
      -- Прямой, честный, не врет, что любит.
      -- Наглый.
      -- Искренний.
      -- Садист и бабник.
      -- Он настоящий. Он мужчина.
      -- Ха-ха-ха! Ох, не могу, - Людмила зло расхохоталась. - Ха-ха-ха,
       ох, уморила!
       - Смех не доказательство, смех - издевательство, - сказала Генендл.
       Людмила жалостливо глядела на Генендл:
      -- Курица не птица, Страус не человек! - заключила она, но, далё-
       кая уже от нее Генендл, золотом лилась, близилась к Володе Вилькову.
       - Во мне будто свет вспыхнул, и вокруг - мир неведанный, - говорила она.
      -- От одного поцелуя?
      -- Даже представить не могла, что есть такое ощущение...
      -- Господи, и это от одного поцелуя! Что же станется после второго?
      -- Люда Милая, мне учиться дышать надо, ходить, говорить... я
       родилась сегодня, понимаешь?
       Володя родил меня в новый мир, понимаешь?
       - Ну и вообразила! - Он тебе, Генендл, такой мир покажет, забудешь, как тебя зовут. Тьфу ты! - люди на курорты развлечься едут, а эта что надумала, Господи, спаси и сохрани! - Людмила перекрестилась.
      -- Уже забыла... всю себя забыла. Да, была ли я вообще?
      -- Ну?
      -- Нет, я спала в коконе, а теперь лечу бабочкой живой.
      -- Однодневкой.
      -- Неважно!
      -- Высоко не взлетай только, больно падать будет.
      -- Неважно.
       - Может, и я тебе здесь уже не нужна? Может, мешаю, так я
       третью койку в номер к Валентине и Ясне перетащу.
       - Не расстраивайся так ты, Люда Милая, возможно, я тоже только развлечение ему. А одна без тебя я не смогу, не люблю я - одна, мне человек рядом нужен, Люда.
       - Ну-ну, - Людмила сняла платье и надела халат, - иду под душ, мыться.
      
      

    С Т Р А У С

       На другой день Генендл ждала Валодю до семи вечера.
       Она не выходила на пляж.
       Она не ходила обедать в ресторан.
      
       Он не пришел.
      
       Она позвонила в его с Ванечкой номер.
      
      -- Забыл я вовсе, - сказал Володя.
       Генендл быстренько:
      -- Когда ты зайдешь?..
      -- Не пройдет и полгода, - Володя хихикнул.
       Генендл учуяла мгновенно!
      -- Ладно уж, придется потерпеть, приходи, когда сможешь, - изви-
       листо изловчилась она.
      -- Володя насторожился.
      -- Счастливо, - нежно сказала Генендл, осторожно положила трубку
       и, зажав себе ладонью рот, завыла.
       Генендл выла, выла, а мозг ее рефлектовал:
       "Что же не заладилось? Что?"
      
       И тут зазвонил телефон.
       И Володя Вильков сказал:
      -- Скоро буду!
      

    ***

       Генендл сидела на коленях у Володи, перебирая пряди волос, кра-
       шенных лондоколором.
      
       Людмила ушла, как только он пришел.
       Володя много целовал долгими растянутыми поцелуями.
       Сейчас настал перерыв. Он отдыхал. Она вдыхала запах его кожи и думала, не тяжело ли его коленям его держать.
       Руки его повисли плетьми по сторонам кресла. Они были длинные и худые, такие же, как он сам. Лицо у него тоже было длинное, с залысинами по бокам покатого лба, но до того, что называется "лошадиное", оно не дотянуло. И все-таки приятней смотрелось бы, надень он пляжную кепку; с высотой кепки лицо получило бы пропорцию. Поскольку он был простоволосый, Генендл смотрела ему на подбородок с ямочкой под жесткими самоуверенными губами, но золотые коронки во рту криво лепились, и она, отвлекаясь, переводила взгляд на продольные складки на щеках, от скул к нижней челюсти. Как никогда близкая к себе Генендл была абсолютно счастлива.
       Володя, расслабленный, вдруг сказал неожиданно:
       - Я есть я, пойми! У меня есть Линка. Она живет здесь, в "Золотых песках". К ней я приезжаю каждое лето, бросаю Кишинев и - сюда, вот уже третий год; с тех пор, как по профсоюзной путевке на шару залетел в эти края; на шару ехал, на заводе дали бетон из легких выдохнуть, а я Линку себе нашел.
       Когда случалась неожиданность, Генендл замирала.
       Володя, выдержав паузу, сказал больше:
      -- Жёнка не возникает, я ей "Быть может", духи, привожу!
      -- Нищета наша, - сказала Генендл, перебирая ему пряди, и
       спросила слишком спокойно, хотя внутри ее колотило:
      -- Отчего же ты в "Слънчев бряге"?
      -- Жених ее в "Золотых песках". Замуж выходит она, - Володя за-
       куривал.
       Генендл спросила:
      -- Зачем - я?
      -- Она - там, ты - здесь.
      -- Любишь ее, - сказала Генендл. - Любишь - ее.
      -- Да. Если бы не дети, давно бы разошелся. Имел бы дом в Болгарии,
       машину; ты заметила? - здесь все на советских "Ладах" катаются?
      -- А она любит?..
      -- Нет. Нашла себе сельчанина и невестится.
      -- Как же тебе?
      -- С тобой и полегчает, о-о-ох! - Мне говорили, что еврейки горячие,
       как песок в пустыне, покажешь класс?
      -- Я влюблю тебя в себя, остальное мерзость.
      -- Нет, - сказал Володя, - не влюбишь.
      -- Спорим?
      -- Засиделся я... - Володя побарабанил пальцами по шишковатой
       коленке, сказал Генендл:
       - Слезь с меня! - встал, ссутулился, сунул вялые руки в карманы джинсов. - У фарцовщика джинсы взял, около Интуриста нашего, - сказал он Генендл еще и пошел к двери.
      -- Спорим, я влюблю тебя в себя? - спросила Генендл снова.
       Володя остановился.
      -- Я смелая, я смогу! - сказала Генендл.
      -- Ты неженка, - сказал Володя. - Силенок не хватит!
      -- Зато азарта достаточно, смотри! - Генендл бросилась к окну:
      -- Эй, люди, я люблю...
       Володя кинулся, одной рукой зажал ей рот, другой, обхватив талию,
       оторвал от окна.
       "Шалая, вот шалая", - приговаривал он, борясь. Она, вырываясь,
       уперлась ладонями ему в грудь. И, подымая всю силу к горлу, закричала:
      -- Я люблю Володю Вилькова!!!
      -- Что сделать? Уйти! - холодно сказал Володя.
       Генендл отчаянно замотала головой.
      -- Говори!
       Генендл артачилась. Ей казалось - это была игра перед любовью.
       - Посадить на шкаф, ага? - Володя подхватил ее под коленки, и
       грудь ее оказалась у его губ. Генендл прильнула к его губам нагой кожей декольте, руками обнимая ему голову, затылок, плечи.
       Поцелуй их соединил.
       Остановил.
       И, исчерпав себя, разъединил.
       Володя отстранился и спросил:
      -- С тобой все в порядке?
      -- В некотором смысле нет, - по-женски счастливо засмеялась Ге-
       нендл.
       Володя сказал:
      -- Когда познакомились, такая тихая представлялась!
       Генендл спросила:
      -- Не ладно?
      -- Ладно! - Володя притянул ее к себе, затих, отдаваясь пульсации в
       глубине.
       Генендл тихо спросила:
      -- Что ты так смотришь?
      -- Смотрю, ты ли это?
      -- Маловат ответ!
      -- Мне тоже.
      -- Приходи вечером, Володик! Я одна буду, приходи!
      -- Хорошо, - глухо сказал он.
      -- Поцелуй на счастье!
      -- Вечером и поцелую, дорогуша!
      -- Да?..
      -- Да, если золото с кожи не слезет!
      -- Тогда я на пляж, я сейчас же - под солнце, - счастливо говори-
       ла Генендл, - за шесть дней, смотри, я какая, а впереди еще - две недели: я успею, я успею стать тебе золотее золота, ты только на Гиту не заглядывайся. Это на вид она жгучей меня, только на вид...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СЧАСТЬЕ МОЕ

       Вечером Володя Вильков не пришел.
       В девять Генендл набрала номер его телефона.
       - Да, алле, - сонно сказал Володя.
      -- Соня ты мой, - сказала Генендл. - Я...
      -- Исчезни!
       Генендл не поняла.
       Она позвонила еще раз.
       На другом конце провода подняли трубку и тут же бросили.
      -- Ту-ту-ту.
       Генендл окаменела.
      -- Ой, ты, батюшки! Что за фасад? - спросила Людмила с порога. -
       Окстись, чума! - смеясь, она всплеснула руками. - Эй, коза старая!
       - Люда, Людочка, разве можно так с живым человеком? Почему он со мной так?
       - Слушай, Генендл, вы, евреи, светлые головы, но, когда втюритесь, пиши пропало, тупеете, как сибирский валенок! Прилипла, клещами не отдерешь, Генендл, понимаешь - нет?
       - Люблю за двоих, - отговорилась Генендл с жалобой в голосе и виною в лице.
      -- Ага, а он гадит за двоих.
      -- Люд!
      -- Люд, Люд... Жизнь не стихи писать, и тебе уже тридцатник
       скоро, пора дурь-то изжить было-то. Вон, гляди, Валентина: работает нижним этажом и по фиг барабан!
      -- Я, наверное, схожу с ума! - говорила Генендл жалобно. Я схожу
       с ума.
       - Чего тут зареванная сидишь, коль он хорош настолько?
      -- Веры в тебе нет, Людок?
      -- Верь в дверь - рай там чай! - Люда перекрестилась.
      -- Атеисты - стреляются.
      -- А колеблющиеся неврозиками балуются, - Людмила жалостливо
       поглядела на Генендл.
      -- Не хочу, - сказала Генендл.
      -- Понятное дело, не хочешь. Но станешь.
      -- Стану.
      -- Ладно дурака праздновать-то: кудри свои причеши, глазоньки
       вытри, личико золотое умой и спать. Спать, Генендл.
      -- Нет.
      -- Да.
      -- Я должна знать, в чем дело!
      -- И не проси!
      -- Людок, он не Велвл, понимаешь, - яростно заартачилась Генендл,
       - не мишура, он настоящий! С достоинством мужским.
       Люда даже зевок прервала.
       - О! Вот оно что! Не знаю я Вела, тьфу ты, леший! - и не выговоришь! - Велвла я не знаю, но...
      -- Велвл в русском варианте зовется - Володя!
       - Не знаю я твоего Велвла-Володю, а Страус весь тут! Иди-ка ты к Валентине, он ей свое мужское достоинство раз двадцать предлагал; все, я спать хочу, Генендл.
       - Нет, нет и нет! - кричала Генендл, - она его цепляет, коленки расставляет, кукла льняная!
       - А он ей пирожки таскает на пляж, и в море лапищи под спинку ее подставляет, а морду на пузо ее белое кладет и патлы свои по нему
       стелет.
      -- Валентина - красавица, и с характером, вот он ее и оценил.
      -- И это ты ему прощаешь? Ну, знаешь, правильно он над тобой
       куражится, что ему за интерес с мямлей?
       Генендл сказала:
      -- Позвони ему.
      -- Я? Шлюхе этому? Окстись!
       Генендл сказала:
      -- Только ты... Ты же сибирячка. Вы там такие, ...русские! Вон какая
       ты ядреная и русая.
      -- Ядрена-Матрена к Ядрене-Фене.
      -- Людок!
      -- Этому шалаве? Не мечтай.
      -- Генендл вспыхнула, вскочила:
      -- Сама пойду. Лягу у порога и буду лежать, пока не выйдет.
      -- С тебя, в кочергу твою мать, станется! Ты и не такое можешь.
      -- Могу.
      -- Ноги переломаю, на позор не пущу! - Людмила села в кровати,
       схватила Генендл за руку. - Суматошная, вот суматошная, еще звони этому сволочуге, - она взяла телефон:
      -- Ванечка, дай Страуса к рычагу.
       Володя Вильков взял трубку, спросил:
      -- Чего надо?
      -- Ты чего фанфаронишь, Страус? - обронила Людмила.
      -- Я контракт не подписывал.
      -- Ага, усек, о чем речь, Страус Патлатый. Вот, значит, так: перед
       ней, овечкой божьей, фордыбачься, принца строй, для меня - ты мешок с дустом. Не придешь, будешь искать пятый угол, усек?
      -- Я не на заказе.
      -- Крутись, Патлатый! Не придешь, сварю твой кобелиный аппарат
       вкрутую, усек?
      -- ... завтра буду.
      -- Усек, значит! - Людмила бросила трубку на голову телефона.
       Генендл запрыгала по комнате:
      -- Придет, придет, придет, спасибо, спасибо, спасибо, придет...
      
      

    ***

       Генендл стояла у окна и смотрела на желтый пляж. Оттуда она ждала Володю Вилькова.
       На столе бутылка бордового "Негру де Пуркарь".
       Из окна безжалостный дневной свет и горячее полуденное солнце.
       На столе часы тикают: - Не идет, не идет, не идет.
       "Как у нас будет?" - глядя в окно, думала Генендл, пресно и скучно нервничая.
       Часы тикали ужасающе монотонно, а время остановилось вовсе.
       И когда Генендл уже вконец решила: "Не придет! И сегодня не придет!" - она его увидела.
      
      
       Она подбежала к двери, слушать его шаги: - "Идешь, идешь, счастье мое, идешь".
       И прильнула, едва он вошел.
      -- Погоди, отдышусь, шалая!
      -- Не отлипну, не отлипну, шептала она ему в соленую майку.
      -- Ладно, - Володя повел ее к кровати. - Давай, снимай, раздевайся.
       "Как? Она должна сама раздеваться?" - Генендл стянула сарафан
       и легла к Володе.
       Белый дневной свет бил ей в глаза, и она их закрыла.
       Володя поцеловал Генендл долгим поцелуем и деловито овладел ею.
       Генендл лежала неподвижно, понимая: она теряет все.
       Выбросив ей в нутро кипящую пену, Володя глухо сказал:
      -- С трудом получилось, думал, никогда не кончится.
       Генендл была утоплена в собственной слабости.
       Он сказал:
       - Твой романтизм; твой романтизм все напортил. Женщина должна
       успеть три раза, пока мужчина - один раз. Или маловато было?
       - Более чем, - сказала тихо Генендл, - мне казалось, ты вечный двигатель...
       Володя застегивал брюки у кровати, по направлению к выходу.
       - А... вот... в тебе всего понамешано, дорогуша, а... это самое, вот, я пошел, - оказалось, что он заикается, как она раньше не замечала, что он заика, как?
       - Ладно, это самое..., мне к Ивану нужно.
      -- Прощай, - сказала Генендл медленно и тягостно.
       Володя Вильков ушел.
       "Стыд, какой стыд!
       Несостоятельна, несостоятельна, полный ноль, - позор, какой позор. -
       Как он смотрел... Как он говорил... женщина, которая не расслабилась... Унесла его в зубах в постель, и что?
       А он?
       Охламон.
       Таких отстреливать надо!
       Нет, фу, такая гадость наружу полезет.
       Пусть живет.
       Само собой, само собой
       Женщина вторична. Мужчина первичен. Его надо любить: и страсть,
       и огонь в жилах - все под ноги ему, все под ноги.
       Но, если между ними не заискрилось?
       Как иметь то, чего нет?
       И с Велвлом у нее тоже не заискрилось, что же с ней такое?
       ... Ладно, завтра...
       Как он сказал?
       Он сказал:
       "Завтра я еду к Линке".
       Завтра Володя едет к Линке.
       Мой, - он едет к шлюхе. К любимой шлюхе. Она ему любимая, мне она шлюха. Ей - я шлюха, мне - он любимый.
       Рэбойнэшэлойлэм!*
       ... Линка расслабляется, мягкая, как масло, Володя целует и нежит ее, она ласкается, льнет, Володя трепещет... и у них все искрит.
       Что ревность! - легкомысленная улыбка.
       Немыслимая боль.
      
      
       ...Сколько же она тут лежит? Это сумерки, или все плывет перед глазами?
       И в ушах шум, звон, треньканье."
      
       Генендл скорчилась в клубок и застонала раз, потом еще раз, еще...
      
       - Ты не спишь в полночь? - услышала она сквозь пелену мягкий Голос, откуда он шел?
      -- Не сплю. А ты кто? - спросила Генендл.
      -- Дежурный.
      -- Ясно, - сказала Генендл.
      -- Разберись с любовью по-доброму, - сказал Голос.
      -- Любовь - обман органов чувств, - сказала Генендл. - Да?
      -- Все любят, но нельзя из любви творить муку, - сказал Голос.
      -- У меня не стало сил жить эту жизнь, я умерла, разве ты не
       видишь? - спросила Генендл.
       - Не сдавайся, - сказал Голос. - Ты еще услышишь: "Я люблю тебя".
       Генендл сказала:
       - "Я люблю тебя!" - ради трех слов женщина родится на свет, живет жизнь и умирает, не дождавшись их.
      -- Порассуждай, порассуждай, - сказал Голос.
      -- У меня нет сил.
      -- Ну давай, ну скажи, ну? Что страшней тебе всего? - Ну, давай!
       Генендл подумала и сказала: "Одиночество".
      -- Вот, - сказал Голос. - А дальше? Думай дальше, давай...
       ...
       ...
       ... О, одиночество мое...
      
       - Хорошо! - вздохнул Голос. - Двигай мысль, двигай!
      
       ... О, одиночество мое...
       Каким судьею и за что -
       Судьба дана такая?
       Одна брести обречена
       Душа моя нагая...
       О, одиночество!..
       ...
       ...
       ...
       Генендл заплакала.
      
      -- Вот! Вот теперь ты в порядке, - сказал Голос. - Я могу удалиться.
       А ты - пиши. Пиши. Рифма заполняет пустоту.
       Рифмуй и отсылай ко мне на небо:
       "Дежурному ангелу"
       Я превращу рифму в звезду.
       Смотри:
       звездна темень над землею.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ГАБРОВСКИЙ ПЕРЕВАЛ

       Когда Генендл проснулась, на прикроватном столике лежал белый лист бумаги. На нем заглавными буквами было написано: "ОДИНОЧЕСТ-ВО" Генендл тут же собралась и уехала на экскурсию на Габровский перевал.
      
