Сколько ей было лет, когда мы с ней последний раз говорили ? Трудно сказать. В течение всей своей жизни Лия Борисовна*, казалось, ничуть не менялась. То ли возраст её не брал, то ли, наоборот, она с молодых лет была "женщиной в возрасте". Сухая, строгая, в пенсне, лицо - в продольных морщинах, она держалась прямо, и голос её слегка скрипел. У неё не было ни семьи, ни детей, и все считали, что к нежным чувствам она вообще не способна. В детстве я её не любила, она постоянно поучала маму, что детей баловать нельзя, и мне это совсем не нравилось. Даже когда Лия Борисовна бросила свой заплечный мешок нам с сестрой под ноги, чтобы мы не стояли босиком на холодном вокзальном асфальте, я отвернула от неё свою надутую физиономию. Это было в войну, когда все мы , семьи научных сотрудников, ездили на огороды. А тогда, в наше последнее свидание, мы сидели на скамеечке против большой клумбы "Площади цветов". Это была замечательная идея - снести жуткие военные бараки и заполнить всё пространство цветами. Жаль, что потом там разместилось какое- то помпезное здание Вечер был тёплый, мягкий, уже не весна, но ещё не лето, запахи цветов неслись со всех сторон. Лии Борисовны прикрыла глаза, я думала, что она дремлет и сидела тихо, наслаждаясь умиротворяющим покоем. Мне было даже жаль, когда Лия Борисовна заговорила, но уже в следующую минуту я слушала её со всем вниманием. Повзрослев, я стала и ценить, и любить Лию Борисовну. Она не изменялась не только внешне, её железные принципы не брали ни время, ни обстоятельства. Она была верный и неизменный друг нашей семьи, хоть за всю свою жизнь не сказала ни моим родителям, ни нам, детям, ничего ласкового. Возможно, поэтому сейчас мне было особенно
* Почти все имена изменены.
удивительно её слушать. Лия Борисовна говорила совсем по-другому, чем раньше, с несвойственными ей грустно- задумчивыми интонациями. Даже голос у неё не скрипел, как обычно:
- Красивые были у тебя родители, ах, какие красивые! Я всегда на них любовалась, - она усмехнулась. - Глаза у твоего отца так сверкали, что мне казалось, поднеси я к ним листик бумаги - он вспыхнет. Огонь - вот, наверное, самое точное, что можно о нём сказать - он всегда был им полон, всегда горел всем, за что бы ни брался. И - большой талант с каким-то магическим геологическим виденьем. Всё было в нём ярко, необычно. И работалось мне с ним интересно. Удивительно только, что он, умный, проницательный, врагов своих не видел. Слишком верил людям. Однажды мы с ним поссорились: я ему прямо сказала, кто написал на него донос. Он тогда страшно на меня рассердился, месяц не разговаривал. Не поверил, даже сомнения у него не зародилось. Помню, я решила - во что бы то ни стало докажу, что права, и что я вовсе не наговариваю на этого человека из-за личной к нему неприязни, как упрекнул меня тогда твой отец. Она замолчала, но мне трудно было выдержать эту длинную паузу.
- Ну и как, Лия Борисовна, нашли вы доказательства? - Найти-то нашла, только поздно - возможно, и к лучшему, ведь этому человеку твой отец верил и любил его. Не знаю, за что, но любил и подлости его никогда не видел.
Она замолчала, но я уже не могла сдержать своего волнения. Мама рассказывала нам, детям, что отец три раза чудом спасся от ареста, и что кляузы, доносы преследовали его всю жизнь. Я должна была знать имя того, кто шёл за отцом, как чёрная тень.
- Лия Борисовна, кто же это? - Подожди, не торопись, я бы тебе сейчас сказала, но лучше я дам тебе мои бумаги. Это не дневник, но я записывала всё, что мне было интересно, всё что выходило за обычную рутину. Там - ответ на твой вопрос.
Мне была досадна такая проволочка, но я понимала, что Лия Борисовна хочет обосновать обвинение, поэтому смирилась, и мы договорились, что завтра с утра она найдёт и подберёт все бумаги, и в полдень я могу прийти к ней их забрать. В эту ночь мне плохо спалось. Я перебирала в уме все знакомые мне имена, но ни на одном не могла остановиться. В три часа ночи я поняла, что сна больше не будет, встала, зажгла свет и попыталась читать книгу, которая ещё день назад меня занимала. Я смотрела на страницу и читала одну и ту же фразу несколько раз, совершенно не вникая в её значение. Мысли мои возвращались к одному и тому же: кто он, этот враг, который столько раз играл роковую роль в судьбе моего отца и которого он так и не распознал? В конце концов, усталость взяла своё, и я заснула в кресле с книгой в руках. Сон мой был неприятным, тяжёлым. Какая-то тёмная страшная фигура угрожала моему отцу. Я знала, что мне нужно закричать и предупредить его, но голос пропал; я напрягалась, пытаясь бежать на помощь, но ноги были такими тяжёлыми, что я не могла оторвать их от пола. А тёмная фигура всё ближе и ближе приближалась к отцу, и я чувствовала отчаянье от бессилия и ужас, что сейчас должно случиться что- то непоправимое.
Я проснулась с колотящимся сердцем, а весёлое азиатское солнце уже заливало комнату, и в открытые окна неслось мелодичное курлыканье маленьких индийских горлиц, переселённых недавно в эти места, чтобы спасти тополя от прожорливых гусениц. С чувством огромного облегчения я высунулась как можно дальше из окна и вздохнула всей грудью сладкий для меня горьковатый запах молодых тополиных листьев. Сейчас Лия Борисовна уже, вероятно, рылась в своих бумагах, и нужно было протянуть ещё часа три-четыре, прежде, чем идти к ней. Я нарочно придумывала себе всякие занятия, но всё валилось у меня из рук. Наконец, я решила, что одиннадцать - это уже почти полдень, и заспешила к Лии Борисовне. Во дворе около её подъезда толпилась кучка людей и стояла "скорая помощь". Сердце у меня заныло предчувствием. Я вошла в подъезд, навстречу мне с лестницы спускались санитары с носилками... Как мне сказали позже в больнице, это был инфаркт. Лия Борисовна позвонила в "Скорую помощь", успела сказать : "Боль в сердце", назвать адрес, и трубка упала у неё из рук. Когда приехали, она была без сознания. "Голос по телефону звучал так спокойно, как будто она говорила не о себе, а о человеке ей совершенно незнакомом", - удивлялась сестра, но я хорошо представляла Лию Борисовну и знала, что самообладание не покинуло её даже в такую минуту. Лия Борисовна умерла, и из моей жизни ушла ещё одна связь с прошлым, с моим детством и с моими родителями. Мне было горько и больно потерять последнего старого друга семьи. Квартиру Лии Борисовны опечатали до приезда её родственницы, отпуск мой кончился, и надо было возвращаться на работу в Москву. Мы грустно расстались с моей сестрой Маей в аэропорту, и она обещала мне связаться с родственницей Лии Борисовны, как только та приедет, и постараться получить обещанные мне записи. Мой рассказ о нашем последнем разговоре с Лией Борисовной взволновал её не меньше, чем меня. Мая действительно сделала всё возможное, чтобы получить эти бумаги, и не прошло и трёх месяцев, как мне доставили толстую бандероль. Записи Лии Борисовны были отрывочны и сухи, но все главные события, связанные с моим отцом, она описала с протокольной точностью и даже документально подтверждала. Моя сестра снабдила меня ещё одной папкой, это были воспоминания мамы, и не только её собственные, но и записи, сделанные по рассказам самого отца, друзей и сотрудников. В отличие от сухих свидетельств Лии Борисовны, они, написанные живо, хорошим языком, читались легко. Я, конечно, тоже многое помнила, но мои детские воспоминания были отрывочными. Как отдельные картины вспыхивали они в моей памяти.
... Ночь в беспредельной степи, наша машина несётся куда-то в кромешную тьму. Перед фарами прыгают гигантские тени каких-то чудовищ, и я не верю, что это всего лишь тушканчики. Иногда по бокам машины вспыхивают чьи- то фосфоресцирующие глаза. Мы с сестрой чувствуем, что мама встревожена. Я пугаюсь, когда она спрашивает: "Раслан, дороги не видно, куда мы едем?" И слышу голос отца, сидящего рядом с шофёром: "Мы едем правильно, Женя, я это знаю, чувствую". Он поворачивается к нам лицом, и я сразу успокаиваюсь - такой уверенный и веселый у него взгляд.
...Или ещё: мы опять в экспедиции, и опять степь и ночь, только в этот раз наш "виллис" - в сплошном потоке воды: ливень, как из ведра. Холодно, неуютно и спать хочется. Ночевать в такую погоду под открытым небом в спальных мешках невозможно, а до лагеря ещё далеко. Мы подъезжаем к какому-то хутору, входим в сени. Слабый старушечий голос говорит нам с высоты русской печи:
- И не думайте и не могите. Еды нет, и ночевать у меня никак не способно, третий день помираю, с печи нет мочи слезть.
Отец подходит к печке:
- Помираешь, бабушка? А у меня лекарство есть. Из Кремлёвской больницы. Хоть кого и хоть от чего вылечит. Вот видишь пилюлю? Выпей и смотри на меня, в глаза смотри. А я считать буду. Как до десяти досчитаю, вся твоя хворь пройдёт, как будто её и не было.
Бабка недоверчиво глотает пилюлю, а отец начинает считать - медленно, чётко, громко, и с бабки глаз не сводит, а мы стоим тихо-тихо, я даже дышать боюсь. После десяти бабка говорит с изумлением:
- И впрямь полегчало. Кремлёвское... Чудеса... Ну-ка помоги с печки-то слезть.
Потом мы пьём чай с домашним хлебом и укладываемся спать в спальных мешках на полу. Когда утром двигаемся дальше, шофёр удивляется:
- Чтобы так лекарство быстро подействовало... Чудеса! Правда что ли, кремлёвское?
А папа смеётся:
- Лекарство самое обычное, аспирин. Я её гипнозом вылечил. Это, брат, сильнее кремлёвских пилюль.
* * *
Я погрузилась в присланные мне сестрой бумаги. Отец снова ожил передо мной - весёлый, с блестящими глазами. И мама рядом с ним. Они всегда были вместе, нежно любящие и глубоко уважающие друг друга. Оба красивые, статные и, несмотря на простоту отношения в семье, недосягаемые для нас, детей, как боги Олимпа. Они были единомышленниками в понимании жизни, коллегами в работе и гармонично дополняли друг друга. Собранная, спокойная с большим достоинством мама - авторитет в семье в вопросах искусства. И отец - пылкий, эмоциональный, мгновенно воспламеняющийся, страстно любящий жизнь, бесстрашный с сильными мира и перед любой опасностью, с железной волей... и в то же время добрый, заботливый, легко ранимый. Он сжигал себя, вкладывая весь пыл души во всякое дело, за которое брался.
Ещё в самом начале 30-x годов годов отца направили из Ленинграда в Казахстан, чтобы создать здесь геологическую службу... Я представляла себе отца, сидящего в кабинете директора института, а за его спиной на стене - геологическую карту, им составленную. Мальчик, родившийся в горном осетинском селе возглавил в далёком от родных мест Казахстане науку о земле и вселенной.
Я читала, и передо мной вырисовывались картины жизни отца...
Горец.
Вражеская конница отступала. Ветер свистел в ушах, азарт погони опьянял. Чёрный арабский жеребец Раслана вырвался вперёд. Всё ближе, ближе! Кровь кипела радостным возбуждением, Раслан поднял ружьё, готовый стрелять. Палец уже лёг на курок, но в это мгновение преследуемый им "белый" оглянулся... Раслан узнал его сразу - друг, сосед домами, он с ним рос, играл, ездил на водопой... Рука с ружьём опустилась, Раслан сделал резкую подсечку поводом, конь замер на скаку, присел на задние ноги, завалился на бок и тут же вскочил, нервно дрожа от возбуждения. Раслан, успевший спрыгнуть до того, как конь упал, уже снова был в седле и стал догонять промчавшийся мимо отряд. Всего несколько мгновений было упущено, тех самых мгновений, в которые белые успели скрыться. Отряд остановился, смешался. Командир в бешенстве повернул коня к Раслану
- Ты не хотел стрелять! - кричал он перекошенным ртом. - Подсёк коня ?! Раслан молча и твёрдо смотрел ему в лицо.
- Значит ты с ними заодно, тебя самого стрелять надо! - командир выхватил пистолет и направил его на Раслана. - Революция врагов не жалеет!
В это время где-то рядом рванулась граната, лошадь командира отскочила в сторону, и пуля просвистела мимо уха Раслана.
Отряд развернулся и снова бросился в погоню. Все, но не Раслан. Конь нервно танцевал под ним, а он не знал, в какую сторону повернуть. Одна мысль перебивала другую: "Если за счастье я должен убить друга, я не хочу такого счастья... Но как же борьба за братство и справедливость? За это можно умереть... Но не убивать друга! Кто я? Предатель или спаситель?" Всё сразу стало сложно, запутано, непонятно. В одно мгновенье Раслан, казалось, остался один против всего мира, отвергнутый красными и отвергнувший белых... С ним только его конь, его верный друг. Раслан благодарно тронул его шпорами , и конь припустил быстрым аллюром, унося всадника вверх, в горы.
Цоканье копыт звонко и чётко отскакивало эхом от скалы над тропой, круто поднимающейся вверх. Силуэт всадника и лошади скользили по гранитной стене как одно целое - как скачут только горцы. Бурка поднималась за плечами Раслана большими чёрными крыльями. Тропа извивалась, пряталась в зарослях можжевельника и временами совсем исчезала, но он летел вперёд, пока перед ним не открылось ущелье, замкнутое скалистыми горами со всех четырёх сторон. Здесь всадник остановил коня, казалось, только для того, чтобы не нарушать абсолютной тишины этого удивительного места. С минуту он был неподвижен, потом легким движением шпор направил вороного скакуна вниз к центру ущелья, и тот стал спускаться медленно и почти бесшумно. Солнце уже лизало край горного хребта и противостояло леднику. Предзакатные лучи били прямо в лёд, который сверкал, как алтарь храма, где божеством была сама природа. Это впечатление ещё больше подчёркивалось покрасневшим от осенних ночных холодов кустарником, закрывавшим пурпурным плащом окрестные скалы. Посредине почти круглого ущелья виднелось низкое деревянное строение, с почерневшими от времени брёвнами. Две берёзы, склонённые над срубом, роняли на крышу осенние листья, отчего она была совершенно золотой. Каждый угол крыши венчало резное украшение, напоминающим рога тура. Вокруг стен на земле белели разложенные в строгом порядке черепа горных козлов и архаров, частично истлевшие, но всё ещё несущие круто закрученные рога. Это была старая языческая молельня, возведённая ещё до мусульманства и христианства, разделивших страну на две половины. Тайна её существования передавалась из поколения в поколение. Здесь приобщались к духу предков, предавались размышлениям или скрывались от нежелательных взоров. Всё ущелье, утопающее в блеске предвечернего освещения, дышало торжественной тишиной дивного храма, созданного щедрой природой Кавказа. Легким движением Раслан спрыгнул с коня. Чуть выше среднего роста и худощавый, он казался старше своих восемнадцати лет. У него было открытое, умное и смелое лицо, с чертами некрупными, но правильными и выразительными. Черные глаза поражали блеском, как будто юноша с трудом сдерживал внутренний огонь. Но сейчас в них читался вопрос, тревога, недоумение перед неразрешимой задачей. В ушах Раслана ещё звучал свист пуль, и кровь ещё не остыла от азарта сражения, но весь мир для него внезапно перевернулся, стал непонятным и отталкивающим. Два часа тому назад он принадлежал к революционному отряду лёгкой кавалерии и знал с кем и против кого и, главное, зачем сражаться. Свобода, братство, равенство и справедливость, обещанные революцией, стоили того, чтобы за них биться. Но теперь всё смешалось.
Раслан долго стоял перед старой молельней в глубокой задумчивости, держа в опущенных руках вожжи терпеливо ждущего коня. Когда он, наконец, поднял голову, глаза его были спокойны и решительны. Ему было ясно, что война для него окончена.
Солнце спряталось за хребтом, и волшебное сияние ледника потухло. Медленно и бесшумно, как тень, спускался всадник по тропе к селенью, где сам воздух ещё дышал воспоминаниями о его детстве и юности.
Появление Раслана на свет было событием радостным и тревожным для его родителей и десятерых сестёр. Обитатели горного осетинского селенья, проявляя осторожность, также не торопились с поздравлениями. Причина скрывалась в печальном событие, случившемся несколько лет назад.Шесть раз, узнавая, что родилась дочь, Асланбек с мужественным спокойствием, достойным горца, проглатывал разочарование и произносил одну и ту же фразу: "Подождём, пока будет сын". Шесть раз надежды его обманывались, и вот , наконец, великий день настал, и сын родился. Радость отца не знала границ, новость волной разнеслась по селенью. Асланбек ничего не жалел, чтобы достойно отметить появление продолжателя рода, будущего помощника в трудном крестьянском деле и воина-защитника маленького села от враждебных соседей - иноплеменников. Всё село собралось на пиршество - "кувд", какого уже давно не видели эти места. Весь день жарились на вертелах бараны, варилось пиво и брага. Слабая ещё мать и сёстры хлопотали у казанов, а вокруг длинных столов под ярким горным солнцем произносились долгие неторопливые тосты. Весь этот жаркий июльский день в душной комнатке, куда набивались всё новые и новые посетители, празднующие рождение джигита, лежал в люльке необычно тихий перепеленатый малыш...и к вечеру умер. Застольные здравницы сменились рыданиями женщин и скорбным молчанием мужчин. Виновник восторга, веселья и ликованья был мертв! Мёртв был источник надежд и счастья, умер, не успев получить своего имени. Горе отца, матери и сестёр было безмерным. Объясняли печальное событие только одним - боги разгневались на бахвальство Асланбека и отняли у него предмет его гордости.И ещё четыре раза Асланбек проглатывал разочарование, когда тихая, любящая Гаце дарила ему очередную дочь. Ещё четыре раза с достойным горца спокойствием повторял он фразу: "Подождём, пока будет сын". Два года спустя после рождения десятой дочери, живой, черноглазой Хазидаз, Гаце опять понесла, уже без надежды на счастье иметь сына. И он родился. Когда Асланбеку сообщили долгожданную весть, он спрятал своё счастье в груди, как птицу в клетке. Односельчане передавали новость шёпотом, чтобы не раздражать богов. Асланбека при встрече спрашивали только: "Ну как?", - и он отвечал наклоном головы, удостоверяя, что всё в порядке. Кто благословил этого мальчика - провидение или судьба, или сама трепещущая за его жизнь мать - неизвестно, но он рос здоровым и крепким, сразу показав свой характер, громким криком протестуя против люльки и пеленания. И остался победителем, благо было кому носить его на руках - сёстры стали уже взрослыми девушками. Через год в доме Асланбека собрались старейшины селения, но не праздновать и не говорить пышные тосты, а узнать предназначение мальчика. В комнату для гостей, кунацкую, степенно входили старики, худощавые, прямые, перетянутые по талии ремнём с серебряными насечками, на котором держался прижатый к бедру кинжал. Каждого старейшего Асланбек встречал наклоном головы, прикладывая руку к груди. Гости чинно расселись на расставленные вдоль стены скамьи. Медленность речи и немногословие считалась украшением мужчины, и старики, роняя редкие слова, держались с тем особенным выражением спокойного достоинства, которое присуще горцам вообще, а осетинам, аланам, как они сами себя называли, особенно. Через какое-то время самый старший подал знак. Гаце внесла годовалого Раслана и усадила на край ковра, застилающего середину кунацкой. На другом краю разместили серп, кинжал, чётки и книгу. Малыш немедленно подполз к книге и стал с увлечением её трепать. Асланбек был человеком от природы умным, его мудрость давно снискала ему уважение односельчан, тихая Гаце знала секреты трав и врачевания, и вот теперь судьба пророчила их сыну ученость. Старики зацокали языками и закачали значительно головами. Предназначение мальчика было ясным, община в положенное время пошлёт его учиться. Стайка черноглазых босоногих мальчишек, покачиваясь на широких ещё для них спинах лошадей, перегоняла четвероногих красавцев на водопой. День стоял яркий, солнечный и по-горному свежий. Пяти-шестилетние всадники сидели на лошадях уверенно и ловко, направляя их пятками босых ног. Держаться на коне их обучали раньше, чем ходить. К воспитанию мужчин здесь относились со всей серьёзностью, игнорировать боль и не показывать страха перед опасностью приучали с пелёнок. Джигитовке, стрельбе на скаку в цель и владенью кинжалом учили в горном селении с детства. И сейчас пятилетний Раслан, сидя на коне без седла, чувствовал себя джигитом. Селенье жило патриархальными обычаями и законами, нерушимо переходящими из поколения в поколение. Это был особый мир, отрезанный горными хребтами от городских новшеств и коллизий. Качающиеся на крупах лошадей юные обитатели горного селенья не знали и не ведали, что будут "последними Магеканами" мира, который вскоре исчезнет, как Атлантида, в волнах современной цивилизации. Но сейчас еще на всё существовал свой порядок, свои правила и законы, стержнем которого служило неукоснительное уважение горцев друг к другу. Уважая себя, уважай своего соседа - это был неписанный девиз маленькой страны. С возрастом человек пользовался всё большим и большим почтением. Любое приказание старшего было свято для младшего. Старики вершили суд и решали все дела и проблемы селения. В знак особого уважения к возрасту, женщины, достигшие особенно почтенных лет, тоже могли принимать в этом участие. Мужчины работали на полях в долине, но каждый из них был воином, готовым в любой момент защищать селенье от посягательств многочисленных иноплеменников. Кинжал на кожаном ремне, перетягивающем талию считался так же обязательным для горца, как сердце в его груди. Этот символ мужества и храбрости вынимать без дела из ножен не разрешалось, использовать его, как средство угрозы считалось позором. Если кинжал обнажался, его необходимо было обагрить кровью, и потому им пользовались только в исключительных случаях. Женщины хлопотали дома, и старинные законы определяли им своё, вполне достойное место в прочно сложившейся структуре быта горного селения. Мусульманство, принесённое в эти края сравнительно недавно, добавило свои ограничения в их социальную жизнь, но не смогло уничтожить всех старых обычаев. Они не закрывали лиц, и, как и в древние времена, с достоинством принимали выказываемое мужчинами уважение при встрече на улицах села. Оскорбление жены, сестры или дочери каралось безжалостно. Раслану было четыре года, когда отец взял его с собой на мельницу, спрятавшуюся в ущелье у шумного потока. Страшный, неестественно громадный рот и шрам от уха до уха обезображивал лицо мельника. На вопрос оторопевшего мальчика Асланбек коротко объяснил: когда-то давно, когда мельник ещё не занимался мукомольным делом и жил, как и все, в селе, он оскорбил дочь соседа, и ему рассекли кинжалом рот в знак вечного позора.