       У подножья гряды Габровского перевала стояли туристы из "Слънчев Бряга"; дорога, где они остановились, шла меж отрогов, покрытых сосновым лесом, по дну ущелья поверх булыжников бежала горная речка. Студено пахло льдом, и кожа на ногах и руках ежилась гусиными пупырышками. Туристы стояли, задрав голову кверху, осматривая гору.
       Кто-то спросил:
       - В этих скворечниках будем жить? - Домики, наподобие финских, приклеенные к склонам, отсюда снизу смотрелись, как гнездовья птиц.
       Экскурсовод, тот же самый, что возил их на "Робинзон Крузо", сказал:
      -- Подходите получать ключи на частный сектор!
      -- Можно мне туда? - Генендл показала на синий коробок на уровне
       двухсот метров от подножья горы.
      -- Найдите себе пару, кто тут еще одинокие женщины?
       Из толпы вышла белокурая женщина с бархатными глазами и нарисо-
       ванными бровями, она вызвала у Генендл чувство симпатии и недоверия.
      -- Я - одинокая, - сказала женщина.
      -- Возьмите! - экскурсовод протянул ключ с деревянной бомбочкой.
       Она взяла ключ и повернулась к Генендл:
       - Мы встречались на "Робинзоне Крузо", я права? Вы там лифчик
       себе чинили, а я вам шнурок от кеда дала, помните? Меня зовут Ксения. Кстати, изумительное было шоу и такое естественное: дикое, на сто процентов. И здесь изумительно, чудесно, просто сказка, посмотрите на эти горы, на лес; дышите, глубже; ах, как хорошо, что я поехала! Я всегда чую, где изумительно будет, изумительное место, изумительное. Я в прошлом году в Крыму отдыхала, мы с дочкой туда каждый год ездим; ее отец с нами не живет, но ответственный он изумительно: каждый год подкидывает на Крым, и друзья мы с ним необыкновенные, необыкновенные; семнадцать лет помогает; он ушел, когда моей Аленушке годик был, ушел к женщине, которая стихи ему писала, а я его отпустила сама, нашла чемодан ее стихов и отпустила, зачем мне ему счастье застить было, а друзья мы с ним изумительные; в этом году он к Аленушке даже на день рождения пришел, в первый раз за все годы, представляете? Когда-нибудь он и ко мне вернется; но сейчас мы с ним друзья необыкновенные; а я ничего и не хочу, пока Аленушка замуж не выйдет, не хочу, нет, хотя, может быть, кто-нибудь и найдется, хотя они все женатые, еще и по голове супружницы их дадут мне, но на пару раз находятся, однако никто не остается, никто, а с мужем мы друзья изумительные, и отец он чудесный, а я не комплексую; одна так одна; на свадьбы я с Аленушкой хожу, о, мы никогда не подводим, танцуем по-чудному, до упаду, представляете, до упаду, а кто ко мне приходит - она знает, у меня от нее секретов нет, да она и в школе в то время бывает; вот сюда только не взяла, в Москве осталась, пусть с подружками пообщается, она так любит с ними общаться, так любит, нет, она на меня не обиделась, нет, она понимает: надо мне пытаться свою личную жизнь устроить, но живем мы с ней чудесно, изумительно, великолепно, чего еще надо, правда? Но, если попадется кто-нибудь, она меня поймет, будем жить втроем, устрою все чудеснейшим образом, я умею все всегда чудесненько устраивать, а как, кстати, Вас зовут? Генендл! Ах, какое изумительное имя, никогда не слыхала, откуда оно у Вас? О!..,
       изумительно... Но время мы проведем великолепнейше, вот увидите. Да, перейдем "на ты"? Это так здорово, когда сразу "на ты", снимаются все
       преграды, можно говорить о чем хочешь.
      -- Перейдем, - сказала Генендл.
      -- О, лестница в гору - изумительная, ничего, что крутая, я в Крыму
       и не по такой крутизне ходила, и ничего; подымемся как так и надо, вот смотри: мы уже сто ступеней прошли, я считала; ничего, что тяжело дышится - пройдет, увидишь, отдохни немного, если устала, ох, сейчас отдышусь!
       - Осталось в несколько раз больше, - Генендл глядела вверх. - Там дворец какой-то стоит.
       - Принадлежал какому-то турку, сейчас здесь санаторий, у меня в нем в прошлом году сестра отдыхала по профсоюзной путевке: ты, Генендл, меня спрашивай, я всегда все скажу, подскажу, я сейчас йогой занимаюсь: сколько знаний дает, ого-го! Как печень лечить, почки, ожирение, главное - есть лимоны, вместе с кожурой, вкуснятина! Не смотри, что горько, зато как организм очищают! Потрясающе: хоть мне сорок пять, а на вид?..
       - Где же улица 4-го Марта? - вставила Генендл около санатория, растирая напряженные икры.
      -- Вие какво търсите? * - спросила женщина в белом халате.
      -- Улицу 4-го марта, - быстро нашлась Ксения.
      -- Ето! ** - показала женщина из санатория.
      -- Эта тропа? - переспросила Генендл ошарашенно, - она же для
       горных коз!
      -- У меня челюсть отвисла! - сказала Ксения.
      
      
       ... По правую руку карабкался по склону сосновый лес. Слева почва
       обрывалась, и чем выше они подымались, тем круче становился обрыв. Генендл боялась высоты, она жалась вправо. Ксения смеялась и называла ее трусихой. Генендл от ее смеха становилось легче. Наконец, в очередной раз повернув вслед за тропой, они увидели одинокое дерево над самым обрывом, на дереве висел кусок фанеры с надписью "4 марта".
      -- Для почтальона, - сказала Ксения.
      -- Как они тут зимой скользят, хоть бы проволоку натянули, -
       жалась Генендл к правому склону, держась за ветки.
       - Да, вон уже и дома! - сказала Ксения и побежала вперед, и от того, что рядом не стало Ксениного тела, у Генендл закружилась голова.
      
      
       На площадке естественного происхождения стоял домик, справа от него еще один, слева, выше, полуразрушенный трехэтажный замок из серого камня, и, еще выше, захватывая половину крыши нижнего домика, на железобетонных сваях, вбитых прямо в плоть горы, висел куб из прессованной фанеры, он был синего цвета, и на боковой стене было написано: "4 марта".
       - Голубятню ты эту присмотрела? Нас не сдует отсюда? - смеялась Ксения.
      -- Какое хозяйство! - удивлялась Генендл.
      -- Вы ко мне? - открыв калитку, спросила на хорошем русском
       хозяйка. Добротно скроенная брюнетка, она держала на руках годовалого малыша, смотревшего на них с достоинством горцев, полученным в наследство от поколений и поколений. - Мой внук, - сказала хозяйка, - дочь и зять на работе, а муж наверху, в мастерской возится, вот мы вас и встречаем.
       - Мы из туристической группы, нас направили сюда жить. И ключ дали, вот, - Ксения протянула ключ с деревянной бомбочкой.
       - Да, да, я знаю. Идемте! - хозяйка пошла вперед от калитки по цементной дорожке, слева стояли постройки на площадке, выбитой в горе, справа - строения на сваях. - Здесь мы живем с мужем, рядом - дети, а это - кухня, - показывала хозяйка, - а в этих, слева - туристы, как вы. Выше - хозяйственный двор, огород: увидите сами. А здесь, - она постучала по цементной площадке, висящей на сваях, - здесь была свадьба детей, почти сто человек поместилось. До утра танцевали.
       Генендл представила себе пустоту под сваями.
      -- Сваи не дрожали? - спросила она, держась за перила.
      -- Никак! Мы уже тридцать лет на горе живем, как поженились,
       так и строиться стали. Тут ни одного жилья не было, только этот заброшенный замок. Сколько деревьев муж, как это сказать? - а, вытащил: ой, вай, вой.
      -- Выкорчевал, - поправила Ксения.
      -- Да, да, выкорчевал. Корни у них столетние были, как он наму-
       чился! Площадки, дорожки тоже он вырубил, гора ровная была, ногу нельзя было поставить, за деревья держались.
      -- Как же тут жить? - спросила Генендл тревожно.
      -- А теперь у нас и водопровод, и газ, и телефон, и телевизор, и
       соседи.
       - Изумительно! Как же это все на гору тянулось? Изумительно! - говорила Ксения.
       Хозяйка сказала:
      -- Все он, мой муж. А вы вперед посмотрите: все село на горИ живет.
      -- Землетрясение, как гнездо с ветки, стрясти может, - сказала
       Генендл, держась за перила.
      -- Великолепнейше все слетит, - сказала Ксения.
      -- Тридцать лет живем, ничего не случилось тут. Бог спасает, -
       сказала хозяйка. - Покажу вашу комнату, хотите? - она поднялась на пять ступеней выше, к трем комнатушкам, сколоченным из фанеры и
       оклеенным обоями.
       - Простите, откуда у вас такой чудный русский? - спросила Ксения, идя следом.
       - В школе учила. По туризму в Москве была, почему не знать? Вот, в крайней будете жить, она свободная, те две заказаны, завтра приедут люди. Положите вещи, вот вешалки: гвозди крепко вбиты, не бойтесь. Сумки на стол поставьте, на стулья садитесь. Кровати с пружинным матрацем, но не очень прогибаются, попробуйте. Не хотите пока? Ну, пойдемте, покажу остальное. Интересно?
       Они обогнули комнатушки и пошли вверх по ступеням справа. Ксения и Генендл переглядывались и шли, взявшись за руки, хотя с обеих сторон лестницу ограждали стены строений. С тыльной стороны оказалась такая же зацементированная площадка, по всему периметру ее стояли бытовые постройки, и лишь та лестница, что привела их сюда, выходила за ее пределы, подымаясь к лесу.
       - Раковина, кран, - объясняла хозяйка, - туалет каменный со сливным бачком, смотрите, вот идет в канализацию: все, как в городе, только мы на чистом воздухе. А вот эта стена... - она показала на каменную стену, окружающую постройки, - она защищает от грязи, которая с дождем с горы течет, сюда все собирается, в этот цементный желоб, и от него в трубу, вниз.
      -- А выше, за стеной, у нас огород.
      -- Огород на горИ? - в два голоса спросили Генендл и Ксения.
      -- Муж террасы вырубил, - хозяйка пошла по лестнице вверх, они
       пошли за ней. - Смотрите, - сказала она, поднявшись к середине огорода и остановившись. - Здесь у меня помидоры, там огурцы, перец, дальше картошка, а там у леса - кукуруза, правда, ее лес давит, совсем близко подошел, а снова корчевать, так силы уже не те.
       - Романтично как, потрясающе! - захлопала в ладоши Ксения. - Потрясающе. В какое место мы попали, в какое место!
      -- Впечатляет, - взволнованно отозвалась Генендл.
      -- Раньше мы в лес ходили гулять, мясо коптить, ракию пить, теперь
       все заросло, корни от деревьев наружу вышли; один жилец пробовал пройти - еле вернулся. А так спокойно тута; один раз только кто-то мимо проходил и через окно у квартиранта пиджак унес.
       - Как это мимо? Откуда мимо? Из лесу? - стала спрашивать очень быстро Генендл. - Тут же дорог нет, дорог нет-то!
       - Как это нет? А эти? - обиделась хозяйка. - Мы такими дорогами ходим, - она показала на утрамбованную тропу, вьющуюся вправо. - Мы такими дорогами ходим.
      
       - Ну и романтика! - Генендл села на свою кровать. - Но таки-да волнует!
       - Ну, что ты! Ну, что ты! Изумительнейшее место, великолепнейшее, а результат? - Единение с природой, обмен энергетикой, чистый воздух! Ну и что, что стена влажная, это же природная влажность, она энергетику несет; изумительнейшее место, изумительнейшее.
      -- В моем местечке сухо, - сказала Генендл.
      -- Это в поселке твоем или селе? - спросила Ксения.
      -- Местечко. Еврейское местечко - это городок, в нем живут евреи,
       много евреев; на центральных улицах, на боковых и вообще...
       - Ах, я поняла: это черта оседлости бывшая, знаю, знаю, мне тетя Хова рассказывала, моя соседка по площадке. Она с Украины, там тоже местечки были. Она недавно в Израиль уехала, представляешь, из Москвы в Израиль!
       - Из Молдавии тоже едут. Пару лет и не представляла: из многих тысяч около сотни осталось. Драма.
      -- Да, ты что? Тебе какая разница?
      -- Есть...
      -- Ну, чего ты, объясни мне?
      -- Нет, не сумею...
      -- Э, это сосновый дух тебя тревожит, расслабься! Страх отсасывает
       энергию. Э, Генендл, если бы ты побольше интересовалась этими вещами, ты бы не тревожилась. Бояться нет смысла. Всех нас ждет одно и то же. Сосновый дух - подумаешь. Зато сколько в нем фитонцидов.
       - Внутри я напряжена всегда, - сказала Генендл. - Даром, что с виду такая мягкая и пышная...
       - Э, брось, я через это уже прошла; примирись, что ты смертна, и страх умрет, увидишь!
      -- Раз проповедуешь, значит, боишься, - сказала Генендл.
      -- Да ничего подобного, Генендл!
      -- А я страх еще не загнала в карцер; я на страх еще и узду не
       надела.
      -- А, тогда тебе не позавидуешь, не позавидуешь...
      -- Мою жизнь могу прожить только я, - сказала Генендл.
      -- Ты на страх сотни одежек сумей надеть - любовь, поэзию, нравст-
       венность: люби себя, люби людей...
       - Боюсь любить себя, боюсь своего тела, смешно? - спросила Генендл.
       - Э, э, да ты еще поле непаханое, - вдохновилась Ксения, - все есть
       любовь, а страх - эгоизм!
       Генендл сказала:
       - Противоречишь сама себе, Ксения? - Ты же на страх любовь одежкой надела только что...
       - Все есть противоречие, Генендл. - "Эго"; у тебя слишком сильное "Эго". Да, не завидую я тебе, сколько ты еще промучаешься... люби хотя бы мужчину; и он Божье создание, в конце концов.
       - Мужчина - одежка от страха... - Генендл поднялась с кровати. - От такой одежки я и сбежала сюда. Его зовут Володя, он...
       - О, о, смотри, Генендл, красавица какая плывет. На шпильках! Даже ухом не ведет над обрывом, изумительно. Дочь хозяйки нашей, видно, о,
       в свою клетку пошла, чудненько, видела? - Так мы сутки не продержимся? Давай, идем вниз, группа уже в ресторане: ракия, овечья брынза, болгарский перец, - пообедаем, погуляем, поужинаем, потанцуем, потом вернемся: не пугайся - волк не поцелует. Никто не поцелует, я присмотрелась: одно старичье и безусые, да бабье; моего возраста семьями едут. Пошли, винца с ними красного выпьем!
      -- Не пойду.
      -- Изумительно! Ты что, тут просидишь? - Ксения стала переодевать-
       ся.
       - Гуляй. Захочешь, вернешься, нет, сама обойдусь: найдешь местного
       красавца, они около туристок всегда ошиваются; что в Яремче, что здесь, наверное. Иди гуляй.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ЗНАЯ О ПОДМЕНЕ

       Генендл сидела у самого края площадки, обнесенной крепкой проволочной сеткой, и ждала Ксению. У хозяев, в кубе на сваях, горел свет, хотя ночь была ясной, более похожей на поздние сумерки. В свете их окон блестела оцинкованная крыша нижнего дома, впереди, кверху, насколько хватало глаз, дыбились скалы со снежными шапками, напоминающие ермолки единецких евреев. Из-за облаков выплыла полная луна...
       "Какая прелесть экскурсии, - думала Генендл. - Дороги, поля, реки, горы, вино, открытая беседа, тлеющий костер, загорающаяся любовь, падающая звезда, трава по пояс, парное молоко, жующие коровы, козочки, овечки...
       Хорошо, что Лучия, тогда в Бельцах, устроила ее на курсы экскурсоводов, они, кстати, совсем не мешали обучению на филологическом. Зато теперь она с удовольствием работает с северными районами Молдавии, ведет группы в Сорокскую крепость, в Цаульский парк, в Яремчу, черепичную вольницу Карпатских гор, к истокам Прута...
       ... Болгария - первая экскурсия, где она турист. Здесь меняется ее жизнь. Не только Володя Вильков. Не только разрыв с Велвлом. Что-то еще. Неуловимое. И пока непонятное. Чужое...
       ... Своего не осталось даже дома.
       Единцы есть, а местечка нет, кончается. Каким золотым, каким сладким оно БЫЛО! - Все закономерно, все закономерно, что с ней случилось, все закономерно: что с местечком, то и с ней, Генендл... Ее судьба - продукт агонии местечка, продукт агонии"
       Генендл смотрела на снежные ермолки. Они были прекрасны. От них несло прозрачным льдом, а из леса веял сосновый дух, подгоняя мысли, и Генендл не хотелось их тормозить...
      
      
      
       "Прохладно достаточно, а Ксения все не идет", - Генендл накинула кофту на плечи.
       Сидя посреди гор, здесь, на Габровском перевале, завороженная заснеженными ермолками, Генендл тихо вплывала назад, в прошлое, как тогда в том желтом Икарусе на пути в Софию, увозившим ее от надвигавшегося. На какие-то мгновения она возвратилась к себе, к той единецкой девочке, грезившей на диване у кафельной печки.
       Она видела:
       "Бася и она залезли по приставной лестнице на крышу летней кухни. В руках у Баси зонтик, а они сами - парашютистки. С раскрытым зонтиком над головой они, по очереди разбегаясь, прыгали вниз, на густую зелень петрушки и укропа. Увидев измятую, вдавленную в землю поросль, Хана-медичка схватилась за голову обеими руками:
       "Ой, вэй из мир!* Ты же могла себе ноги переломать! Ты же могла убиться, не дай Бог! Я не даю тебе веник в руки, тарелку ты у меня не моешь, а тут... Ой, вэй из мир! Кто еще так оберегает своих детей на нашей улице, как я тебя? Я же отгородила тебя от всех опасностей! А ты!
       Что ты смотришь на эту дочь Фрымолэ и Шмила? Ей можно все, с такими ничего не случается. Ну, мадам Клара, скажите? Как еще ее беречь? - Хана-медичка уже обращалась к Кларе, соседке в папильотках у изгороди. И что мне делать с этой петрушкой? Закатать ее в банки на зиму?"
      
      
      
      

    ***

       "Подмена.
       То была первая подмена. Материнскую любовь подменил двуликий страх.
       Может быть, это была первая и основная подмена в моей жизни, - думала Генендл, - обусловившая другие - важные и второстепенные подмены, преследующие меня по жизни." - Перед глазами плыло: повариха Генендл готовит для Хаи-соседки, для Шейндл-подружки, для Баси салаты. Салаты из душистого цвета белой акации, из желтых одуванчиков, из зеленых калачиков, из вьюнков, похожих на граммофоны. Хая-соседка, Шейндл-подружка и Бася садятся в кружок на травку и съедают салаты, приготовленные Генендл.
       Но вот появляется Гита.
       Гита явилась в их кружок и присвоила Генендл себе.
       Генендл так и думала сейчас:
       "Гита присвоила меня себе. Но у нее было столько же прав на меня, сколько у меня - на эти ночные горы".
       С шестого по десятый класс Гита не отпускала Генендл. Ее черные раскосые глаза были - вызов. Говорят ведь: "Горящий взгляд"; в глазах Гиты эти слова приобретали реальность, энергия жизненной страсти горела в них черным жгучим пламенем. Не влюбиться в Гиту было невозможно. Гита была вызов. Всегда побеждающая, с зазывной широкой улыбкой, Гита говорила певуче, тягуче, песенно, но самоуверенно, непререкаемо и категорично. Губы плотоядно-фигурные: верхняя - перевернутая восьмерка, нижняя - широкий полумесяц. Маленький рост, сладкая талия, все в ней - чувственность, страстность без меры. Прагматичная, знающая о жизни все и еще немного, в ответ на Басино: "Генендл, не дружи с ней, она моется раз в месяц", - Гита сказала этой Басе: "Слышишь, ты! Я - могу мыться раз в месяц. А вот ты должна мыться три раза в день. Потому что ты грязная. И от тебя вонять будет, как бы ты ни шкрябалась. Советую: в следующий раз, когда ты меня увидишь, считай, что я - воздух.
       Пройди мимо меня, как сквозь воздух, и даже не смотри в мою сторону!" - так Гита победила Басю, бедняцкую дочь бедняков-родителей с богатой родословной сапожников и портных, насколько простирается взгляд назад, в обратное время.
       Когда Гита подменила Басю, Хаю-соседку, Шейндл-подружку, тогда Генендл стала прятаться от Гиты в своем "городе" точно также, как она спряталась сейчас среди гор Габровского перевала от Володи Вилькова.
       Укрываясь от Гиты, Генендл подымалась в воздух и улетала в свой город. Она давно придумала себе маленький город, в котором жили маленькие люди. Они жили, готовили еду, любили, но почему-то не женились и никогда не рожали детей. Почему?
       Генендл была хозяйкой маленького города и маленьких человечков, она властвовала над ними, и они исполняли то, что Генендл для них придумывала. Огороженный забором маленький город очень походил на еврейское местечко, но Генендл твердо знала, что это не Единцы.
       Вот и теперь, сидя на краю площадки на сваях, ожидая Ксению, она не искала в ночи Габровского перевала очертаний своего маленького города. Она чувствовала: здесь его нет. Его надо продолжать искать.
       Когда-нибудь он отыщется. Она знала: большой мир есть в душе каждого человека, но... свой маленький город человек ищет всю жизнь...
       А пока она сидит и ждет Ксению, подвластная воображению!
       "Сколько она сидит и мечтает?
       В этом лесу, в этой выси, в этих каменных глухих горах время теряет ориентиры: все связано, все разорвано - и ничего нет вечного: ни гор, ни горя, ни его, Володи, ни ее, Генендл.
       Только - Он.
       Кто - Он?
       Где - Он?
       В еще более дальней выси или здесь, вокруг нее, в ней, или она в Нем?
       Или горы и хвойный дух - это Он?"
       ... Генендл чудилось: впереди великая пустота, гармония, дарящая покой; Генендл казалось: она парит над землей, и ей открывается загадка жизни этих гор, секреты лесов; Генендл представилось: знаки тайнописи касаются ее лба и зовут за собой ввысь, в неземной свет. В небо выплывает лиловое облако, за ним волнуется фиолетовый шлейф, скалы, снежные вершины покрываются цветом сирени, лиловый туман обволакивает небосвод, повсюду разливается благоухание, вдали поет флейта, и из лилового облака доносится дурманящее, завлекающее эхо, подобное дуновению ветра:
       - Там, за скалами, находится страна вечных грез... - мелодия эха коснулась слуха Генендл и с небес к ногам Генендл распростерлась лиловая лестница. - Ступи на мой шлейф, и окажешься в Лиловой стране: там давно ждут тебя, и серебряные трубы трубят в честь тебя, и флейты поют, и молодое вино льется нектаром, и самый прекрасный Кавалер Лиловой страны возлюбит тебя на веки вечные и юные.
       - Спасибо, - сказала лиловому облаку Генендл. - Но у меня уже есть возлюбленный.
       Фиолетовый шлейф удлинился и раздвоился на два кинжала, клинки серебристым звоном скрестились над головой Генендл, в небе сверкнула пламенем молния и загрохотал гром:
       - Твой возлюбленный никогда не будет твоим, - прозвенели клинки, и фиолетовые змеи обвили шею Генендл, обнажив раздвоенные жала.
       - Не может быть! Так не должно быть! Это подмена! - простерла руки к лиловому облаку Генендл сквозь сиреневый туман. - Он ведь - мой возлюбленный! Я буду за него бороться!
       - Возлюбленные не принадлежат никому, - захохотали змеи и изогнули жала, втягиваясь назад в фиолетовый шлейф. Шлейф скукожился, склонился за отроги гор и осел в черную бездну. Лиловое облако поблекло, расплылось в дымку и совсем растаяло. Перед глазами Генендл вновь засияли белые чистые снежные ермолки.
      
       - Генендл! Генендл! - Ксения окликала Генендл из-под свода свай, подымаясь по ступеням. - Ты спишь, что ли?
       Генендл долго не отвечала, зависимая от грез, но наконец отозвалась. - Я боролась... - едва слышно шептала она сквозь затекшие, застывшие губы. - Это подмена лилового облака. - Только Ривка * имела право на подмену! ...Я боролась!
      -- Идем в комнату, - сказала Ксения. - Гремит. Грядет гроза.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ВАРЬЕТЕ

       Гроза гремела и сверкала всю ночь, а рано утром блеснуло, заиграло солнце, и с гор Габровского перевала поднялся в небо пар.
       Когда Генендл и Ксения в полдень вернулись в "Слънчев бряг", Людмила уже убежала на пляж. Генендл стала под душ, переоделась, сунула ноги в шлепанцы, подхватила купальник и, словно отсутствовав здесь год, радостно узнавая запахи моря и духоту курорта, сбежала вниз к портье и отдала ключ.
       - Пытался тебя догнать, и получилось! - Олег обнял Генендл за плечи, веселые глаза его под русыми вихрями улыбались. - А вчера я искал тебя зря!
       Генендл обнажила свои глаза его взгляду.
       Олег будто обжегся.
       Генендл почувствовала его ожог, загорелась и, кокетливо поведя плечом, выскользнула из под его руки и побежала к морю.
       Олег догонять не стал.
      
       "Интересно, что за наборчик кроется за этим шармом? - А, впрочем, мне и не интересно - Генендл надела солнечные очки, сняв шлепанцы и неся их в руках, пошла босыми ногами по жгучему песку к зеленому тенту, к Людмиле. - Ой, уж этот Олег! И улыбается еще!"
       - Прибалдела под солнцем с отвычки, что ли? - спросила Людмила, переворачиваясь с красного левого бока на правый кирпичный. - Прыгаешь на одной ножке! - Оттанцуешься вечером. Нас ведут в бар.
      -- Здравствуйте, Ясна Моисеевна! В какой еще бар?
      -- В ночной. В варьете, - сказала Ясна Моисеевна, накрывая медно-
       медовую с проседью короткую стрижку белой панамой. - Надоело, лёжа всё, а сидя - плечи спалю?
      -- Делов-то, - ленно сказала Людмила. - Полотенце накиньте.
       Ясна Моисеевна села, накинув полотенце, белое с голубыми разво-
       дами, отчего ее, чисто еврейской формы навыкате глаза, стали еще голубей и ярче. Они отлично шли к ней, и то, что она была чуть полновата, тоже ей подходило: в ней был выражен, по существу, художественный тип классической рыжей еврейки.
       - А где Валя? - Гита? - спросила Генендл. - Мне пойти одеть купальник? - Да! - тут женщина такая, с накрашенными бровями, Ксения, меня не спрашивала? Меня вообще кто-нибудь спрашивал?
       - Кто-нибудь не спрашивал. Он и не заметил твоего отсутствия, - сказала ленно Людмила.
       - Ну, этого мы точно утверждать не можем, Людочка, - матерински улыбаясь, смягчила Ясна Моисеевна. - Пляж усеян лежаками и шезлонгами, как тут увидишь? Да, Генендл совсем не с этой целью и уезжала, просто для общего развития, в горах походить, не так ли, деточка?
      -- С этой, - сказала Генендл. - С этой. Для меня эти сутки меся
       цу равны.
       Едва дождалась вернуться сюда.
      

    ***

       В варьете было темно, и пахло косметикой и вином.
       Они пригляделись к темноте и осторожно пошли вниз по ступеням,
       крытым персидской дорожкой. Официант, привычный к полумраку, подвел их к столикам около сцены, свет от нее падал и на их места; основной зал тонул в полутьме, подсвеченной тусклыми бра в перламутровых раковинах, кое-где мерцали огоньки сигарет, за бархатным занавесом играл магнитофон.
       Они сели, но напряжение, с непривычки, не проходило, им все еще было торжественно неловко, когда они услышали:
       - Девочки, разрешите составить вам компанию? - около их столика остановились Олег и невысокий парень, узкогрудый и узколицый, с высокой шевелюрой и горячими глазами.
      -- Места не куплены, - сказала Люда.
      -- Меня зовут Сергей, а он - Олег, - представился узколицый парень.
      -- Ха! - сказала Валентина. - Давно известно!
      -- Ах, хитрец, а я думаю: "Чего он меня к вашему столу тянет?"
       - засмеялся Сергей.
       - Вы, Сережа, садитесь против меня, а Олег - против Генендл, - тут же сказала Ксения. - Нам такие места достались изумительные, восхитительные просто! - Все-таки профсоюзы - это прелесть: мы тут все по профсоюзным путевкам, да?
       - Я - за свой счет, со скидкой, как сотруднику экскурсионно-туристического бюро, - сказала Генендл, - а Гита за мной увязалась.
       - А я - по горящей, плановые - начальство отхватило, - сказала Людмила.
       - Я думаю: Сибирь же! - сказала Валентина.
      -- Разрешишь, Генендл? - спросил Олег в легком поклоне.
      -- Иначе ты не сядешь? - съязвила Генендл. Она сидела к залу
       спиной, но все равно нутром чувствовала: Володи Вилькова здесь нет.
      -- Простою весь вечер, как соляной столб.
      -- Нарушение предписания большая роскошь. Лучше сесть, - сказала
       Генендл.
       В это время на сцене варьете началось представление. Полуобнаженные плясуньи танцевали что-то кружевное, восточное, а глаза их привычно-бесстрастно, стеклянно глядели перед собой.
      -- Тощие они, - сказала Валентина и состроила глазки Олегу.
      -- И мишура облезлая, у меня в детсадике дети на утреннике и то
       лучше, - сказала Гита и тоже состроила глазки, и тоже Олегу.
       - Еще один фальшивый осколок, - сказала Ясна Моисеевна, глядя прищурясь на сцену, как смотрят близорукие.
       - Давайте гулять, - сказала Гита, - что мне они?
       Музыканты ушли на антракт.
       - Если можно мне поднять тост? - Ясна Моисеевна подняла бокал шампанского, обвела всех взглядом, заглянула каждому в глаза. - Сегодня, с вами, я абсолютно другая, нежели в обыденной ситуации, дома, в своей семье, в своем городе, понимаете, о чем я? - Сколько же жизней проживает человек за свой век? - Вот проблемы. Вот мучение. - Так выпьем же за то, чтобы жизнь была цельной мозаикой, а не битыми осколками. Выпьем за то, чтобы утраты не вынуждали вас начинать все сызнова и сызнова, выпьем за целостность и за постоянство в вашей судьбе!
       К ней все потянулись. Чокнулись. Молча отпили. У Генендл наполнились глаза слезами. Ясна Моисеевна ей улыбнулась.
       - Валя права, мы сели слишком близко, - сказал Сергей. - Некоторые детали этих гурий... гм... не позволят насладиться их танцами.
       - В какой ситуации не находись, все непременно ведут к концу. Так какая разница, в каком осколке находишься на данный момент? - спросила Генендл.
       - Так, Генендл философствует, пора звать Страуса! - сказала Людмила, вглядываясь в полутемный зал.
       - Идет мне, Олег? - спросила Валентина, играя золотой цепочкой на шее и пропуская ее сквозь пальцы по широкому декольте меж открытых грудей.
      -- Хочешь Володьку? - спросил Ванечка, наклонившись к Генендл.
      -- О, а кто такой - Володька? - спросила Ксения. - Изумительно,
       еще один!
       - Ха! Не знаешь, неужто? - не поверила Валентина. - Вы там, в горах, чего делали-то с Генендл?
       - Изумительно ничего не делали, - рассмеялась Ксения.
      -- Володьку Генендл хочет всегда, - сказала Людмила.
      -- Всегда хочет?.. - засмеялся Сергей.
      -- Видеть! - сказала Ясна Моисеевна. - Видеть она его хочет, деточки!
      -- Изумительный вечер! Изумительные, дивные мальчики, зачем тебе
       какой-то "жлоб", как говорила тетя Хова; радуйся данному моменту, - перекрикивая музыку, Ксения чокалась с Сергеем.
      -- Ты его видела? - ожесточилась Генендл.
      -- А кто же он, если даже в варьете не пришел, - смеялась Ксения,
       - тут энергетика такая, чудо! Чудо!
       - Пей шампанское! - Сергей склонился ближе к столу и накрыл ладонь Ксении своею.
       - И мороженое изумительное, рекомендую, - Ксения поднесла свою ложечку ко рту Сергея.
      -- Начало есть! - сказал Ванечка.
      -- Может, ты моего попробуешь? - стрельнула в Сергея раскосыми
       глазами Гита.
       - Не отбивай моего кавалера, - сказала Ксения. - Ешь свое мороженое, в Единцах твоих такого нет!
       - И таких, как ты, тоже нет! Сергей, пошли танцевать, - Гита встала, и от резкого движения черные блестящие локоны запрыгали у нее по плечам. Сергей тут же вскочил к ней.
       - Ну и нахалка! - Ксения ахнула и засмеялась. - Извините, но нахалка!
       - Равновесие, - сказала Ясна Моисеевна, потягивая коктейль через соломинку. - Что не убило, то закалило.
       - Можно тебя пригласить? - Валентина, опустив золото меж грудей, встала и увела Олега за собой.
       - Не жалко? - спросила Ксения у Генендл и повернулась к Ванечке. - А я вот Ванечку утащу, вот вам!
       - Эта, жаждущая, довольствуется любым слабаком, - Людмила положила ложечку в опустевшую вазочку из под мороженого.
       - Доживете и вы до наших лет, поймете, - сказала Ясна Моисеевна. - Да Ксения еще помоложе меня лет на пять будет, пожалуй, - сказала она.
       - Да, - согласилась Людмила, - ей полтинника еще нет, пожалуй. Хотя она - крашеная?
       Ясна Моисеевна обняла Генендл, прижала к себе. - Его ждешь, деточка? Деточка моя, если бы ты знала: какое она - ничего.
      -- Кто она?
      -- Любовь мужская.
      -- Нет, нет! - отвергла резко Генендл; от неожиданности ее вдруг
       прорвало и понесло, - я кровать ненавижу, потому что мне - его! - делить с нею надо, - не стесняясь говорила она. - Мне и секс не нужен был бы вовсе, если бы в те мгновения Володя не был бы полностью мой!
       - Даже тогда он не полностью с тобой, - жестко сказала Людмила.
      -- Он полностью в своих ощущениях, - поддержала ее Ясна
       Моисеевна.
      -- Как так? - растерялась Генендл. На нее жалко было смотреть.
      -- Так не так, перетакивать не будем, - помягчела тут же Людмила.
       - Мужик, он только себя и чувствует, ох, коза ты старая!
       - Ну, ну, деточка, не расстраивайся слишком. - Ясна Моисеевна также помягчела и снова была ласковой. - Хотя так и есть: плачь не плачь.
       - Мне хватило варьете, я в гостиницу хочу, - сказала Генендл.
      
       На улице пахло морем.
       Олег, банально переполненный сексом, шел рядом с Генендл.
       У него накопился половой скарб, а подвернулась ему снова она, как тогда - на катере в ночи.
       Они долго шли молча. Слышались биение волн о берег и скользящий им вслед шелест песка. Небо очистилось, и ясный свет луны ложился на дорогу. Бриз теребил сонные ветви, их тени рябили глаза. Генендл покачивало, словно на палубе, и ей становилось тревожно. Олег приблизил к ней локоть, она взяла его под руку. Тревожность, вызванная тенями, отступила. По-мужски острый локоть Олега защитил ее. И она снова искала взглядом Володю. В каждой сидящей парочке на набережной она опасалась узнать его силуэт. Но каждый раз, к ее облегчению, это оказывался не он. У гостиницы Володя тоже не стоял. В общем, он ее не ждал, не искал, и даром она интриговала, убежав от него на Габровский перевал. Олег что-то говорил, бархатно перекатывая букву "л", а Генендл под его бархатную "л" заполняла глухая тоска.
       - Генендл, ты меня слушаешь? - настойчиво переспросил Олег.
      -- Да. Ты говоришь, что звезды на юге крупней, но я не согласна.
       Юг - пузо земли; он - выше, ближе к звездам, только и всего.
       - Ах, что ты делаешь с романтикой? Молодая женщина, хорошенькая, как южная ночь, как можешь ты разочаровывать дарующего тебе чувства!
      -- Сожалею.
      -- Ах, какую сладость ты во мне разрушаешь! - Олег наклонился,
       пытаясь поцеловать Генендл в губы, но она отстранилась, и он коснулся лишь ее щеки. - Я что-то не так делаю? - мягко и удивленно спросил он.
       Она сказала:
       Мы пьем из чаши бытия
       С закрытыми очами.
       Златые омочив края
       Своими же слезами;
      
      
       Но вдруг мы видим, что пуста
       Была златая чаша,
       Что в ней напиток был - мечта
       И что она - не наша!
      
       Олег сжал ей локоть:
      
      -- Да, я мечтал ночами...
      -- Мечты - прелюбодеяние, - сказала Генендл.
      -- Ого! - Олег выпрямился как стрела.
      -- Ого! - сказала Генендл и пошла вперед.
      -- А любовь? - Олег, догоняя, начинал злиться.
      -- Любовь - доведенная до абсурда, жажда себя.
      -- Надежда? - спросил Олег.
      -- Надежда - продление себя в настоящее будущее время.
      -- И вера? - спросил Олег.
      -- Вера - продление себя в бесконечность... Я поняла это вчера в
       горах, в лиловых горах со снежными ермолками.
      