Детство Раслана, несмотря на всю строгость учения ремеслу хлебопашца и воина, протекало счастливо. В хозяйстве содержалось много животных, и он был их лучшим другом. Даже куры, кормить которых входило в обязанность мальчика, не давали ему во дворе проходу, а собаки просто обожали. С кучей других ребятишек Раслан гонял огромных буйволов на водопой к журчащей ледниковой водой горной речке. После обжигающих холодом струй, мальчишки с огромным наслажденьем лежали на горячих камнях и смотрели на ленивых великанов, всасывающих в себя чистую воду, как будто они хотят осушить горную речку до дна. Но самым большим удовольствием для Раслана было скакать на жеребце без седла, прильнув всем телом к жаркой спине из могучих мышц. Однажды, показывая свою удаль, он сделал то, чего ему ещё не разрешалось - пустил коня во весь опор. Ни лошадь , ни седок не заметили глубокого рва. Перед неожиданным препятствием конь внезапно остановился, и маленький наездник перелетел через голову. Лошадь испугалась, шарахнулась в сторону и размозжила копытом Раслану лицо. Прибежав домой пешком, весь в крови, он смертельно перепугал мать. Она обмыла ему раны и наложила мазь своего изготовления из мёда и лечебных трав. Ни боль, ни кровь не спасли маленького Раслана от наказания за ослушание. Несмотря на нежнейшую любовь к сыну, отец был строг и суров в его воспитании. Едва пришедший в себя от потрясения мальчика поставили на большой камень на перекрёстке улиц, и он простоял на этой голгофе до позднего вечера, пока отец не снял его от туда. Разумеется Раслан не плакал - такого стыда позволить себе он не мог. Дома, потихоньку от отца, Раслана баловали сёстры и подпихивали ему сладости на мёду из собственных ульев. Для него у них было особенное имя - они называли Раслана по-русски "Крошка". Это слово из языка, которого они совсем не знали, казалось им особенно нежным. Отец не мог ласкать сына, по неписанным старинным законам это была привилегия исключительно женщин, но временами он клал руку Раслану на плечо, и этот простой знак отцовской любви переполнял сердце мальчика гордостью и счастьем. Отец был строг, но строгостью справедливой и разумной. Асланбек обращался с сыном, как с маленьким мужчиной: помогать отцу в хозяйстве, особенно на конюшне, входило в обязанности Раслана с самого раннего возраста. В один из вечеров, когда сумерки уже растворяли в себе все привычные очертания, отец стал собираться к поездке в другое село. Он поручил сыну принести из сарая, что стоял в дальнем углу двора, седло и уздечку. - Всё проверь, приготовь, мне уезжать завтра чуть свет. - В сарае уже темно, ничего не видно. - Ничего, ты же знаешь, где что висит. Южная ночь падает с неба быстро, чёрным покрывалом окутывая всё вокруг, а когда человеку ещё только пять, темнота вызывает какую-то сладостную жуть, воображение рисует ночных чудовищ, всякую нечисть, про которую младшая из десяти сестёр, Хадизат, любила рассказывать Раслану зловещим шепотом. Бегом, зажмурившись, мальчик пересёк тёмный двор и открыл дверь конюшни. Внутри был мрак, но знакомый запах лошадей, хрустящих кукурузными початками, придавал ему бодрости. Он потянулся за уздечкой , и вдруг...из темноты выглянул чёрт - настоящий, с острой мордой и горящими глазами. Захохотал и с грохотом обрушался на Раслана. Он был реален, как сама жизнь, и страшен до жути. Стремглав бросился мальчик бежать к спасительным освещённым окнам дома, а чёрт преследовал его и тяжело дышал в затылок. Почти без чувств вбежал Раслан в дом, глаза в пол-лица от ужаса.
- Там, там, настоящий чёрт. Я сам его видел , он за мной гнался!
- О, Алла, бисмилла! Нет на свете чертей, дурачок. На, возьми фонарь, пойдём, вместе его прогоним! Идти за руку с отцом было куда спокойнее, и ночь казалась не страшной.
- Ну где же твой чёрт? Смотри, сбруя валяется, она на тебя упала, когда ты тянул уздечку, вот и грохот и весь твой чёрт! - А глаза? И хохот.. - Да это лошадь заржала, повернула к тебе голову, и блеснула зелёным глазом! На, вешай всё назад, да аккуратно, не спеши, нет больше твоего чёрта. - А гнался за мной кто? И дышал... - Гнался за тобой твой страх, а дышал ты сам с перепугу! Убей свой страх, и любой чёрт будет тебя бояться! Так, всё ясно и просто объяснилось. Раслан вздохнул - хорошо, когда рядом отец. Но образ чёрта, даже если страх к нему убит, оставался где-то в глубине души, уж очень он был живой, настоящий... Может быть, он просто прячется от взрослых? Осенью, хотя Раслану было ещё только пять лет, отец, твёрдо помнящий предсказание судьбы, решил, что пора мальчику учиться. Да и без этого предсказания он сделал бы все, что в его силах, чтобы его единственный сын стал грамотным человеком. И случай представился подходящий: родственник Асланбека, Тох - бравый, весёлый и беспечный офицер русской армии, следуя к месту своего нового назначения, остановился на короткую побывку в родном селении. Его сопровождало всё его большое дружное семейство. Асланбек просил Тоха взять Раслана с собой, обучить его русскому языку и подготовить к школе. Тот с готовностью согласился. В летней открытой кухне во дворе Раслан помогал старшей сестре перекачивать мед из домашних улей. Он любил это занятие по вполне понятной причине. Они с сестрой весело болтали, обсасывая опустевшие соты, когда Раслан услышал, что его зовет отец. - Раслан, твой дядя берет тебя с собой, ты будешь жить в его семье в большом селе и учится русскому языку. Иди, скажи об этом сестрам. Мальчик к такому решению отца был не подготовлен и совсем не хотел уезжать из дома, но ни возражать не задавать вопросов не полагалось.
Как не болело сердце Гаце при расставании с ее маленьким несмышленышем, с ее любимцем, но в одном она была спокойна: ни Тох, ни его добрая жена Ханги не обидят Раслана. В их дружной семье он станет жить наравне с другими ребятишками, как родной. Тамара, Фирка, Коша, Раиса, еще грудной Бейбулат... и теперь Раслан - шумная и веселая ребячья компания. Сшиты новые рубашки и штанишки для Раслана, куплены "городские" ботиночки и вся большое семейство отправилась в далёкую Тимерхан-Шуру, где квартировался полк Тоха. Первое далёкое путешествие занимало мальчика, и сидя в телеге с остальными ребятишками, он с любопытством оглядывался по сторонам, но через короткое время тоска по отцу, ласковой маме и сестрам пересилила всё остроту приключения. Раслан опустил голову, изо всех сил сдерживая предательские слёзы. Тох подхватил его с телеги и посадил впереди себя на коня: - А ну, джигит, что нос повесил? Раслан вздохнул и, зная, что отец не позволил бы ему хныкать, проглотил горький комок. Сидеть на коне с дядей было куда лучше, чем в телеге, и он приободрился. Выполняя просьбу Асланбека, с Расланом теперь говорили по-русски, но это совершенно обескураживало мальчика. И уже к полному его огорчению, Тох нашёл для него учительницу, которая согласилась давать по сходной цене уроки русского языка. Теперь каждый день после обеда Раслан, вооружившись тетрадкой и ручкой, отправлялся на занятия. До чего трудно! Никаких сил! Он шел с тоской и унынием и не мог понять, зачем его заставляют это делать, когда он и так бойко умеет объясняться и с отцом и с сестрами и со своими друзьями. Его наставница, молодая русская женщина, ставила на чистую белую скатерть чернильницу и рисовала на бумаге непонятные значки. Несмотря на все старанья, рука Раслана с трудом выводила каракули, мало похожие на красивые завитушки учительницы. Большая стеклянная чернильница вызывала у пятилетнего малыша живейший интерес. Ему очень хотелось нарисовать что-нибудь понятное и знакомое, вроде человечка или домика, но он, разумеется, не смел об этом попросить. Однажды учительница оставила Раслана одного в комнате. Рука его сама по себе потянулась к завораживающему предмету, и он, торопливо макая перо в слишком далеко стоящую чернильницу, в упоении предался рисованию. На листе бумаги уже волшебным образом появилось что-то вроде лошадки, когда - о ужас! - по белой крахмальной скатерти поплыло огромное синее пятно: чернильница перевернулась. Замерев от отчаянья, Раслан несколько секунд смотрел на эту немую стихию, затем пулей выскочил в окно и бросился бежать. Никакие уговоры не могли заставить злополучного ученика возвратиться к своим занятиям, и весной Раслана привезли домой, в родное село. - Мал он еще учиться, Асланбек, дай джигиту подрасти годочек! - объяснял Тох их преждевременное появление. Для Раслана это было абсолютным счастьем, и все радовались его возвращению - и отец, и мать, и сестры. Даже огромные дворовые псы, окружив малыша, который едва ли был выше их ростом, неистово выражали свой восторг. Снова мальчик плескался в горной речке, гоняя на водопой буйволов и лошадей, кормил кур, чистил сбрую отцовской лошади. Через год, в шесть лет Раслан уже с удовольствием и с гордостью пошёл в двухлетнюю сельскую школу, куда принимали детей независимо от возраста. Он оказался в одном классе с ребятами вдвое старше и вдвое выше его. Нравы были строгие, линейка безжалостно ходила по неумелым рукам. Применялась даже порка - к ленивым и несмышленым. Раслан оказался шустрым, сообразительным, особенно когда дело касалось сложения и вычитания. Понемногу он одолевал русскую речь со слов незатейливого учителя. К этому времени он уже многое узнал, в том числе и то, что помимо его села, есть ещё и огромная непонятная Россия и другие диковинные страны с языками, совсем не похожими на его собственный. А самое главное, Раслан хорошо усвоил, что его селению нужен грамотный человек, и он должен научиться говорить, читать и писать по-русски. Так хотят старейшины и его отец. "Это карандаш" , - повторяли ученики за учителем. "Лиша жалежла в шат" - старательно выводили они в своих тетрадках.
- Ай-я-яй! Баранья голова! Ты зачем пишешь "лиша", когда я говорю "лиша?", почему "жалежла", почему "в шат?!" - выходил из себя учитель. - Русский человек не говорит: "Лиша жалежла в шат", он тебе скажет: "Лиша жалежла в шат!" Слушай и пиши правильно: "Лиша...", - и всё повторялось снова.
Но как было написать правильно, когда ни учитель, ни ученики не могли произнести твёрдые русские "с" и "з"? Через два года сестры с изумлением и умилением слушали, как Раслан читает медленно, но уверено непонятную им русскую книжку, полученную в награду за успехи в уже оконченной школе. Они гордились своим маленьким братом, но Асланбек мечтал о большем, о почти невозможном - послать Раслана учиться в город. Надев свою лучшую черкеску, он пошёл к старейшинам. Совет седовласых правителей села решил просить "Горское общество" Осетии оплачивать учение Раслана во Владикавказском реальном училище. Согласие было дано, но при условии, что мальчик выдержит тяжёлые вступительные экзамены на русском языке.
Раслан плохо спал перед поездкой в город - он волновался, что знаний у него не хватит и он не оправдает надежд отца. Да и самому ему очень хотелось учиться дальше "в большой школе", как называл ее отец. К его облегчению, экзамен начался с математики. Примеры, задачки он решил без запинки, и желая оттянуть пугающий экзамен по русскому языку, попросил дать ему решать еще. Экзаменатор улыбнулся: "Нет, брат, с этим все ясно, в математике ты силен, а вот теперь напиши-ка то, что я тебе продиктую". Это было куда труднее. Раслан писал медленно, старательно выводя буквы, на лбу его выступили капельки пота. Его приняли, и гордый отец отвёз сына к богатому родственнику, отставному генералу, на хлеба и постой. В благодарность за приют Асланбек захватил с собой мёд и кукурузу, фрукты, овощи и возмущённо клокочущих кур. Троюродный дядя Раслана был очень важной фигурой, им гордился и чтил весь его род. Шутка сказать: он, осетин, дослужился в русской армии до генерала - тут уж и прибавить было нечего. Опять Раслан жил один, без его большой, любящей семьи. Теперь он был старше и сильнее духом, но обстановка в доме дяди оказалась совсем не такой, как в весёлой, тёплой семье Тоха. Дом, как и сам генерал, был большой и мрачный, хозяйство солидное, с собственным выездом, но работали в нём только кухарка и конюх. К дому примыкала пристройка, которая пустовала: отдельная клетушка с выходом во двор. Туда-то и поселили Раслана, подальше от "чистых" комнат. Положение восьмилетнего мальчика в этом чужом доме было не слишком завидным, здесь его не приняли, как сына, он оставался родственником на хлебах. Дядя морщился, не считая возможным отказать своим сельским одноплеменникам, и вместе с тем тяготился лишними хлопотами, да и лишним ртом. Дядя был жадноват. Раслан это чувствовал, и уже оперившаяся осетинская гордость мальчика обрекала его на постоянное недоедание - он не хотел быть бременем для знаменитого родственника. В большой кухне, где плита всегда пылала жаром, русская толстуха-кухарка пекла и варила для обширного семейства. В обязанность Раслана входило обеспечение дома водой из колодца, который находился тут же, во дворе. Он старался изо всех сил быть полезным, и рано утром, до ухода в реальное училище, бегал с полным ведром воды от колодца в дом, пока кухарка не объявляла, что воду уже девать некуда. Она была доброй иногда даже с повидлом. На гордый отказ Раслана, она добродушно ерошила ему волосы и говорила: "Ешь, на норове-то своём долго не протянешь!". Мальчик ел с благодарностью не только за хлеб, но и за заботу, без которой ему, в его восемь лет, жилось горько и холодно в этом чужом доме. В далёких больших комнатах Раслан чувствовал себя нестерпимо неловко. Русская жена генерала была светской дамой, и две кузины воспитывались в соответствующем духе, их учили танцам и музыке. Две пары весёлых глаз с любопытством следили, как Раслан осторожно ступает по блестящему паркету и не знает, куда девать руки за большим общим столом с европейскими порядками. Девочки, чтобы было им веселее и чтобы Раслан научился держать себя свободней, упросили маму включить его в уроки танцев. Это прибавило ему еще одну пытку. К великому его облегчению и радости, учитель танцев признал его не способным к французским "па", и его оставили в покое. Кузины ходили в гимназию. По утрам им вручались изящные корзиночки с завтраком, Раслан получал одну копейку на бублик. Несмотря на разное положение в доме, кузины неплохо относились к своему сельскому родственнику. Весёлые хохотушки вначале вели себя церемонно, как "генеральские дочки", и смотрели на Раслана с некоторой опаской, но спустя короткое время стали вполне дружелюбны. Девчушки забавлялись, когда он превращал "сайку" в "шайку", "сыр" в "ширь". Раслан краснел, но не слишком обижался, потому что смеялись они добродушно, и ещё потому, что это были всего лишь девочки. Уже к концу первого учебного года он мог без запинки и быстро сказать: "Сизый сазан создан в сезон", и проклятущая лиса могла сколько угодно залезать в злополучный сад - никакого ущерба его осетинской гордости это уже не наносило. ... Как-то ранним утром, когда весеннее солнышко уже залило двор и улицу, обещая скорое возвращение на лето домой, в село, Раслана призвал к себе грозный голос рассерженного дядюшки. Он стоял на веранде и смотрел на разбитое оконное стекло. - Признавайся, твоя работа? - Нет. - А кто же разбил стекло? - Не знаю.. Не я. - Как не ты? Врешь, кроме тебя это никто не мог сделать! Убирайся и не показывайся на глаза, пока не сознаешься! Мальчик побледнел и закусил губу от волнения. Никогда в жизни его не подозревали во лжи. Обида была невыносимо жгучей. Хотелось сказать что-то резкое, хотелось убежать из этого холодного дома. Раслан закрыл дверь своей клетушки и погрузился в учебники. Утром не было завтрака, не было копейки на бублик. Не было обеда за "большим столом", не было ужина - только голодный желудок и трудные уроки. Добрая кухарка пробовала накормить на кухне - Раслан отказался. Перед сном пришла тётя:
- Сознайся, Раслан, дядя простит тебя.
- Я никогда не врал и не вру, я не бил стекла, - голос мальчика срывался от оскорбления.
- Ну, успокойся. Мы выясним, приходи утром к завтраку.
Голова кружилась от голода, сосало под ложечкой, но он не пришёл. Не появился он ни к обеду, ни к ужину. За ним прислали кухарку. Дядя молча и угрюмо указал на стул. Девочки сидели, как мышки, и смотрели виновато. В Реальном училище Раслан долго чувствовал себя чужаком. Зимой и летом в лёгкой серой рубашке, перетянутой ремешком, коротко остриженный, он был не похож на того сельского мальчика, который ещё недавно бегал в домотканой свитке и чувяках. Здесь была форма, которая для других учеников в холодное время дополнялась тёплой суконной курткой, Раслану же, во всякую погоду служила только одна дешёвая рубашка, и зимой, чтобы не замёрзнуть, он стремительно нёсся от дома до училища и обратно. Его одноклассники были, в основном, русские и, как правило, из зажиточных семей. Плохо и бедно одетый, с ограниченным русским, он имел, тем не менее, большое преимущество: основной предмет реального училища - математика - не представляла для Раслана никакой трудности, логика физики и химии была естественна, как само дыхание. Это учителя отмечали и ценили в нём. Русский язык оказался той крепостью, которую приходилось штурмовать каждый день, а осенью, возвращаясь из горного селения после летних каникул, Раслан чувствовал, что снова отброшен назад. Его одноклассники читали, отдыхали, путешествовали, а Раслан работал в поле. Он любил этот труд, мышцы его становились железными, тело гибким и сильным, но на чтение времени не оставалось, и он невольно завидовал тем, кто мог спорить о прочитанных в каникулы книгах. Лета Раслан ждал с нетерпением, оно приносило до боли желаемое возвращение в родной дом, наполненный тихой лаской матери, сдержанной, но абсолютной любовью отца и обожанием сестёр. Домой! В родное село! Там так сладко спалось, там ждала утром приготовленная матерью яичная лепешка и свежий чурек. Скакать на лошади, купаться, подставляя тело быстрым, обжигающе-холодным струям горной речки, а потом - на кукурузное поле, чтобы работать с отцом и сестрами не покладая рук - какое наслаждение после угрюмого генеральского дома! Работая в поле, Раслан чувствовал себя мужчиной и ничем не выдавал саднящей боли во всём теле, отвыкшем за зиму от крестьянского труда. Мышцы его быстро крепли, и уже через неделю гибкое, стройное тело превращалось в хорошо отлаженный механизм. Он работал точными, экономными движениями, которые доставляли ему удовольствие, как танец танцору. Тяжёлые сельские обязанностях, с забавами и смехом, сопровождавшими этот труд, ласка и любовь семьи наполняли его счастьем.
Лето было временем, когда отец обучал его важному для горца искусству джигитовки.
В большом дворе сильный и быстрый жеребец делал круг за кругом, натягивая длинную верёвку, которую отец крепко держал в руке. Асланбек издавал короткий гортанный звук, и Раслан бежал наперерез скачущей лошади, пытаясь на ходу вскочить в седло, поначалу не успевая даже за него ухватиться. Урок повторялся снова и снова, пока, наконец, Раслан не стал легко взлетать на бегущего жеребца. Потом он научился на полном скаку стрелять в цель и перескакивать с одного коня на другого. И снова - осень. Мать штопала и чинила одежду, поливая ее тайными слезами. Собирали мед нового урожая, фрукты, чтоб отвезти в благодарность в генеральский дом... Сознание необходимости учиться не покидало ни Раслана, ни родителей. И занятья продолжались.
Шли годы. Время медленно, но неуклонно вращало свое колесо. Маленький мальчик вытянулся и почти преодолел трудности русского языка, остался только характерный акцент и медленность речи. В зимнее время он с упоением читал, правда без всякой последовательности: Достоевский и Сенкевич, Толстой и Тургенев перемежались с книгами случайными и не слишком нужными. Однажды мягким летним вечером, когда солнце уже спряталось за белыми вершинами и запахи трав поднимались от нагретой земли, отец и четырнадцатилетний Раслан возвращались домой после дня работы на кукурузном поле. Уходящая круто вверх дорога была узкой, так что лошади почти соприкасались боками. Хорошо было ехать рядом с отцом - не торопясь, отдыхая, перекидываясь редкими словами и чувствуя сильный круп коня, послушного легчайшему сигналу хозяина. Внезапно Асланбек насторожился, и в тот же момент Раслан увидел группу всадников, скачущих им наперерез. Чеченцы! Отец стегнул коня сына, и тот понёсся вперёд, Асланбек следовал за ним не отставая. Дорога, по которой они скакали, хорошо просматривалась, и оба всадника были удобной мишенью. Пока что выстрелы их ещё не достигали, но чеченцы быстро сокращали расстояние. Кони неслись во весь опор. Нужно было успеть достичь поворота, где дорога скрывалась за скалами: там преимущество стало бы на стороне отца и сына, и чеченцы уже не посмели бы преследовать... Слишком далеко, слишком крута дорога. Пули уже начали свистеть, но кони, как бы понимая опасность, неслись вперёд, напрягая все силы. Наконец их скрыл желанный изгиб дороги. Раслан поднял ружьё, готовый стрелять, но, обернувшись к отцу, увидел, что тот почти лежит на своём коне, чёрная кавказская рубаха намокла от крови. Чеченцы уже скакали обратно, не дожидаясь выстрелов из прикрытия. Отец и сын продолжали свой путь, кони скакали рядом, Раслан поддерживал в седле Асланбека. Дома Гаце не заголосила, не заохала, только смертельно побледнела, помогая сыну уложить отца на топчан. Асланбек потерял много крови, ослаб, но травы и настои залечили рану. Через две недели он уже был на ногах, только что-то сломалось у него внутри, прежние силы не возвращались, он начал болеть. Скрывая свою слабость, Асланбек бодрился и снова каждое утро, ещё до восхода солнца, отправлялся с Расланом на кукурузное поле. Но уйти от болезни не удавалось, она становилась всё большей и большей хозяйкой слабеющего тела Асланбека, и тяжесть мужской работы всё больше и больше ложилась на плечи сына.