      
       Олег остановился:
      -- Я неправильно тебя вычислил и - наказан! С умными женщинами
       знаться нельзя. Но, какого же рожна ты бегаешь за этим Володькой, если все так математически прискорбно?
       - Эмоции многомерны и эфемерны, - как говорит наша Ясночка Моисеевна.
       - Все, убедила. Я ушел, - Олег смешливо поклонился. - Спокойной ночи, Генендл.
       - Спокойной ночи! - сказала Генендл и - осталась одна. Тревога, вспугнутая острым локтем Олега, возвращалась быстро и заполняла ее всю. Генендл беспомощно оглянулась, остановилась, потом обхватила себя руками, обнимая плечи, и тут в ее ушах раздался стон, тоненький, захлебывающийся; он шел из ниоткуда в никуда...
       Генендл побежала.
       ... В немом холле деревянной гостиницы было пусто, только настенные часы били полночь. Она подбежала к портье, схватила бланк телеграммы и корявым детским почерком быстро и отчаянно вывела: "Мама! Я хочу домой. Твоя Генендл!"
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    С Х В А Т К А

       Рассвело.
       Вчера осталось во вчера. Ярко светило солнце, и новый день разворачивал новый план.
       Что за галиматью несла она Олегу?
       Пусть уходит с ночью.
       Ее смысл жизни - Володя. И в запасе у нее на все про все - десять дней. Ей надо бороться. Ей необходимо драться. Он только с виду железный. Но она найдет брешь в броне, вернее, уже нашла: равнодушие - его сила, эмоциональность - его слабость.
       Ее осенило, когда автобус летел вниз по серпантину Габровского перевала.
       Но удержать его интерес при таком раскладе? Есть ли надежда? И все же... она отыщет теплое, найдет живое, заденет трепетное - и выпустит на волю:
       нежное,
       ласковое,
       любящее.
       Но ей придется быть женщиной настолько, насколько вообще можно быть женщиной.
       Генендл открыла окно: "Доброе утро, утро мое родное! Светлое, свежее, золотое, зеленое: новое утро, нового дня. Доброе утро!" Потом взяла стул, села на него верхом, положила руки на его спинку, подбородок - на сжатые в кулаки ладони: Генендл - удобно и прохладно, потому что ее гостиница стоит как-то не по правилам: окно ее комнаты выходит не на юг, и не на север, не на запад, и не на восток, скорее, и на восток, и на запад, потому что часов в восемь утра солнце начинает золотить верхушки кипарисов, к двум часам дня добирается до корней, выпирающих из под чернозема, и где-то к восьми вечера, на закате, опять золотит их верхушки.
       Генендл в ожидании встречи научилась вместе с солнцем проходит весь его путь от верхушек кипарисов вниз по длинным, узловатым веткам: четверть ветки, еще четверть, полветки, ветку с левой стороны от ствола; потом четверть ветки справа, еще четверть, полветки, ветку с правой стороны от ствола, и так по всем веткам - сверху вниз. Солнце не освещает все дерево сразу: оно своими золотыми лучами прокладывает себе тропинки вдоль, от ветки к ветке, по выступам и наростам ствола - к корням. Оба кипариса солнце берет в объектив практически одновременно, потому что они стоят рядом, один от другого - метра полтора. Но все-таки разница есть. Может быть, в секунду. Может быть, меньше. Но она дает изменения - в цвете, в оттенке. Оказывается, зеленых цветов - много: и нежно-зеленый, и зеленый, и темно-зеленый, и прозрачно-зеленый, и лаково-зеленый, и глянцево-зеленый; все зависит от поворота, от наклона, когда его касается солнечный луч. Каждое мгновение имеет свой цвет, и каждый наклон в мгновение меняет свой цвет вслед за движением солнца вверх - в голубизну небосвода, к полудню; и вниз: к вечернему сиреневому закату. Когда солнце клонится к закату, начинается обратный ход света и тени: от корней по бугристому тонкому стволу к ветвям, от ветви к ветви, выше, выше, от золотистого цвета к оранжевому, малиновому, к серебру и, наконец, к блестящему серому; и вот - только верхушки кипарисов светятся и блестят, их подсвечивает корона солнца - от самой кромки горизонта, а все дерево уже в тени, и хоть его отлично видно, оно - единый силуэт. И надо ждать следующего утра: кипарисы снова оживут - сначала загалдят воробьи; они галдят час и больше; потом каркнет ворона - одна, другая: они свили гнездо на дереве за кипарисом, и гнездо все время качается вместе с тонкими ветками, но не падает. Так удивительно! Как оно не падает? И как не вываливаются из него птенцы? Их не видно. Но мама-ворона или папа-ворон летает туда-сюда, туда-сюда...
      
       Генендл ждала Володю у окна.
       И он пришел.
      
       Володя не был наполнен желанием.
       Вчера он опустошил свой сексуальный багаж с массажисткой.
       Он вошел бочком, втиснувшись спиной в стену.
       Генендл осталась в глубине комнаты.
       Володя облегченно вздохнул.
      -- Здравствуй! - сказала Генендл и встала.
      -- Здрасте! - сказал Володя, и сел на стул у стола напротив.
       Генендл снова села. Сложила на столе руки одна на другую.
       Руки не хотели лежать спокойно. Она сцепила пальцы в замок. Стало лучше.
       Генендл сидела смирно: ей ничего не надо; просто пообщаться. Тихо сидела и дышала тихо... Она дышала запахом пота и моря - его запахом! - а он и не догадывался. Взглядом, едва войдя, он установил физическую дистанцию. Установил уверенно и беспрекословно. Но он ошибся. Человек многомерен: его запах тоже является им. Его запах такая же реальность для обоняния Генендл, как его внешность для ее зрения. Генендл сидела смирно, дышала тихо, но получала себе самое интимное, что он мог ей дать - запах мужского тела. И ей хотелось еще лишь одного - взгляда.
       Генендл могла сидеть и молчать бесконечно, в ней волнами лилось-переливалось счастье.
       Но Володе становилось скучно. Он побарабанил пальцами по своей
       коленке. - Знак! Ненавистный знак.
       Она сказала:
      -- Обнажи свои глаза!
      -- Что? - не понял он.
      -- Посмотри на меня.
      -- Смотрел уже, давай, говори!
      -- Володик, я просила тебя прийти...
      -- Говори скорей, меня Иван ждет!
      -- Не так быстро и вспомню, что хотела сказать...
      -- У нас все кончено!
      -- Да, ты так сказал...
      -- Значит, так оно и есть, Гененделочка, дорогуша!
      -- Генендоле. Отец зовет меня Генендоле.
      -- Я не он.
      -- Ты - Эйсав, я знаю.
      -- Кто?
      -- Об этом потом.
      -- Так о чем говорим?
      -- Слушай! Не перебивай, слушай: я подумала... нельзя вот так, прос-
       то, расстаться; не по-людски как-то... были ведь у нас хорошие моменты? Были, Володенька?
      -- Допустим.
      -- Почему же не попрощаться по-хорошему?
      -- Прощай, Генендл.
      -- Поняла-поняла, сейчас уйдешь, сейчас, всего одну минутку,
       неужели не заслужила?
      -- Заслужила.
      -- Сейчас! - Генендл сжала пальцами виски. - Когда ты рядом, когда
       вижу тебя, перестаю соображать, ты знаешь, верно ведь?
      -- Знаю.
      -- Пожалей же меня, мы видимся в последний раз: могу я сказать,
       что хочу? Могу?
      -- Хочешь удержать меня.
      -- Нет, Володенька, что ты! Раз ты решил - нет! Не бойся, не бойся,
       раз ты решил, я просить не стану, я принимаю твое решение...
      -- Неужели?
      -- Пойми, ты - есть! Володенька, этого для меня достаточно! - я
       счастлива от того, что ты - есть; мне хватает, мне не нужно большего; все эти дни я знала: зачем ложусь спать и зачем, для чего, к чему - встаю утром к новому дню; ты дал мне смысл - быть, чувствовать, жить... я на тебя не посягаю, нет, только видеть изредка!
      -- Я с тобой пятнадцать минут. - хватит?
      -- Нет! - Генендл подбросило, она подскочила к двери, раскинула
       руки, прилипла к ней спиной.
      -- Интересно! - сказал Володя.
       Генендл упрямо спросила у двери:
       - Тогда, в первый раз, в ресторане, у тебя светились глаза: ласко-
       вые, ласковые, я понравилась тебе тогда?..
      -- Тому нет теперь значения, - сказал Володя.
      -- Понравилась или нет? Ответь!
      -- Болела голова, так бывает, когда остаюсь без женщины, тут я заме-
       тил тебя. Вот и все.
      -- И все?
      -- От меня Линка уходила!
      -- И ты меня подцепил?
      -- Получилось.
      -- Я думала, ты специально подсел около...
      -- Я подсел к Ивану.
      -- Ясненько.
      -- Просила, я объяснил.
      -- И я так и не сумела?
      -- Нет.
      -- Не гожусь я в женщины! - Да!
      -- Этого я не говорил, - медленно произнес Володя.
      -- Как понимать? - вскинулась Генендл. - Все-таки было хорошо со
       мной?
      -- Тебе всегда надо было больше, чем мне.
       У Генендл вырвалось от сердца:
      -- Ты - класс мужчина, я первая просила пощады...
       Не об этом речь, Генендл.
      -- О чем?
      -- Хотела меня всего.
      -- Ага...
      -- Разве я позволял?
      -- Ты приходил только, когда голова болела?
      -- Поначалу.
      -- За этим?
      -- Стало тянуть, я затормозил.
      -- Испугался влюбиться? - Генендл сияла от возможности вопроса.
       - Ладно врать-то!
      -- Не хотел.
      -- Любовь - плохо? - плела паутину Генендл.
      -- Беспокойство, - втягиваясь в тему, медленно ответил Володя.
      -- Душа ведь просит?
      -- Есть вино.
      -- Ты жесток к себе!
      -- Наоборот.
      -- Нет, жесток и несправедлив. Ты имеешь право на счастье. Если
       бы ты знал, как хорошо любить!
      -- Линку уже любил!
      -- Почему не попробовать со мной? - Генендл еще стояла у двери,
       но корпус ее подался вперед, и он, Володя Вильков, впервые не отстранил ее взгляд. - Допусти! - просила она.
      -- Допустить?
      -- Допусти! - светилась ему навстречу Генендл. - Допусти! - свер-
       кали ее глаза. - Разреши!
      -- Ой ли? - пружина Володи поддавалась.
      -- Захочешь, уйдешь!
       Ее вдохновение переходило, передавалось ему.
       Она подошла к нему по-кошачьи мягко, опустилась на колени, по-
       целовала ему одну ладонь, затем другую ладонь, подняла к нему лицо:
      -- Я поняла? Ты согласен?
       - Не сверкай глазами, сожжешь!
      -- Сожгу, Володенька, любимый! Еще как сожгу!
      -- Я не сказал: "Да!", - Володя Вильков отстранился.
      -- Рыбья кровь ты, что ли?! - взвилась Генендл.
       Он заматерел:
      -- Не люблю тебя, вот и весь сказ. Любая дура давно бы поняла.
       И я сразу сказал - меня Иван ждет.
       - Ничтожество! Мерзость! Гадость! Хам! - криком кричала Генендл. - Иди к своим шлюхам подзаборным! Под их вонючие юбки, на помойку, там ты ко двору в самый раз, хамье, Эйсав!
      -- Не круто? - выдержав паузу, спросил Володя Вильков.
      -- Шалава! Пошел вон! - Генендл трясло: какие же поражения ее
       победы, какие поражения...
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Ш Т И Л Ь

       - Бесхарактерная ты, Генендл, - сказала Валентина, лежа на горячем песке под тентом, остальные сидели рядом; за две недели, проведенные вместе, разговоры их отшлифовались, как галька под волной; нужно было лишь кому-то начать, как мысли текли с разомлевших языков пляжным песком сквозь ленные пальцы.
       - Бесхарактерность тоже характер, - Ясна Моисеевна сняла панаму и положила на махровое полотенце около себя.
       - Полное отсутствие самоуважения, хотя на кой ляд оно? - Людмила сидела ближе всех к Ясне Моисеевне.
       - Плюс самокопание, - сказала Ксения, - делать дырки в ауре, чудненько!
      -- Зачем терпеть, коли хочется? - спросил Ванечка.
      -- Э, нет! Есть особое наслаждение: держать в узде! - Гита выпря-
       мила полнотелые, загоревшие ноги. - Я - хозяйка! И только когда я себе разрешу... тогда.
       - Мужики любят, когда мы пищим под ними, - Валентина перевернулась животом кверху.
      -- Я понарошку пищу, - сказала Генендл, положив голову на колени
       Ясне Моисеевне.
       - Знако-о-омо! - Ксения рассмеялась. - Так подлечь и эдак повернуться, ножки сжать, спинку прогнуть: устаешь, как лошадь на бегах.
      -- А он, знай себе, качает, - сказала Генендл, - знай себе.
      -- Толку маловато, да, девочки? - Ясна Моисеевна снова надела
       панаму на медные волосы, притягивающие солнце.
       Гита сказала:
       - "Он овладел ею" - Дудки! Хотела бы я видеть, кто мною овладеет? - Смешно.
       - Вот именно, - сказала Людмила. - Меня в самое время боевых действий, когда мой Араш ствол мне вставляет, сразу заклинивает, ничего не чувствую. А когда целует, но дальше не лезет, теку как сучка. Ну, не хреновина?
      -- Да, девочки, да, - кивнула Ясна Моисеевна, - да.
      -- Что же это вам всем мужики такие хреновые попались? - засмеялась
       Валентина. - Скажи, Ванечка?
      -- Психо-травматическая фригидность, - сказала Ясна Моисеевна.
      -- Гм, - сказал Ванечка. - Гм, отдать свое тело дорогого стоит. Здесь
       искусство иметь надо, а нет - так чего под мужика лезть-то?
      -- Ты чё? - спросила Валентина. - Ты чё?
      -- Спрашивает больного о здоровье! Сил моих нету, - Людмила
       легла на спину, прикрыв лицо полотенцем. - Помолчите, бабоньки, солнце сон наморило, сил моих нету!
       - Ладно, спим, - сказал Ванечка.
       Под монотонный плеск волн перед Генендл проплывало, как у нее было дело в первый раз с Велвлом, сразу после свадьбы, утром.
      
       "Велвл не дал стоять у двери. Он сказал: "Ложись!"
      -- Лечь?..
      -- Ложись!
      -- Ложусь.
      -- Сними платье.
      -- Снять?..
      -- Сними!
      -- Может быть, вечером; вечером, может быть?
      -- Сейчас!
      -- Сейчас?
      -- Сейчас!
       Она сняла платье и легла к голому Велвлу. Он прижал ее к кровати,
       кряхтя залез сверху, придавил грудь и живот, протиснул свои колени между ее ногами, приподнялся, оперся на колени.
      -- Знаю, я первый у тебя, - сказал Велвл.
      -- Да! - прошептала она.
      -- И ты у меня - первая.
      -- Мы оба чисты, - голос у нее дрогнул, и на глаза навернулись
       слезы.
       - Причем тут нюни твои? Помоги! Не попадаю, - обескуражился Велвл. - Не знаю, куда... Направь!
       - Молчи, - шептала она. - Люби меня... - и задохнулась. - Что? Что ты сказал?
       - Возьми рукой и направь.
      -- Не хочу! Не могу! Куда? Куда?
      -- Спросишь завтра у гинеколога, пойдешь и спросишь.
      -- Какой стыд, какой стыд, - причитала она.
      -- Не пускай слюни, - кричал он.
      -- Так мечтала, так мечтала. А ты - такое..., - стыд душил ее.
      -- Дай руку. Толкай. Ничего не умеешь. Неумеха, - кричал он.
      -- Я должна уметь? Я? Ой! Больно. Больно же.
      -- Терпи, нашлась дорожка, - толкал он в нее тупой ажиотаж.
      -- Больно же, больно, ай!
      -- Ну, вот и все! Я - мужчина! - Велвл еще раз дернулся и сполз
       с нее.
       - Кровь! Он сделал кровь! - дрожь трусила ее как в лихорадке.
       - Больше не будет, спи. - Велвл откинулся на подушку, повернулся спиной и заснул.
       - Всегда будет. Всегда будет. Всегда будет, - повторяла она, дрожь била ее все сильней и уходила внутрь: и это значит - быть женщиной?"
      
      
       - Гадкие сути, вот вы кто, - громко сказала Генендл, и все на нее встрепенулись.
       Людмила сказала из-под полотенца:
       - О! Прорезалась! С Новым годом!
       - Разные мы, однако, - сказал Ванечка. - Однако, и у баб'с неполадочки имеются.
       - Разные да грязные, - отрезала Людмила. - Взаимозаменяемы, как презервативы. Ты не в счет, Ванечка, ты не в счет.
      -- Володя мой не в счет! - сказала Генендл.
      -- Опа, еще раз очнулась! - Валентина подтянула ноги под себя.
      -- Она в Единцах такой сроду не была, - сказала Гита.
      -- Володя мой будет не в счет! - поправилась Генендл.
      -- К сожалению, изменить ничего нельзя, ни неполадочки, ни отно-
       шения, ни человека; правды нет и искать нет нужды; огорчительно, ужас, - но отработать себе ситуацию до конца никто не может, - сказала Ясна Моисеевна, - не умеет, не способен. И подарить себя - нельзя. Можно лишь научиться лишаться - одного за другим, одного за другим... А слово - скорлупа чувств, слово - шелуха мыслей. Внутреннее понимается внутренним; внешне оно прячется за ложью, алкоголем, снотворным, нейролептиками, наркотиками, болезнями, гневом, сексом, чем еще?.. трудом, поэзией, философствованием, дракой, дружеской беседой... Жизнь есть ложь, девочки мои! Жизнь есть ложь. Все ложь.
       - Конечно, правы Вы, Ясна Моисеевна. Если даже книгу нельзя идентично перевести с одного языка на другой, то как возможно образы воображения перевести в слова? - сказала Гита. - Как можно открыть "Я" другого? Нельзя. Не выйдет. Только унижение и боль. И бессилие даже в мечтах и, тем более, в трезвом размышлении. Поэтому я и довольствуюсь тем, кто у меня дома есть. Я всегда трезво смотрю на вещи, хотя и трудно сдержаться. А Генендл вообще тихоня всегда. Какой
       комар ей нерв подточил, не пойму!
       Ясна Моисеевна согнула ноги, поджала их к себе, обхватила колени руками. - Бессилие, - осторожно произнесла она, - да я своего собственного тела боюсь. В контрах я с ним; не хочу быть одним лишь телом, не хочу, когда ему вдруг вздумается, взять - и закончиться. Я продлиться мечтаю: и назад, и вперед, без границ; ушедшую встретить - доченьку мою, малышку; - и впереди, чтобы не тьма могильная, а свет.
      -- И я, - тихо сказала Генендл.
      -- У нас в Кишиневе, - продолжала Ясна Моисеевна, - дом из четырех
       комнат, вкруговую: ходи из одной в другую хоть до вечера - ни в коридор не попадешь без надобности, ни в кухню; есть у меня и ванная, и туалет, и это, вы учтите, дом на земле; его мой Исаак спроектировал, он его и строил. Одно только: он старый туалет во дворе оставил, говорит: "Испражняться в доме, все равно, что себе в компот плевать".
       А летняя кухня у меня какая! Из белого камня, с русской печкой, Исаак на ней свой радикулит греет. А я сижу в доме у батарей и смотрю на улицу. Пока доченька моя маленькая жива была, она все комнаты смехом наполняла... а теперь...
       - А мне Бельцы нравятся, я просто влюбилась в них. Хорошо было нам учиться, Генендл? - утвердительно спросила Гита.
      -- Хорошо.
      -- Особенно мне Овальная площадь нравится: закрыта для транспорта,
       как Кобылянская в Черновицах, - говорила Гита.
       - Когда-то напротив гастронома стояла церковь Святого Николая; а в сорок первом году фашисты на то место согнали бельцких евреев и расстреляли, - сказала Генендл, - но экскурсии туда не водят. К фонтану ведут; там дети и голуби, и старик-фотограф с планшетом фотографий: дети у фонтана, влюбленные у фонтана, старик и старушка держатся за руки...
       Поразительно, они совсем не боятся друг друга: голуби и дети.
      -- А хозяйки с базара несут полные сумки с закупками и похвальбой,
       которой дома будет полон рот, - Гита рассмеялась. - Я сама туда хожу, когда наезжаю. Люблю, когда всего кругом полно. Торгуются, толкаются, пробуют... Ряды - мясные, молочные, овощные и фруктовые - и весь базар под стеклянным куполом, красота! А краски какие, а запахи! А настроение! Будто весь мир передо мной. У моего Ицика, когда в Единцы возвращаюсь, голова трещит, а еще половины я ему не успеваю рассказать. Люблю я еврейские Бельцы: свадьбы, как в кино. У меня свадьба в Бельцах была: Ицик оттуда. Так купили, помню: тридцать пять килограммов зеркальных карпов, пятнадцать петухов на холодец, десять килограммов пастромы, сорок пять куриных шеек для фаршировки, тридцать пять цыплят для второго стола с маиной *; кроме того: селедка, печень трески, маслины, тысяча орехов для флудн **, двести яиц для лейкях ***, сладкий перец, помидоры, лимоны, шпроты, водка, конъяк, шампанское, вино, минеральная вода, сладкая вода и еще другое и другое.
       - О, жиды! Только о своем, только о своем, - надоело Валентине.
      -- Сама под жидом лежишь дома-то, - сказала Людмила.
      -- То мой жид, - огрызнулась Валентина.
      -- Антисемитка! - сразу переменилась Гита. - Безмозглая шлюха.
      -- Ты тоже хороша, - сказала Людмила, - давишь мужика-то своего,
       смотри, надоест.
      -- А спорим, вы не поссоритесь, спорим? - увела разговор к хохме
       Ясна Моисеевна.
       - Центр мира - я, - сказала Гита, - пусть крутится, кто хочет, а не нравится, пусть катится.
       - Много привязанностей позволяют не зависеть от одного человека, - сказала Ксения. - Не нуждаться в симпатии кого-то конкретно - сильная вещь. Не нуждаться в Другом - сильная вещь.
       - Вон, сколько черномазых тут, - Валентина расставила пошире ноги на желтом песке, - негритенка родить им, может?
       Желтый песок обжег ей загорелые икры. Она свела ноги обратно на подстилку.
       - Страус-то твой не кажется вовсе, на самом деле, - повернулась Людмила к Генендл, - хотя пляж здоровый такой, увидеть трудно среди этих шезлонгов с ляжками, понаставили их тут, думают, так больше пляжников влезет.
       - Устрой ему Уотергейт, - сказал Ванечка, - или вышли его заместо Луиса Корвалана.
       Обменяли хулигана
       На Луиса Корвалана.
       Где нам взять такую . лядь,
       Чтобы Брежнева сменять?
       - Людмила, села и коснулась плеча Ванечки:
      -- Води дальше!
       Хлеба к обеду в меру бери,
       Хлеб - драгоценность, его береги!
       - Ванечка тронул плечо Ксении, передавая ход:
      -- Изумительно, - сказала она, - он выбрал все-таки меня! Ладно!
       Курица - не птица,
       Болгария - не заграница.
      -- И алфавит у них советский, - сказала Валентина.
      -- Причем здесь советский? Славянский, - возмутилась Ксения. -
       Деревня саратовская!
      -- Ох, Сибирь Людкина лучше! - фыркнула Валентина.
      -- Дули, разница, - сказала Людмила. - Води, давай!
      -- Ха!
       Есть обычай на Руси
       Ночью слушать Би-Би-Си.
       - И эта туда же! - сказала Гита. - Недавно и такого не было. Теперь хоть в социалистические страны можно выехать.
       - Кто путевку достанет! - сказала Генендл. - Я ведь сталкиваюсь с туристами.
       - Да, ты - с Единецкими туристами сталкиваешься, - сказала Гита, а для заграницы надо в Бельцкий Интурист ехать.
       - В филиал; Интурист только в Кишиневе, - сказала Генендл. - Это я нам смогла в Бельцах достать.
      -- Экскурсовод великий! - Гита рассмеялась.
      -- Великая воспитательница детсада! - скукожилась Генендл.
      -- Ладно, ладно, - сказала Ясна Моисеевна. - Спорим, вы не...
      -- Спорим. Мы не поругаемся, - сказала Генендл, - так Вы хотели?
       Все рассмеялись.
       - Ладно! - сказал Ванечка, перекувыркнулся и сделал стойку на голове.
       Людмила зевнула, легла и повернулась на бок:
      -- Вот зараза песок, жжется, как сковорода.
      -- Кстати о сковороде, не пора ли на обед? - спросила Ксения.
       Ванечка вскочил на ноги и пошел к морю, там он вбежал в воду,
       Нырнул и, вынырнув, помахал им рукой.
       Валентина натянула резиновую шапочку, заправила под нее льняные волосы, открыла красивый рот:
       Затрахали, замучали,
       Как Полпот Кампучию, - сказала она. - Пойду, искупнусь.
      -- Тебя затрахаешь, - Людмила тоже встала. - И я в море.
      -- И я, - поднялась Гита.
      
       Под тентом остались Ясна Моисеевна, Ксения и Генендл.
      
       От того, что вдруг стало тихо, появилась неловкость, дискомфорт. И они, не сговариваясь, стали наполнять тишину движением. Ясна Моисеевна рисовала на песке облака, сверяясь с небом и сводя к минимуму зеркало погрешности. Благо облака, в безветренном небе, меняли форму чрезвычайно медленно и казались скорее декорацией. Ксения встала, чтобы заняться гимнастикой: отставляя то одну, то другую ногу, ладонями отжимаясь то от одного колена, то от другого, она разминалась. Она разминалась и ловила взгляды мужчин, бросаемые ими украдкой ее красному купальнику из-за спин собственных жен. Ксения украдкой их ловила, удивленно играя бархатными глазами под наведенными черным карандашом округлыми бровями.
       Генендл искала глазами Володю. Она осматривала тело за телом, одетое в мужские плавки; иногда ей казалось, что силуэт под солнцепеком, или под грибком среди картежников, или в ватаге играющих в волейбол у кромки моря, или в лодке на волне, или пловец у буйка - ее Володя. Генендл подносила к глазам театральный бинокль, который она носила с собой с того самого первого раза, когда она высматривала Володю в окошко, и, приближаясь к объекту, убеждалась: нет, не он - не Володя. Она опускала бинокль и, разворачиваясь в другую сторону, начинала сызнова.
       Несмотря на то, что каждая нашла себе дело, тишина по-прежнему владела пространством под зонтиком-тентом. Три женщины, каждая погруженная в свой мир образов и чувствований, насыщали ее, сколько удавалось; и именно состояние интимности объединяло их, ограждало от суеты пляжа и от курортной маеты. Настроение их выстраивалось размеренно, плавно, с поволокой. Три женщины, очарованные морем, стали меланхоличными и слабыми.
       - Трагическая я женщина, - произнесла тоненько Генендл. - Гоняюсь за любовью, гоняюсь... уцеплю за хвост, он выскальзывает... только имя и остается - Володя! Говорю: "Володя", и свет меня изнутри распирает. Как будто Бога увидела, ... от одного лишь имени! Надо бы "он" - его называть: "он" - идет, "он" - не идет, он, он, он... "Он" - душу не восторгает.
       - Ты женское без оглядки даришь, предлагаешь, всучиваешь, глупая какая, кто же дармовое ценит? - сказала Ксения. - И плоть, что? Зря. Смириться надо, Генендл, смириться, понимаешь? Гармония в душе появится, гармония! - Ксения перекрестилась. - Вот так крестом перераспредели энергетику по ауре, и дырки в ней закроются; и медитируй, больше медитируй; о нем не думай, о себе не думай - оно преходяще, понимаешь, преходяще, или тебе нельзя крест? Тогда круги свечой води, поможет изумительно!
      -- Больно мне до невозможности. Под ложечкой болит; его нет, я
       калачиком свернусь, руки в замок сцеплю и стону, и стону... Почему я не умею ненавидеть? - сказала Генендл.
       - А ты испугайся его, страх сильней страсти, - сказала Ясна Моисеевна.
      -- Любовь сильней страха, - сказала Генендл.
       - Страсть слабей любви, - сказала Ксения, - в ней энергии много, да качество энергии другое, на порядок ниже.
      -- Любить ребенка! Любить мать, отца, ягненка, утенка... Жизнь есть
       ложь, да, я так говорю. Но правда и то, что жизнь без любви - ничто.
       Вышла я в жизнь совсем нежной. Теперь закалилась. Свое переношу и от чужого не вздрагиваю. Животных только жаль. Больных и мертвых, раздавленных колесами машин, холодом и голодом; где они пьют в городе? Ни речек, ни ручейков... Цветы жалею, траву... А к себе я закалилась. К людям, вообще, - продолжила Ясна Моисеевна. - Стала сильной слабость. Что не убило, то закалило!
      -- Слабый глубже познает мир, - сказала Генендл.
      -- Познание не оставляет выбора, - сказала Ясна Моисеевна. -
       Сначала человек бунтует, затем смиряется и ищет ложь. Все ложь.
       Так имеет ли значение сегодняшнее?
       Не все ли равно, Генендл, найдешь ты сегодня Володю или нет?
       Генендл спросила:
       - Возможно, преемственность? Возможно, будь у меня от него ребенок?
       Не шелохнувшись, слушала Ксения.
       Ясна Моисеевна продолжала:
       - Ребенок - любовь, спроецированная в будущее. Как отец и мать - ретроспективная любовь к прошлому. Но поскольку отец мой и мать моя мертвы, прошлое исчезло, и поскольку дочь, девочка моя маленькая, умерла - нет будущего. Так есть ли я?
       - Если есть ложь, должно существовать и обратное, истина, - сказала Генендл. - В истине есть вы, Ясна Моисеевна, отец, мать, маленькая дочь... может быть, она там старше Вас, или защищенней... и из
       настоящего Вас соединяет с ними любовь, согласны?
      -- Я-то согласна. Знать бы только, что все действительно так!
      -- Изумительно! Вы вдвоем беседуете: такое впечатление, что дис-
       кутирует одна личность, вмещающая в себя двоих, но только разного возраста. Изумительно! - Ксения смотрела на этих двоих, на Генендл и на Ясну Моисеевну. - Я, конечно, могу присоединиться к разговору, но лучше я тебе, Генендл, вот что скажу: - Твой Володя совсем не проблема. Велвла - ты выдворила и Володю - ты бросишь: дашь ему коленом под зад, помяни мое слово. Энергии в тебе громада, а сил мало, не выдержишь напряга.
      -- Борюсь я, - сказала Генендл.
       Ясна Моисеевна, вновь рисовавшая облака на песке, поддержала:
       - Володя - чувственный. Чувственный мужчина любит женщину - вообще. Каждая новая женщина ему - грань всеобщей женщины. В этом его разгадка, его сила и его слабость.
      -- Так просто? - спросила Генендл.
      -- Он - жестокий человек, - сказала Ксения.
      -- Оттого я и тянусь к нему, хозяина себе ищу, - сказала Генендл.
      -- А чего это наши не идут? - Ксения посмотрела на часы.
      -- Алмазы сверкают, но еще лучше - режут, - сказала Ясна
       Моисеевна.
      -- Обедать пора. Но, вообще-то, Генендл, в борьбе что-то есть.
       Признание в любви слабость или сила? - Ксения обернулась к морю.
       - Моя Хана и мой Давид - сверкают. Они всегда искрили, а я была посередине, меня и изрезали. Конечно, я не выдерживаю напряга, конечно! - сказала Генендл.
       Ясна Моисеевна перестала рисовать:
       - Мне кажется: признание - себялюбие, непризнание - самолюбие.
       Генендл сказала:
      -- Облака заслоняют солнце, зато позволяют на него смотреть.
      -- Когда претендуешь на что-то, надо этому соответствовать, понима-
       ешь, соответствовать, - сказала ей Ксения. - Думай сначала, потом желай, понимаешь? Слепая!
      -- Зрячая! - вскинулась Генендл.
      -- Неосторожная!
      -- Смелая!
      -- Невыдержанная.
      -- Решительная.
      -- Мягкая тряпочка ты, Генендл.
      -- Добрая я, Ксения.
      -- И злючка тоже, мстительная и коварная, хитрюга, вот ты кто, -
       заключила Ксения. - И не препирайся со мной.
      -- Умница я, - сказала Генендл, - ты снаружи смотришь!
       Ясна Моисеевна поддержала:
       - Само собой. Само собой. Ту вещь понимаешь изнутри, через которую сам прошел. Вот я - не старею почему? - На моих глазах не взрослел ребенок. Не родились внуки. Мой возраст остановился, когда умерла моя девочка. И как я ни выгляжу, внутри мне тридцать два. Жизненный опыт - что? Добавляет мудрость. Но не зрелость и, конечно же, не старость. Возможно, я моложе молодых... не все физиология...
       - Так кушать хочу, - невпопад сказала Ксения.
      -- Да, деточки, пойдем в ресторан, - сказала Ясна Моисеевна. -
       Идешь, Генендл?
      -- Иду, - Генендл поднялась с махрового полотенца, струсила песок
       с него, сложила и положила в целлофановый мешок, - переодеваемся в кабинке или в номере?
      -- В номере, - сказала Ксения, - там без очереди.
      -- Согласна, - Генендл пошла вперед.
      -- Понятное дело, - рассмеялась Ксения, - подкрепить свои мощи,
       и Володя заявится.
       Но она ошиблась.
       Он не пришел.
       "Ну и пусть катится", - решили все.
       Все, кроме Генендл.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ИУДЕЕЧКА

       Он сидел в баре с Ванечкой. Вечерело. Перед ним полбутылки ракии, в руках рюмка, полная доверху, в глазах голубая ночь, на языке говорливая пьянь.
       - Не собираюсь я ее анализировать, - хмельно говорил Володя. - У всех баб одно место - вдоль, а не поперек. Так нет, у нее, видишь ли, еще душа есть, и она с моей душой разговаривает; где она у меня ее нашла, интересно? Скажи, Иван!..
       ... Да, зависла на шее, Генендоле!
       Иди, знай, что она воспримет всерьез...
       Вообразила себе любовь. Кто она такая, чтобы ее любить?
       Смазлива. Ну и что?
       Нет, видишь ли, она меня любит. Я обязан, видишь ли, тоже любить. Старается влюбить меня в себя, Иван, представляешь? Хм!.. Надо же о себе столько воображать. Знал бы, ни за что не спутался. Кругом полно другого бабья, а я любитель свежатинки. Угораздило меня на курорте себе заморочку устроить. Нет, что интересно: ехал-то я к другой! И все из-за тебя, Иван! Что ты головой мотаешь? Я к тебе иду, она думает: к ней. Блаженная! Доведет до белого каления, вроде у самого сердце размякнет, а она, шалая, радуется; не может понять, что я вышел и забыл.
       О, давай, налью! Давай, давай: ракия у них, Ванюша, послабее нашей водочки; у нас в Кишиневе, кстати, отличный ликеро-водочный завод, ты бы попробовал!..
       Послушай, все они, эти еврейки, такие или мне попалась?
       ... Интересно же было с иудеечкой переспать!
       Сам объяснить не могу... вначале думал: "Хороша иудеечка, глаза, как маслины, волосы - шоколад, талия тонкая, роскошные бедра, и пахнет она ванилью, моя иудеечка". Вот, слышишь: "Моя иудеечка", а вначале
       думал: "Эта иудейка", - нет, спасаться мне надо! Я волк-одиночка! Да, жаль ее, неприкаянная.... Но пора рвать когти. Владимир Вильков всегда сам по себе! Хотя она хмель. Пьянею, как пацан.
       Пойду к ней. Рвать когти.
       Ты тут, Иван, допивай, плачу за все!
      
       Генендл ждала в номере, остальные гуляли на вечерней набережной. Сидя у окна, Генендл прокручивала ситуацию за ситуацией, локализуя их на периферии сознания, в центре же созидалось ожидание. Лицо ее было напряжено, а взгляд светел. Генендл, гибкая и пластичная, в борьбе уподоблялась Хане-медичке. В битве Хана-медичка стояла, как Иудейские горы.
       Сегодня у иудейки Генендл поединок с язычником Эйсавом.
       Сегодня импульсивной Генендл предстояло выиграть у нетерпеливого Володи Вилькова.
       Он шел к ней.
       Она поспешно открыла окно, включила свет, и мгновенно потолок вчерную облепили комары! Она закрыла окно. Задернула шторы.
       И Володя постучал в дверь.
       Генендл открыла.
       Володя глянул на постель, усмехнулся:
      -- Готово? А простыни-то где?
      -- Меняют.
      -- Понял.
      -- Иди ко мне! Быстрей! Скоренько, - шла к нему Генендл.
      -- Раздеться или так? - Володя отступил к постели.
      -- Давай я раздену, - Генендл снимала с него одежку за одежкой,
       приговаривая: - Скоренько, мой хороший, скоренько...
       Раздев Володю, она схватила одежду в охапку, пошла будто бы к вешалке, остановилась у двери, оглянулась, рванула дверь, выскочила в
       коридор, и, с заранее вставленным с внешней стороны замка ключом, заперла дверь.
       Володя не понял.
       Он стоял посреди номера и стоял он совершенно голый.
       Все, во что можно было хоть как-то закутаться, исчезло.
       Кроме штор.
      
      
       Через час Генендл вернулась.
       Кинула ему одежду.
       Володя стоял посреди номера, красный, искусанный комарами.
       - Можно идти? - спросил он отстраненно.
      -- Я тебе оставила шторы.
      -- Я заметил.
      -- Почему не прикрылся?
      -- Комарам кушать хотелось.
      -- Ой, мы такие храбрые! - Генендл улыбалась.
      -- Ну, я пошел. - Володя застегивал брюки.
      -- И не спросишь, почему я так?
      -- Значит, было за что.
      -- Точно!
      -- Пока, - Володя пошел к двери.
       Генендл рванулась к нему:
      -- Не уходи!
      -- Час назад было время! - сказал Володя.
      -- Не пущу! - кричала Генендл, вжавшись ему в грудь. - Не пущу!
      -- Комаров распугаешь. - Володя стоял, опустив руки, не оставаясь
       и не уходя.
       - Володя! Иди ко мне! Иди ко мне. - Генендл, вжимаясь в него еще сильней, гладила ему голову, шею, спину... - иди ко мне!
      -- Мне больно, - сказал Володя, но не выдирался, как обычно.
      -- Сейчас станет хорошо, будет сладко, любимый мой, родной мой,
       я ведь любя, из любви, из нежности, из страданий, любимый мой, я так люблю тебя, люблю до каждой клеточки, до вздоха, до взгляда, если бы ты знал! - она целовала взахлеб, - забудешь боль, забудешься, заблудишься, я люблю тебя...
       - Я почувствовал, - сказал Володя глухо и положил ей руку на волосы.
       - Так и надо, так и рассчитано было... о, ты напрягаешься! О, как сильно ты напрягся! Ты меня захотел, Володенька, миленький, радость моя, сладкий мой... целуй меня, целуй, тугой, жгучий мой, целуй, Эйсав яростный!
      