Снова пришла зима. В пятнадцать лет жить на хлебах у богатого родственника уже претило Раслану. Дядюшка за прошедшие годы не подобрел, не привязался к нему, и хотя светская тетушка относилась куда лучше, чем в начале, а кузины уж совсем по- родственному, Раслан мечтал о самостоятельной жизни. Трудность была в том, что работа, которую можно было найти, - в магазинах или а складах, никак не увязывалась с расписанием училища. Помог Раслану учитель математики. - Раслан, я слышал, ты ищешь работу? А почему бы тебе не стать репетитором отстающих и младшеклассников? Я могу послать к тебе двух уже сейчас , попробуй, как пойдет дело. И дело пошло хорошо, Раслан стал давать частные уроки. Математика для него была, как песня, и он стал объяснять её гармонию тем, для кого она была плохо доступна. Заработок оказался достаточным, чтобы вместе с двумя друзьями снять комнату, где разместились три койки , стол и книги стопкой в углу. Чай и хлеб были обычной едой, но иногда друзья шиковали. В подвале большого дома в центре города жарко дышала парами "Обжорка", где за малую мзду можно было получить большую миску дымящихся потрохов с лапшой. Жить стало куда веселее и интереснее.
В учёбе и работе время летело быстро, весна сменяла зиму, и снова Раслан вспахивал кукурузное поле. Старый дом, сараи, конюшня, колодец - всё требовало мужских рук. ...Летние ночи так коротки, только молодой крепкий сон смежит усталые веки - уже пора вставать, мать и сёстры будят Раслана. Вилы, коса, тяжёлые мешки с кукурузой - почти не под силу. Юный организм ещё слаб, стройный стан тонок, талия - в обхват кистей рук.
Каникулы теперь целиком поглощались заботами о хозяйстве. Снова зима. В сырой, тёмный, зябкий вечер Раслан спешил домой после очередного занятия с учеником. Воображение, подогреваемое голодным желудком, рисовало ожидающий его горячий чай с ломтем хрустящего хлеба. Хорошо будет, уютно устроившись за столом, читать книгу, прихлёбывая из ароматного стакана. Карман форменной куртки, старой, не слишком греющей, но купленной на собственные деньги, оттягивала толстая брошюра, данная на один вечер. Он уже успел в неё заглянуть: брошюра обещала свободу, равенство, братство, безбедную жизнь для всех. Равноправие, демократия, свобода выборов - каждая строчка в ней будоражила и волновала дыханьем нового времени. Говорили, что автор её в ссылке. У двери дома от столкнулся со своими друзьями. - Мы тебя ждём, опаздываем, идём, скорее! - Куда? Зачем? - Увидишь! Квартира, куда они пришли, была набита народом, лицами незнакомыми, судя по формам, в основном, студентами. Раслану показалось, что все они громко и одновременно говорят, не слушая друг друга. Папиросный дым стоял коромыслом в воздухе, наэлектризованном радостным и непонятным волнением. За столом посреди комнаты сидели люди постарше: кто они, трудно было понять. Какой-то порядок в этом собрании, видимо, существовал, потому что все вдруг замолчали и стали слушать одного из старших, сидевшего до этого за столом, а теперь поднявшегося и обратившегося ко всем не слишком громким, но четким, чеканящим слова голосом. Он говорил, что революция приближается и надо поддержать её здесь, на Кавказе. На фразе: "Что мы конкретно можем сейчас сделать.." он вдруг прервался, наклонился к быстро подошедшему от двери человеку и уже другим голосом - торопливым , без всякого пафоса дал команду: "Расходиться! Быстро, без паники через чёрный вход, нас засекла полиция!" Давка началась отчаянная, народу было много и все одновременно ринулись к выходу.
Раслан и его товарищи протиснулись к окну. Рамы были узкими, но их юношеские тела умудрились проскользнуть - вот где пригодилось недоедание! Они оказались на крыше примыкающего здания, пришлось вскарабкаться ещё на другую и на третью. Брошюра в кармане Раслана мешала ему, её приходилось поддерживать рукой, чтобы она не вывалилась. Наконец, они спустились по пожарной лестнице в какой-то двор. Дальше было уже легко, друзья перемахнули через забор. Толстая брошюра, выпав всё-таки из кармана Раслана, звонко шлёпнулась о землю. Он наклонился и уже держал её в руке, когда перед ним вырос полицейский: "Откуда? Куда? Кто такие?" Один из друзей, балагур и весельчак Цабоев, хохотнул и показал на светящееся окошко: "Вон оттуда, только папаша нас - в зашей!" - и снова дурашливо рассмеялся. Полицейский посмотрел на них недоверчиво, но форма реального училища действовала успокаивающе. Он буркнул: "Ладно, не балуйте здесь", - и зашагал дальше. Раслан запихнул опасную брошюру обратно в карман, сердце стучало веселым озорством, как будто мимо пролетела пуля. После этой первой сходки были ещё и другие, и снова приходилось уходить от полиции, но всё сходило с рук. Раслан жадно слушал призывы к братству, равенству, справедливости. На душе было празднично от сознания грядущих перемен. И революция пришла. Революция! Красные ленточки на груди, красные знамёна. Всё перевернулось, перемешалось. Толпы народа, воззвания, плакаты. Свобода! Нет больше царя и не будет... А что будет? Как будет?... Никто не знает. Всеобщее ликование, не до вопросов... Стоя на высоком крыльце, что-то кричал стихийный оратор, к чему-то призывал. Его стащили, вскарабкался другой и о чём- то спорил, что-то доказывал, что именно - за общим гулом трудно было понять. Одно было ясно - равноправие и братство всех людей России! Это близко, это волновало и радовало. Прошли бурные дни, училище снова открыло свои двери и учебный год был доведён до конца. Раслан получил свидетельство об окончании с отличными отметками. В селе счастливый Асланбек приготовил сыну подарок, о котором тот не мог и мечтать. Вороной арабский жеребец, лёгкий и быстрый, был настоящим красавцем. Он нервно пританцовывал на тонких ногах и косил на нового хозяина огромный глаз. Только горец может понять восторг, который испытал Раслан, легко вскакивая на это чудо природы. Уже совсем больной Асланбек любовался своим сыном, оправдавшим все его надежды, стройным юношей на красавце-коне, в новой черкеске, перепоясанной ремнём с кинжалом, - горцем, исполненным мужества и достоинства.
Гордость, достоинство - откуда они у маленького народа, живущего среди кавказских хребтов, у осетин, к которым принадлежал Раслан ? Свободный ветер гор и сияющие белизной вершины дарили им вольность духа. Стремительный бег коня над пропастью, шумные водопады и бурные горные реки учили их презирать опасность и саму смерть. Эти представители ныне уже исчезнувшей навсегда цивилизации не унижались пьянством, не опускались до ругательств, не оскорбляли себя дракой. Крестьяне - воины, благородные лорды духа, они предпочитали смерть оскорблению и никогда не знали неволи. Гордые горцы, для них не приемлемы были ни унижения, ни трусость. Даже перед Богом стояли они с высоко поднятой головой и строили высокие дверные проёмы, чтобы Бог не думал, что они ему кланяются. Гражданская война развернулась широким фронтом. Кони топтали поля, неразбериха царила везде и во всём. Вековые устои села рушились, новые порядки сбивали с толку. Мрачными, озабоченными стали односельчане Раслана. Он сам был в растерянности: в слышанных им речах, в прочитанных брошюрах и призывах рисуемые картины разительно отличались от того, что он видел сейчас в жизни. Всё оказалось суровее и непригляднее. Объявленная продразвёрстка, по которой силой отбирались крестьянские запасы, чтобы поддержать голодающие города и армию, вызывала ярость и враждебность к "красным". Раслан был между двух огней - он понимал и раздражение крестьян, и необходимость для революции выжить, не задохнуться от голода.
Владикавказ находился в руках белой армии, и революционный комитет, во главе которого стоял родственник Раслана Казбек, уйдя в подполье, переместился из города в ближайшее к нему большое село Беслан. Комитету нужна была помощь, нужны были люди, и Казбек послал весточку своему молодому родственнику, зовя его приехать. Раслан не встречался с Казбеком пять лет, с тех пор, как тот уехал в Петербург. Он обрадовался приглашению, возможность увидеть Казбека, давнишнего революционера, пришлась как нельзя кстати: юноша надеялся с его помощью разрешить мучительные вопросы. Раслан помнил своего тридцатитрёхлетнего двоюродного брата, как умного, добродушного и много знающего. . Раслан хорошо знал Беслан и без труда нашёл нужный адрес. Дежурный у двери, видимо, был предупреждён и сразу же ввёл его во внутреннюю комнату, где за столом, погружённый в бумаги, сидел Казбек. Увидев Раслана, он вскочил, сгрёб его в объятия: - Да ты совсем мужчина, тебя не узнать! Дай рассмотрю тебя получше. Ну молодец! Вот такие нам и нужны! Да такие нам сейчас очень - очень нужны. - А ты совсем не изменился, Казбек. Я рад тебя видеть, у меня столько к тебе вопросов...Казбек придвинул к столу табуретку: - Садись, выпей стакан чаю, у нас здесь замечательные сушки есть. Голодный ведь с дороги. Отдохни, а я пока кончу эту бумагу. Потом можешь задавать какие угодно вопросы! Они проговорили до самого вечера. Казбеку, опытному и умному агитатору, ничего не стоило развеять все сомнения растерянного юноши. Раслан начал работать в революционном комитете на следующее же утро. В этот день в доме, где оперировал революционный центр, были только два человека - Раслан и молодой русский подпольщик Андрей Карпов. Они были погружены в работу с бумагами, когда внезапно тишина за зашторенными окнами сменилась шумом и криками заполняющей двор толпы. В дверь заколотили, и среди общего гомона слышались злобные угрозы многих голосов: - Эй, красный командир, выходи на расправу! - Где наш хлеб, где наши кони? - Выходи, мы покажем тебе революцию и продразвёрстку! Крики становились громче, грознее. Раслан выглянул в щёлку закрытого ставнями окна - весь двор гудел яростным людом. Юноша направился к двери. Андрей пытался его удержать: - Стой, куда ты, они раскромсают тебя кинжалами! - Мне надо с ними говорить! Раслан снял свой кинжал, затянул потуже ремень и вышел прямо в яростную толпу. Он стоял безоружный, спокойно заложив пальцы обеих рук за ремень. Перед ним невольно расступились, образовав полукруг, Раслан оказался в его центре. - Слушайте, добрые люди! Вы можете убить меня сейчас, но только лучше вам от этого не будет...
Он говорил им простые ясные слова, о том, что знал, во что сам верил, что объяснил ему Казбек. Чем покорил он этих рассвирепевших людей, готовых к самосуду? Смелость ли поступка, когда он вышел к ним безоружный, или слова, что шли от сердца сломили их гнев? Кто знает, но произошло чудо: толпа, готовая его растерзать, затихла. Люди, всё ещё глядя мрачно исподлобья, переминались, коротко перебрасывались словами, а потом стали расходиться, медленно, один за другим, пока двор не опустел. А Раслан стоял всё так же спокойно - прямой, подтянутый, в чёрной кавказкой рубашке, и ветер шевелил волосы на его непокрытой голове. ...Через несколько недель Асланбек умер. Не прошло и полгода, как слегла и уже не поднялась его преданная Гаце. Раслан был убит потерей отца, смерть матери стала еще одним тяжёлым ударом. Три сестры - только три из десяти, дожившие до зрелого возраста, уже имели свои семьи. Раслан остался совсем один в доме, ещё полным воспоминаний о большой любящей семье. Глубоко потрясённый ранней смертью родителей, юноша не стал хозяином пустого дома. В Беслане он тоже не возвратился. " Если всё, о чём мы с тобой говорили правда, я хочу воевать за эту правду", - написал он Казбеку и вместе со своим красавцем-конём вступил в боевой революционный отряд.
Шесть месяцев сражаясь за победу революции, со смертью, идущей по пятам, Раслан верил, что приближает мечту о всеобщем братстве, свободе и справедливости и благополучие. За такое умереть ему было не страшно. В конце-концов армия Деникина, прижатая к Чёрному морю перестала существовать. Это была победа, но разрозненные отряды белых, к которым порой присоединялись кавказские крестьяне-воины, раздраженные новыми порядками, а лучше сказать, беспорядками, ещё сопротивлялись. Красная Армия их преследовала, и сражения продолжались.
... Вражеская конница отступала. Ветер свистел в ушах, азарт погони опьянял. Кони и всадники вытянулись в одну линию, подобнo несущейся стреле. Чёрный арабский жеребец Раслана вырвался вперёд. Всё ближе, ближе! Кровь кипела радостным возбуждением, Раслан поднял ружьё, готовый стрелять. Палец уже лёг на курок, но в это самое мгновение преследуемый им "белый" оглянулся... Он узнал его сразу - друг, сосед домами, он с ним рос, играл, ездил на водопой... Раслан опустил ружьё... Стрелять в своих братьев он не мог даже во имя самой высокой идеи.
Война для него была окончена.
Друг мой - враг мой.
Читая записки Лии Борисовны, я хотела узнать не только о жизни моего отца, но и имя человека, отравляющего эту жизнь доносами. И узнала. Я поняла, почему Лия Борисовна не хотела его называть, пока я не прочту всех её записей: поверить в способность самого близкого друга к клевете и предательству казалось невозможным. Но сейчас передо мной лежали документы, это подтверждающие, и каждый лист рассказывал, что всю жизнь этого человека дружба и предательство шли рука об руку. Я знала его с момента моего рождения и любила, потому что отец относился к нему как к брату. Какие силы могли так страшно исковеркать душу этого старого друга, и как всё могло произойти?
* * * Их было трое - Мурат, Раслан и Гуга. Самым высоким среди них был Мурат, светловолосый, светлоглазый, с простым и приятным лицом и неторопливыми движениями, уравновешенный и добродушный. Раслан был чуть ниже Мурата, худощавый и ладно сложенный, с природной грацией горца, делающей его движения быстрыми, но без торопливости. Черты его запоминающегося лица были некрупными и правильными. Глаза - чёрные, блестящие, живые и умные. Во всём его облике чувствовалась решительность и воля, но это не мешало ему быть добрым, иногда даже до сентиментальности. Третий, Гуга, с круглой большой головой и круглыми же, навыкате глазами, был низкорослым коротышкой. Слишком широкие для его роста плечи, покатые и мягкие, придавали ему вид квадрата со сглаженными углами. С детства он остро страдал от малорослости, редкой среди горцев. Своё ущемлённое самолюбие Гуга прятал в балагурстве, доходящем порой до клоунады. Его всегдашним утешением была тайная уверенность в своём умственном превосходстве над окружающими. Он имел для этого основания: и в школе и, позже, в вузе, его способности всегда отмечались. Если Мурат был малоразговорчив, а Раслан - сдержан, то Гуга разливался шутками и прибаутками, эксцентричными, но не лишёнными остроумия и веселившими окружающих. Большие навыкате глаза Гуги никогда при этом не смеялись. Все трое были осетинами, студентами. После жестокого конкурсного отбора, проведённого среди студентов Владикавказского политехнического института, их послали "по разнарядке для одарённых горцев" учиться в Петербургский горный институт. Петроград... Великолепный, царственный, суровый. Трое молодых людей в чёрных кавказских рубашках и жиденьких "европейских" пальтишках вместо привычных тёплых бурок высадились из поезда и, выйдя из вокзала, остановились, ошеломлённые красотой стройного простора Невского проспекта. Им нужно было сесть в трамвай, но они, не сговариваясь, пошли вперёд вдоль всего Невского проспекта, через Дворцовый мост, вдоль набережной - до самого Горного Института. От охватившего их волнения они почти не разговаривали, только оглядывались по сторонам и временами останавливались, замирая перед очередной архитектурной роскошью. Величественное здание Горного института на берегу Невы с двумя античными скульптурами у входа, смотрело на них гордо и отчуждённо. Громадный мраморный вестибюль, аудитории и залы - всё ошеломляло и заставляло остро чувствовать свою провинциальность. Но три друга, три горца, несмотря на невольную робость перед окружающим великолепием, были полны решимости учиться именно здесь и освоить новую жизнь. Они еще не знали, какие испытания приберёгла для них эта, когда-то пышная столица, погружённая теперь, в 1921 году, в холод и голод полной экономической разрухи. Кавказцев приняли в деканате с безразличной вежливостью и, оформив все нужные бумаги, направили в студенческий профсоюз, где они узнали, что жить им негде - общежитие переполнено, свободных мест нет. Этот первый удар они приняли стойко. Ситуация была неприятной, но не такой уж безнадёжной. Им дали хороший совет обойти в поисках жилья полупустые промёрзшие квартиры, в которых обитали одинокие престарелые "осколки прежнего режима", потерявшиеся в революционных передрягах. Друзья отправились на поиски немедленно и в тот же день нашли старичков - немцев, живших с незапамятных времён в Петербурге и полностью выбитых из привычной колеи жизни "новым революционным строем". Квартира была огромная, хозяева жили раньше на широкую ногу. Теперь она пустовала - холодная, с высокими лепными потолками, делающими невозможной всякую попытку обогреть эти хоромы; с большими мраморными каминами, когда-то пышущими жаром, а теперь издевательски зияющими чёрной пустотой, где мёртвой серой кучкой слежался на дне пепел. Старички - какие-то архаичные "Филимон и Бавкида" - жались в одной, самой маленькой комнате для прислуги, отапливаемой "буржуйкой". На настойчивый стук они боязливо, через цепочку приоткрыли дверь. "Кто такие? Кто направил? Комнату? ...Можно - то можно, только холодную, стёкла выбиты, топить нечем"... Ребята показались старичкам славными. Их приходу они были даже рады, надеясь, что с ними будет не так одиноко и страшно в этом разорённом мире. И действительно, в течение уже первой недели друзья, с помощью всё того же профсоюза, добыли фанеру, заделали разбитые окна во всех комнатах, соорудили из старого жестяного бака "буржуйку", и, даже разжились дровишками, поделившись ими со старичками. Спали они на роскошных диванах с золочённой бахромой, прикрываясь своими жиденькими пальтишками. Привыкать к Петербургу было трудно. Вместо яркого солнца Кавказа холодный туман каждое утро забеливал окна. В октябре моросящий дождь стал переходить в снег, и началась северная лютая зима. Трое горцев были неразлучны. Чужой, холодно- величественный и враждебный город скрепил дружбу в настоящее братство. Помимо холода их вечно терзал голод. При ничтожном студенческом пайке, работу найти было трудно, но они брались за любую, лишь бы как-то прокормиться. Чаще всего друзья находили её в порту, перетаскивая на спинах горы бочек, мешков, тюков. Если с бочки слетал обруч и гудрон разливался густой чёрной лужей, требовалась большая осторожность, чтобы не испортить невосполнимую одежду и обувь. Если из распадающейся бочки выскальзывали мокрые селёдки - это был неожиданный пир. Солёные рыбины съедались тут же, с головами и хвостами, всем скопом портовых рабочих. Однажды в разорвавшемся куле оказалось какао, и один из грузчиков, заглативший горсти чудно пахнущего порошка, через сутки умер от заворота кишок. Голод, голод... Проходя после занятий мимо запылённых от бездействия зеркальных витрин петроградского гастронома, Гуга, большой любитель поесть, остановился, поражённый. Через стекло на него смотрели розовые ломти ветчины: - Ребята, считай деньги, купим хоть кусочек!"Уже чувствуя во рту почти забытый вкус нежного мяса, Гуга заторопился к прилавку: - Сто грамм ветчины, пожалуйста!
Чтобы придать веса этим жалким "ста граммам", он, расстегнув пальтишко, важно выпятил нижнюю толстую губу.
- Ветчины у нас нет. - А на витрине? С витрины достаньте!
Гуга сделал повелительный жест рукой.
- На витрине, уважаемый товарищ, у нас муляж.Гуга небрежно пожал плечами:
- Это даже и лучше! Сто грамм этого муль..., я плачу!
Раслан и Мурат потащили Гугу из гастронома:
- Не позорься, дуралей, муляж из картона делают, не станешь же ты картон жевать! Похудевший уже в первые недели жизни в Петрограде и как-то обвисший Гуга страдал от голода больше своих поджарых товарищей и изыскивал всякие возможности приглушить стоны желудка. Однажды, после окончания лекций, складывая книги в заплечный мешок, он сделал друзьям неожиданное и невероятное предложение - пойти в ресторан. Такие заведения всё-таки работали, как ни как, а поесть было можно, но за недоступные для студентов цены. - Ребята, у меня радость, прислал мне дядька деньги. Пойдёмте, поедим вволю! - Гуга даже руки потирал от удовольствия. - Откуда у тебя вдруг дядька объявился, да ещё богатый? - Всегда был, может быть, всех родственников вам перечислить? Прислал племяннику, что ж, я вру по-вашему?