      
       - Замучила любовью, - сказал час спустя Володя, - лежа рядом с Генендл, расслабленный и почти родной. - Ждать надо, пока я сам захочу!
       - Не дождаться, не утерпеть, - колокольчиком счастливо залилась Генендл.
       - Ну и характерец! С виду слабая, сдобная, а по сути ты - мужик: ты завлекаешь, ты укладываешь в постель, ты обладаешь, ты насилуешь, в конце концов.
       Генендл поцеловала ему подбородок, уголки губ:
       - Я огонь, а ты жертвенный ягненок, - шептала она ему в ушко, волнуя ему кожу своим дыханием.
       - Дождь тушит огонь, - глуховато ответил Володя и погладил ей волосы.
      -- Ты - дождь?
      -- Я.
      -- Ой, я - озеро, впитывающее воды, что ты изольешь на меня.
      -- Обернусь ураганом и взметну смерч вод в самое небо!
      -- А я - земля: разверзнусь и проглочу водяной столб. И внутри
       меня будет бушевать ураган и клокотать пламя; две стихии соединятся воедино во имя любви!
      -- Значит, у меня нет выхода? - спросил Володя.
      -- Есть, - ответила Генендл. - Будь мужчиной, и я смогу быть жен-
       щиной.
      
      
       Генендл вышла в ночь вслед за Володей.
       Он был спокоен и умиротворен. Она жаждала удержать его. Они шли молча. Он держал руки в карманах брюк. Она увела свои за спину, придерживая одной другую, ту, которая рвалась обнимать шедшее рядом длинное отстраненное тело. Они дошли до сквера. В сквере крутилось колесо обозрения. В открытых люльках катались парочки; они подымались до верхушек кипарисов, в звездную ночь, и опускались вниз, к темным силуэтам магнолий.
       - СлабС будет? - задиристо спросила Генендл и побежала.
       ... Люлька ходила ходуном.
       На самой верхотуре, на самой высокой точке колеса, откуда виднелся маяк и опрокинутая в море луна, и лунный луч, бегущий по гребням волн, где ночной ветер реял вольно и гордо, сливая воедино шум прибоя и голос чувств, Генендл поднялась во весь рост, свободно и восторженно: взлететь, лететь, плыть в лунном свете, увлекая возлюбленного к звездам, к звездам...
       Ветер вздул ей юбку, ветер взвеял волосы, порыв - и воздушные ладони понесут их, подымут ввысь, в поднебесье, к желтой лампаде, к мерцающим огням свечей, зажженных Ночью для влюбленных.
      
       Володя взмыл вслед за ней, ветер вздул ему рубаху, невесомый, прильнул он к Генендл, и они воспарили в поцелуе, невообразимо долгом волшебном поцелуе.
       Люльку носило из стороны в сторону. Чувства их сошли с ума. Они целовались как в первый и в последний раз, воедино, дурманяще, пьяняще, изнемогающе, шальные, хмельные, свободные.
       Когда колесо докрутилось донизу, Володя соскочил на площадку, подхватил Генендл под колени, она вжалась в него, обнимая плечи. Он спустился со ступенек и, опуская ее вдоль своего длинного, очарованного тела, поставил на землю. Генендл прильнула к его трепету, и оба почувствовали, как по ним побежал ток, соединяя два искрящих провода.
      -- Так как, слабС? - глуховато спросил Володя Вильков.
      -- Маловато, - вдохнула ему в сердце Генендл.
      -- Шалая, вот шалая! - Володя счастливо смеялся.
      -- Круговорот мой вечен, - Генендл вдохновленно притянула Володю
       за руки и закружила кругом.
       - Остановись, шальная! Не видно же ничего, - Володя кружил, подвластный ее рукам.
       - Я душой своею шалой выстилаю путь к тебе! - кричала Генендл, и все кружила и кружила.
      -- Упадем! - смеялся Володя радостно и чувственно.
      -- СлабС! Я же говорила: "СлабС", - смеялась Генендл. - Давай,
       давай! На войне, как на войне! И шофар зовет...
      -- Что? - не понял Володя.
      -- Как будто я люблю тебя в древней Иудее, на каменных горах
       Иерусалима, и гордый ветер веет над нами, - говорила Генендл, воспарив духом и глядя на восток, - слушай... слушай мою балладу:
      

    По средине мира блистал Исраэль, как гроздь

       Винограда искрился солнечной светлой слезой,
       По средине страны город - Солнце - сиял святой
       Янтарем спелой ягоды в их урожайный год;
       Золотой, золотистый над ним возносился - Храм,
       На террасах святых, устремленных вдаль к небесам;
       В его тайном, в Святая Святых возносился свет:
       Здесь неведомый, тайный во всем обитал Бог!
      
       - Слушай, любимый, слушай...
      
       В семью семь отдаленной земле евреи на Храм
       В благодарной молитве к Нему обращали свой взор,
       Но тревожно так билась в стесненной груди боль:
       "Ой, жестокая досталась их родине роль!" -
       Праотцов колыбель - Исраэль - души нашей власть,
       Годы в год бьешься ты, чтоб сбросить рабства напасть,
       Непреклонною удалью дразнишь надменный Рим;
       И решил сенат: пасть должен Иерусалим!
      
       А в ответ, из-за белой стены, эхом грозным: "Маккавей!"
       Зазвенел ратный зов - Израиля мстителей - клич.
       Завязался неравный бой: на пять римлян - еврей!
       "Маккавей" - в предсмертном вздохе кричали: "Бей!"
       Легионы врага окружили и сжали бич -
       Вихрь пожаров и голод нещадный; вей, ветер, вей...
      
       - Слушай, любимый, слушай...
      
       Обессилев, лежали люди, покинув дома,
       Под палящим солнцем свою ожидая смерть;
       Истощенные, слабые, они бросали тела
       Всех погибших в глубоких ущелий гнетущий смерч;
       По завету предков, кто мог, себя хоронил:
       Обреченно брал мирта хворост и проходил
       К погребальной пещере, где спали, отдавшие снам
       Годы в вечность; смертный взгляд их упирался в Храм!
       Вот в последний раз раздался Магрефы последний тот вопль,
       Подхватил - Он тот вопль: ее Дом! Вой, ветер, вой ...
       Скорбный Иерусалим пал.
      
       И народ Израиля рассеялся в мир: на восток
       И на запад. Но мудрый, праведный Богослов,
       Предрекал он - ветвям и корням: "Вот, росток
       Небольшой посадим от мощных старых олив
       Золотого Иерусалима и тут пойдут
       Молодые густые побеги; прорастут
       Они в Храм незримый и гласом, как гордых львов рык.
       Нас нельзя рассеять, пока у нас есть язык;
       И, идущие следом за нами, огонь живой
       Разожгут, как знамя в домах своих! Пой, ветер, пой...
       Вечен ты, Иерусалим! *
      
       ... - Помни, любимый, помни!

    ТУМ-БА-ЛА-ЛАЙКА

      
       Автобус ехал на большой скорости.
       По обе стороны дороги зеленели виноградники. По низу склонов холмов матерел табак. В боковых окнах автобуса бежали навстречу фрески сельской жизни. Куча песка у ворот. Колодец. Дорожный контроль. Крестьяне на полях. Молодуха продает молоко в бидоне; рядом редиска, яблоки. Повозка, запряженная пегой кобылой, автобус сигналит и объезжает. Справа пасется стадо овец, подальше коровы, козы щиплют траву; пастушок, собаки; бабка гонит через дорогу гусыню с гусятами, автобус тормозит, ждет и снова едет. Крест у дороги. В канавах ромашки, одуванчики, лопухи; мужики, закатав штаны, купают лошадей в озере; ремонт дороги, объезд. Погребальное шествие. Плакаты на столбах. Подсолнухи. Лесополоса. Орешник. Акация, липа, крестьянин косит траву, крестьянка кормит уток, старухи щелкают семечки на лавочке, старик у дороги продает карасей. Рядом продают помидоры, огурцы, болгарский перец.
       Аист на крыше.
       Грузовик с капустой газует в нос автобусу, салон наполняется запахом бензина.
       Автобус добавляет скорость, обгоняет грузовик.
       Перекрестки, повороты, подъемы, спуски, мост.
       Вдали дорогу перебежал заяц.
       Мальчишки продают грибы; пепелище костра, деревенская забегаловка, мопед у забора, перевернутая телега за ним, белье на веревке, старик у калитки крутит самокрутку; огородное чучело, свиноферма, запах свинофермы сбивает дух бензина в салоне.
       Турист на велосипеде в клетчатой кепочке, с рюкзаком на бугристой спине.
       Поле, трактор, кладбище за деревней, на могилах кресты, мальчишки гоняют футбол на пустыре, церковь, солнечные блики на куполе, луг скошенной травы: как она пахнет! Ветерок завевает ее дух в раскрытые окна, прелесть... а может быть, дух сам влетает? Возможно, трава живая... Возможно, в ней есть жизнь, букашки; ступнешь раз, и смерть букашке! А травинки? Как люди, нет ни одной одинаковой. Она всматривалась в них: вот самая крошечная, юная, светлая, там зеленая, переполненная соками, а эта - темнеющая, жесткая, шершавая; рядом другие разные, и прожилки в них, словно вены... Покуда не снесли ее дом, Генендл, сидя под сиренью в саду, любовалась ими: на одной - венчик щеточкой, на другой - колосок, третья травинка как перышко лука; вокруг нее вьется вверх иная, у какой-то листья крыльями растут прямо от земли, у какой-нибудь короткие листики нежно тянутся к солнцу; здесь они закручены трубочкой, тут с метелочкой на кончиках, а между ними муравьи, красные солдатики, божьи коровки... туда-сюда, туда-сюда... Теперь Генендл разучилась любоваться, зато научилась жалеть; она жалела, пропуская жалость сквозь себя до боли, до страдания, живя в ожидании беды, в предчувствиях, переносимых с людей на все живое. Травушка липкая мягкая - женщина; травник колючий горький - мужчина... Ну и все остальное - между ними!
       "У меня подобное, - думала Генендл. - Жизнь с Велвлом не удалась: он колючий. Он жесткий и ржавый. Ему весенняя трава ни к чему.
       Любовь с Володей удалась? Эйсав горький, пряный, его много нельзя.
       И?"
      
      
       Подножье гор.
       Автобус въезжает в пригород Пловдива.
       В открытое окно автобуса влетела стрекоза и закружила у лица.
       Генендл отмахнулась.
       Калейдоскоп дорожной жизни закончился.
       Теперь Генендл ждала лишь одного: чтобы гид в пригороде был молодым и красивым!
       "Я покажу тебе флирт! - думала она. - Ты у меня покипишь в огне! Я тебе покажу флирт!.."
       Флирт Володи был в центре внимания сидящих в автобусе весь день.
       Сидящие рядом с Генендл: Людмила, Гита, Ясна Моисеевна, Валентина, Ксения, Ванечка и еще некоторые, бывшие в курсе, сели так, чтобы ей не видно было Володи Вилькова с крашеной блондинкой: новенькой, дурочкой, подселившейся к ним вчера вечером. Генендл видно не было. Но слышалось отлично. Блондинка хлюпающе хихикала, Володя Вильков сдержанно подхохатывал.
       Когда стали опускаться сумерки, автобус остановился у турбюро. Из дверей вышел низенький, траченный молью мужичок в соломенной шляпе, в смятом пиджаке и брюках-галифе. Он сел в автобус. Он сказал, что сейчас отвезет их на ужин, а потом расселит в частном секторе.
      -- Да'с! - сказал Ванечка. - Однако!
       "Вот и отыгралась! Вот и сфлиртовала! Дура! Так мне и надо, не-
       зачем было тащиться за ним" - входила в ситуацию Генендл, глядя на мужичка-боровичка.
      
       В двухэтажном ресторане, деревянном, с резными наличниками на окнах и широким балконом над дверью, зал оказался пуст. Несколько столиков накрыли для их группы, и в дальнем углу, за одним, сидели какие-то местные, остальные были сдвинуты в кучу и отодвинуты к стене.
       Усталые и голодные, все стали есть.
       Крашеную блондинку Володя посадил рядом с собой.
       Генендл себя не чувствовала. В горле у нее проснулась жаба. Генендл тошнило. Она приросла к стене у входной двери, пол под ногами уплывал и уши заложило до рвоты. Когда стало совсем невмоготу, в дальнем углу раздался взрыв ядреного смеха. Генендл инстинктивно повернула голову, и от резкого движения спазм прошел и отступила тошнота. Там, где смеялись, сидели четверо молодых горцев, и особенно красив был один, в джинсовке, с черными усами и горячими глазами. Генендл смотрела на него не отрываясь. Горец встал и пошел к ней, он взял ее руку в свою, обнял за плечо. Раздался звон упавшей вилки. Володя Вильков нагнулся за вилкой, еще не веря тому, что начинало происходить.
       Полчаса спустя, после ужина, автобус быстро довез их от ресторана к коттеджам у подножья холма, они вышли и пошли вверх по каменистой дороге. По бокам ее, в ночи, шелестела высокая густая трава. Генендл шла с молодым горцем. Одной рукой он обнимал ее, в другой нес ей сумку. Метра три позади них тихо шел Володя. Крашеная блондинка плелась следом, не понимая, в чем дело. Они взобрались на плато перед коттеджами. Вокруг коттеджей простиралась темень, но воздух, наполненный запахом хвои, и шелест трав шептали тишине о близости леса.
       - Делимся на подгруппы, - сказал старик-гид. - Женщины - в верхний коттедж, мужчины остаются здесь, в нижнем. - Он показал на темный куб, из которого пробивалась полоса света.
       - Не совсем так, шеф! Белокурая красавица остается со мной, найди нам закуток, не обижу! - Володя обнимал талию крашеной блондинки, ерничая перед всеми.
      
       То, что произошло за этим, Генендл так до конца вспомнить потом и не смогла.
      
       Ярость подняла ее и швырнула к Володе Вилькову.
       Она вцепилась ему пиджак, затрясла его, ударила под дых, била в грудь, по лицу и опять под дых. Из под ног Володи Вилькова посыпались комья: они стояли на краю обрыва. Когда в темноте кто-то понял, ей стали силой разжимать пальцы, судорожно вцепившиеся ему в пиджак, и оттащили от обрыва. Володя Вильков стоял ровно, очень прямо, но лицо его стало белым.
       - Ну, ладно, разобрались! - старик-гид пошел к дому для мужчин.
       Людмила тянула Генендл вверх к женскому.
       Ясна Моисеевна и их остальные полукругом закрывали ей ход к Володе. Молодой горец стоял рядом. Он мало понял.
      -- Я прогуляюсь с ним, - сказала Генендл.
       Никто не возразил.
       Она подошла к парню в джинсовке, взяла его под руку, прижалась:
       "Сможешь меня успокоить?"
       Ванечка чертыхнулся.
       Людмила сказала:
       - Ну-ну!
      -- Пошли! - сказала Ясна Моисеевна.
       Володин голос произнес:
      -- Размещаемся, ребята, и по девочкам!
       Обе группы разошлись по своим коттеджам.
       Генендл с молодым горцем остались одни. Светила луна, лест шелестел и пахло хвоей. Они постояли, потом подошли к скамье под сосной, рядом с ней стоял столб, на столбе висел фонарь, он светил блекло, но откровенно. Они сели, и горец обнял ее за плечи, он сделал это осторожно. Робея перед диким нравом Генендл, горец едва касался ее плеч. Но она придвинулась к нему плотно и ласково, и он успокоился, но молчал
       и не делал резких движений. Они оба молчали. Где-то лаяла собака. Рядом упала сосновая шишка. Генендл глубже вжалась в тело молодого горца, привыкшего к лесной ночи. Он глубоко вдохнул сосновый дух.
       Генендл тоже втянула в себя сосновую струю; струя покружилась у нее внутри, покружилась и вылетела, не найдя пристанища: Генендл опустошилась. И поэтому ей более чем когда-либо нужны были простые ощущения. Она склонила голову на крепкое плечо мускулистого горца, молодой горец захотел ее целовать. Но глаза ему полоснул ярый свет, и громкий хохот разбил тишину ночи. Трое парней во главе с Володей Вильковым выходили из коттеджа, в руках они держали по бутылке вина и тянули вино прямо из горла; Володя не смотрел в сторону Генендл, говорил и смеялся громче всех.
       Генендл сказала молодому горцу:
      -- Пойдем, пройдемся, да обними позаковыристей!
       Они пошли.
       Парни, в свою очередь, двинулись к женскому коттеджу.
       Его окна оказались без света, и двери закрыты на засов.
       Парни, выколачивая дробь об оконную раму, громко звали краше-
       ную блондинку.
       Долго никто не открывал.
       Наконец Людмила вышла на порог, она вышла в ночной рубашке, сонная и злая:
       - Пришел Мирошка на деревянной ножке? - зло спросила она. - Чего тебе, Страус Патлатый? Плевка захотел?
       Она выхватила у Володи Вилькова недопитую бутылку и швырнула ее в темноту:
      -- Марш отсюда! Сейчас же!
       Дверь за Людмилой стукнула, втиснулась в дверную коробку.
       Парни опоганились. Володя опять стал белый. Но Ванечка не оскорбился.
      -- Кранты! - сказал он. - Надо отваливать.
       В это время из-за угла коттеджа вышла Генендл в обнимку с молодым
       горцем.
       Он обнимал ее за плечи и, прижимаясь, шептал на ухо. Бедный парень, он понятия не имел о происходящем.
       Их заметили.
       Володю Вилькова хлестнуло наотмашь.
      -- О, - сказал Ванечка, - тут люди...
       Генендл выдала:
      -- Туристам пора спать! Не мешайте отдохнуть!
       Один матюгнулся, Ванечка присвистнул, а Володя Вильков развернулся, махнул через изгородь.
      
      
       Казалось, никогда не было у них воздушной люльки, уносившей их к звездам.
       На этот момент меж Генендл и Володей вилась цепь зла.
       - Знаешь, милый, пожалуй, я тоже пойду спать, - сказала Генендл молодому горцу, как только Володя исчез с глаз.
       Горец снова ничего не понял.
       И в этом не было его вины. Просто сегодня ночью игра шла вне правил.
      
       Постель оказалась холодной и сырой, как обычно в предгорьях.
      -- Наигралась? - спросила Людмила.
      -- Мало не показалось, - ответила Генендл.
      -- Изумительно, - рассмеялась Ксения, - мы из-за нее ночь не спим!
      -- Доигрываем не доигранное нами, Ксения, доигрываем... - Ясна
       Моисеевна грузно повернулась в кровати.
       - Ха, - сказала Валентина, - тоже мне игра: ни с одним, ни с другим.
      -- Она всегда такая, - сказала Гита.
      -- Мой Араш пьяница, но в постель девок не тащит, - сказала
       Людмила.
      -- Че ж ты жалуешься? - спросила Валентина.
      -- Импотента любить сможешь? - обронила Людмила.
      -- Ты ж говорила - ствол у него хорош? - спросила Валентина.
      -- Хорош да не гож! У пьяницы - что гоже?
      -- Так брось его, - сказала Гита.
      -- Леру без отца оставить?
      -- Ты ж говоришь, он импотент? - рассмеялась Ксения.
      -- На дурь его хватает, на дело - нет.
      -- Пьет-таки постоянно? - переспросила Гита.
      -- Нет, льет через ухо, - сказала Людмила.
      -- Ох, и простофили вы, я погляжу, - сказала Валенитна.
      -- Такие мы, - сказала Ясна Моисеевна. - Вы думаете, я лучше?
       Однажды у меня влюбленность нечаянная случилась. Очаровалась массажистом дьявольской доброты. Доброта эта чертом потом обернулась. Я - ноги Иисусу Христосу ходила в церковь целовать. Просила счастья. Я - еврейка до мозга костей! Вот как меня занесло.
      -- Христос и сам еврей был, - сказала Ксения.
      -- Конечно, он еврей, если жил в Палестине, и мать его еврейка, -
       сказала Ясна Моисеевна, - но я о другом, я о том, как человек против себя может пойти в психической мании, называемой влюбленностью; любовная мания владеет огромной энергией; мания любви...
      
      
      
       ...Они еще долго разговаривали; Генендл слушала, свернувшись калачиком, натянув вохкое одеяло на голову, и чувствовала себя маленькой девочкой, заброшенной, забытой в глухом, темном лесу.
       Ее знобило в сырой постели, и она, скорчившись, ждала утра.
       Солнце высветит дорогу.
       В тревожном ожидании она и заснула.
      

    ***

       Проснулась Генендл на заре.
       Пятачок, на котором их устроили, действительно окружал сплошной сосновый лес. Тропа, выложенная брусчаткой, бежала вниз к коттеджу мужчин и от него к подножью холма, к автобусу. И бежала она, действительно, над откосом. Чем заканчивался откос по нижнему краю, с пятачка не просматривалось.
       Водитель автобуса проверял колеса. Ударив по переднему боковому ногой, ощутив пружинистую шину, он отошел и сел на бугор, зевая и потягиваясь, потом принялся растирать себе грудь, еще не одетую в рубашку.
       Люди с обоих коттеджей собирались к автобусу. Кто-то шел босиком по утренней росе, кто-то, наоборот, надел теплые носки и кеды.
       Запоздавшие бежали как придется.
       Всем хотелось набраться всего зеленого и свежего на год вперед.
      
       Генендл пошла вниз. Истощение ее не прошло, но работали рефлексы. И со стороны казалось: она - в порядке.
      
       Володя Вильков среди людей не появлялся.
       Его ждали.
       Он не выходил.
       - Не поедет он, - сказал Ванечка. - Лежит лицом в стенку и молчит.
       Все посмотрели на Генендл.
      -- Хорошо, я пойду, - сказала она.
      
       Володя лежал в спортивном костюме, уткнувшись в подушку, и стеклянно смотрел перед собой на разводы обоев, обводя взглядом контур за контуром по кругу и обратно, бессмысленно и однообразно.
      -- Едем завтракать! - сказала Генендл.
      -- Нет.
      -- Вставай, люди ждут!
      -- Нет.
      -- Повернись ко мне, ну, давай, - Генендл подошла к нему вплотную.
      -- Нет.
       Она погладила его по голове.
      -- Нет.
       Она провела рукой по волосам, погладила еще.
       ... Володя медленно, тяжеловесно повернулся.
       Такого тоскливого взгляда Генендл не видела у него никогда. Ему
       было плохо, он мучился.
      -- Если ты из-за молодого горца... - сказала она.
      -- !
      -- Мне надо было доказать тебе, что я - могу получить кого захочу!
       Вот и все, только это...
      -- Ну, не знаю... - медленно, глухо проговорил Володя.
       Но лицо его оживало, становилось подвижным.
       - Нужен мне - ты один!
      -- Ой ли? - Володя сел.
      -- Тебе ли не знать?
       Володя трудно выходил из оцепенения.
      -- На, брейся, - протянула она ему бритву с тумбочки.
       На самом деле его маета оставила ее абсолютно равнодушной.
       Он мучился сейчас, она отмучилась накануне, и ее опустошение оказалось сильней вновь предлагаемого наполнения.
      
       - В порядке, - сказала она безучастно людям и пошла к Ясне Моисеевне.
       - Мать честная! Что делается? Что происходит? - Ванечка смотрел на Генендл и на выходящего из дверей Володю.
      -- Изумительно, - всплеснула руками Ксения. - Изумительно.
      -- Гордыня его заела, - сказала Людмила. - Разохались тут.
      -- Люд, ты че? - Валентина покрутила пальцем у виска. - Совсем?
      -- Тихоня наша ест всех с кашей, - сказала Гита.
       Генендл апатично пожала плечами и пошла в автобус.
       За ней шел Володя.
       Генендл было все равно, кто перед ней: Володя - не Володя, ей хотелось одного - лечь и спать. Но от нее не отставали. Ей докучали. Не давали забыться. К ней говорили, ее касались, ее поили водой и обнимали, и она сдалась. Генендл куда-то ехала, выходила из автобуса, снова входила и снова ехала и ехала.
       Но наконец день иссяк.
       К своим коттеджам они возвратились к вечеру, когда на дорогу ложилась тень ночи.
       Генендл шла одна.
       Когда Володя Вильков, взяв ее за локоть, сказал: "Не пугайся, это я", она вздрогнула всем телом, и испуг стал толчком к ее возвращению во внешнее.
       Он нежно держал ее за локоть и заглядывал в глаза.
       - Где же твоя крашеная? - Генендл растерянно оглянулась, она спутала вчерашнее с настоящим.
       Володя наклонился к ее щеке и поцеловал нежно, мягко овладевая ею, и отдать себя ему в обладание, вдруг, вмиг, вылилось в нестерпимое дикое счастье: "Володя! Мой Володя! Мы опять вместе? Правда? Ты со мной? Ты меня не бросил?.. родной мой, любимый, любимый, любимый!"
      -- Успокойся, - мягко сказал Володя Вильков. - Смотрят...
      
       Старик-гид накрыл прощальный ужин в коттедже для мужчин.
       Фуршет... В Яремче, куда Генендл возила группы, обычно устраивали прощальные ужины у костра, за шашлычком. Яремча еще повторится, а вот Болгария?
       ... Завтра назад в "Слънчев бряг"; оттуда в автобус и в Софию, и из нее: кто куда, каждый в свой угол Страны Советов.
       И все гуляли!.. Но как гуляли!
       Гуляли как в последний раз.
       Живая сущность: компания, которую они собою создали, не желала распадаться на единицы, на элементы, отчужденные географически и бытийно.
       Старик-гид, сидя в углу комнаты, играл на аккордеоне. Народу нравилось, им хотелось еще и еще, в них веселилось все, что могло веселиться и смеяться, петь, пить, плясать, кружиться, гикать, шалить, заводить, затевать, развлекать, сверкать, наяривать, барабанить, дудеть, резвиться, искрометно вертеться, дурманить...
       - Эх, цыганочка! - выкрикнула Ксения и выскочила в середину комнаты, распушив юбку, залихватски поведя ее оборками. Все обернулись на нее. Она, раскрасневшаяся, взлохмаченная, подбоченясь по-цыгански, зазывно улыбнулась, повела оголенным плечом.
       "Уведет Володю!" - Генендл прижалась к нему.
       Володя сказал твердо:
      -- Только ты!
       Его голос, его взгляд, его жест!
      -- Володя!
       Ванечка выскочил к Ксении:
      -- Давай, дед, наяривай гармонь!
      -- Голубка! Кто поверит, что она стерва? - кинула Валентина.
      -- Какая тут стерва? Обездоленная женщина, - отозвалась Ясна
       Моисеевна. - Да, Гита?
       Людмила напряглась сквозь топот:
       - Чернявка Гита тут смирная чего-то. В Единцах, я поняла, даже на Велвла клевала, да, Овечка Божья?
      -- Было, было, - сказала Гита и оторвалась от них:
      -- Стой, дед, хорош! Что ты тут играешь - ни в конюшню, ни в
       Красную Армию! Давай молдовеняску! - крикнула она, прыгнула в центр, широко разведя руки. - Все в круг, руки на плечи друг другу, выбрасываем вперед поочередно ноги: левую, правую, левую, правую - хоппа!
       Старик с проигрыша вошел в водоворот молдовеняски.
       - Старый гриб играет музыку всех народов, - сказала Людмила, перекрикивая молдовеняску.
       - Ездят сюда все, - тоже кричала Валентина, - и социалисты, и коммунисты, и капиталисты.
       Молдовеняска перешла из среднего течения в быстроту воронок. Переплетя руки, танцующие понеслись по залу каруселью. Подбивая ногами такт, выбрасывая вперед то одну, то другую ногу, они выкрикивали традиционное для молдавских плясок: "У-ю-ю ши ярэ - ю!" - от подъема танца взлетала, казалось, крыша: "У-ю-ю ши ярэ - ю!" ...
       ...
       ...
      
       Аккордеонист, устав, замедлял ритм, карусель перетекала в медленный темп, некоторые остановились, отдыхая, некоторые сели, остальные продолжили. И тут, легко неся свое полное тело и медную седину волос, в круг вышла, заложив по-еврейски большие пальцы за отвороты ситцевой
       жилетки, Ясна Моисеевна:
      -- Семь сорок, дед, семь сорок!
      -- Давайте, Ясночка, давайте, - крикнул Ванечка. - Покажите, где
       раки зимуют...
       "Везде, где есть евреи!" - Генендл стояла на пороге и смотрела то в комнату, то в ночь, на звезды.
       Ясна Моисеевна и Ванечка танцевали друг против друга, остальные, тоже в парах, кланялись на еврейский манер друг другу, округляя спину, высоко подымая руки, вытягивая ладони вперед и вниз. Аккордеонист пробежался по клавишам и перешел на "Тум-ба-ла-лайку":

    ... Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

       Тум-бала, тум-бала, тум-балала...
      
      
       Генендл вышла во двор к плетню.
       Было свежо и лунно, и веял сильный сосновый дух.
       Она не слышала, как подошел Володя.
       Она его почувствовала кожей.
       И дрожь пробежала по ней от макушки до пят.
       Заслонив собою свет луны, Володя склонился к Генендл.
       - Тебе хорошо? - спросил он тихо; он шептал, волнуя своим дыханием нервы ее волос, - я договорился со стариком, у него свободна комната... Пойдем?
      -- Пойдем!
      -- Тогда я вытащу его оттуда, хватит ему наяривать! - голос Воло-
       ди Вилькова уже не шептал, а звучал шофаром.
      
      

    ***

       Три часа Володя будоражил темень каморки, пьянея сердцем от близости Генендл, и теперь, отдыхая, он подставил Генендл плечо, и она, устроившись у него под мышкой, положив голову ему на грудь, слушала биение его сердца. Нагие, лежали они в узкой кровати и говорили о любви.
      -- Ты моя жена! Никакая ты мне не любовница, ты моя жена.
       Родная, родная жена.
       У меня две жены. Бывает же у людей несколько жен... и у меня
       две жены: та, дома, и ты, золотая!
       - Мечтай, мечтай, - тихо сказала Генендл. - Ночью позволительно.
       - Хорошо, ах, как хорошо! - под настроением любовной пьяни говорил Володя Вильков. - Словно восемнадцать лет мне... эта ночь! - из всех ночей ночь... сладкая моя, какая же ты вкусная! - ты моя жена, моя возлюбленная жена!
       - Возлюбленные не принадлежат никому, - эхом отозвалась, откликнулась Генендл, и перед глазами у нее проплыло лиловое облако с фиолетовым шлейфом, а сердце резанули стальные клинки.
      -- О чем ты, дорогуша?
       Так...
       Мечты сбываются буднично.
      -- Ты устала, дорогуша?
      -- Спать тянет.. веки слипаются... Генендл захотелось отодвинуться,
       но Володя держал крепко.
       Ей стало неудобно.
       Она думала повернуться.
       Но Володя прилип к ней.
       Ей стало неловко:
       ... она, так сильно любившая, столько ожидавшая ночи вдвоем,
       так желавшая ощущать его кожу, дышать его дыханием, целовать его глаза, его волосы, его... его... его, она хочет спать, она - ничего не чувствует!
       Ей - в тягость - его близость!
       "Как можно хотеть спать - рядом с Володей? - спрашивала себя Генендл. Ведь я люблю его. Я точно люблю его. И я с ума схожу по нему, я всегда буду сходить с ума от его запаха, от его взгляда... но хочется спать, очень хочется спать,
       ... освободить себе тело, раскинуться... уснуть..."
       Генендл было стыдно, и все же она желала освободиться.
       Она точно желала освободиться.
       Но Володя Вильков крепче прижал ее к себе.
       И Генендл покорилась.
       Она уснула далеко заполночь, но и во сне ей мешали скованность и теснота на границе меж их телами.
      
      
       Утром, на розовой заре, выйдя на крылечко, к новому, полному до краев дню, Генендл подняла руки к ясному небу, хрустнула переплетенными пальцами, потянулась: - как все-таки несвободно спать вдвоем, тесно.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Каждый человек должен
       каждый день выходить
       из Египта
       /Магид из Кожниц/
      
      

    Ч А Д

    пьеса для одного актера

       Комната. За окном мрак. Ненастье. Осень. В постели лежит женщина. Она укрыта до подбородка одеялом. На одеяле: скрещенные руки. Лицо бесцветное. Волосы неухоженные. Глаза напряженно смотрят в одну точку. Тишина.
       Чтобы как-то разогнать ужас, сковавший ее, она говорит.
      
      
      
       - Послушайте, зачем врачи задают вопросы?! - Вы задумывались над этим?
       ... - Как вы себя чувствуете? - спросил меня врач. - Хорошенькое дело: его тон!
       Почему он спросил: "Как вы себя чувствуете?"? - я смотрела в глаза врача, я смотрела в глаза врача и врач смотрел в мои глаза, но потом он понял и сказал: "У вас все в порядке, я думаю, все в норме..." - Он понял про меня. И мне необходимо стало домой. Здесь майн мамэ, ын майн татэ *. Телевизор. Мамэ подымает меня вверх. - Так смешно... "Я не понимаю, чего бояться? - говорит она. - Чего бояться, когда ничего нет? Я не понимаю!" - Хорошо, что не понимает, не правда ли? С ней я иду вверх. И она отстает от меня. И страх тут же бросает меня вниз. Так я и живу... Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз... больше вниз, больше вниз. Иногда я лежу на дне, как камбала, и давильня серого и мутного делает меня плоской, как камбала, одно-
       бокой и одноглазой, как камбала. Мне не хватает воздуха в груди, чтобы всплыть, и не хватает объема, чтобы вдохнуть глоток легкости, пузырек облегчения...
      
       Женщина вздыхает осторожно под одеялом раз, потом еще раз чуть сильнее.
      
       ... Но пока на самом деле плохого нет... Анализ - не диагноз. Диагноз - не операция. Операция - не смерть... Если не думать о плохом, его и нет. Вы согласны? Нет, подождите, представьте себе: что чувствует лягушка, распятая для опыта? - Что чувствует наковальня в ожидании удара молота? - Или виноград под прессом... Каково состояние человека, когда основа его душевного равновесия - клизма или градусник? - "Не трогайте музыку руками!" - говорит мамэ. А татэ ей отвечает: "Каждому возрасту - своя суета"... Но мне то что из этого? Не так? Мы, маленькие люди, проживаем чистилище жизни без допингов. И если бы я даже получила допинг... ну, хотя бы в виде идеи... Никакие идеи не снимают боль того, что любимые мои лежат в земле. Нет! Какова идея! - Наблюдать мучения своих созданий. Опустить их вниз, ради восхождения вверх. О чем Он думал?
       ?
       .
       .
       Женщина отрывает взгляд от точки на потолке и поворачивает голову к тоскливому окну.
      
       Не видать ничего. Мне не видать ничего. Вам тоже не видно? Конечно, нет. А все потому, что... квартира - не дом. Квартира - набор дыр для прозябания. В квартире, чтобы самой себе взглянуть в глаза, надо посмотреть в зеркало! - Вы чувствуете? Вы чувствуете, какой здесь
       холод? Почему так холодно? Ночью было жарко, сейчас холодно. Вы думаете, после укола надо часок полежать? Я думаю, надо оставить дверь открытой - мамэ ходит туда-сюда, пахнет борщом, бежит вода из крана... Жизнь пахнет борщом... Ребойнешелойлем! * Вы заметили, что часто самое простое есть символ самого сложного? Если я чувствую запах простого борща, я живу в полном смысле этого слова. - Но что со мной происходит? - Мрак. Отчего?.. Серо. Все серо. Озноб и холод внутри. От страха? Мне смысл этого слова кажется - от страха. Не может быть... На самом деле...
       ... В поликлинике легче. Там все - такие... Может быть, и вы? Нет? Еще нет? А я уже...
       ... О, странный звук. Человек в окне напротив стоит, весь в черном... Не слышу ничего. Как будто вата в ушах. Смех? Вы слышите? Кто смеется в эту серость? Человек в черном в окне напротив шевелит губами, а звук не идет? - Куда делся звук? - Вы думаете: я беспокоюсь? Беспокойство. Зачем? Голова может болеть час, сутки, голова может болеть неделю, болеть может в любом месте: в желудке, в груди, в суставах. А если болит то, что люди называют "младенцем"? Жить - ему? Жить?
       Нет, послушайте, в поликлинике точно скажут: "Простая головная боль". Остальное - выдумки. Положить бы их в маленький задний карман, глядишь, выдумки и вывалились! Но, глядеть тоже надо умеючи. Зрение - надо иметь не стопроцентное. Если зрение хорошее, очки наденьте. Соединились боль, уныние, серость, накапала тревога - это круговерть зрения. - Вы видели белку в колесе? У меня в голове колесо с белкой... пустая перчатка, черная долина, не слышу, не осязаю, отсутствую; отсутствую снаружи... скукожилась в себе... одна перед страхом, одна перед ужасом, одна.
       Нет, плачет ребенок! Почему ребенок плачет? Тихо! Слышите? Нет?
       Ребенок плачет во мне? Я и смерть ношу в себе? Вы думаете, смерть - мой стержень? Смерть - мой возлюбленный?..
       ... странный голос... Зачем она поет ему?
       Многоголосье... какое многоголосье в мозгу!
       И это все - я?
       К чему вопрос, на который нет ответа? - спрашиваете вы?
      
       Я отвечу вам, я отвечу... вот:
       К чему вопрос, на который всегда один ответ!
      
       Женщина садится в кровати. Пытается улыбнуться. У нее не получается.
      
       Вы видите улыбки на лицах прохожих? Издевательство! - Я не могу расправить плечи, не могу распрямить спину. - С настоящей болью легче. Страху есть за что зацепиться. О, кто-то из вас пытается меня успокоить, утешить, а может быть - улыбнуться? - Не отведавший еще! Я знаю, есть много не отведавших еще: у каждого свой черед. У каждого - свой. А с меня - хватит, говорю я вам. Эта головная боль - не так просто, не думайте. После нее: температура, инфекция и - конец. Меня не обманешь. Не так легко, не обманешь... И эта улыбка врачей. Пусть они себе улыбаются. Им самим - тоже в очередь! Все живое боится. Живое должно бояться. Маленькое, еще не стоит на ногах - уже дрожит. Уже бежит от клыков. Ноги не держат, падает, опять подымается, тельце дрожит, сердце заходится, а его лапой - хрясть! - за горло клыками - хрусть, и все: покой. Покой такой ценой? Ценой моих котят? Ой, у меня были котята, ой, если бы вы знали...
      