- Так зачем же тратить деньги в ресторане, купим еды, на десять дней хватит. - Ну уж нет! "Лучше один раз кровью напиться, чем всю жизнь питаться падалью". Пойдёмте, плачу, приглашаю!Зашли в маленький полуподвальный ресторанчик. Пахло божественно. - Заказывайте, что хотите, ребята, гуляем, плачу за всё! Хорошо было, наконец- то наполнить изнывающие желудки. Друзья чувствовали себя пьяными от горячей еды. Гуга вылез из-за стола:
- Подождите, схожу в туалет. Прошла минутка-другая и Мурат с Расланом услышали стук в окно, у которого сидели. Это был Гуга. Он весело помахал им рукой и исчез за поворотом. Друзья вытащили из карманов только что полученные месячные стипендии. Ушло всё, до копеечки. Гугу они не побили, но в порт пришлось ходить прямо с лекций и работать до поздней ночи: на единственной Гуговской стипендии продержаться было невозможно. Но однажды им повезло. Уставшие после очередной работы в порту, засунув зябнущие руки поглубже в карманы и подняв воротники, друзья возвращались домой. Холодный, пронизывающий ветер с моря дул, как в трубы, в переулки, зажатые высокими стенами домов с тёмными заплатками уснувших окон. Время приближалось к полуночи, а друзья не ели с утра. День был неудачным: перед лекциями они удовольствовались только двумя картофелинами на троих, а в порту грузили какое-то оборудование, и ничего съестного им не перепало. От тяжёлых ящиков саднило плечи и спины. Усталость притупила голод, и друзья торопились, спеша согреться у самодельной "буржуйки". До дома было уже недалеко, когда их остановил внезапный резкий свист. С обоих сторон на них неслись белые пятна, меняющие форму в сквозняке переулка и производящие впечатление существ из какого-то загробного мира. Это была та самая банда, о которой ходили самые странные слухи. На сумеречных улицах Петрограде в это неспокойное время происходили холодящие душу чудеса. На людей нападали привидения, летающие с места на место и издающие завывания, от которых мороз шёл по коже. Привидения пугали прохожих до смерти и обирали до нитки. Прыгуны в длинных белых балахонах, с ловко прицепленными к ногам пружинами, производили ошеломляющее впечатление на и без того запуганных обывателей. В этот раз, однако, эффект был неожиданным для самих "приведений". После унылого, серого дня "разминка" была друзьям в радость. Мурат и Раслан прореагировали мгновенно, да и Гуга от них немногим отставал. Сражались они с весёлым азартом, и после короткой схватки прыгуны улепётывали без белых одежд, потеряв свои пружины и, самое главное, оставив своё награбленное добро довольным ребятам. Добыча была большая - кулёк картошки, два яблока, три полбуханки хлеба и кусок уже хорошо подгнившего мяса. Да еще белое тряпье, которое тоже сгодилось в хозяйстве. Старушка - хозяйка учуяла запах несвежего мяса через все комнаты; пришла, промыла тщательно с марганцовкой, а потом долго варила, чтобы молодые люди не отравились. Старички были добрыми и участливыми, иногда даже подкармливали из своих скудных запасов вечно голодных постояльцев. В эту счастливую ночь они получили от ребят в подарок оба яблока и полбуханки хлеба. А учёба, между тем, шла полным ходом. В голодном, холодном Петрограде профессора, сами бедствующие, требовали от студентов тех знаний, которыми всегда гордился Горный институт - никаких скидок на тяжёлое время. Раслан быстрее, чем его друзья, вошёл в ритм студенческой жизни. Врождённая скромность не помешала ему проявлять определённую внутреннюю силу, ту линию и норму поведения, которая заставляла себя уважать. Он был сдержан, никогда не лез вперёд, ни на занятиях, ни на собраниях, но блестящие способности, неизменная правдивость и прямота скоро создали ему ореол глубокого уважения среди сотоварищей - студентов и даже среди преподавателей. Мурат в первое время чувствовал себя несколько сбитым с толку, но его упорное желание учиться, природная хваткость, когда дело касалось знаний, вернули ему уверенность и примирили с новизной обстановки. Гуга тоже вначале был обескуражен, но через какое-то время освоился, и его шутки- прибаутки нашли новую аудиторию и даже завоевали популярность. Студенты в двадцатых годах представляли собой племя весьма пёстрое. Интеллигенция принималась с ограничениями, и была в меньшинстве. Перед пролетариям двери широко распахивались. Многие из них приходили прямо из армии, о чём свидетельствовали тяжёлые маузеры висящие в кобуре на ремнях. Они мрачновато и подозрительно смотрели на ухоженные бороды профессоров и порой бряцали оружием. Учиться им было трудно. Нельзя сказать, что они были неспособны, многие из них впоследствии стали хорошими и даже талантливыми геологами, но они не имели достаточной подготовки и колёсики их мозга заржавели за армейские годы. На одной из лекций бывший матрос Сербин поднялся с места: "Товарищ профессор, не понял, что это за штука - гравитационные волны?" Профессор терпеливо повторил объяснения. Сербин слушал со сосредоточенной угрюмостью, а потом в сердцах заключил, обращаясь к студентам: "Нет, братцы, этого нам не понять!" Но так или иначе, а понимать "братцам" приходилось, и они пахали тяжёлое поле науки медленно, но верно. В двадцатых годах состав студентов Горного института пополнился женщинами, к глубочайшему возмущению старой профессуры, считающей геологию мужским царством. Женщин было немного, но обстановка в институте вынуждала их утверждать свои права каждый день. В группе, где учились друзья-осетины были три девушки. "Мадмуазель, - пыхтя в расчёсанную бороду, скрипел старый минералог Кригер - Петровский, экзаменуя умную и деловую студентку Наталию Маркову, - мадмуазель, Вы не способны отличить кварцита от флюорита, приходите в другой раз". С женской вкрадчивостью Наташа пыталась апеллировать к чувству справедливости и чуть дотронулась рукой до его плеча. Старый ненавистник феминистов загремел: "Что?! Меня, старика, соблазнить! Вон!!" Вторая студентка, Татьяна Сорокина, высокая, широкоплечая с громовым голосом , казалось, носила юбку по недоразумению. Она была "рубахой-парнем". Профессора морщились от её "комиссарской" мужеподобности, но вступать в конфликты с ней не решались, её крепкая талия была перетянута ремнём с маузером. Третья студентка - маленькая, белокурая, похожая на нежный одуванчик, поливала профессорские придирки слезами. Ей приходилось куда труднее, чем Наташе и Тане, уж слишком была она далёка от устоявшегося образа инженера-геолога. Фамилия "Кролик" очень подходило ко всей её мягкой внешности. Убеждённость старых профессоров в том, что женский пол привносит атмосферу "романов" в деловую обстановку института, имела основание. Белокурая Кролик покорила Раслана в первый же день занятий. Он смотрел на тонкое личико и чувствовал, что в суровой петербургской жизни для него зажёгся тёплый огонёк. Раслан старался ничем и никак себя не выдавать, но друзей провести было трудно, и они безжалостно подсмеивались над ним. "Раслан - хохотал Гуга, - ты, похоже, собираешься заняться кролиководством!" Раслан мучительно краснел и досадливо хмурился, но Кролик крепко держала мягкими лапками его аскетическое сердце. Продолжался этот невысказанный роман недолго, ещё не кончился третий семестр, когда Кролик неожиданно вышла замуж за молодого ассистента и закончила свои сражения с женоненавистниками-профессорами. Упорхнув в хорошее и надёжное замужество, она не подозревала, что её улыбки были для кавказского юноши заверениями во взаимности и даже клятвой верности, а внезапная "измена" зачеркнула веру в любовь и самою её возможность в его жизни, как ему казалось - навсегда. Зима тянулась бесконечно, но в конце-концов тяжёлые, свинцовые петроградские тучи пробило весеннее солнце - робкое, не греющее, но весёлое. Самое главное, оно предвещало скорое возвращение домой, на Кавказ, на целых два месяца каникул. Мурат и Гуга уезжали к родителям в город, а Раслана с нетерпением ждала в селе старшая сестра. В эти два счастливых месяца всё было именно так, как друзья мечтали в холодную петроградскую зиму: радостная встреча, тёплая земля, зелёные долины и горячие кукурузные лепёшки с домашним сыром - вволю! Возвращаясь переполненным поездом в Петроград, Раслан, загоревший от работы на кукурузном поле, трогал ногой спрятанный под сиденьем бесценный подарок сестры - плетёную корзинку с крышкой, под которой была плотно уложена напечённая ею снедь и домашний сыр. Чтобы эту ценность не украли, Раслан привязал корзинку к ноге. Всю ночь, задрёмывая и просыпаясь, он дёргал ногой верёвку, - корзинка была на месте. На утро, когда Раслан вытянул её из-под сиденья, она оказалась неожиданно лёгкой: вся снедь была утащена через аккуратно вырезанную заднюю стенку. Прошёл и этот год и следующий. Петроград просыпался после экономической разрухи и голода. Быт потихоньку налаживался. Трём друзьям на старших курсах учиться стало интереснее, а жить легче. Горный Институт стал давать им работу, хорошо, по тем временам оплачиваемую. Они теперь жили все вместе в студенческом общежитии. Старички - немцы расстались с ними с грустью. После четвёртого курса Раслану неожиданно предложили ехать на всю следующую зиму на далёкий степной рудник, чтобы сменить там главного инженера-геолога и организовать разведочное бурение. Собственно, неожиданным это назначение не казалось - геологи требовались, а способности Раслана были очевидны с первого курса.Мурат просто и искренне радовался за друга. Гуга почувствовал укол в самое сердце - его кандидатура даже не рассматривалась. Уже не в первый раз зов дружбы боролся в нём с завистью соперника. Дружба побеждала, но не теперь - теперь Гуга был раздражён и раздосадован. Любовь к Раслану отступала перед чувством, которое Гуга не мог в себе победить и даже не мог понять. Что это, зависть? "Чушь какая-то - думал Гуга, - какая может быть между нами зависть? Ведь он мне как брат... Но как легко и просто было бы его любить, если бы он стал слабее, если бы ему покровительствовать...". Гуга усмехнулся, вспомнив горящие энтузиазмом глаза Раслана - какое уж тут покровительство! В голову ему приходили противные утешения - возможно, Раслан не справится, возможно, его отзовут и пошлют другого... Так легко будет чувствовать искреннею дружбу - к побеждённому... Но Раслана не отозвали, он вернулся сам - когда кончил работу и сделал подсчёты запасов рудника. Приехал, полный радостной энергии, с ящиками образцов, с хорошо подготовленным отчётом. Гуга помрачнел, но Раслан этого не заметил, он был рад встрече с друзьями и, возбуждённый, весёлый, рассказывал о суровом зимовье на руднике, а потом ушёл с головой в подготовку к экзаменам за последний курс. В это лето перед окончанием института оба друга Раслана вернулись из Осетии с молодыми женами. Их маленькая спаянная ячейка распалась, Раслан остался в общежитии, а Мурат и Гуга сняли комнаты в коммунальных квартирах. Жена Мурата - Лиза, едва достающая ему до плеча, оказалась, также, как и он, светлоглазой, рыжеволосой, со спокойным и доброжелательным нравом. Оба они как будто были созданы друг для друга. В этой новой семье Раслан чувствовал себя легко и приятно и забегал к ним по всякому поводу и без повода. Гуга женился на абсолютной красавице. Изящная, с огромными чёрными бархатными глазами, аккуратным, чуть притуплённым носиком и нежной, белой, как фарфор кожей, Зарема - так её звали - заставляла прохожих останавливаться и оборачиваться, когда, подхватив беретиком черную волну кудрей, легко скользила по Невскому Проспекту. Она никогда не смотрела по сторонам и как будто не замечала восхищённых взглядов. Но цену своей красоты Зарема знала, и в её бархатных глазах, под опахалом чёрных ресниц, всегда улавливалось грустно-томное удивление и сожаление, что кругом неё суетятся существа, совершенно её недостойные. Мурат и Лиза знали друг друга до свадьбы, Зарема же, согласно всем правилам старых народных обычаев, в первый раз увидела своего суженного уже после того, как стала его женой. Не найдя мужа внешне привлекательным, она утешилась тем, что едет с ним из провинции в Петроград, где его ждёт завидная карьера. Но в Петрограде Гуга потерял для Заремы свою исключительность столичного студента. Там он оказался таким же, как все его сокурсники, если не считать того неприятного факта, что он был, пожалуй, всех нескладнее. Зарема, красавица Зарема, уязвленная до глубины души, никогда, нигде не показывалась вместе с мужем. Это обрекло её на неизбежное затворничество. Она пробовала учится на подготовительных курсах университета, но скоро их бросила, мотивируя это тем, что Гуга сходит с ума от ревности. Так она и оставалась красивой птичкой в домашней клетке, и только однажды предприняла отчаянную попытку из неё выпорхнуть. Среди немногих посетителей их маленькой комнаты в Ленинградской коммунальной квартире часто появлялись два закадычных друга Гуги - Мурат и Раслан. Мурат не соответствовал вкусу Заремы, и к тому же он был уже женат. С первого же взгляда на Раслана она поняла, что именно такой муж ей нужен. В нём было всё - и счастливая внешность, и ум, и доброта, и перспектива большой карьеры. Зарема стала плести тонкую любовную сеть. Далёкий от мысли о Зареме, Раслан попросту этого не замечал. Ловя тайный смысл в ничего не значащих словах, красавица тешила себя мыслью, что он уже пойман и страдает. Воображение её распалялось всё больше и больше и рисовало ей самые заманчивые картины победы, признаний Раслана и наказания Гуги за то, что он - урод! - посмел сделать её, несравненную, своей женой. Надо было только подтолкнуть Раслана. И Зарема решила действовать. Случай вскоре представился. В один из вечеров, как раз тогда, когда Раслан обещал заглянуть к молодой паре, Гуге пришлось отлучиться. Он велел Зареме задержать друга до своего возвращения. Она ждала Раслана с радостным волнением: в этот вечер, она верила, всё для неё перемениться. Зарема, распахнувшая дверь, была чудо, как хороша. Из роскошных её волос она
вынула шпильки, и шёлковая волна ниспадала ей на плечи; кружевная чёрная шаль оттеняла белизну шеи и рук, а огромные бархатные глаза смотрели с выражением почти детской беззащитности. Узнав, что Гуги нет дома, Раслан заторопился уходить, обещая зайти в другой раз. Зарема не сомневалась, что он просто боится остаться с ней наедине, чтобы не выдать своих чувств. Она забросила, как невод в море, свою шаль за спину Раслану и потянула в комнату: "Зайди, зайди на минутку". Повинуясь чёрному неводу и чувствуя мучительную неловкость, Раслан шагнул через порог. В ту же секунду Зарема упала ему на грудь: "Спаси меня, Раслан, спаси!" Уже совсем обескураженный, Раслан взял Зарему за плечи и легонько отстранил. - Что случилось?Зарема подняла на него страдающие и умоляющие глаза: - Я не могу, не могу больше жить с этим уродом. Ты не представляешь, как это ужасно! Я мучаюсь, мучаюсь! Возьми меня от него, я хочу быть с тобой, только с тобой!
- Зарема, что ты такое мелешь? Я друг Гуге и никогда, слышишь ты, никогда его не предам! Он вовсе не урод и любит тебя, что ещё тебе надо? Ты для меня есть и будешь женой моего друга, и это всё! Запомни это раз и навсегда! Возьми себя в руки и считай, что никакого разговора между нами не было. Зарема застыла потрясённая. Такой развязки она не ожидала. Твёрдый и раздражённый, даже грубый тон, каким с ней говорил Раслан, казался ей неправдоподобным, немыслимым. Она же знала, что он влюблён, что он мечтает о ней, и вдруг, вместо признаний - оскорбительная отповедь... Раслан резко повернулся, чтобы уйти, и тут заметил, что чёрная шаль повисла у него на плече. Он швырнул её с досадой и хлопнул дверью, оставив за ней маленького злобного врага на всю жизнь. Горный Институт был окончен, и друзья получили назначение в научно- исследовательский институт. Летом они разбрелись по разным концам страны, чтобы снова встретиться зимой "на камералке" - обработке собранных материалов. Поезд унёс маленький отряд Раслана в далёкие киргизские степи, получившие недавно название Казахстан, - необозримые просторы и непочатый край работы. Институтская база, где получалось оборудование, нанимались рабочие и закупались лошади, размещалась в городке на берегу Иртыша. Добирались туда кружным путём, сначала поездом до Омска, а дальше по Иртышу на пароходике, который постоянно натыкался на непредсказуемые отмели, и надо было ждать под палящим солнцем, когда его, не торопясь, снимут. По плоскому, серому, песчаному городку важно выступали навьюченные верблюды и шустро бегали низкорослые киргизские лошадки, запряжённые в плетённые "трешпанки". Пыль, ветер, поднимающий спиральные смерчи песка, серые саманные домики, кое-где жалкая, почти безлистная поросль - патетические усилия местных властей озеленить городок. Так выглядел в те годы Павлодар. Саманный домик номер три на улице Троцкого был тем центром, от которого запряжённые лошадками брички с людьми, оборудованием и блеющими баранами двигались в бескрайние, уже желтеющей степи. Компас и старая топографическая карта с крестиками (отметками будущих стоянок) в руках начальника - единственные указатели пути в этом безбрежном плоском океане. Проедут повозки, травы упрямо поднимут высыхающие стебельки, ветер пройдётся пыльной спиралью - и нет никаких следов утонувшей в степях экспедиции. Обоз везли нанятые рабочие, казахи, не знающие русского языка. Раслан уже освоил немного казахский - достаточно, чтобы объясниться. Иногда на пути встречалась юрта, где угощали кумысом и куртом. Хозяева были гостеприимны и любопытны: "Куда, зачем едете? Алтын - золото искать?" Это внушало благоговейное почтение. Когда узнавали, что начальника зовут Раслан, оживлялись: " Мусульманин?" Раслан дипломатично улыбался: "Из мусульманского края". Тут уж старики совсем умилялись: "Пей кумыс, сколько хочешь". Лагерь раскидывали у воды - у речушки, озерка или у старого заброшенного колодца, если его ещё можно было расчистить и добраться до бесценной влаги. Палатки маленькие, каждая - на четверых. Туловище внутри - ноги наружу. Кухней служила яма, обложенная камнями. На утро Раслан, поднимающийся с первой зарёй, будил сонный лагерь: "Вставай, просвещенный пролетариат и трудовое крестьянство!" Утренний ветерок обдувал прохладой. Небо - синий шатёр без облачка. После быстрого завтрака со смехом и шутками - в маршрут, на целый день, до солнечного заката, пешком и верхами. Без выходных и праздников. В редкие дождливые дни обрабатывались записи и рисовались карты. Иногда геологи поднимались ещё раньше, с первым светом: хорошо было поохотиться на непуганых уток в камышах мелких озёр или подстрелить на заре дрофу. Досадные задержки в работе вызывались необходимостью пополнить оборудование, запас продуктов и корма для лошадей. Тогда возвращаться на базу, где никто никуда не торопился, и приходилось ждать часами, а иногда и днями - база пополнялась нерегулярно и непредсказуемо. В маленьком унылом городке, сжигаемом солнцем, делать было решительно нечего. В один из таких томительных дней ожидания случилось нечто из ряда вон выходящее: весь городок расцветился цирковыми афишами. Коллектив Иллюзионных Опытов (КИО) Фокусы и волшебство. Выступает всемирно известный
Эмиль Ренард - маг и волшебник Ленинградцы, так теперь назывались питерцы, об этом "всемирно известном" иллюзионисте никогда не слышали, но время надо было как-то убить, и они двинулись всем скопом смотреть "фокусы и волшебство". Таинство происходило в саманном домике, где иногда прокручивали фильмы, что давало ему право называться кинотеатром. Зрителей было мало, и вся партия удобно разместилась в первых рядах пахнувшего мокрой глиной маленького зала. Маг был великолепен в своей белой чалме и черном фраке, и представление неожиданно оказалось интересным. Самым впечатляющим был номер, когда прелестная гурия, усыплённая на тахте "магом", под взмахом его волшебной палочки начинала парить в воздухе, не изменяя своей спящей позы. Аплодировали отчаянно. Гурия выпорхнула на сцену, склонилась в реверансе... и вдруг замахала радостно кому-то в зал. Все обернулись к счастливцу. Это был Раслан. Зная строгость, даже аскетичность Раслана в отношении женщин, его друзья потешалась. В перерыве к Раслану подошёл служитель - Вас просят за кулисы. - Зачем? - Пожалуйста пройдите, очень важно.Под весёлое улюлюканье товарищей смущенный Раслан последовал за служителем , и не успел скрыться за кулисами, как прелестная гурия бросилась ему на шею: - Раслан, вот неожиданность. Как я рада! - Коша, ты? Что ты тут делаешь?Коша, двоюродная сестра Раслана, расхохоталась: - Ты же только что видел, что я здесь делаю, - работаю с мужем. Пойдем, я тебя познакомлю! Она потянула Раслана к подходившему к ним магу. Мужчины обменялись весьма сдержанным рукопожатием. Как ни радовался Раслан встрече с кузиной, с которой дружил с детства, восторга от её нового амплуа цирковой гурии он не выражал, наоборот, было видно, что он обескуражен и огорчён. Он чувствовал разочарование ещё в то время, когда двоюродная сестричка выбрала карьеру драматической артистки, и вот теперь - цирк... Вечер они провели вместе, но это был первая и последняя встреча Раслана с её мужем, будущим всемирно знаменитым (афишка предсказала верно) иллюзионистом Эмилем Кио. Сердце Раслана не смягчилось даже много позже, когда сама королева Елизавета удостоила приёма необыкновенного фокусника. Цирковой карьеры своей кузины Раслан ему не простил... Когда осенью задули срывающие палатки ветры, посыпалась колючая снежная крупа, и вода в ведре стала по ночам замерзать, лагерь свернули. Рабочих распустили, продали лошадей и - в обратный путь, в Ленинград, чтобы следующей весной продолжить работу. Прошёл год, другой, третий и каждый раз, едва отступила зима, очередная экспедиция уже было готова к отправке...
В вокзальной суете Раслан делал последние распоряжения. Все уже были в сборе, кроме одного практиканта из Москвы с немецкой фамилией Стендер. Раслан оглянулся по сторонам. Где же этот Е. Стендер? К вагону спешила, запыхаясь, стройная сероглазая шатенка. - Скажите, пожалуйста, вы из геологической партии?
- Да, а кого вы ищете? - Начальника, я к этой партии прикомандирована. - Начальник - я, но здесь какая-то ошибка, вы сюда не прикомандированы, вас и в списках нет! - Нет в списках? Проверьте пожалуйста - Евгения Стендер. - Евгения? Здесь у меня должен быть Евгений... - Евгения, Евгения Стендер, девушка выражала уже досадливое нетерпение. - Можно мне садиться? - Да, можно...В голосе Раслана звучала растерянность, он подхватил её чемодан:
- Но только, почему же Евгения?... - Потому что так меня назвали родители.
Девушка взглянула на него сердито и запрыгнула в вагон. Замешательство Раслана объяснялось очень просто, его железным правилом было - никаких женщин в экспедиции. Условия трудные, порой опасные, хлопот с нежным полом не оберёшься, и для общей морали вредно. Он лично проверял списки, и никак не ожидал, что Е. Стендер окажется сероглазой Евгенией. Так в экспедиции появилась женщина, и не просто женщина, а красивая, умная, с чувством собственного достоинства. Первой жертвой этого недоразумения стал сам Раслан. Изо всех сил пытался он прогнать наваждение больших сердитых глаз. И чувствовал, что пропал. А Женя пробиралась по вагону и думала с досадой: "Нахал какой, этот начальник, -почему, видите ли, Евгения... и дурацкие галоши на нём в солнечный день... А глаза такие пронзительные. Неприятная встреча, даже ехать не хочется." В вагоне она села в сторонке, на боковую скамью, смотрела в окно на уходящий весенний светлый Ленинград и не оборачивалась к своему начальнику и к будущим сотрудникам, здоровым молодым ребятам, без конца размещавшим на верхних полках вещи - чемоданы, вьючные ящики, рюкзаки. Было тоскливо и одиноко, хотелось есть, клонило ко сну... Когда принесли чай, начальник вдруг оживился. Пронзительные глаза засветились доброй улыбкой, колючесть куда-то исчезла. Распаковывая свой тюк, он стал приглашать всю компанию к столу с такой настойчивостью и гостеприимством, что, несмотря на смущённое отнекивание, все в конце концов сгрудились вокруг столика и с наслаждением стали уплетать курицу и хлеб, запивая горячим чаем. И сразу рассеялась неловкость, скованность. Завязался общий разговор и расспросы. За дорогу все привыкли друг к другу и к Иртышу подъезжали уже добрыми друзьями. А потом начались "маршруты" - с раннего утра и до заката. Для Раслана с появлением в его партии Жени весь мир переменился. Что бы он не делал, как бы не поглощали его события дня, мысль о ней его не покидала. Женя была праздником, поселившимся в его душе. Работа спорилась сама собой, усталости просто не существовало, а вечера в юрте, где обрабатывались полученные за день материалы, наполнялись счастьем, потому что Женя находилась рядом. Радость от её присутствия была такой невыразимо острой, что иногда перехватывало дыхание. Раслан чувствовал благодарность к ней уже просто за то, что она существует. Своей любви он скрыть не мог, даже если бы и хотел - глаза его выдавали, и все видели, как он вспыхивает радостью при Женином появлении. Видели, но не подшучивали, то ли из уважения к начальнику, то ли из-за расположения к Жене, а может быть понимали, что чувство Раслана большое, настоящее, и шутки здесь неуместны. И конечно, все немножко Раслану завидовали. Распределяя маршруты, Раслан всегда выбирал себе самые трудные, самые дальние участки, а Женю, к её возмущению, опекал и категорически запретил ей ездить и ходить одной - время было неспокойное . В ответ на объявленную коллективизацию казахи-кочевники перерезали свой скот. Скоро рядам с костям баранов, верблюдов и лошадей забелели кости человеческие - всю степь охватил голод. Появились басмаческие отряды. Продукты, получаемые экспедицией, приходилось беречь с оружием в руках, лошадей, служивших единственным транспортом, крали и съедали. Исчез гужевой мерин, а за ним Женина любимая белая кобылка Маруся, на который она ездила в маршруты. Поиски кончились в ближайшей зимовке, где нашли белый хвост. Женя не могла сдержать слёз, но Раслан не наказывал виновных, он хорошо понимал, что такое голод. Случалось, партия наталкивалась ночью на одинокие кизяковые костры. Выхватывали ружья, готовясь встретить басмачей, и находили умирающих женщин и детей, смотрящих пустыми голодными глазами на языки пламени. Раслан и вся его маленькая геологическая группа были потрясены, когда нанятые рабочие из местных "степных" казахов, накормленных перед отправкой на рытьё шурфов, умерли от заворота кишок: слишком были истощены, слишком давно не ели. Жизнь и работа в такой обстановке молчаливых трагедий изматывали душу. Партия Раслана помогала голодающим, где могла и как могла, но накормить всю степь было немыслимо. Заброшенные саманные зимовки с белыми костями так и оставались на долгие годы памятью о проведённой в Казахстане коллективизации. Маршрутный день окончился, и один за другим геологи и коллекторы ( студенты-практиканты) возвращались в лагерь. С наступлением сумерек все уже были в сборе, кроме Раслана. К ночи стали собираться тучи, и вскоре грозовой ливень обрушился на землю. В непроглядной тьме полыхали молнии, гром грохотал над самой головой, как будто во всём небе рвались огромные полотнища и гремели железные листы. Маленькую группу, собравшуюся вместе в юрте-столовой охватило волнение: начальник умчался утром на рыжем иноходце и давно должен был вернуться. Женя не находила себе места, уже ничуть не заботясь, что выдаёт себя с головой. Бесполезно было всматриваться в темень и прислушиваться к топоту копыт - всё заглушал грохочущий ливень. Время подходило к полночи, когда наконец дверь юрты распахнулась и на пороге появился Раслан. Вода с него текла ручьями, но глаза сияли таким волнением и восторгом, что у всех невольно перехватило дух. "Женя, ...ребята... я увидел... нашёл что-то огромное... месторождение, да, настоящее - медная зелень тянется на километры... Всё не успел рассмотреть. Но завтра, завтра же все поедем туда, надо скорей начинать разведку!" Радостное волнение Раслана передалось всей партии. В жизнь входило событие большое и значительное. Открытие месторождения для геологов подобно открытию новой земли для мореходов. Все сгрудились вокруг карты, распределяя маршруты разведки. Расходиться никому не хотелось, но Раслан поднялся первый: "Спать, спать, завтра у нас много дел!" Женя нырнула в свою маленькую палатку и, стоя на коленях на застилающей её кошме, ощупью зажгла свечку. Капельки влаги на отяжелевшем брезенте низкого потолка засверкали огоньками. На вьючном ящике, служившем Жене столиком, лежало отсыревшее письмо. Она уже его читала, и сейчас этот белый с чернильными разводами адреса квадратик вернул её от только что пережитого волнения и радости к миру далёкому и поблекшему. Женя даже удивилась, что ещё недавно он занимал такое большое место в её жизни. Она мысленно скользнула по строчкам письма и ей стало больно за того, почти забытого, терпеливо ждущего её в Москве. "Как они не похожи, - думала Женя, - один - как жаркое пламя, другой - как тихие струи воды. Один - весь стремление и действие, другой - неторопливое рассуждение. Мне так уютно и спокойно было у этих струй. Всё было понятно и привычно, как в детстве - музыка, книги, долгие тихие разговоры, спокойные прогулки. А здесь - здесь огонь чувств и ураган событий. Это настоящая жизнь, это захватывает". Женя вспомнила слова Раслана, когда он, мокрый и радостно-возбуждённый вошёл в юрту: "Женя...ребята..." С ней первой хотел он поделиться важной для него новостью. Женя была счастлива, зная, что любима и любит. За время сегодняшнего долгого ожидания она пережила такое волнение за Раслана, такой страх за его жизнь, что мысли о Москве и ждущем её там отодвинулись куда-то далеко и поблекли. В эту ночь Женя так и не спала, под угасающие раскаты уже далекого грома она писала в Москву: "Мне тяжело говорить тебе правду..." После этой памятной грозы работы стали разворачиваться полным ходом. Нанимались новые люди, и весть об этом разнеслась далеко по степи. Из всех ближних и дальних зимовок стекались степные казахи - молодежь и старики, даже женщины с детьми. Располагались, ставили юрты, селились. Работа кипела, вновь нанятые люди , захваченные энтузиазмом начальника, копали, рыли, били кирками и с образцами медной зелени бежали наперегонки, чтобы показать их Раслану. Вставали до света, стараясь опередить друг друга, вырыть больше и глубже. Это был порыв энтузиазма охвативший всех: начальника, геологов, коллекторов, рабочих. Даже конюха и повариху. А по почте уже неслись доклады и телеграммы с просьбой о финансировании и снабжении. Раслан был занят выше головы, казалось, он умудрялся присутствовать одновременно в десяти разных местах. Женя отбирала и упаковывала образцы медной руды. Между ней и Расланом установилась такая душевная близость, что она казалась осязаемой. Одного взгляда им было достаточно, чтобы понять друг друга, и от этого жизнь казалась прекрасной, и работалось особенно легко и радостно. Только одна ссора разрушила эту гармонию, да и то всего лишь на минуту, и причиной была ядовитая степная гадюка. Женя когда-то в ранней юности читала об укрощении змей и, наверное, никогда бы не вспомнила об этой книжке, если бы вместе с бескрайней степью не вошли бы в её жизнь эти безгласные и бесшумные мистические создания. Их было много вокруг: свернувшись клубком и греясь на скальных выступах, они, похоже, не тревожились присутствием снующих невдалеке людей. И в этот раз, следуя за Расланом к шурфу, Женя, как всегда, с любопытством и изумлением наблюдала за живым серым клубком, нежащимся на нагретом камне. Трудно сказать, что подтолкнуло её: подвиги ли восточных укротителей змей, или просто молодая бравада, но Женя неожиданно сделала несколько шагов к змее и, похоже, была готова протянуть к ней руку. В одно мгновенье Рaслан отбросил Женю в сторону, и она упала, ударившись. Рaслан хотел помочь ей встать, но Женя в гневном ошеломлении отпихнула его, и пружинкой вскочив на ноги, зашагала прочь, смахивая рукой слёзы обиды.
- Женя, милая, да пойми ты, у меня выхода не было, ещё доля секунды, и змея ужалила бы тебя! Это степная гадюка! Гадюка! Её укус может быть смертелен! Зачем ты хотела протянуть к ней руку?
- Их же так ловят - ответила Женя сдавленным голосом - хватают за голову.
- Пойдем, я тебе что-то покажу.
Рaслан поискал глазами и нашел у шурфа длинную палку, очистил от грязи и заострил один её конец складным ножом. Крепко держа Женю за руку, он поднёс заострённый конец палки к очередной греющейся гадюке.
- Ты заметила что-нибудь?
- Ну конечно, что тут замечать, ты испугал змею, и она удрала!
- Это всё? Посмотри суда!
На белой поверхности острого деревянного среза были хорошо видны две точки.
- Она укусила палку до того, как уползти, но с такой стремительностью, что ты даже не заметила. Kак же ты смогла бы опередить гадюку? Обещай мне, что этот твой эксперимент - первый и последний!
Женя с изумлённым восхищением смотрела на две зловещие точки.
- Да..., Обещаю... И все-таки, мог бы не толкать меня так сильно!
- Не мог!
Через некоторое время в партию приехал учитель и друг Раслана, уже стареющий геолог с большим опытом. Раслан был рад его видеть и поделиться открытием. Они вдвоём ходили от зари до зари, осматривали местность, спускались в шурфы и канавы. Юрта была зава образцами. Новое месторождение стало осью, вокруг которой вращались мысли, надежды, ожидания. Глубокой осенью, под свирепым ветром, режущим лица жёсткой снежной крупой, партия Раслана сворачивала свои палатки и юрты. Снялись и разъехались рабочие со своими семьями. Опять опустела степь. В этот свой последний учебный год Женя приехала вместе с Расланом в Ленинград, чтобы там писать дипломную работу: жить в разных городах уже стало для них невозможно. Сероглазая независимая Женя, в которую все в партии были немножко влюблены, рассталась со своей независимостью. Лиза с Муратом приняли Женю с открытыми объятиями и сразу же стали её друзьями. Зарема шарахалась от молодой жена Раслана, как испуганная лань. Женю это нисколько не огорчало, скорее даже забавляло, но общения не получалось. К новобрачным Гуга заходил один, без Заремы, и обычно говорил что-то многозначительно-долгое, покачивая своей круглой, очень рано облысевшей головой. Жене все его рассуждения казались не слишком ясными, да она и не старалась в них вникать. Счастье её было таким полным, жизнь такой интересной, что она не замечала теней по сторонам.
Задушевные беседы Гуга вёл с Расланом наедине: - Раслан, дорогой, как твой лучший друг, любящий тебя друг, не могу скрыть, что ты разбиваешь моё сердце. Ты забываешь наши обычаи и законы. Женя - красивая женщина, умная женщина, но она нам, кавказцем, чужая. У неё свои понятия о жизни, у нас - свои... Что скажешь сестре, родным? Отец твой в земле перевернётся. Старики тебя проклянут - как после этого жить будешь? Женя - европейская женщина, ей не понять, как уважать мужа. Она может вечер провести без тебя с друзьями, с мужчинами, что там было, как узнаешь? Европейской женщине изменить мужу - что нам чурек съесть. Подумай, что ты делаешь, дорогой! Раслан хмурился. Гугины неприятные увещевания тревожили. Ничто на свете, даже горские обычаи и законы, которые он почитал и уважал, не заставили бы его расстаться с Женей, но, как всякий кавказец, он был ревнив. Мысли, что Женя ему изменит, он перенести не мог. Гуга умел задеть за больное место. А Женя была далека от всех этих кавказских проблем и страстей. Она выросла в потомственно - интеллигентной семье, где русский язык употреблялся наравне с немецким и французским, а музыка, поэзия, философия являлись обязательными и повседневными атрибутами жизни. Её отец, Бернард Евгеньевич, преподавал историю в старейшем Дерптском университете, пока война четырнадцатого года не заставила его с семьёй эвакуироваться в маленький провинциальный город. Это спасло его и всю семью в пору революционных передряг, поскольку происходил он из немецко-русской аристократии, о чём полезно было раз и навсегда забыть. Вёл себя Бернард Евгеньевич очень тихо, работал теперь в школе, и путём сложных манипуляций с бумагами избавился от предательской приставки "фон" к его фамилии. По иронии судьбы, более "европейской" девушки, чем была Женя, Раслан не нашёл бы во всей России. Он, наверное, сам не отдавал себе отчёта, что Женина впитанная в её кровь и плоть интеллигентность была для него одним из самых притягательных её свойств.
Естественно, Жени в голову не приходило вести себя по Гугиным стандартам скромной осетинской жены. Как само собой разумеющееся, она держалась наравне с мужчинами, любила дружеские компании, остроумные шутки и - о ужас! - танцы.
Однажды, возвратившись позже обычного, Женя, как ни в чём не бывало, сообщила, что задержалась с приехавшими из Москвы друзьями в ресторане. Раслан похолодел, кровь бросилась ему в голову:
- Женя, ты не можешь, не имеешь права ходить без меня в рестораны! Пусть даже днём. Пусть даже с лучшими друзьями. Это меня оскорбляет! Если ты когда-нибудь изменишь мне, если ты когда-нибудь изменишь мне! - повторил он и быстрым движением сорвал со стены охотничье ружьё, - я убью тебя, и убью себя! В другое время Женя рассмеялась бы от таких средневековых страстей, но сейчас яростные глаза Раслана привели её в смятение и страх. Таким она его никогда не видела. Тут было не до шуток и не до смеха. Она поняла, что он, её обожаемый Раслан, именно так и сделает - убьёт её и себя. Они не разговаривали два дня, но после бурного и радостного примирения Женя запомнила на всю жизнь - муж её осетин, и ничего тут не поделаешь, ревность его может быть страшной. Отелло бывают и в жизни, не только у Шекспира. Весной работы на открытом месторождении закипели с новой силой. Загрохотали буровые станки, закладывалась глубокая шахта. Съехалось сотни рабочих, студентов, молодых специалистов. Прибыл журналист, шнырял туда - сюда, и вскоре в газете появилась статья : "Но пришёл упрямый осетин и сказал - здесь будет медь и золото!" Женя смеялась, Раслан морщился. Вырос большой посёлок - сначала палаточный городок, затем постройки из самана: квартиры, общежития, склады, баня, клуб. Теперь уже не лошадки, а грузовые машины изрезывали дорогами степь. Тарахтели станки, звенели кузницы, стучали топоры... Казалось, всё говорило за то, чтобы работы продолжались, но внезапно они были прекращены и месторождение законсервировано. Оно оказалось фейерверком, сверкнувшим на обыденном небе и погасшим, вернее погашенным непонятно почему... А маленькую комнату ленинградской коммунальной квартиры измерял своими шагами Гуга. Ему не спалось. Ужас от совершённого предательства перемешивался с радостью от результата, ошеломившего даже его самого. "Я ведь ничего особенного не писал, - утешал он себя. - Только, что медная зелень ввела в заблуждение молодого неопытного геолога, что больших минеральных скоплений в этой области быть не может, что затраты на разведку скорее всего кончатся пустой потерей денег, что нужно проверить. Да! Я даже не написал - закрыть, а проверить! И это правда, Раслан молодой и неопытный, очень возможно, что он ошибся. Тоже мне - пришёл, увидел, победил... Так не бывает!" Но совесть мучила Гугу и не давала заснуть. Уколы зависти к другу, которые он испытывал ещё студентом, переросли в какую-то преследующую Гугу болезнь. А Зарема - похоже, в этом чувстве они оба слились воедино. Она буквально кипела и пыхтела завистью к успехам так бесцеремонно отвергнувшего её Раслана и не могла вынести мысль, что именно он так далеко обошёл её мужа. Это была её идея - написать, "дать сигнал". Гугу терзала не только совесть, но и страх: "А вдруг начнут искать, кто написал? А вдруг Раслан узнает?" Гуга, конечно, имени своего не поставил, подписав "Группа обеспокоенных геологов", но если "они" захотят узнать - найдут. Только не к чему "им" узнавать - сигнал есть сигнал. Какие подводные потоки остановили разведку богатого месторождения, был ли в этом виноват Гуга, и если был, то в какой степени- трудно сказать. Но Рубикон был Гугой перейдён, донос, казавшейся ещё недавно невозможным, немыслимым, стал реальностью. Месторождение законсервировали, посёлок стоял мёртвый, но с каждым годом геологическая партия Раслана становился многолюднее, карты - детальнее. Сила логики, ясность мышления, и ещё какое-то "шестое" чувство - почти мистический дар "видеть сквозь землю", соединенные с энергией и влюблённостью во всё, что Раслан делал, приносили свои плоды, геология этого отдалённого края вырисовывалась со всё большей определённостью. В те годы, когда машины и самолёты ещё не сделали нашу землю маленькой и все расстояния измерялись не часами, а днями, неделями и месяцами, кочевая жизнь геологов требовала от них большой преданности своей профессии и, частенько, самоотверженности. Они отмеряли многие километры пешком, скакали на лошадях, тряслись в телегах, качались на верблюдах, готовили еду на кострах, изнывали от жары и жажды, дрожали от холода и страдали от туч бесчисленных комаров. Чистые голубые озёра со следами птиц и зверья на берегах превращались под палящим солнцем в унылые солончаки. В дневной зной заманчивая рябь воды оказывалась всего лишь миражом. Временами гром и молнии сотрясали степь, и травяные просторы вспыхивали, как порох, разливаясь огневыми потоками до самого горизонта, и превращая жёлтую степь в чёрную пустыню. Но каждое утро, просыпаясь, геологи вновь поражались бескрайности степных просторов, их тишине и безмятежности. Вот эта вольность полей и азарт первопроходцев были им наградой за все испытания....Снова - прощание с Ленинградом, долгий путь поездом, паромом, лошадьми. Короткая зелёная весна сгорела в пекле лета, и выжженные степи перекатывались невысокими жёлтыми холмами от горизонта до горизонта. Сухой наэлектризованный воздух ещё не остыл от жара погасшего дня, и небо вспыхивало зарницами. Был поздний вечер, почти все уже разбрелись по палаткам, и в юрте за столом, сколоченным из досок оставались только четверо: Раслан, составляющий маршруты на завтра, Женя и два молодых геолога - Саша и Вася. Чтобы ветер мог продувать юрту, дверь из кошмы закатили к самому потолку. Раслан остановился на полуслове, когда в открытый теперь потоку воздуха дверной проём вплыла огненная круглая масса, частая гостья степей - шаровая молния. Все замерли, следя глазами за медленно плывущим по воздуху раскалённым шаром, только Саша мгновенно нырнул под настил, на котором раскладывались образцы. Пылающий шар медленно проплыл над головами, от чего волосы у всех затрещали и поднялись дыбом. Бесшумно пройдя через противоположное окно в кошме юрты и превратив его в круглую, обуглившуюся по краям дыру, он взорвался с оглушительным грохотом, ударившись о скалу в полуметре от юрты... - Ну куда ж ты залез, Саша, - со смехом обратился Раслан к смущенно вылезающему из-под настила парню, - ведь там ящик с динамитом! Никто не пострадал от неожиданной гостьи, только вспыхнул огнём лёгкий тент над продуктовой палаткой. Пожар тут же потушили, но хранившиеся там спички сгорели. Утром Раслан отправился на три дня для уточнения геологии некоторых отдалённых районов, а Женя вызвалась привезти спички и почту с базы, от которой они стояли сравнительно недалеко. Ей дали верблюда и коляску, за три - четыре дня она должна была управиться. Спички были главной причиной поездки, но соль и письма - тоже не маловажной.
Путь на базу Женя проделала вполне благополучно, заночевав в спальном мешке под коляской и привязав к ней верблюда. На базе она тоже не задержалась и пустилась в обратный путь с первым светом. Когда саманные постройки скрылись за горизонтом, Женя внезапно остро почувствовала своё одиночество. Кругом была беспредельная, как море, степь и никого... Верблюд бодро трусил, и Женя его не подгоняла. Сгустились сумерки, и внезапно, как это бывает только в открытых просторах, налетела гроза. Конечно, надо было распрячь верблюда ещё до темноты и спрятаться под тележкой, но до лагеря оставалось уже немного, часа два-три, и было соблазнительно добраться как можно скорее до своих людей, до безопасности палаток, где, может быть, её уже ждал Раслан. Да и как могла Женя предположить, что горячая и ленивая сонность степи вдруг обернётся свистящим ураганом холодных потоков? Напяленная второпях брезентовая куртка , жёсткая и уже намокшая, плохо спасала от ливня, вода стекала с головы холодными струями прямо за шиворот. "Кораблю пустыни" была явно не по душе роль Ноева ковчега в этом потопе, он едва брёл какое-то время, несмотря на отчаянное понуканье, а потом просто лёг, высоко держа свою надменную голову. Пиханье, толканье, уговоры и даже кнут были совершенно бесполезны. Верблюд - это не влюблённая в хозяина собака, не чуткая к его желаньям лошадь, это даже не осёл, своим упрямством показывающий эмоции. "Корабль пустыни" не замечал Женю в своём невозмутимом высокомерии. Но, похоже, что этот двугорбый мизантроп был прав, когда так решительно залёг. В наступившем мраке они с Женей могли легко сбиться с пути, потому что дороги, как таковой, не существовало, разобрать что-нибудь на карте в темноте водяных потоков не удавалось, и компас без неё немногим мог помочь. От беспомощности и невозможности бороться с этим погодно-животным предательством Женю охватило отчаянье, и было непонятно, слёзы ли текут по щекам, водяные струи, или и то и другое вместе. Но что-то требовалось делать, что-то предпринять, и она выпрыгнула из повозки, пихнула последний раз упрямую скотину в бок и, согнувшись, зашагала против ветра, как она думала, по прямой к лагерю. Верблюд с повозкой растворился в темноте. Через полчаса Женя уже не могла понять, идёт ли она по курсу, или кружится во мраке. Казалось, небеса упали на землю. Вода была везде - внизу и вверху, обрушивалась на голову и куртку, текла под курткой. Ветер не давал дышать. Небо взрывалось молниями каждые несколько секунд, от оглушительного грома хотелось прижаться к земле. Куда идти, было непонятно, стоять на месте - невозможно. Теперь уже Женю охватила паника... Снова взрыв молнии... и в этот короткий и ослепительный момент она увидела невдалеке силуэт мчащегося во весь опор всадника. Это был Раслан с его сверхчеловеческой способностью не столько знать, сколько чувствовать, где в грохочущем шторме искать и спасать Женю...
Лето пролетело быстро, экспедиция перебралась в зимовки - саманные хатки, оставшиеся от вымершего в пору коллективизации казахского поселения. В ноябре снежная крупа запорошила степь, позёмка поползла белой змеёй по земле. Свечи зажигали в сумерках, но их было мало, экономили каждый огонёк. "Брр... как неуютно, - думалось Жене. - Скорей бы домой - вон уже волки развылись по ночам..." Все были заняты перед отъездом, Раслан наносил последние отметки на геологическую карту, Женя вместе с другими геологами и рабочими готовила к отправке образцы. Работа была однообразная и скучная, и ей захотелось выбраться из унылой саманной зимовки, вдохнуть свежий воздух, последний раз попрощаться со степью. Предлог нашёлся легко, кому-то нужно было пополнить запас воды. Её привозили в зимовки из незамерзшего ещё ключа, он находился совсем недалеко, на месте летнего палаточного лагеря. В сани поставили бочонок с черпаком, запрягли быка, и Женя, закутанная в тулуп, тронула вожжи. В лагере с наступлением холодов не полагалось отходить далеко без ружья, но она его не взяла: ехать - всего ничего, не могли же волки так обнаглеть! Ей были хорошо видны зимовки позади саней, когда она заметила впереди серое шевеление, быстро превратившееся в волчью стаю, которая приближалась, как в немом кино, прямо к ней, прямо на неё - ближе, ближе... мягкие длинные прыжки холодили сердце. Женя повернула быка назад, подгонять его было не надо, он бежал изо всех сил, в глазах - ужас. Зимовки казались уже совсем близко, Женя закричала отчаянно, во всю силу лёгких. Раслан выскочил из хатки и кинулся к саням, стреляя в воздух, за ним высыпали все остальные. Поздно! Стая окружила Женю, и в один момент она очутилась в клубке снега и серой шерсти. Рычание, клацанье зубов - и бык упал на красный снег... В следующую секунду стая уже неслась обратно, выстрелы летели ей в вдогонку. Женя, сгорбившись в санях, всё ещё крепко держала в трясущихся руках уже ненужные вожжи, снег вокруг неё был вспахан звериными следами. Раслан схватил её в охапку, прижал к себе и повёл к зимовке. Кровоточащие внутренности несчастного быка оставляли длинный красный след за убегающей стаей. Пора, пора было уезжать из этих диких мест, таких лениво-мирных летом и таких страшных зимой! Наконец лагерь свернули, ящики с образцами и вещами упаковали. Женя в последний раз обняла Акыз, тонконогую, изящную местную гончую "тазы", названную ласково "Ак" - белая, "кыз" - девочка. Теперь она снова должна вернуться к чабану, привезшему её щенком в лагерь ещё в начале сезона. Слишком долог путь до Ленинграда, да и там, в маленькой коммунальной квартире, не до собаки. Лошади тронулись, бородатый наездник замахал прощальный привет, и Акыз, натягивая поводок, рванулась к удаляющимся саням. Жене слышен был её визг, лай, почти плачь, пока глаза не перестали различать белую спинку собаки. Долгий путь до маленькой станции, и двухсуточное ожидание поезда в хибарке, гордо называемой "гостиница". Утром нетерпеливый, плачущий визг под дверью и скрежет - Акыз! Отощавшая, дрожащая и безумно счастливая. Не только хвост, но всё тельце виляло и крутилось в экстазе преданности и любви. "Милая Акызка, как ты добралась? Как не разорвали тебя волки? И что же с тобой теперь делать? О том, чтобы взять тебя в поезд нет и речи - из переполненного вагона тебя выбросят, не дожидаясь остановки. Кто в наше жестокое время пожалеет собаку, когда и на детей не хватает сердец?" Женя умоляла служительницу взять Акыз, совала ей деньги. Та не понимала волнения: "Ишь разжалобилась из-за собачонки-то", - но деньги взяла и обещала приютить. Только год спустя Женя узнала - померла бедная Акыз, не выдержало собачье сердце разлуки. "Так вот и лежала на пороге и есть не ела, пока дух не испустила. Всё, видно ждала..." Ленинград уже был под снегом, когда Раслан и Женя вернулись в из экспедиции. После палаточных кочеваний по пустынным степям он казался особенно торжественно-прекрасным. Поздним вечером они шли пешком домой после целого дня разборки накопленных за лето материалов. Мороз ещё не набрал силы, дышать было легко и радостно. Вместо недавнего резкого степного ветра с колючей крупой - тихо кружащиеся снежинки, которым приятно было подставлять лицо. Они шли медленно, Жене не хотелось торопиться, она чувствовала покой и умиротворение от прозрачной северной ночи, от ещё не уснувших, но уже затихших улиц, от всей этой стройной красоты города с тёплым светом множества окон. Она крепче прижалась к Раслану и взглянула ему в лицо, желая убедиться, что он тоже наполнен покоем этих минут. Его сосредоточенный взгляд её удивил: - Что тебя сейчас тревожит, о чём ты думаешь? - Я знаю, как ты любишь этот город, и театры, и всю эту красоту... - Ну и что? Что в этом плохого? - Нет, в этом, конечно, ничего плохого нет, но мне больно думать, что я от всего этого тебя отрываю, тяну в пустыню экспедиции и в глухую провинцию азиатский городков... - Почему ты говоришь, что это ты меня отрываешь? Ведь я сама выбрала кочевую профессию. - Нет, Женя, ты никогда не предполагала жить годы и годы вдалеке от Ленинграда или Москвы. Одно дело - уезжать на лето и возвращаться, другое - жить там зимой и летом, осенью и весной. Жить, сделать своим домом. - Я не понимаю, о чём ты говоришь... - Я ждал, когда мы будем одни, чтобы всё рассказать тебе, - он остановился. повернулся к ней и взял её руки в свои, как бы подчёркивая важность того, что собирался ей сказать. - Женя, меня вызывал к себе сам Губкин. Мне предлагают реорганизовать, оживить маленькое умирающее Управление на Иртыше, сделать его большим поисковым центром. - Ну и... - Ты только представь себе, как это важно и нужно! Я уже думал, что можно сделать... Он говорил ей о своих планах возбуждённо, долго, увлечённо. Женя видела и чувствовала, что он уже весь там, в маленьком провинциальном городке, со своими большими планами. "Прощай, Ленинград, - думала она, слушая Раслана, - прощай милый город со всей твоей красотой, музыкой, театрами, библиотеками. Прощайте бульвары, мостики, каналы и "канавки", роскошный Невский и светлые набережные..." Сердце Жени сжалось, но она пыталась отряхнуться от горечи потери этого чуда-города и видеть всё глазами Раслана. "Это ведь действительно прямо для него, - уговаривала она себя - он опять заразит своим энтузиазмом на новом месте всех вокруг - геологов, рабочих... даже повариху. И такие просторы для работы, такие возможности... Геологический центр в самом сердце огромных пространств... Да, эта задача как раз для него, и он уже ею живёт". Женя слушала Раслана, и ей невольно передавалось его радость: "То, с чего он думает начать - это же совершенно замечательная идея. Если только ему удастся убедить других..." Она прижалась к нему: "Я поеду с тобой хоть на край света...." А Раслану не терпелось осуществить свой план. Он хотел уговорить группу молодых и талантливых геологов Ленинграда перебраться вместе с семьями из пышного столичного города за пять тысяч вёрст в маленький тогда ещё убогий степной городок. Это было не просто.
Уже на следующее утро Раслан начал с жаром и страстью убеждать каждого из выбранных им пятнадцати геологов в отдельности и потом всех вместе, доказывая, что это и есть настоящее счастье - в пустынном далёком крае строить своими руками большой новый геологический центр на уровне или даже выше столичного. Море работы и возможностей для молодых талантов! И убедил, уговорил. Двенадцать семей отправились с ним и Женей за тридевять земель. С этим переселением едва влачащее своё существование Управление сразу превратилось в центр большого коллектива сильных, хорошо подготовленных и высоко образованных геологов. Мурата не пришлось долго уговаривать, он поехал с готовностью, Гуга присоединиться к новому Управлению пока воздержался. И работа закипела, поиски развернулись по всему Казахстану. Открытие за открытием - месторождения хромитов, фосфоритов, сурьмы, полиметаллов и угольных залежей были апофеозом творчества, энергии и вдохновения. Пустынный край неузнаваемо изменился. Нанесённые на карту подземные реки и озёра должны были дать новую жизнь городам и предприятиям. В новом Управлении работали напряжённо и много, но увлечённо, с молодым весёлым энтузиазмом. Обстановка была товарищеская, доброжелательная. Раслан держал себя просто и дружески, он был требовательный, но прежде всего к себе. Железная воля и целеустремлённость замечательно сочеталась в нём с добротой и человечностью, особенно к простым людям, и его любили. "Раслан, голубчик, - спрашивала его престарелая секретарша из "бывших", которую он ценил за абсолютную грамотность, - что это: Вэ, Кэ, Пэ и в скобках ма -а -ленькое бэ?". - "Аглая Николаевна, - весело смеялся Раслан, - где, в каком веке, в какой стране вы живёте, дорогая? ВКП(б) - это же Всесоюзная Коммунистическая Партия большевиков! Никому, кроме меня, не признавайтесь, что этого не знаете!" Когда шло выдвижение кандидатов в Верховный Совет, и надо было просто и формально всем поднять руки, рабочий-казах, в смущении сминая руками замурзанную кепку, неожиданно поднялся с места.: " А я хочу проголосовать за нашего Раслана!" В геологическом мире уже говорили о "могучей кучке" в Казахстане и их руководителе. О преображённом управлении писали в журналах, в местных и центральных газетах. Раслана и его группу поздравляли и награждали. Действительно ли его "вычислили" после доноса, или это было чистым совпадением, но когда в уснувшей квартире раздался стук в дверь, Гуга понял ещё в полусне, что это "они", и пришли эти "они" именно за ним. Гуга не был трусом, но поездка под конвоем через тёмный город, путь по ярко освещённому коридору с белыми пустыми стенами, долгое ожидание на жёстком стуле, стоящем в отдалении от массивного письменного стола, бьющий в лицо яркий свет лампы - всё это напрягло его нервы до предела. Гуга хотел держаться независимо и спокойно, призывая к этому всю свою волю, но вскочил со стула, когда человек в полувоенной форме вошёл, резко открыв дверь. "Следователь!" - мелькнула мысль, заставившая Гугу похолодеть. - Садитесь. Гуга сел, чувствуя противную сухость во рту и напряжённость во всём теле. Он пытался заставить себя сказать, что не понимает, зачем его привезли сюда, и даже выразить возмущение бесцеремонностью обращения, но голос ему изменил, язык прилип к нёбу, и он молчал, напряжённо следя, будто загипнотизированный, как длинные белые пальцы перебирают какие-то бумаги. Наконец, человек поднял к нему лицо, разглядеть которое Гуга не мог из-за слепящего света лампы. Вопрос был неожиданный и даже обескураживающий: - Как вы относитесь к советской власти? Гуга с трудом повернул сухой язык, и, стараясь звучать как можно искреннее, ответил:
- Я... я поддерживаю... я имею в виду, я всячески поддерживаю и приветствую... - Нас окружают враги, которые дорого бы заплатили за каждое наше поражение. Вот вы говорите, что поддерживаете и приветствуете советскую власть. А что вы для этого сделали? Как вы можете доказать, что вы вместе с нами, а не против нас? - Я готов доказать... Если будет война, я готов сражаться... - Война уже идёт, и жестокая, сражаться надо сегодня, сейчас, каждую минуту! - Я готов сражаться сейчас... Металлический голос человека за столом продолжал задавать вопросы, иногда отрывочные, иногда пространные, и Гуга старался отвечать внятно, но путался и повторялся, всё время возвращаясь к тому, что он, Гуга, всей душой - "советский". Потом наступила пауза, следователь встал, прошёлся в раздумье по комнате, сел в небрежной позе на угол стола и неожиданно перешёл на почти доверительный тон, который как бы перенёс его, Гугу, из числа подозреваемых или даже врагов в лагерь единомышленников. - Говорить о преданности советской власти легко, защищать её от врагов - куда труднее. Нам нужны люди, которым бы мы верили, нам нужны солдаты революции, борющиеся в сложных условиях повседневной жизни.
Гуга весь подался вперёд. Ведь это правда, Гуга был всей душой за советскую власть, и то, что следователь заговорил с ним, как со "своим", наполнило Гугину душу радостным волнением.
- Я готов помочь чем могу и как могу... - Где бы вы ни были, с кем бы ни говорили, внимательно оглядывайтесь вокруг себя. Слушайте и анализируйте. О малейшем подозрении немедленно сообщайте нам. Не ломайте себе голову, правы вы или нет, мы разберёмся. Помните - вы защищаете от врагов вашу Родину, вы защищаете свою жену и сына.
Следователь сделал акцент на словах "жену, сына" и внимательно посмотрел Гуге в глаза, отчего Гуге стало не по себе.
- Ждём от вас вестей. Только не играйте с нами в молчанку.
Следователь протянул Гуге руку:
- Кто не с нами, тот против нас, ведь так?
Гугу захлестнула жаркая волна преданности.
Зима кончилась и сразу же началось лето. Нежная весна только мелькнула, помахала цветущим ковылём и исчезла, оставив за собой желтые степи. В маленьком крестьянском доме на берегу речушки царил мир и покой. Три девочки нежились летним теплом на циновке, расстеленной во всю ширину небольшой террасы. У хорошенькой двухлетней Маи не было куклы, и весь её материнский инстинкт изливался на полугодовалую сестрицу, хотя та, со своим чёрным чубом на голове и крикливым ртом, не слишком походила на желаемую куклу. Мая была заботлива и нежна с младенцем, и старшая сестра, разморенная жарой, полулёжа на циновке, наблюдала за вознёй двух младших. Они ждали маму, она обычно приезжала из Управления уставшая, но весёлая, ещё засветло, в отличие от отца, которого они видели только в редкие счастливые минуты. Он занимался подготовкой новой экспедиции: снаряжение уже погрузили в телеги, карты составлены, ещё немного - и караван тронется в путь. День клонился к вечеру, но сегодня не мама, а нянька, уложила девочек спать, и они уснули в своих кроватках, не зная - не ведая, что над нами нависла зловещая угроза сиротства и отверженности детей "врагов народа".
Женя вошла в переполненный "зал собраний" геологического Управления. Сегодня здесь были все сотрудники. На лицах - растерянность, недоумение, страх. Раслан сидел не на обычном для него месте за столом президиума, а на отодвинутом от зелёного сукна стуле, как бы отдалённый и отделённый от всех. Поза - напряжённая, но плечи расправлены, и в глазах под сосредоточено сдвинутыми бровями тот особый блеск, который всегда появлялся у него в минуты опасности и означал решимость её встретить. Четыре года отделяли этот угрюмый вечер от той удивительной и счастливой минуты, когда Женя впервые вошла в "зал собраний". Всё выглядело тогда по-другому. Раслан сидел в президиуме, его фигура, движения, и особенно блестящие глаза, переполнялись радостной энергией, которая передавалась всем присутствующим; зал был оживлён и весел. Женя, стоя в дверях, всматривалась знакомые и незнакомые лица и задержала взгляд на муже. Он неожиданно поднял голову от бумаг и ответил ей сияющей улыбкой. Его внимание было так явно и продолжительно, что весь зал повернулся с любопытством в Женину сторону. Смущенная, она старалась оставаться незаметной и проскользнуть на свободное место, но светящиеся радостью глаза Раслана не отрывались от неё, пока она не спряталась за чьими-то спинами. Да, всё совсем было не так теперь. Незнакомая фигура в перетянутой ремнями полувоенной форме НКВД открыла собрание длинным описанием достижений страны и, вдруг, изменив голос почти на фальцет, обрушилась на "предателей, которые мешают стране идти вперёд и, прикидываясь своими, тайной диверсией стараются повернуть время вспять, залить страну кровью рабоче-крестьянского класса". После сакраментального "но партия и народ не дремлют", он повернулся к Раслану. Обвинения звучали ошеломляюще в своей нелепости. Одно из главных - отказ Раслана дать список "врагов народа" в возглавляемом им Управлении. Раслан утверждал, что каждого сотрудника он знает персонально и может поручиться за всех. Мотивировка была для НКВД не убедительна и подозрительна. "Раз покрывает врагов народа, значит сам враг: рыба с головы гниет", - обвинял энкэвэдешник. Жени чувствовала, что не может остановить охватившую её дрожь. Голова кружилась, в висках стучало одно слово: "Убивают, убивают..." Здесь, сейчас глухая сила, не знающая и не желающая знать справедливости, убивает её сильного, полного жизни мужа. Она чувствовала, что парализующий страх перед НКВД заставит присутствующих в зале проголосовать за это убийство, потому что все знают - если не он, тогда они. Ужас перед происходящим поднял Женю:
- Я хочу сказать... - она подошла к зелёному столу и повернула к залу пылающее лицо, - товарищи...
Женя умела говорить, а сейчас в её словах был весь жар отчаяния, вся сила протеста перед чудовищностью обвинения. Голос звенел, и слова попадали прямо в цель:
- Вы работаете с Расланом много лет, и вы не просто его подчиненные и сослуживцы, вы - его близкие друзья! Кто, как не вы, знает, сколько сил, энергии отдал и отдаёт он нашему общему делу? Вы приехали с ним сюда и буквально перевернули здесь горы! Сколько открыто месторождений, какие земельные пространства покрыты геологическими картами! Как вы можете верить этим нелепым обвинением?! Раслан отказался назвать врагов народа, но ведь от него требуют ваши имена! Вас не хочет и не может он предать! Он не предал вас, рискуя жизнью, а вы, неужели вы предадите его, зная, что все эти обвинения - ложь, клевета, обман!
Она говорила и люди вокруг неё оживали от леденящей летаргии страха. Все они приехали с Расланом из Ленинграда в эту даль, поверив в своего будущего управляющего. Они проделали тысячи километров и в жару, и в холод, чтобы, как говорил Раслан, своими руками строить своё государство. И они его строили. Если Раслана обвиняют в предательстве, то значит, и их. Один за другим они вставали, чтобы опровергнуть обвинения. Первым поднялся Мурат. Случилось невероятное, невозможное: НКВД потерял свой железный контроль над людьми. Как это могло быть? Не ожидали, что преданность и любовь жены, Жени, может быть сильнее страха? Не рассчитали, что здесь, в трех тысячах километров от Москвы, кучка геологов сплочена слишком крепко? Но приказ об аресте уже был. Раслана планировали арестовать тут же, на собрании, которое, как всегда, являлось чистой профанацией. Не смогли на собрании, так арестуют ночью. А заодно и жену, теперь уже, как соучастницу. Дочерей - в детский дом особого назначения, для детей врагов народа. НКВД вершило судьбами по своим собственным законам, и слова "ошибка" в его лексиконе не было. Те, кто думал не так, как требовалось, очень скоро горько об этом жалели. Поздняя ночь. Темень стояла кромешная, какая бывает в Средней Азии, - только звёзды сверкали на бархатном небе, и светлячки вспыхивали мгновенными огоньками. Шум машины и скрип тормозов разрушили звенящую цикадами тишину. Прыгающий свет ручного фонаря осветил дорожку к маленькому деревенскому дому. Четверо в полувоенной форме поднялись на крыльцо. Резкий, требовательный стук в дверь. В ответ - только лай разбуженных соседских собак, дом - тих и тёмен. Ещё стук и жёсткий, повелительный голос. Всё тихо внутри. Срывающий петли удар распахнул дверь - дом был пуст. Лошади легко и дружно уносили в прохладе ночи экспедицию в бесконечные просторы степи: пойди - найди её, когда кругом одна дикость и пустыня... Геологические партии тридцатых годов всё ещё походили на караваны первых американских переселенцев. Мужчины верхами сопровождали обозы с женщинами, детьми и всем экспедиционным скарбом. Лошади Мурата и Раслана скакали рядом неторопливым аллюром во главе процессии. - У тебя появились враги, Раслан, кто-то бросил камень в муравейник.
- Кто? Зачем? Кому я перешёл дорогу? - Трудно сказать, ты слишком на виду сейчас - лёгкая мишень. Это кто-то явно не из
нашего управления, за тебя ведь всем скопом заступились. - Живым я не дамся. Страшно только за Женю и детей. - Пока я жив, Раслан, я их не оставлю. - Пока ты жив! Если меня арестуют, Мурат, до тебя один шаг... - Гуге нужно дать знать, может быть, он что-нибудь разведает. - Нет, сейчас не надо. Посмотрим, что будет, когда вернёмся.Никто не мог укрыться от НКВД, но здесь, на краю света, в беспредельности неосвоенного края, ещё был способ спасения - исчезнуть, хотя бы на время. В безумстве сталинских репрессий роли менялись быстро - преследующие становились преследуемыми, за восемь месяцев экспедиции обвинители Раслана из НКВД сами попали в колесо репрессий и исчезли, то ли под пулями быстрого тогда расстрела, то ли где-то в сибирской ссылке. Коротенькое письмо-кляуза, "сигнал", по которому началось всё дело, застряло в бюрократической паутине, затерялось в этой борьбе пауков в банке. А жизнь маленькой геологической семьи катилась на колёсах телег...
Гуга уже не мучился так, как в первый раз, пять лет назад. Странные превращения произошли в его душе за эти годы. Мысль о доносе на друга теперь не приводила его в панику. Он смирился и примирился со своей неуправляемой завистью, овладевшей им, как болезнь, которую Зарема всё время раздувала. Совесть его находила всяческие лазейки и оправдания. Желание остановить Раслана стало навязчивой идеей, раздражение от его успехов ныло занозой в душе и заставляло его жить двойной жизнью - лучшего друга и тайного врага. Зарема пользовалась всякой возможностью, чтобы разбередить ущемлённое самолюбие мужа. И это действовало. Донос был осторожным, в нём писалось, что Раслан совершил политическую невыдержанность, собрав группу геологов, и не проверив их социальное происхождение и идеологическую ориентацию. Что в группе могут быть враги. Две строчки, только две строчки, и Гуга уверял себя, что поступает правильно, что враги действительно могут быть, что он, Гуга, не предаёт друга, а, может быть, ему помогает. "Они" разберутся. Он ведь не написал, что сам Раслан - враг, он только указал на его оплошность. Гуга всячески себя оправдывал, но хорошо знал, как мало теперь требовалось, чтобы человек исчез навсегда. Лето было жаркое, сухое, ветер дул, как из духовки, и воздух поднимался от горячий выжженной земли переливающимися, дрожащими струями, рисуя миражи... Осень наступила сразу, внезапно, почти в один день. Хлынули холодные дожди, засвистел норд. В промозглый октябрьский день Раслан промок до нитки, обходя шурфы, и, не обращая на это внимания, работал до вечера. Утром начался кашель - он не придал ему значения. В город Раслан вернулся с тяжёлым плевритом, а весной пошла горлом кровь - туберкулёз. "Боюсь, выезды в поле для вашего мужа уже невозможны. Это будет самоубийством, он не вернётся. Щадящий режим, спокойный ритм жизни даст ему ещё пару лет", - сказал Жене врач. Едва встав с постели, Раслан с головой ушёл в подготовку к перемещению геологического Управления в зелёную, журчащую арыками приветливую республиканскую столицу. В конце августа Женя с детьми, не дожидаясь переезда Раслана и с ним всего Управления, уже перебралась в Алма-Ату. Они оба решили, что так будет лучше, потому что Жене предложили преподавать в недавно организованном учебном Горном институте. Занятья начинались в сентябре, и надо было спешить. Гуга уже работал в том же институте, в который направлялась Женя, только на другой кафедре. Он переехал с семьёй почти год назад. До этого Гуга преподавал в Семипалатинском техникуме, теперь его статус значительно повысился. Женя с детьми приехала с вокзала прямо в пятый учебный корпус, где её ждала одна из небольших аудиторий, отведённая им в качестве временной квартиры. Дорога с тремя девочками утомила Женю, аудитория, где они должны были жить, оказалась неуютной и неустроенной. Женя торопилась, наводя порядок, чтобы, вычистив как можно скорее комнату, застелить голые кровати, накормить и уложить спать уставших детей. Старшая дочка ей помогала, но дел было выше головы. Ещё не распаковав всех вещей, Женя со страхом заметила, что самая младшая девочка тяжело и с трудом дышит. Женя взяла её на руки - малышка горела, воспалённые глаза выглядели совсем больными. В этот поздний час аудитории и кафедры стояли пустые, просить о помощи было некого. Ни телефонов, ни службы "Скорой помощи" в этом городе ещё не существовало. Нужно было срочно найти врача, но где, кто может подсказать? Единственной её надеждой оставалась семья Гуги. Раслан перед отъездом дал ей адрес, объяснил, как их найти. Дом в яблоневом саду, где они жили, располагался недалеко от Института. Оставив среднюю дочку на попечение старшей, Женя с младшей на руках заспешила к друзьям. Дверь открыла Зарема. - Зарема, малышка заболела... Женя не успела договорить, как дверь перед её носом захлопнулась. Она стояла ошеломлённая, не в силах поверить, что это всё, что в этом доме никто не собирается кинуться ей на помощь. В панике Женя сделала единственно возможное в такой ситуации - постучалась в другую, первую попавшуюся дверь. Ей открыла милая молодая женщина. Женя пыталась ей объяснить, в чём дело, но та стазу всё поняла, подхватила девочку на руки, положила на кровать и, выдвинув ящичек письменного стола, достала стетоскоп. Чудеса иногда случаются - женщина оказалась врачом, не педиатром, но распознать опасность смогла сразу: - Похоже на воспаление лёгких, нужно срочно нести девочку в больницу. Теперь они уже вдвоём бежали по незнакомым улицам. Женя прижимала к себе малышку. Прошло две недели, а девочка всё ещё была между жизнью и смертью. Надежды становилось всё меньше и меньше. Температура не падала, через припухшие воспалённые губки с каждым дыханием вырывались хрипы. Малышка никого не видела и не узнавала. Нужно было сообщать Раслану... И вдруг, когда отчаянье Жени достигло предела, наступил перелом. Лобик девочки покрылся маленькими капельками пота, глазки стали видеть, температура упала. А ещё через три недели малышка уже топала по коридору пятого учебного корпуса, пытаясь догнать красный трёхколёсный велосипедик своей хорошенькой сестрички. Вокруг них куда-то спешили студенты. Один из них подхватил девочку на руки: "Скажи своей мамке, чтобы поставила мне пятёрку". Но малышка не могла сказать "мамке" про пятёрку, потому что говорить ещё не умела. Управление перебралось в республиканскую столицу в декабре. Раслан, поздоровевший, полный энергии и силы обнимал Женю и девочек. Жизнь в аудитории сразу стала весёлой и счастливой. Всё наладилось и преобразилось. Из аудитории они вскоре переехали в светлую квартиру с балконом и захватывающим дух видом на горы. Об обстановке никто не думал и не волновался, но самое необходимое было, а главное -из крана текла вода, большая кирпичная печка исправно жарила и парила, а все штепселя Раслан привёл в порядок в первый же вечер. Рассказ Жени о недавно пережитом и расстроил и рассердил Раслана. Он потребовал у Гуги объяснения. - Ну что поделаешь с сумасшедшей матерью! Прости, дорогой, и пойми Зарему, она трясётся над сыном, глаз с него не спускает. А ему всего шесть лет. Испугалась, что заразится от твоей малышки, запаниковала. Неправильно, конечно, поступила. А меня дома не было, ничего не знал. Женя и Раслан зла не помнили, но общения с семьёй Гуги опять не получилось. Зарема по-прежнему пряталась, как царевна-недотрога, в глубине окружённого яблоневым садом одноэтажного просторного дома. Она нигде не появлялась и никого не приглашала. Чудачества Заремы принимались как должное, и Гуга был желанным гостем в семьях Мурата и Раслана. Получив должность преподавателя в Горном институте, Гуга почувствовал себя на месте: эрудиция у него была большая, читать лекции он любил, и самое главное, он нашёл, наконец, выход своему честолюбию. Он был вознесён над толпой студентов, которых учил уму-разуму, и те послушно смотрели ему в рот. Из своих лекций Гуга делал целое представление и вел себя, как абсолютный автократ. Когда задания группой выполнялось плохо, он входил в аудиторию медленно-медленно, страшно вращая своими большими, круглыми, выпученными глазами, и с тихой яростью повторял: "Саксаулы, саксаулы, саксаулы..." Потом издавал что- то похожее на рык и клокотание и уже кричал: "Саксаулы! Интеллигенты - от слова телега!" Объясняя, что такое тектоника и как сминаются горные пласты, Гуга подходил к какому-нибудь студенту и безжалостно мял его курточку, а потом вынимал из кармана снежно-белый накрахмаленный платок и тщательно эту курточку отряхивал. Он мог выбросить зачётную книжку в окно или зашвырнуть её под шкаф, издавая при этом ставший знаменитым рык, если студент мямлил на экзамене. Относились к нему его ученики по-разному: одни его обожали и боялись, другие называли клоуном и не любили. Но, так или иначе, он стал легендой Горного института, о нём рассказывали всякие истории, иногда нелепые, иногда правдивые. Гуге это нравилось, это тешило его самолюбие. Весной Раслан опять тяжело заболел, из горла пошла кровь. Диагноз был самым мрачным. "Не могу от вас скрывать, - тихо и грустно сказал Жене врач, выйдя от больного, - положение серьёзное, если не катастрофическое. Будьте готовы к тому, что весенние воды его унесут". - "Женя, - Раслан взял её руку, - не переживай, не слушай врачей, я умирать не собираюсь. Поднимусь, поеду в экспедицию, и всё будет хорошо". Бледное лицо на белой подушке выглядело больным и слабым, но в черных блестящих глазах была уверенность и решимость. И никакого страха перед смертью. У Жени навернулись слёзы: "Да. да, так и будет! Я тебе верю, ты поправишься, и всё будет хорошо, только так и может быть!" Раслан своё обещание действительно выполнил и снова уехал в экспедицию несмотря на запреты врачей. Вернулся весёлым, полным энергии, силы и со свойственной ему страстью принялся за организацию Научно-исследовательского геологического института при Казахском филиале Академии Наук - республика уже "доросла" до академии. Болезнь была снова на время забыта. Война застала Раслана в поле, в экспедиции. Он примчался в город, пошёл в военкомат. Мобилизации он не подлежал, добровольцем его не взяли. Раслан вернулся, чтобы работать, работать... Напряжение было сверх меры - не до сна, не до отдыха. Есть было некогда, да и нечего, тыл голодал, продукты шли на фронт. Раслан не хотел и не требовал себе каких-либо привилегий. Никто в семье не роптал - война... Их квартира была теперь похожа на общежитие или убежище для беженцев. Знакомые, малознакомые или просто чужие спали даже в коридоре. Девочки жили на кухне, единственном отапливаемом в квартире месте, и боялись ночью выбираться в уборную - чьи-то незнакомые ноги всегда перегораживали им путь. Беженцы были разные, и очень скоро из их квартиры исчезли все тёплые и ценные вещи, благо последних было немного. Женя, всегда красивая и нарядная, ходила теперь в ватнике, с которым и ночью не расставалась, в своих экспедиционных бутсах или стоптанных старых валенках. "Мамочка, - жалели её девочки, - когда кончится война, мы купим тебе золотые туфельки". Женя смеялась: "А я вам клубничное мороженное !" Удивительный был у неё смех - чистый, звонкий, мелодичный. Поздней осенью Женя слегла, подхватив где-то на "военных" огородах малярию. Раслан сидел рядом с кроватью, держа её за руку. Приступ был тяжёлым, Женя металась в полузабытье, её морозило, бил озноб. Потом она успокоилась, вытянулась и тихо зевнула. "Женя!" - в ужасе вскрикнул Раслан. Она открыла глаза, взглянула на него и вдруг залилась смехом - будто серебряные колокольчики рассыпались по комнате. "Ну что ж ты смеешься?" - счастливо-ворчливо спросил Раслан, поправляя ей слипшиеся на лбу волосы. - "Никогда в жизни не видела у тебя такого перепуганного лица!" Девочки, до этого грустно притихшие, теперь тоже смеялись, и младшая даже хлопала в ладошки и прыгала от радости, совсем не понимая, почему вдруг это веселье. Зимой кухню топили саксаулом, выдаваемым тоже по рациону. Его не хватало, и Женя вместе со многими своими сослуживцами ходила на железнодорожную станцию разгружать вагоны с углём. За это платили всё тем же саксаулом. Женя и старшая дочка разбивали о камень во дворе его волокнистые стволы. Младшие девочки с азартом участвовали в "добыче" топлива, по дороге из детского сада собирая каждую упавшую тополиную веточку, каждую щепку. Кухня была тёплой, а в комнатах замерзала вода. Раслан приходил домой уже почти ночью и ещё работал за письменным столом, стоящим рядом с кроватью. Весной опять пошла горлом кровь. В туберкулёзном диспансере, где он лежал, питание было "по особому снабжению", больным давали гречневую кашу и маленькие белые булочки. И то, и другое Раслан отправлял девочкам, когда Женя приходила его навещать. - Не смей, Раслан, слышишь, не смей этого делать! Ты должен всё есть, чтобы сохранить себя для нас! - Если ты не возьмешь, я вообще есть не буду. Мне хватает, я свой лимит знаю. Женя приносила девочкам эти невероятные лакомства. Однажды, подогрев мисочку с кашей на плите и неся её к столу, она споткнулась и упала. Больно ударившись, Женя лежала на полу, и ... держала мисочку в поднятых руках. Ни одно зёрнышко из драгоценной каши не просыпалось. Женя смеялась: "Ещё год войны, и я могу выступать в цирке!".
Снова Раслана приговорили к смерти, и снова врачи ошиблись. Воля к жизни была сильнее болезни. "Вы сидите на бочке с порохом, - говорил Раслану врач, - вам нельзя жить в таком режиме, вам нельзя ездить в поле!" Но он продолжал работать с азартом, страстью и такой кипучей энергией, что это, похоже, ошеломляло даже смерть, и она отступала. А Гуга, мечтая получить звание профессора, упорно писал докторскую работу, которую так никогда и не кончил, не добравшись даже до середины. Эрудиция у него была большая, память прекрасная, но той драгоценной изюминки, которая называется творческим началом и делает из научного сотрудника ученого, он был лишён начисто. Гуга захаживал в дом Раслана и Жени, и его принимали как лучшего друга. Если Раслана не оказывалось дома, что случалось часто, Гуга, многозначительно качая головой, толковал Жене проникновенно-заговорщицким тоном, каким большим человеком стал теперь Раслан, и как она должна его беречь. Странная у Гуги была семья. Вместо традиционного осетинского гостеприимства здесь царила настороженная подозрительность. Зарема никогда не работала - даже в войну. Дом полностью обихаживала сестра Гуги, Минат, безответная и целиком подчинённая авторитету брата. Ей не позволили выйти замуж, потому что жених не был осетином, не позволили учиться, потому что Зарема не могла оставаться в доме одна, и по той же причине не позволяли никуда отлучаться. Добрая и простая, Минат никогда не отвечала на колючие издёвки золовки, мелко интригующей даже в собственном доме, и заботилась о своём племяннике. Она весь день или хлопотала на кухне, или убирала, тёрла и скребла, наводя в доме блеск и порядок. Единственными прогулками Минат были походы на базар, и она растягивала удовольствие, не пользуясь никаким транспортом. Когда много позже Минат умерла, провожали её прямо из морга на кладбище только племянник, которого она обихаживала и растила, и дочь Раслана Мая. Ни Гуга, ни Зарема проститься к её гробу не пришли. Варясь в каких- то мелких и ничтожных страстях, Зарема почти не покидала дома. Её идеей фикс было убеждение, что никто не может спокойно видеть её красоту, что там, за стенами её дома плетутся из - за неё, из-за этой несравненной красоты, какие- то интриги и что она должна скрываться, потому что "все они" хотят ей зла. Добровольно обрекши себя на полное затворничество, Зарема жадно выпытывала у Гуги новости, касающиеся друзей и знакомых, и тут же их комментировала, чудовищно искажая, видя во всём какой-то двойной и дурной смысл. Никогда не простив Раслану то, что он "променял её на эту полурусскую, полунемку", она раздувала и подогревала Гугину зависть всю их совместную жизнь, нашёптывая ему всякую несуразицу, играя на его уязвлённом самолюбии. Недалёкая неврастеничка, Зарема умела манипулировать своим мужем, как угодно, и Гуга слушал её полубредовый шёпот, предано глядя во всё ещё прекрасные бархатные глаза. Вскоре после окончания войны была, наконец, отменена консервация любимого детища Раслана - открытого им ещё в тридцатом году большого месторождения молибдена, меди и золота. Опять проснулась от шума и скрежета степь, и ожил посёлок. Раслан ещё раз сам сделал подсчеты запасов месторождения и отправил в центр, в Москву.
В этот раз Гуга был ещё храбрее, и его "сигнал" больше и злобнее. Он обвинял Раслана в том, что тот намерено завысил запасы месторождения, чтобы дорогостоящей буровой разведкой обессилить и без того напряжённый бюджет страны. В середине лета, в самый разгар работ, Раслана вызвали в город. Вернувшись в Филиал Академии, он узнал, что поступил "сигнал" о неправильных подсчётах запасов месторождения и что, пока в этом разбираются, он должен оставаться в городе для предоставления дополнительных материалов. Ночью Женя проснулась от скрежета тормозов. Раслан стоял у окна, глядя на тёмную, неосвещённую улицу. "Идут сюда, это НКВД. Меня нет, скажи, срочно вернулся на рудник". С лёгкостью, какую знают только горцы, бесшумной тенью выскользнул он из дома почти перед самым носом энквэдэшников и исчез в ночи. Через час, перевернув всё в квартире и не найдя ничего компрометирующего, энкэвэдэшники ушли, захватив все бумаги с письменного стола. А Раслан уже ехал на первом же попавшемся поезде, чтобы добраться до столицы, искать правду. Три месяца Раслан не подавал о себе вестей, живя в Ленинграде у своего старого учителя и друга, который с присущей ему мудростью посоветовал воздержаться от поисков правды и сидеть тихо-тихо, пока страсти не улягутся и, самое главное, пока по настоянию известного академика не будут сделаны подсчёты запасов месторождения большой комиссией геологов. Комиссия подтвердила правильность цифр Раслана с точностью до одной сотой. Он вернулся из Ленинграда прямо на рудник... Шесть следующих лет прошли благополучно, даже счастливо, если не считать рецидивов туберкулёза, когда Раслан должен был ложится в диспансер и ждать, пока болезнь не отступит. Если ему удавалось уговорить врача оставить его дома, спальня превращалась в маленький лазарет. Приходила сестра, кипятила шприцы для каких- то бесконечных уколов. В одну из таких процедур она занесла инфекцию. Рука от локтя до плеча была сплошным тёмно-красным нарывом, вздулась и пульсировала острой болью. Пришёл врач. - Нужно вскрывать, чем раньше, тем лучше. Завтра организуем вам место в больнице. - Если чем раньше, тем лучше, но почему же тогда не сейчас?
- Вы шутите? Что значит сейчас? У меня и анестезии с собой нет! - А ланцет?
- Ланцет, конечно, есть
- Ну так режьте!
- Без анестезии? Раслан, сидя на кровати, взялся за спинку стула, обнажив воспалённую руку.
- Неужели выдержите?
- Выдержу, не волнуйтесь, режьте. Ланцет оставлял глубокий надрез, края раны разошлись, как толстые губы. Раслан по-прежнему крепко сжимал спинку стула и не издал даже звука. Как только болезнь отступала, он немедленно начинал жить полной жизнью, как будто жалея отдавать хвори лишнюю минутку. Раслан не думал о ней, забывал, отбрасывал, пока она опять не приковывала его к постели. В периоды между приступами трудно было поверить, что он болен: таким полным жизни и энергии он становился. Дом Раслана и Жени был открытым, гостеприимным. Раслан, хлебосольный хозяин, постоянно приводил кого-нибудь из друзей или знакомых к обеду, и Женя радовалась гостям, особенно Мурату и Лизе.
Была уже почти ночь, когда в квартире раздался телефонный звонок. В трубке звучал непривычно тревожный, почти плачущий голос Лизы:
- Раслан, Мурат пропал. Я ждала его возвращения из партии, которую поехал проверять, ещё позавчера. Его до сих пор нет, и мне сейчас сообщили, что он до лагеря партии так и не добрался.
- Но где же машина, которую ему выслали на станцию?
- Они её не выслали. Кто-то что-то перепутал, и Мурата ждали только через неделю.
- Но до станции он доехал?
- Не знаю. Но я сама провожала его на вокзал, и с тех пор его никто не видел.
- Лиза, я вылечу в эту партию сам, организую поиски. Сейчас бесполезно звонить и с кем бы то ни было связываться, придётся ждать утра.
Ночь прошла без сна. Раслан слишком хорошо знал Мурата, чтобы не понять, что произошло что-то неладное, если не трагичное.
Поиски продолжались весь день, Мурата нашли всего в пяти километрах от лагеря. Он был уже мертв, мертв от разрыва сердца. Вероятно, не дождавшись машины, Мурат пошёл пешком в лагерь, расположенный в тридцати километрах от разъезда. Жара стояла непереносимая, и сердце не выдержало... Раслан тяжело переживал потерю близкого друга, и Гуга, похоже, тоже был потрясён. На похоронах Раслан обнял его за плечи: "Береги себя, Гуга, ты теперь единственный брат у меня.."
Через месяц Женя и Раслан провожали осиротевшую Лизу с сыном домой, в Осетию.
К своему пятидесятилетию Раслан действительно стал "большим человеком", как выражался Гуга, но страстью его по-прежнему оставалась работа в поле, в геологической партии. Каждое лето он уезжал, теперь уже с караваном машин, а не лошадей, в просторные степи, часто - с Женей и дочерьми. Зима была заполнена миллионом всяких дел - интересных, нужных, необходимых, а часто - раздражающе и изнуряющие пустых, вроде бесконечных заседаний со всякого рода бюрократами из правительства. Зато лето приносило наслаждение "чистой" геологией. Всегда окружённый своими любимыми учениками,"мушкетерами", как их называли, Раслан поддерживал семейную обстановку в лагерях его большой партии. Шутки и смех были обычными за большими столами палаток-столовых, но пьянство и ругань исключались абсолютно. "Сухому закону" подчинялись даже те рабочие, чье руки и груди были исписаны сакраментальным "Не забуду мать родную".
Однажды, в сырую промозглую погоду, когда весь лагерь был в сборе, ожидая прекращения нудного дождя, за палаткой Раслана, раздалась пьяная ругань. Кто-то где-то раздобыл водку и "праздновал". Раслан в досаде бросил планшетку, с которой работал, и резким движением распахнув палатку, вышел наружу. Навстречу ему, покачиваясь, шёл пьяный парень из недавно нанятых рабочих и грязно сквернословил. Дальше всё случилось в одно мгновенье: Раслан швырнул пьяного на мокрую землю и в гневном порыве занёс над ним ногу: "Раздавлю тебя, как змею!" Затем, не ударив и не тронув парня, он вернулся обратно, и всё ещё хмуря брови, снова склонился над планшеткой. Пьяный поднялся и молча заковылял к себе в палатку. Можно было ожидать злобы и даже мщения, но нет, на другой день, проспавшись, парень неуклюже извинялся и все оставшееся экспедиционное время относился к Раслану с почти сыновним почтением.
Напряжённая жизнь остановилась неожиданно и непредсказуемо - Раслана сняли со всех должностей. Репрессии на крупных геологов к этому времени усилились и протекали по схеме "замедленного действия" в два этапа: сначала общественное осуждение, потом суд, который, как правило, приговаривал к аресту и ссылке. Раслана тоже арестовывать ночью не пришли, как это было в прошлый раз. После "общественного осуждения" на институтском митинге, где все присутствующие перепугано молчали, его отстранили от работы. Суд был назначен почти через год - на апрель пятьдесят третьего. Среди многих предъявленных ему нелепых "разоблачений", одно его особенно поразило: его обвиняли в том, что он воспитывался в семье генерала, его родственника. Воспитывался - это много сказано, Раслан был у него на хлебах, и горьких хлебах, когда его привезли из села учиться в младших классах реального училища. Но кто мог знать такие подробности его детства, которые он сам уже почти забыл? Ни на одно мгновение его подозрение не упало на Гугу. Их дружба, особенно после ранней смерти Мурата, была для него чем - то святым, храмом рыцарских традиций, памятью юности и связью с родным Кавказом.
А его лучший друг и тайный враг, подогреваемый и распаляемый Заремой, решил ещё раз попытаться спихнуть Раслана с раздражающе высокого пьедестала. В домике с яблоневым садом Гуга снова писал кляузный "сигнал": "Как преданный гражданин и патриот, считаю своим долгом..." "Сигнал" послужил толчком к клубку нелепых обвинений, превратившихся в "дело".
По иронии судьбы, Раслан по дороге домой после тяжёлого, унизительного дня остановился около этого самого домика в яблоневом саду. Гуга встретил его как настоящий друг, сочувствующий и понимающий. Он многозначительно-печально качал своей круглой лысой головой. Удивительно, но сейчас, когда Раслана низвергли со всех своих высот, Гуга любил его. Он готов был простить ему все свои муки ревности и зависти, все терзанья над кляузами, сознание своей подлости и страх, что играет он с тёмными силами, которые и его могут раздавить. Сейчас Гуге было легко и приятно показывать свою дружбу.
Раслана тронула Гугина теплота. После нелепостей и казуистики обвинений он нуждался в дружеской поддержке. Разговор, конечно, шёл о предъявленных ему обвинениях.
- Не могу понять, Гуга, как они докопались до этого несчастного генерала.
Гуга выпятил толстую нижнюю губу:
- Они всё знают, Раслан, надо было тебе самому об этом написать.
- Мне и в голову не приходило, что это имеет какое-то значение.
- Для них всё имеет значение, особенно социальное происхождение.
- Отец мой был крестьянин, уж куда лучше!
- Родственник-генерал вызывает у них подозрение.
- Ты только подумай, Гуга, он ведь осетин, тоже из крестьян и дослужился до генерала - тут ведь шапку снимать надо!
- Доживи он до революции, ему бы голову сняли...
Раслан ходил по непривычно пустой квартире. Женя была на работе, девочки в школе. Раньше, когда он оставался дома из-за болезни, к нему приходили разные люди: врач и сестра - если он беспомощный лежал на белых подушках, сотрудники и ученики - когда болезнь начинала отступать, и он уже работал, ещё в постели. А теперь стояла тишина, общение с ним, изгоем, было куда опаснее, чем с туберкулёзником. Он сам это прекрасно понимал и прекратил всякую связь с внешним миром.
Оторванный от всех и вся, потерявший бразды правления и попавший в положение парии, он обнаружил, что у него впервые в жизни появилось масса свободного времени. "В некотором роде, - думал Раслан, - если не считать грозящую перспективу тюрьмы и ссылки, это редкая удача, и надо бы ей воспользоваться." Он задумал написать большой обобщающий труд, книгу, которая вместила бы в себя, соединила воедино все мысли, наблюдения и опыт прошедших лет. Раслан уже ощущал знакомое приятное волнение от ждущей его работы. Он взялся за дело со всей своей неуёмной энергией и страстью. Жизнь снова приобрела смысл и значение. Столовая превратилась в большой кабинет, так как спальня, где стоял письменный стол, не могла вместить бесчисленных карт и схем. Раслан торопился, зная, что срок его ограничен. Он заставлял себя не думать о предстоящем суде и неизбежных мрачных его последствиях и строчил страницу за страницей. Самый лучший редактор и корректор, какого он только мог пожелать, был рядом с ним - его неизменная Женя.
Время летело быстро, и Раслану жалко было тратить его на отдых и еду, он никогда не умел работать в полумеру, в щадящем режиме, а сейчас это было уже необходимо, он торопился, как мог. Зная, что всякие уговоры бесполезны, Женя со страхом следила за его четырнадцати - шестнадцатичасовым рабочим днём. В конце концов её предчувствия и страхи оправдались. Физическое и нервное напряжение дали себя знать, и в феврале Раслан снова оказался в туберкулёзном диспансере. Он продолжал работать и там. Его маленькая отдельная палата, в которую он периодически возвращался уже много лет, была завалена бумагами. Он стремился выиграть эти гонки, закончить книгу до суда, а между тем март уже стучался в окно, самый "гнилой" для Раслана месяц, когда болезнь обычно обострялась. "Во что бы то ни стало закончить до апреля - хотя бы начерно. Потом, даже если меня не будет рядом, Женя доведёт дело до ума... если её тоже не арестуют", - от этой мысли Раслан холодел. - Нет, всё что угодно, только не это!"
Врач, давно ставший близким другом Раслана, не запрещал ему работать, понимая, что эта книга сейчас важнее для него, чем все лекарства. Единственным ограничением являлось безжалостное выключение в палате света в одиннадцать часов. Здесь врач был неумолим.
Март... Тусклым промозглым полднём в туберкулёзный диспансер прибежала растерянная и перепуганная младшая дочь Раслана.
- Папа, папочка, ты слышал страшную новость? Сталин умер, что же теперь будет?
Раслан уже, конечно, об этом знал, радио с утра играло похоронные марши.
- Пойдём на воздух, поговорим.
Они спустились в пахнущий прелой листвой больничный сад. Раслан шёл по влажной глинистой дорожке, обнимая дочку за плечи. Он смотрел на серенькое весеннее небо, проглядывающее через голые яблоневые ветки с набухшими коричневыми почками, и глубоко вдыхал свежий воздух, как человек, вдруг выздоровевший после долгой тяжёлой болезни. Если бы не присвист его лёгких при каждом выдохе, можно было бы подумать, что он действительно каким-то чудом выздоровел и радуется этому.
- Папа, так что же теперь будет?
- Не волнуйся, глупышка, всё будет хорошо.
И добавил уже совсем ей непонятное: "Может быть, всё станет на свои места".
Похоже, что Раслан родился под счастливой звездой. Суд был назначен на апрель, а пятого марта умер Сталин. В третий раз Раслан вышел живым из огня.
Жить стало легче, жить стало веселее, как говорил когда-то сам "Великий Вождь". Через два месяца Раслану вернули все его посты, должности и награды. Книгу издали, и отзывы были хвалебными, даже восторженными, особенно из Москвы. А ещё через пару лет случилось уж совсем невероятное: "железный занавес" приподнялся и Раслан поехал на Всемирный Геологический Конгресс.
Однажды, возвратившись домой после школы, дочка Раслана , Мая, замерла в дверях от раскатов отцовского голоса. Она осторожно заглянула в комнату. На стуле, откинувшись в драматической позе отчаянья, сидел любимый ученик её отца, геолог с уже известным именем. "Позор! - гремел над ним отец. - Позор! Зазнайство! Обойти молчанием чужую работу! Хорошую работу - как будто её и не было! Ведь ты этим присвоил труды старого человека! Это недопустимо, слышишь ты, от-вра-ти-тель-но! Знаешь, как это называется? Плагиат! И всем твоим работам грош цена, если ты на это способен!" Отец хлопнул дверью, в гневе зашагав по квартире. Мая осторожно вошла в комнату. "Воды, Маечка, воды!" - почти простонал бедный молодой гений. Мая побежала наливать стакан. "Никакой воды, никаких стаканов, - прогремел, снова вошедший в комнату отец, - пусть пьёт до дна свою горькую чашу!" Он её выпил - послал в журнал извинения. И был прощён: Раслан и любил и ценил его.
Понимали ли ученики, его "мушкетёры", что они были дороги Раслану почти как собственные дети, и от того он был так требователен? Понимали, конечно, но порой стонали и восставали против тех высоких стандартов, которые он предъявлял и к себе и к ним.
Бежали год за годом, и по-прежнему каждое лето Раслан проводил в экспедиции, теперь уже не на машине, а на самолёте облетая многочисленные партии. Когда перед ним открывалось просторы степей, он чувствовал что-то похожее на возвращение на родину. Женя с не меньшим нетерпением, чем он, ждала полевого сезона. Позади, вместе с городом, оставались изматывающие Раслана обязанности "большого человека". Жить в научных и административных "верхах" с его прямодушием, неумением льстить и бескомпромиссностью было не просто, и конфликты возникали постоянно. Рыцарь без страха и упрёка, воспитанный в нём с детства горскими законами, жил в нём и сейчас.
Да, рыцарь во всём - Женя особенно это в нём любила. Раслан заступался как за близких, так и за людей случайных, неизвестных, посторонних.
...Началась очередная сессия Академии, и Раслан должен был лететь в Москву. Женя отправилась с ним, воспользовавшись случаем побыть недельку в городе её юности. Она любила Москву, особенно её старинные кривые улочки в центре, где всё дышало историей, и солнце весело играло на тротуарах между рядами невысоких старинных домов. Они сидели в кафе "Театральное" на Тверской. Это были редкие часы полного отдыха, сессия начиналась только завтра. День выдался свежий и тёплый, ветерок через распахнутое окно нес запах весны. Мир и покой уютного кафе внезапно нарушал взволнованный, почти плачущий голос за соседним столиком: к перепуганной женщине приставал хулиган, молодой, здоровый и навеселе. Раслан нахмурился, глаза вспыхнули гневом. Женя замерла. Когда-то её восхищало бесстрашие Раслана, но сейчас, когда молодость прошла и силы поубавились, Жене хотелось бы, чтобы он стал осторожнее. "Господи, - подумала она, - неужели ввяжется, ведь парень вдвое его моложе!". Раслан резко встал, так что столик поехал в сторону, стремительно подошёл к хулигану и ... выбросил его в открытое окно. Все дружно ахнули. Окно было большое, в полстены первого этажа, так что парень благополучно вывалился на тротуар. Теперь уже Женя не сомневалась, что он полезет на Раслана с кулаками. А хулиган встал, отряхнулся и быстро зашагал прочь, даже не оглянувшись на кафе.
Опять на столе Раслана, поверх его большой научной статьи, только что вышедшей, лежало грозное "обвинение", как всегда нелепое, но требующее времени, нервов и отрывающее от работы. В этот раз вызывали Раслана к секретарю ЦК, с требованием объяснения по поводу "политики зажимания национальных кадров"
- Создаётся такое впечатление, - сказала ему вечером дома Женя, - что каждый раз, когда в твоей работе происходит что-то значительное, кто-то пытается тебе помешать. Вспомни, после каждого успеха, каждой радости, обязательно - неприятность и нервотрепка. Какая может быть "политика", когда среди твоих учеников есть и "национальные" и "ненациональные" кадры?
- Ты помнишь, Женя, безграмотную статью, присланную мне на рецензию, под помпезным названием "Земля, как геокристалл"? Я показывал её тебе и Гуге недели две назад.
- Ту стряпню, на которой ты написал, что это "бег дикого жеребца по зелёному лугу"?
- Да, вот она и служит предлогом, чтобы опять поднять сыр-бор. Похоже, ты права. Кому-то действительно неймётся, не пойму только, кому и зачем? Завтра нужно идти в ЦК. Давать объяснения.
День был серый и пасмурный, и на душе у Раслана тоже было серо и скучно. В это учреждение ездить он не любил и ничего хорошего от своего разговора не ожидал. Машина затормозила у парадного подъезда, и Раслан велел шофёру ждать, надеясь, что процедура не будет слишком долгой. Она кончилась быстрее, чем он думал. За тяжёлой дверью "партийный король" принял Раслана, развалившись в кресле, и не предложил ему сесть. Такого "байского" приёма Раслан перенести не мог. Глаза его вспыхнули гневом, он подошёл к столу, поднял прямо перед носом "партийного боса" чернильный прибор, с силой поставил обратно, так что бронзовые крышечки звякнули, а потом хлопнул дверью и ушёл, бросив на прощание: "Я вам не мальчишка!". На этом всё его "объяснение" кончилось.
Сердце Жени заколотилось тревогой, когда Раслан вернулся домой с глазами, горящими знакомой ей " радостью предстоящей схватки". Женя знала, ничего хорошего эти решительные глаза не предвещают. Так оно и было, угрозы и неприятности не заставили себя ждать. Женя боялась, что Раслана посадят, с ЦК шутки были плохи, к такому обращению там не привыкли. Не посадили - времена, на счастье, уже переменились.
И снова - степи, снова - экспедиция, открытые пространства и чистое небо над головой. Раслан всей грудью вздыхал знакомый запах трав и горячей земли. Всё здесь просто и ясно, и людские отношения естественны, как сама эта степь. Здесь местные, "степные" казахи хорошо Раслана знали и с почтением называли "товарищ Раслан". Он любил простые безыскусные беседы с ними и знал, как показать своё уважение встречающим его в юртах старикам.
Экспедиция теперь была такая огромная, что только перелетая из лагеря в лагерь можно было координировать её работу.
...Самолёт кружился и кружился над степью - Раслан с воздуха прослеживал "залегание" горных пластов. День был ясный, солнечный, но горизонт закрывали плотные чёрные тучи, обещая скорую грозу. Едва лётчик успел выбрать площадку для посадки, как хлынул ливень, и молнии стали полосовать небо. Они пережидали грозу долго, лётчик с тоской смотрел на ставшее вдруг враждебным небо. Раслан делал записи в планшетке, тоже временами поглядывая вверх. Когда самолёт наконец оторвался от земли, уже был вечер. Гроза прошла, но небо всё ещё затягивали тёмные тучи, и из-за этого сумерки сгустились неожиданно быстро. Холмистая степь под ними стала почти невидима. Лететь приходилось низко, лётчик нервничал.
- Я ничего не разбираю внизу и не смогу сесть в таком мраке. Мы и лагеря-то не увидим.
- Увидим, в палатках должен быть свет .
- Для меня это не ориентир, площадка - в стороне, между сопками и слишком маленькая.
- Подожди, не паникуй, сначала найдём лагерь. Сколько у тебя бензина?
- Ещё минут на двадцать. Нам его до нуля нужно сбросить, чтобы не взорваться при жёсткой посадке.
Наконец появился нечёткий, размытый огонёк . Раслан внимательно всматривался:
- Это свет через брезент палатки. Снижайся как можно ниже. Будем кружиться над лагерем, пока они не догадаются зажечь огонь на посадочной площадке и пока не сожжём бензин.
- Видимость плохая, можем врезаться в сопку.
- Давай, осторожно, в палатку не врежься!
Они не закончили ещё первого круга, когда появился маленький яркий огонёчек, он дёргался, удаляясь от палатки, потом остановился и начал делать взмахи из стороны в сторону. Самолёт кружился и кружился и в конце-концов сделал широкий разворот, идя на посадку. Двукрылая машина почти плюхнулась на землю, подпрыгнула вверх, снова тяжело ударилась... и покатилась, трясясь на кочках. К открывшейся дверце бежала младшая дочка Раслана.
- Папа, я чуть с ума не сошла от страха. Почему же вы засветло не прилетели?
- Не могли. А где остальные?
- Разъехались в трёх направлениях вас разыскивать. Как же вы летели в темноте? Ведь в два счёта могли разбиться!
- Не разбились же.
Раслан прижал к себе мокрое от слёз лицо дочери.
- Сигналила и ревела, глупышка?
И снова - донос. Теперь он не грозил жизни, не пугал тюрьмой, но возмущал до ярости. Раслан морщился, как от боли. Удар был направлен не прямо против него, а на его милую, скромную красавицу-умницу Маю, его любимицу. Её обвинили в том, что диссертация, защищенная ею недавно, является фабрикацией, что сделана и написана она не Маей, а её отцом, то есть им, Расланом.
Мая нервничала - вызов в Высшую аттестационную комиссию (ВАК) был происшествием редким, и мысль, что ей надо выступать перед людьми известными, именитыми в качестве обвиняемой и защищающейся, холодила ей душу.
Собеседование в ВАК было долгим, больше двух часов. Оно совмещало и вторую защиту, и самый строгий экзамен. Когда вся процедура, наконец, кончилась, и Майю поздравили с полным успехом, к ней подошёл председатель комиссии:
- Рад за Раслана, что у него такая замечательная дочь. К сожаленью, не имею права назвать вам имени геолога, утверждающего, что диссертация написана не вами, а вашим отцом. Могу только сказать, что это человек очень близкий вашей семье, - он саркастически усмехнулся. - Самый близкий. Поэтому-то мы были обязаны экзаменовать вас так строго.
Самым близким был Гуга, "дядя Гуга". Майя ничего никому не сказала. Пожалела не Гугу, пожалела отца - не могла себе представить, как бы он перенёс такой удар.
Не выдержал нового приступа зависти старый друг. Сначала по-отечески поздравил Маю, вручил ей хвалебный отзыв, а потом тем же прямым и чётким почерком написал кляузу: "Считаю своим моральным долгом сообщить..." В этот раз он не мог послать анонимку, но хорошо знал, что имя доносчика разглашению не подлежит.
Через два- три месяца после этого события Гуга появился в гостях у Раслана и Жени. После обеда Раслан сел рядом с Гугой на диван и обнял его за плечи:
- Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мой отец подарил мне кинжал. Я хранил его все годы, мечтая вручить моему сыну. Его у меня нет, я хочу теперь подарить мой кинжал твоему сыну.
Гуга благодарно склонил голову. Сейчас, на короткие эти торжественные минуты в нём умер враг и жил только друг. Глаза его стали влажными.
- Спасибо тебе, дорогой.
... Раслан умер внезапно, как это бывает с людьми неуёмной энергии, себя не жалеющими и не умеющими жить в щадящем режиме. Он лежал на высоком постаменте академического зала - всё ещё молодой и красивый, и мимо него текла вереница людей.
Прошло двадцать лет. Многое забылось, многие умерли, а Гуга по прежнему шаркал к Горному институту, качая своей большой круглой головой. Все эти создатели и первооткрыватели - где они? Ушли. А он, Гуга, стал теперь в какой-то степени реликвией. Его почитают - "последний из могикан", хоть был он среди них далеко не первым... Его уважают, приглашают на телевиденье, просят рассказать о своих соратниках-геологах и о том, как это всё начиналось. "Да... Я расскажу им, расскажу..."
Гуга, одряхлевший и больной, был полон волнения, какого давно уже не испытывал. Теперь, наконец, он собирался взять реванш. Всё прошло и всё ушло, а Гугина ревнивая, лютая зависть не умерла, не постарела, не притупилась. В течение всей жизни она была самым сильным, самым ярким его чувством. И самым живучим. Гуга готовился тщательно, пыхтя, отдуваясь, глотая сердечные пилюли. Раслан теперь не мог ни остановить его, ни исправить, ни упрекнуть. Первый раз за долгую жизнь Гуго открыто, во всеуслышанье наслаждался своей местью. Он говорил и говорил, вычёркивая Раслана из каждого события, из каждого достижения и открытия, ему, Раслану, принадлежащего. Гуго торжествовал, он дышал хрипло и радостно, как будто вскрыл долго мучающий его душу нарыв. Он чувствовал себя победителем.
Через год Гуга умер, и его похоронили с почестями.
* * *
Я кончила читать, положила последнюю страничку в папку, и в моей памяти зазвучали слова отца: "Зависть, - говорил он мне, тогда четырнадцатилетней девочке, - это чувство мелкое и мерзкое. Научись себя уважать, и ты знать его не будешь. Научись себя уважать, - повторил он со страстной убежденностью, - и ты станешь выше любой человеческой подлости. И ничего не будешь бояться".