       Женщина смотрит вдаль сквозь стену. Лицо ее становится нежным, глаза наполняются слезами. Она их не замечает, и не замечает
       набежавшую на губы скорбную улыбку.
      
       Скажите, скажите мне, почему, когда человеку хочется плакать, он стыдливо улыбается? Геррочка имел привычку: захотел, чтобы я проснулась, прыг ко мне в кровать, лапкой, нежно так, тронет лицо, мордочку придвинет к моим губам и давай щекотать своими золотыми усиками - я не выдерживала и - в смех, а он сидит на груди и мурлычет, радуется. А если бы вы видели, как он умывался: обеими лапками сразу. Быстро облизнет их язычком, быстро-быстро моет себе ушки, щечки, опять ушки, опять щечки, одновременно двумя лапками, много-много раз, пока, наконец, не потеряет ритм и запутывается в движениях, размахивая лапками и оборачивая головку то в одну, то в другую сторону, то в одну, то в другую сторону... поняв, что запутался - да, да, он все понимал, как человек, и даже лучше человека, я вам говорю - Геррочка шел в кухню - прыг - и он уже висел на бедре у мамэ и смотрел янтарными глазами на мир, и только подрагивающий шикарный рыжий хвост выдавал его волнение. Ой, а если бы вы видели, как я его кормила: намочу хлебушек в молоке, раскрошу на ладони и даю ему, а Геррочка влезал в ладонь всей пушистой золотой головкой и вымазывался весь молоком и хлебом, но только после того, как я его поцелую в лобик, только после поцелуя он брал в рот кусочек хлеба и съедал, а потом лез в ладонь, и опять терся, и я опять его целовала. О, как мы были счастливы: Геррочка и я.
       Но вот в один несчастный день Геррочка спрятался под стол и лежал клубочком; он заболел. Не знаю, было ли у вас такое, но я сразу почувствовала: он заболел! И понесла его к ветеринарному врачу; врач осматривал его, надавливал ему животик, а Геррочка смотрел мне в глаза, смотрел, а потом сказал: "Мяу-у-у! Мне же больно! Мяу-у-у..." Но я ничем не могла ему помочь. И я плакала. И Геррочка плакал. И бессильно ложил золотую головку на мою руку, потом, однажды, он
       стал жаловаться и кричать и порывался бежать от боли, ноги его уже не слушались и он смог доползти только до моей подмышки, и так мы вместе лежали на этой кровати; потом Геррочка успокоился и я подумала, что ему стало легче. Но когда я включила свет, я увидела: его прекрасные янтарные глаза были широко открыты и смотрели в одну точку, не мигая. Мой Геррочка умер.
      
       Женщина плачет.
      
       Мы с мамэ выпила той ночью полбутылки водки, но не помогло. А наутро я положила Геррочку в картонную коробку и опустила его в бак с мусором. "Зачем в бак? - сказала мамэ. - Мы могли его похоронить!" я пошла на улицу, но мусорная машина уже опрокидывала бак в себя. Я только успела сказать: "Прости меня, недоумка, Геррочка!" - и поклонилась ему в пояс.
      
       Женщина плачет навзрыд. Потом говорит сквозь слезы дальше.
      
       После Геррочки у нас были еще два котенка. Каштанчик и Пушинчик. Вы ведь знаете, всегда хочется беду закрыть...
       Каштанчик, совсем маленький, ушел иначе. Каштанчик умер за один день. За несколько часов. Он начал качаться на ходу, потом только полз, потом лежал на диване и плакал. Я целовала его в лобик и говорила: "Скоро тебе станет легче, маленький, скоро тебе станет легче". Когда он умер, мамэ сказала: "Лучше бы я легла вместо него, лучше бы я легла."
       А через некоторое время к нам пришел Пушинчик. Он сидел под дверью и мяукал.
      
       Женщина обернулась к двери и взяла на руки подушку.
       Я взяла его на руки, белого и легкого, как пух и сказала: "Я тебя беру, только ты, пожалуйста, не умирай!" У него были большие голубые глаза с мохнатыми ресницами. Ой, если бы вы видели эту красоту! И он все время сидел на плече мамэ, обнимал ей голову белым хвостом и вылизывал ей розовым язычком щеки, губы, нос, и мамэ смеялась, мамэ так смеялась... Я думаю, хоть раз в жизни вы когда-нибудь тоже так смеялись...
       Пушинчик умирал две недели. Лежал на теплой батарее и смотрел; потом закрывал свои голубые глаза с пушистыми ресницами и отдыхал; и опять смотрел: тихо-тихо. Он таял. А я все не давала ему умереть. И он так укоризненно и жалобно смотрел. Пушинчик умер, когда никто не видел, растянулся на полу и умер. Я приняла снотворное и легла в кровать, вот в эту кровать... а мамэ смотрела на него сухими глазами, а затем сказала: "Пепел; все мое становится пеплом: к чему мне эта жизнь!" А я думала: "Мне нельзя любить. Все, кого я люблю, у меня забираются, все забираются... имею ли я право наказывать своей любовью!" А татэ похоронил Пушинчика под высоким тополем во дворе, рядом с Каштанчиком и пришел успокаивать мамэ: "Все ничего, - говорил он. - Все ничего."
      
       Женщина положила подушку. Легла. Укрылась одеялом до подбородка.
      
       А вы говорите: покой.
       Покой такой ценой?.. рано или поздно... "Рано или поздно" - каждый миг с этой мыслью! Опять голова болит. Или не болит. Прислушаюсь... А, пусть будет: что есть, уже есть. Просто не думать и все. А вы так спокойны, вы уже после этого? - или до? А мир идет кругом. Вот, если бы земля содрогнулась, лес горел, ураган бушевал: чувствовалась бы жизнь. Если бы мне кто-нибудь врезал. Размахнулся и
       врезал. Я бы себя ощутила. Вчера сон: девочка на дереве. Плачет. Как ее снять? Ствол гладкий, а девочка плачет и плачет; и хочется к врачу. Врач смеется. Ну и пусть. Нельзя думать о плохом, правда? Вы тоже так думаете? Я буду думать о среднем. О среднем.
       Обещаю вам.
      
       Женщина встает с постели. Остановилась, держась за изголовье. Другой рукой ухватилась за подоконник.
      
       Сделать марш-бросок в ванную? Нет, потом; да, вот, кончился спирт; сказать мамэ: пусть купит спирт, нет, пусть купит татэ... но в пятницу на улицу: сама - так я решаю! - и к врачу... условия свои, конечно, не ставить: недели отдыха от меня ему от меня хватило? - Вы понимаете, о чем я говорю? Ну, вы же ждали когда-нибудь любовной встречи... или, нет, вот лучше пример: вы ждали когда-нибудь приема у ребе *, когда только он и знает, что вы сейчас делаете! - или, еще точнее, вы ходили спрашивать а шалэ ** у ребе? Или задать вопрос раввину! Нет? А я к врачу иду каждый раз, как к ребе. В прошлый раз недели - хватило. И в этот раз - хватит: почитаю чего-нибудь, чуть-чуть почитаю, или начну писать в дневник, совсем чуть-чуть писать, укроюсь с головой одеялом, и почитаю свой мозг... свои ощущения дикие... да, дикий мандраж! Чего я тут стою-застыла? Что за ватные ноги, что за пелена перед глазами! Что за идиотский ужас! Анализ - не диагноз. Диагноз - не болезнь... О, радиоточка пикает... раз, два, три... пять, уже пять? - наконец-то пять... еще пару часиков, пару-тройку и - люлю, и не помнить ничего, и не думать... О, Мирча Снегур, первый президент наш, куда-то летит... не услышала куда... Вы тоже не услышали? Надо же, кто мог подумать, что коммунизм так рах-
       нет. Что Москва станет заграницей. Республика СССР - Молдавия - повиснет свободным государством Молдова, и будет развиваться на семи ветрах, как ее триколор, ее трехцветный флаг, заменивший Красный... Кто мог подумать, что можно будет купить билет и лететь себе в Эрец-Исраэль, в Израиль: хочу - лечу, не хочу - не лечу; хочу - насовсем еду, не хочу - совсем не еду. Свобода выборы... Вы могли себе такое представить? А эту свободу выбора? Когда все внутри тебя запрограммировано железными прутьями, заверчено ржавыми от жесткости узлами? Когда я тут стою - застыла между кроватью и окном и не могу решиться сделать шаг вперед. Хорошенькое дело: свобода выбора - в пятьдесят лет! А... А, какая разница! Это случается у всех: у королей и у шутов, даже думать не стоит, о чем думать не нужно - забыть... о, спазм в животе! Температура или нервы? Пусть будут нервы... хотя еще ничего не случилось, еще ничего не случилось и, возможно, не случится... пока, пока что... ша! Тихо... т-с-с... ша! Нельзя так громко говорить! Не сглазить бы, не сглазить бы... О, видите, как меня придавила? Ясно вам, что со мной? Как будто мир опрокинулся черным чугуном... и только глаза врача!... он ничего не понял поначалу, потом сказал, как ребе: "У вас все в порядке, все в порядке, все в порядке"... Сколько раз он мне повторил? ... и... и мир стал возвращаться, открываться, мир стал делиться на элементы, на слоги, вычленилась тусклым фонарем одна мысль, другая, третья. Что, собственно, произошло? Обыкновенная простуда. Обыкновенная простуда. "У вас обыкновенная простуда, - сказал врач. - Обыкновенная простуда, и есть методы лечения, методы для жизни, не для смерти"...
      
       Женщина услышала шум в столовой и повернула голову к двери из спальни.
      
       ... Почему шумит мамэ?
       Причем тут паспорт? Причем тут масло? Паспорт для масла? Вы слышали, сколько шума из-за масла? Это капитализм на нас пустыми прилавками наезжает. Вы помните, как это было: коммунизм закончился из-за голых прилавков, а капитализм начался из-за их же обнаженности. Но обнаженные, они смотрелись гораздо лучше, чем голые: так в нашем обществе появился секс. Секс-кекс... а мне плохо... о, что тебе так плохо? - спросила мамэ, - лежишь и кушаешь в постели! - Слышали? Не понимает! Хорошо ей! До семидесяти дожила и не понимает: какое счастье! Ребойнешелойлем! Дай ей счастье не понять никогда, дай ей это сумасшествие, не открывай ей глаза...
       Сколько я буду думать об этом? Сколько! Как пусто в моей спальне. Часы тикают, но время покидает ее. Ужас. Ужас внутри меня. Ужас рядом со мной. Ужас по дороге со мной... По дороге... Когда Моисей вел евреев, когда Моисей договаривался с Богом, почему он не выговорил каждой еврейке ее еврея? Вот, посмотрите - кругом меня: одни вещи... Вещи источают жуть. Движения исторгают угрозу. Обнаженность оголяет панику... Нет, не обманывайтесь, кое-какие мужчины, конечно, были, но не мой. Но не Мой.
      
       Женщина снова осторожно ложится в постель. Натягивает одеяло до подбородка. Скрещивает на груди руки.
      
       ... Лежать неподвижно, замереть, сон освобождает от страха, не рефлексировать, сорвать якорь; чернота ночи несет покой; ночь, как ожидание конца: ждешь, подстерегаешь, хочешь угадать, выискиваешь, но нет... он придет неожиданно! - надо быть всегда настороже. Надо быть всегда готовой... хотя, даже с каторги бегут, Ребойнешелойлем, знать бы точно, что Ты есть! - Помоги мне стать будничной. Помоги мне стать как все. Оставь мне долю сумасшествия.
       Я - такая, как все. У меня все, как у всех. Я - такая, как все.
       Не такая уж я не как все, чтобы со мной случилось особенное; особенное - плохое. Особенно плохое. Обособленное зло... Вы согласны, правда? - Я согласна; я хочу работать, смотреть - телевизор. Страдать от безвзаимной любви: Ребойнешелойлем, как это мелко. Какая благодать любовные страдания. Но я не могу повернуть вспять. Я уже знаю, как это мелко. Чудо - это когда встаешь. Надо встать... Вы видите, я пытаюсь, нет, даже больше: я борюсь.
      

    Женщина снова идет к постели и идет к зеркалу

       Посмотреться в зеркало, да-да, посмотреться в зеркало, посмотреть себе в глаза: почему страшно смотреть себе в глаза? В чем дело? Или не хочется Быть? Я не хочу быть? Занимаюсь саморазрушением? - Нет? Желаю? - Тогда посмотрю. Вот, глянула! - Глянула и хватит...
       ... теперь одеться. Одежда - кольчуга (одевание-раздевание: страх-паника-ужас) - Умыться! - (иметь дело с собственным телом, - как пройти над пропастью). Нет, я в порядке, я, как все. Скажу громко: Я, как все! Я, как все; я, как все; я, как все... я такая же, как все! Ну и что? И в зеркало гляну... Вот она я! Да, вот она я. Ну что во мне страшного? Вот, поцелую себя! Вы пробовали целовать себя в зеркале? И какой эффект? - Ой, родная моя...
       ... смотрюсь в зеркало, глаза в одну точку, не дышу, все, я умерла! - Видно? Страшно? Уродливо? Пепел.
       Если я пепел - то зачем я?
       Тени...
       Мы - тени... здесь...
       Клара Бекер пишет: они в Тель-Авивском ресторане пили тост за улицу Мира! Представляет ужас, пить за единецкую улицу в Тель-Авиве? Кстати, у вас бывает ностальгия? - А ностальгия, никуда не уехав? Оставаясь в местечке? В бывшем еврейском местечке?..
       ... я - тень. Остальные оставшиеся тоже - тени. Евреи, все евреи - повсюду и на все времена - оставшиеся. Праотцами оставлены евреи на земле для очищения мира. Евреи - инструмент для продвижения мира к развитию...
       ... Вы говорите: не стараться понять невозможное?... Тогда ответьте мне, да-да: когда человек разговаривает сам с собой, это он разговаривает со своей душой? А что такое тогда - я? Тело? Тело говорит: "Моя душа!" - Бедные, бедные люди! ... а другие... сколько живых существ кричат от боли в эту минуту? Корчатся в муках? Умирают?
       ... где мои котята?.. если бы они со мной были, если бы...
       ... но сбежать с ума - роскошь для избранных, я, сейчас, ссорюсь только с Богом: люди - что? Чего от них требовать? Они - в беде.
      
       Женщина руками захватывает обод зеркала в желании его разбить.
      
       Отчаянное желание - быть приводит к отчаянному желанию - не быть. К отчаянному желанию константы, жажды постоянства, покоя - быть или не быть!
       Быть - требует слова "всегда".
       Не быть - вбирает в себя все значения. Не быть - не требует ничего.
       Быть всегда
       или
       Не быть.
      
       Быть всегда равно = Не быть.
       Не быть?..
      
      
       Женщина подходит к окну. Смотрит на прояснившийся к ночи небосвод.
      
       Видите, первые звезды на небе? А я? Живу вешалкой для тряпок, пациентом для врачей - ЧАД! Смотрю в окно, словно на картину в раме. То серое небо в раме, белесое, туманное, то фиолетово-тяжелое, густое; хорошо бы - в одном стекле: розовая утренняя заря, в другом стекле - легкое, взбадривающее, голубое и пуховое облачко белоснежным лебедем...
       ... где взять мне, скажите, силы - пройти все судьбы моей жизни? Бежать, - говорите вы? Но, если все убегут? Один, другой, третий... Мир опустеет. Будет это богоугодно? Если свобода выбора: забыть близких, отвернуться от любви, замкнуться в себе, созерцать, медитировать, стараясь высвободиться из телесного - не законченный ли это эгоизм?.. А если жизни нет. Если она есть реальность лишь в человеческом восприятии, если на самом деле она не физическая, не физиологическая, не психологическая, не философская даже сущность? Если жизнь - это обман ограниченных возможностями органов чувств? Почему такая красота: зеленые деревья, зеленая трава, голубые птицы, золотые котята, искристые звери, почему они преходящи?
       Для меня несомненно одно. Если вы хотите меня понять. Для меня несомненно: - И трава, и птицы, и звери, и человек, все они вместе и каждый по отдельности - сильнее Бога. Потому что умеют вытерпеть то, что Бог с ними сделал. Конечно, я ропщу, как Иов, конечно, я ропщу. Но пока - я живу среди людей; значит, для людей. Ведь время идет для всех. Время идет для всех... Каждый несет свое. И... Все ничего. Смерть стирает смыслы. Смыслы теряют значения. Значения теряют значимость. С обратным отсчетом: до Адама и Евы - все игрушки в Божьем саду. Да, да, да - все игра... Так скажите: кому служить мне семь лет любви?.. Или другой вопрос: на похоронах - хоронят, плачут,
       но правда в том, что покойники погребают покойников. Сумасшедшие. Не хотят понять. Сумасшедшие, - посмотрите на себя: где вы сами будет вскоре?
       ... хотя есть и другая правда: по-настоящему любят мертвых живым предъявляют претензии. Есть еще более правда: стыд, совесть, нравственность - ими люди обозначают тревогу и страх. Страх правит миром. Страх творит мир. Страх творит порядок чувствований из Хаоса бесчувствия...
       Правда - это точка зрения. Не более того. Страстишки - вуаль, флер страха. Кто придумал, что человек - прогресс? Человек - регресс. Цивилизация ведет к Хаосу. Хаос - упорядочивает себя сам. Хаос спасет Бога. Бог спасет от одиночества...
      
       Женщина протягивает открытые ладони к небу.
      
       Где же ты?
       Вспомни обо мне!
       Что же ты?
       Не видишь разве:
       Время оставило меня...
      
       ЗАНАВЕС.
      
       2.01.2002.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * Шофар - бараний рог, который звучал в моменты наступления врагов у иудеев /иврит/
       * Слънчев бряг - солнечный берег /болгар./
       * Коен - колено иудейских первосвященников /иврит/
       * местечко - городок в черте оседлости евреев в Европе.
       * Трэйф - не чистое /еврейское/
       * Мош - дядя /молдавск./
       ** Флуер - дудка /молдавск./
       * Эйсав - Исав /Берешит 25 : 22/
       * Рэбойнэшэлойлэм - Господи /идиш/
       * Вие какво търсите? - Вы что ищете? /болгарск./
       ** Ето - вот /болгарск./
       * Ой, вэй из мир - О, горе мне /идиш/
       * Ривка - жена Ицхака /Берешит 25:22/
       * Маина - кулебяка с мясом /идиш/.
       ** Флудн - ореховый пирог /идиш/.
       *** Лейкях - яичный пирог /идиш/.
       * Стихи Паулины Анчел.
       * Майн мамэ, эн майн татэ - моя мама и мой папа /идиш/
       * Ребойнешелойлем - Господи /идиш/
       * Ребе - раввин /идиш/
       ** А шалэ - вопрос /идиш/
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       122
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Боросин Паулина Анчеловна (paulacora@mail.ru)
  • Обновлено: 04/07/2010. 219k. Статистика.
  • Статья: Израиль
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка