Хелло, Америка!
Через границу
Наконец наш огромный, как стадион, самолёт приземлился в Нью-Йоркском аэропорту. Горло моё сжала спазма: прыжок из привычной советской жизни со всеми её досконально изученными особенностями и несуразностями в страну "жёлтого дьявола", как называли одни, или "больших возможностей", как называли другие, показался мне стремительным, несмотря на четырёхмесячную остановку в Риме. До того, как колёса двухэтажного "Боинга" коснулись американской земли, была долгaя дорога, в которую мы захватили частичку привычного старого дома, так как ехали вместе co своими соотечественниками, такими же беженцами, как мы. Среди них оказались хорошие и плохие, приятные и неприятные, приемлемые и просто невыносимые, но...свои. И вот теперь остались позади и битва за право выезда из Союза и долгое путешествие, каждую минуту пугающее и радующее новизной.
Америка... Как всё это началось? Зачем мы ринулись в неизвестность с тремя чемоданчиками на четверых, бросив всё, что составляло наш дом? Прежде всего, конечно, виновен был пресловутый "пятый пункт" моего мужа и его страстное желание "умереть свободным на свободной земле". Не менее важное значение сыграл ужас от мысли, что мой малыш с его радостно-доверчивой улыбкой останется здесь навсегда "Митька - иврей", как уже было констатировано на белой стене какого-то гаража против нашего дома. Mоё "вольнодумство и несогласие с правительством" тоже меня подтолкнуло. Но был ещё момент, о котором я никогда никому не говорила: голова кружилась от непреодолимого зова приключений, душа рвалась к необычному, невиданному.
Путь к новой жизни начался в высшей степени болезненно и неприятно. Стоит ли описывать наши "хождения по мукам", когда нас посылали, или лучше сказать, отсылали от одной инстанции к другой, создавая ощущение лабиринта без выхода, и мы не знали, поедем ли на запад или совсем в другую сторону, где Макар телят не пас. Я и сейчас вздрагиваю от слова "ОВИР". Но даже в этой унылой и тусклой цепи событий и постоянных стрессов мелькали забавные моменты.
Как в те времена и полагалось, надо мной учинили в институте, где я работала, "суд чести". Конечно, ничего весёлого в этом не было, но мои сотрудники притащили с собрания, где меня "клеймили", три патриотических плаката - своеобразное наказание коллектива, которым я заведовала, за неспособность меня "воспитать." И мы смеялись - от души, когда каждый плакат я собственноручно прибивала к стене, а под стук моего молотка друзья-коллеги изощрялись в комментариях и анекдотах. В последний раз готовился винегрет и резался торт за лабораторным столом - прощальное "отвальное" угощение. Из института я вышла уже "человеком без определённых занятий" - меня уволили.
Четыре года мы ждали момента, когда сможем навсегда покинуть Союз, и всё-таки оказались к этому не подготовленными. Ошарашенные, ошеломлённые, совершенно не представляющие, что нас ждёт в самом ближайшем и отдалённом будущем, смотрели мы, как самолёт прорывается сквозь толстую вату московского неба. Солнце и синева заоблачных высот вспыхнули в окошке, отрезав от нас серыми тучами всю прошлую жизнь. Мы зависли в воздухе - вне государств и границ, не принадлежащие никакому клочку земли - беспаспортные космополиты в буквальном смысле слова. Это было пугающим и прекрасным.
Вена, где приземлился наш самолёт, не оставила никакого впечатления, я узнала и полюбила её много позже, а тогда нас отгородил от неё отряд автоматчиков, окружавших пригородный замок, где "Красный Крест" разместил полусотню эмигрантов. Охраняли ли они нас от арабских террористов или защищали свою страну от шустрых пришельцев из Союза, я так и не поняла. Через три дня мы уже ехали в поезде, каждая семья в отдельном купе. Автоматчики, неподвижные и недосягаемые, стояли на площадкax перед закрытыми вагонными дверями, и мы скользили по нарядной, аккуратной, вылизанной Австрии. Утром, пройдя по вагону, я обнаружила, что солдаты исчезли, нас никто не охранял, а за окном уже кружились неповторимые пейзажи Италии.
Италия
Рим
Рим! Я мечтала увидеть этот легендарный город, впитавший в себя два с половиной тысячелетия человеческих страстей. За четыре месяца я исходила его вдоль и поперёк и изучила, похоже, подробнее многих местных жителей. Рим оказался прекрасным, лучше, чем я его себе представляла, а люди - именно такими, какими полагается быть итальянцам - приветливыми, весёлыми и шумными.
Нас разместили в небольшой старой трёхэтажной гостинице, со скрипучими деревянными лестницами и "домашней" уютностью. Неуютным было только то, что в каждую комнату селили минимум шесть человек. Так как наша семья состояла из четырёх, к нам "добавили" ещё двух: виолончелиста-молдаванина и миловидную двадцатишестилетнюю девушку с коротким именем Лина. Молдаванина мы почти не видели, но с Линой подружились. То обстоятельство, что кончив институт иностранных языков она хорошо знала итальянский, было нам большой подмогой.
Войдя в наш номер, я немедленно распахнула тяжёлые портьеры и высунулась из окна, желая рассмотреть всё как можно дальше и как можно лучше. Гостиница размещалась почти в центре, и вид был действительно прекрасный. Я "поплыла" в своих мыслях, взволнованная, что передо мной Рим. Минут через пять раздался громкий голос под окном: мне махал и что-то пытался объяснить приятного вида итальянец. Настроение у меня было замечательное, человек на тротуаре показался мне симпатичным, и я рада была бы ему помочь, но итальянского я не знала. Незнакомец перешёл на английский, что мало помогло. Наше взаимное и активное непонимание затянулось. Улыбаясь, я беспомощно развела руками и вдруг до меня со всей ясностью дошла суть дела. Я отпрянула от окна, залившись горячей краской и сразу спустившись с неба на землю. Mоё неумеренное любопытство подставило мне ловушку: раздвигать настежь шторы и высовываться на улицу здесь означало: " Вот она, я - назначайте цену!" .
Четыре месяца ХИАС (Еврейский союз помощи беженцам), не спрашивая ни национальности, ни вероисповедования, выдавал пособие не только мужу, но и мне и сыну, хотя мы оба считались "гои". Получаемых денег было достаточно, чтобы иметь самое необходимое и недостаточно, чтобы изнурять себя магазинными соблазнами. Всё это время меня не покидало восхитительное ощущение отсутствия какой- либо и за что-либо ответственности, первый раз в моей взрослой жизни у меня было подобие длительного отпуска, или лучше сказать, длительных каникул. Целыми днями я бродилa по Риму, и чувствовала себя вновь студенткой, пускающейся в какие-то, только молодости дозволенные, приключения.
Через три недели нас, эмигрантов этого потока, переместили из Рима в Остию на время, пока наши документы проверялись американскими властями. Лина снова присоединилась к нашей семье.
В Остии, на берегу Средиземного моря, мы жили в роскошном четырёхэтажном доме с торжественным стеклянном фойе, украшенном бронзовыми вензелями. Квартира тоже была из тех, какие мне ещё не приходилось видеть: с огромными окнами и ажурными балконными решётками. Разумеется, снять её одной нашей семье, даже вместе с Линой, на выданные нам "эмигрантские" деньги было не под силу, и мы объединились в табор из трёх семейств - по числу комнат. Туалет при этом был один на всех.
Маленькие осложнения от того, что в квартире, рассчитанной на молодую пару с одним ребёнком, нас было восемь взрослых и четверо детей, совершенно не портили нам настроение. Это были сущие мелочи, уезжая из Москвы, мы не готовили себя к туристическому путешествию по первому классу: мы были беженцы и официально не принадлежали никакой стране.
Осторожно вставая, чтобы не наступить на моего сына, спящего на полу у меня под ногами, я пробиралась к окну, и - о чудо! - мне улыбалась нарядная Остия с синим полотнищем моря, в которoе упиралась наша улицa. Рим был почти рядом - двадцать минут на пригородном поезде с билетом не дороже автобусного.
По утрам мы с сыном ходили покупать к завтраку свежие итальянские булочки "бриоши" с хрустящей коркой, или на базар за дешёвыми индюшачьими крылышками к обеду. Жаренные индюшачьи крылышки вместе со свежими сладкими помидорами были просто объедением.
Прогулки по Риму, которые стали для меня пристрастием, я могла себе позволить по щедрости всё того же Хиаса, организовавшего в Остии лагерь - школу, куда мой восьмилетний сын Митя ходил каждый день. Там детей кормили, развлекали, учили и приобщали к религии. Наряду с синагогой, в нашей судьбе принимала активное участие баптистская церковь, изо всех сил перетягивающая нас на свою сторону и пытающаяся наставить нас на путь истинный. Митя включился в новую жизнь с любопытством, энтузиазмом и тем неиссякаемым оптимизмом, который был его основным даром с самого рождения. Новые для него религиозные догмы он воспринимал весьма своеобразно, снимая в буквальном смысле с них сливки. "Мама - заявлял он мне решительно - сегодня мы идём к баптистам. Тебе там будет очень, очень интересно, я тебя уверяю!" Мне действительно было интересно. Знакомство с религией до Остии у меня было чисто теоретическое, и узнать о ней "из первых рук" было поучительно, ведь в конце концов человеческая цивилизация породила её, можно сказать, со своим собственным рождением. Пока я сосредоточенно слушала длинную проповедь, читаемую на русском языке специально для нас, бывших советских, и узнавала, что непременно попаду в чистилище и ад (приводились все жуткие подробности), если не стану баптисткой, мой сын исчезал в соседнюю комнату, где - о чудо! - были расставлены столы со всевозможными сладостями. Добрые тёти в чёрных одеждах ласково улыбались Мите и разрешали ему набивать щёки всей этой роскошью. Когда после проповеди нас тоже приглашали к столам, сладость, казалось, уже сочилась из его счастливых, доверчивых чёрных круглых глаз. То же самое повторялось и в синагоге: я внимательно слушала проповедь, а Митю находила у столов с угощеньями, которые мы, по скромности наших средств, не могли ему купить. Так что религиозные колебания сына были весьма сладкими.
То обстоятельство, что Митя легко ладил со всеми вокруг него, и в любой обстановке чувствовал себя вполне счастливым, очень облегчило нам весь эмиграционный путь. Секрет его был прост - он искренне верил, что все его любят и всех также искренне любил. Это удивительное свойство Мити - любить даже злодеев, и вытекающие из такого умения последствия, могли бы быть хорошей иллюстрацией к библейским притчам. Я помню, как в Москве, ещё задолго до нашего отъезда, он, едва начавший ходить и говорить, творил истинные чудеса приручения гиен (человеческих). Мы жили тогда в Нагатино, в огромном доме, один только первый этаж которого вместил всю когда-то бывшую на этом месте деревню. У каждого подъезда стояли две, одна против другой, длинные скамейки - наблюдательные пункты нaгатинских старух. Подозрительные, мрачные и непременно осуждающие взгляды пронзали меня шрапнелью, когда я выходила из дома или возвращалась с работы. Но всё менялось, если я появлялась с Митей: "Баба Даша, баба Паша, баба Катя, баба Маня" - кидался он с радостью от одной фурии к другой, и они превращались в бабушек, на эти несколько минут даже добрых. Из карманов вытаскивались сушки и леденцы, и мой сын переходил из одних объятий в другие. Но пожалуй, самой удивительной оказалась история приручения бывшей КГБистки, нашей непосредственной соседки. Ко мне она питала необъяснимую и непреодолимую ненависть, прямо-таки классовую вражду. Однажды вечером я возвращалась домой с работы, прихватив из детского сада трёхлетнего Митю. Навстречу мне зловеще-медленно шла Валентина Мироновна, угрожающе впиваясь в мои потускневшие от одного её вида глаза: я с тоской ожидала, что она сейчас съесть меня с потрохами. Неожиданно мой сынишка вырвал свою ладошку из моей и с широко и любовно распахнутыми ручонками бросился вперёд: "Тётя Валя!". Он был ей так рад, как будто она только вчера подарила ему... ну, скажем, слона, о котором он мечтал. "Тётя Валя" вздрогнула. Мне видно было, что на мгновенье она растерялась, потом улыбка, сначала слабая, неумелая и неуверенная стала растягивать ей рот. Когда Митя, добежав до неё, со всей силёнкой обнял её колени, Валентина Мироновна - тётя Валя, уже сияя, подняла его на руки и поцеловала. Враг умер раз и навсегда, на нашей площадке теперь жил понимающий и любящий, во всяком случае нашего сынишку, друг. Пять лет спустя, расставаясь с нами, КГБшница плакала. Я подозреваю, что Митя, в силу своего редкого дара любить даже злодеев, был единственной любящей её душой во всём мире.
Письмо.
Прошло уже много времени со дня нашего прибытия в Италию, и мы ждали с нетерпением разрешения на последний перелёт через океан. Наконец, спустя четыре месяца мы узнали, что путь в Америку для нас открыт. На следующий день после этого волнующего события Лина вернулась раньше обычного. Моё весёлое "привет" повисло в воздухе: она была неузнаваема: поблёкшая, безжизненная, как-будто внезапно исхудавшая. Я обняла её: "Лина, милая, что с тобой?" Она только замотала головой, и слёзы градом полились из её глаз. Мне не хотелось допекать её вопросами, я чувствовала, что ей сейчас не до них.
Перелёт из Рима в Нью-Йорк был безостановочным, и весь путь Лина, грустная и молчаливая, не взглянула на расстилающийся под нами бесконечный океан. Когда появился берег, я прилипла к окну, стараясь увидеть статую Свободы, но ничего толком не могла рассмотреть: всё мелькало за толстым круглым стеклом, и сердце моё колотилось до дурноты. В Нью-Йорке мы с Линой разлучились: она полетела к родственникам в Сан Франциско, а мы - в Милуоки.
Новая жизнь нас захватила, закрутила, но я часто думала о Лине, о причине её горьких слёз и была рада получить от неё, наконец, большое письмо. На плотно исписанных мелим подчерком страницах она довольно бегло сообщала о впечатлениях от красот Сан Франциско и о самых последних событиях, а потом продолжала:
- Сейчас, когда боль уже не такая острая, я хочу написать о том, о чём не способна была говорить перед вылетом в Америку. Помнишь тот первый чудесный день после целой недели дождей? Я звала тебя поехать со мной в Рим, но ты хотела провести время с сыном, и я отправилась одна. На душе у меня было легко и радостно, Рим в ярком солнце, казалось, улыбался, и ноги сами несли меня от вокзала к площади Республики. Я никогда ее не забуду: полукруглое дворцовое здание со многими портиками, древняя церковь красного кирпича, посередине - большой фонтан, a над всем этим синее праздничное небо. Недалеко от фонтана два старинных экипажа поджидали очередных туристов и оба кучера, заметив, что я смотрю в их сторону, стали с энтузиазмом махать, предлагая прокатиться. Я вытащила из сумочки фотоаппарат, чтобы оставить себе на память и фонтан, и экипажи, и даже этих живописных возчиков. "Не могли бы вы сфотографировать...?" - обратилась я к какому-то прохожему. Молодой человек обернулся, и я запнулась, не закончив фразы от смущения - таким красивым он мне показался. "С удовольствием." Я подошла к экипажам, и возчики, уже угадав мои намерения, с большой охотой усадили меня на красное кожаное сидение, сами тоже позируя перед фотоаппаратом. Молодой римлянин сделал для меня несколько снимков, и не спеша уходить, улыбнулся: "Откуда у вас такой хороший итальянский?" Я объяснила, что закончила Институт иностранных языков в Москве. Oн весело засмеялся и неожиданно заговорил на довольно сносном русском: "А я ведь учился у вас в Москве на курсах в Баумановском. У меня до сих пор там много друзей. Только недавно один из них прожил у меня целый месяц по дороге в Америку." И протянул мне руку: "Марио". Я назвала себя, невольно краснея. Мой собеседник, худощавый, в джинсах и белой рубашке "апаш", был примерно моего возраста и на голову выше меня ростом. Шевелюра вьющихся тёмных волос, "римский" профиль и карие глаза, опушенные густыми ресницами, делали его внешность почти картинной. Видимо, он расчувствовался от московских воспоминаний, и мне это было приятно, а откровенная доброжелательность подкупала. Мы проговорили ещё минут пять. Расставаясь, Марио сказал: "Мы должны с вaми встретиться, может быть найдём общих друзей? Давайте завтра вечером на площади Испании. Вы уже там были? Нет! Но это же самое первое, что надо смотреть в Риме! Согласны? Завтра в шесть, Испанская лестница!" Oн помахал мне рукой и слился с толпой прохожих.
На следующий день я шла к площади Испании, к пьяцца ди Спанья, как её здесь называют, мимо роскошных хрустальных, выстроенныx сложными углами и гармошками витрин самых богатых магазинов прекрасной Виа деи Кондотти. Эта демонстрация богатства и элегантности наверняка поразили бы моё воображение, но мысли о вчерашнем красавце-римлянине делали меня рассеянной.
Знаменитую лестницу, этот чудный, почти трёхсотлетний памятник из травертина, я увидела ещё издали и остановилась, очарованная. Широкие ступени поднимались высоко от площади Испании к другой, небольшой - Тринита деи Монти и венчались светлой, устремлённой в небо церковью. Площадь была уже заполнена весёлой толпой, которая обтекала продавцов сувениров с их товаром, художников в беретах с картинами на мольбертax, йогу, складывающегося на красном коврике в невероятные узлы, эквилибриста, одетого в средневековое трико и ловящего с неуловимой скоростью зажжённые факелы. Где-то чистый высокий тенор разливал сладость неаполитанских романсов. Мне казалось, что весь этот пёстрый праздник кружит меня и несёт куда-то... к звенящей и беспечной радости. Громадный белый амфитеатр лестницы был заполнен сидящими туристами и римлянами. Стараясь не наступить на разложенные картины и самодельные украшения, я поднялась к середине, села и не удивилась, когда Марио вдруг оказался рядом со мной, и широко улыбаясь, обнял меня за плечи. Это было естественно в необычности окружающего, и я не отстранилась: появление Марио казалось продолжением и кульминацией праздника вокруг меня. Я чувствовала себя совсем другой, чем всего лишь час тому назад: скорлупа моей скованности треснула в наэлектризованном воздухе, и приятная лёгкость пьянила. Марио смотрел на меня весёлыми глазами, и мы болтали, как-будто знали друг друга сто лет.
- Хорошо, правда? Вот этого мне так не хватало в России! Уж слишком вы серьёзные. Здесь, на Испанской лестнице всегда весело. Москва нравилась мне только летом, зимой всё становилось серо и скучно. А холод... бр... страшно вспомнить!
- Так ты учился в Баумановском? Мой сосед по квартире, Вася Бариков тоже там учился.
- Вася Бариков! Да ведь я его помню! Я же говорил тебе, что мы найдём общих знакомых! Я отлично его помню! Это как раз он, профорг Вася делал зачем-то перепись студентов. "Какое твоё социальное происхождение? - спросил он одного африканца. " Что ты имеешь в виду?" " Ну, кем работает твой отец?" "Курулём". Королём! Ты думаешь это анекдот? Клянусь тебе, он так и ответил - работает королём!
Марио, откинувшись назад, расхохотался. Я тоже рассмеялась:
- Всё ты сочиняешь! Типичный советский анекдот!
- Да клянусь тебе, я слышал своими ушами! Звучит смешно, но если вдуматься, так это очень трудная работа - быть королём! Но вот послушай, что было, когда однажды....
Так мы проговорили весь вечер, Марио отвёз меня на своей маленькой "Пежо" уже к последней электричке.
Мне было хорошо, тепло и просто с этим новым другом, "старым" уже потому, что так же, как и я, он учился в Москве. Всё в нём мне нравилось: и звонкий, от души смех, и искренний тон, и открытый взгляд, и мгновенный переход от смеха к серьёзности. И его романтическая внешность - должна была я себе признаться.
После этого вечера мы встречались почти каждый день в четыре или в пять вечера, а в выходные - с утра, и отправлялись в путешествие по Риму. Я влюбилась в Марио уже на площади Испании. Мои всегдашние рассудительность и благоразумие исчезали, как-будто их никогда и не было. Я потеряла голову. Марио и прекрасный Рим слились в сплошную лихорадку радости, волнения, ожидания и блаженства, ни о чём другом я не способна была думать и ничего другого не хотела. Когда Марио уезжал на день или два по каким-то делам, Рим тускнел, и время тянулось мучительным ожиданием, и меня неизменно охватывала паника, нелепые мысли лезли в голову: может быть все это мне только приснилось? Может быть он никогда больше не появится? В торопливом волнении я вытаскивала из сумки бумажку с его телефоном и смотрела на неё, как на вещественное доказательство реальности существования Марио, потом аккуратно прятала этот пропуск в рай и ждала, считая часы и минуты. Когда он в назначенный день и час появлялся, я испытывала огромное облечение и почти истерическую радость, которую изо всех сил старалась скрыть под маской уверенной весёлости. Дома у него я не бывала, и он мало рассказывал о себе, я знала только, что он живёт в большой семье с матерью-командиршей и двумя сестрами-близнецами на восемь лет младше его, что у него есть своё "дело", и в семье он основной кормилец.
Прогулки с Марио были бесконечным наслаждением, он знал свой город досконально, мог рассказывать о нём часами, посвящая меня в маленькие "секреты". Помню, как он показывал мне, что суровая средневековая экзотикa дворца -музея на площади Венеции превращается в весёлый ренессанс, если обойти его вокруг. А когда мы поднимались к церкви Санта Мария Арачели по сто двадцати двум ступеням, построенным в благодарность за спасение Рима от чумы, Марио, смеясь, "открыл мне тайну", что эти ступени имеют магическое свойство: можно выиграть лотерею, если подниматься по ним на коленях, переводя в числа всё, что попадается на глаза. "Просто называй не сами предметы, а сколько их".
Когда мы добрались, наконец до вершины холма, Марио показал мне никем, похоже, не замечаемые развалины многоэтажного здания, одного из тех, которыми стала покрываться Столица Мира в первом веке. А в самой церкви он подвёл меня к деревянному младенцу Иисусу:
- Вот тоже курьёз нашего времени: этой далеко не первоклассной скульптуре по не ясной мне причине приписывают силу поднимать со смертного одра и воскрешать из мёртвых. Tы бы посмотрела на груду писем и телеграмм со всего мира, приходящих на Рождество этому деревянному младенцу и сваленную к его ногам!
Целых два вечера, с четырёх до девяти, бродили мы по Капитолийскому холму. Конечно не обошлось без знаменитой истории о гусях, спасших своим гоготаньем Рим, которую я слышала сто раз ещё в детстве. Сейчас, в устах Марио, она приобрела удивительную живость. Он рассказывал мне и о многом - многом другом, но я почти не слушала его. Я не могла оторвать взгляд от глаз и губ Марио и наслаждалась звуком его голоса. Как-будто в отместку за прежнюю рассудительность, я стала сейчас беззащитной, беспомощной перед лихорадочной, захлёстывающей волной влюблённости и не могла отделаться от ощущения, что попала в сказку. А мой прекрасный принц вел и вел меня по чудному вечному городу, где руины давно ушедших цивилизаций смешались с шумящей и бурлящей современностью. Мы шли от одного памятника к другому, и Марио говорил об их создании, жизни и гибели, о монетax, чеканившихся при храме Юноны Монеты, почему и получили свое название, о схватках с карфагенянами, о Колизее, о папских войнах... Я прикасалась к конной статуе Марка Аврелия, счастливо избежавшей "казни" католиков, принявших её за памятник императору Константину... и любовалась улыбкой, лёгкостью движений и по-мальчишески весёлыми глазами Марио. Плывя в пёстрой толпе, по пьяцца Навона, я чувствовала смесь радости и неожиданной грусти: меня поразила мысль, что я хожу по земле, где две тысяч лет назад колесничные состязания кончались триумфом победителей и смертной казнью побеждённых. Сколько же здесь пролито крови... Я взглянула на Марио, но он понял меня совсем по-другому и весело мне улыбнулся, ещё крепче прижав к себе.
У входа в музей Ватикана меня ожидал сюрприз: я увидела большую группу соотечественников, туристов из Союза, и узнала их сразу, ещё до того, как услышала русскую речь. Толпа моих земляков резко отличалась от прочих посетителей скованностью, осторожностью, неуверенностью. Они искоса посматривали на свободно и вольготно расхаживающих японцев и немцев, французов и американцев. Моя прошлая жизнь, ещё такая недавняя, вдруг ожила во мне и сжала душу. Удержаться от соблазна заговорить с бывшими соотечественниками я не могла и горько пожалела. Поняв, что я беженка, из тех, с которыми им, видимо, строго-настрого запрещалось общаться, они попятились от меня, глядя испугано, подозрительно, как на террориста, который сейчас, немедленно, бросит в них бомбу. Я была обескуражена, растеряна и огорчена...
День выдался дождливый и серенький, когда мы шли по мосту через Тибр мимо десяти ангелов Бернини, сложивших за спиной могучие крылья. Может быть из-за тусклого света так и не пробившегося через тучи солнца, огромный замок Сан Анжело показался мне мрачным и серым. С самой его вершины бронзовый ангел с распахнутыми крыльями пытался взлететь к неприветливому небу и не мог... наверное, от того, что намокшие крылья стали тяжёлыми.
- Он не взлетает - поправил меня Марио - он парит и смотрит на меч, который вкладывает в ножны. Легенда говорит, что во время холеры архистратиг Михаил, паря над императорской усыпальницей, вложил меч в ножны, оповещая этим о прекращении кары Божьей.
Марио вытащил из кармана прозрачную накидку, набросил на меня и себя, и я прижалась к нему, чувствуя его живое тепло через тонкую рубашку. Мне сразу стало уютно и радостно, даже серость пасмурного дня казалась теперь перламутровoй.
Пройдя через мост, мы побрели по набережной Тибра мимо помпезного Дворца юстиции, и завернув за него, оказались в хорошеньком скверике. Дождь прекратился, серое небо запестрело голубыми заплатками, и Рим сразу повеселел и ожил. Марио стряхнул ладонью со скамьи дождевые капли, и мы сели, обнявшись. Он продолжал рассказывать историю замка Сан Анжело, когда вдруг, не договорив фразы, вскочил, и потащил меня за руку прочь от скамейки. От неожиданности я запнулась и чуть не упала. Мы бежали по набережной до моста Пон-те-Кавур, на другую сторону Тибра, и только недалеко от площади Испании остановились и перевели дух. Я недоумевала :
- Марио, что случилось, что значит этот марафон?
Он повернулся ко мне обнял и засмеялся:
- Ты выглядела такой серьёзной, слушая про папские перипетии, что мне захотелось растормошить тебя. Удалось? Забудь про этот мрачный замок, посмотри, какой отсюда открывается вид! Помнишь наш первый вечер на этой лестнице?
Вечер на Испанской лестнице я не могла забыть, он был так хорош, что остался в моей памяти почти нереальным. Может быть поэтому тревога шевельнулась в моём сердце.
Солнце и голубое небо снова празднично освещало Рим, когда мы отправились в Пантеон. Массивный фасад с шестнадцатью колоннами поразил меня своим величием: он почти полностью скрывал высокий цилиндр без единого окна основной части пантеона. За бронзовой дверью нас ждало огромное пространство ротонды, с двумя ярусами закруглённыx стен. Я готовилась войти в мрачный полумрак, а нас встретило мягкое освещение, разлитое по всей окружности внутреннего зала. Огромный купол, как-будто летел ввысь к круглому окну-глазу, через которое лился столб солнечного света, вызывая удивительную, возвышенную радость. Я снова - в который уже раз - стояла очарованная и замирала от чуда вокруг меня и от близости Марио, который положил свои руки мне на плечи и улыбался счастливой улыбкой Деда Мороза, раздающего игрушки. Глядя на открытый солнечный "глаз" он рассказывал мне об истории купола, о том, что он был самым большим в мире до конца девятнадцатого столетия, что этому храму без малого две тысячи лет, и на фронтоне выведено: "М. Агриппа в своё третье консульство соорудил".
В Пантеон вошла большая группа туристов, и Марио внезапно исчез. Я оказалась одна среди толпы людей, заполнивших всё пространство храма, и зная, что Марио где-то рядом, все-таки не могла подавить паники. Чувство нереальности, сказочности, происходящей со мной последнее время, лишило меня рационального мышления. Сердце заколотилось страхом, и нелепые мысли снова вихрем закружились в голове: "Может быть Марио - это только мечта, сон, больное воображение? Может быть его нет и никогда не было?" Я стала лихорадочно искать его глазами среди пестрого сборища и конечно увидела: он стоял, скульптурно застыв в пустой нише стены Пантеона с дождевой накидкой, наброшенной на плечи большими складками, изображая то ли римского героя, то ли одного из богов. Как он был похож на них великолепием своего римского профиля и пышной волной кудрей! Как он был красив! Я замерла на секунду в приливе острого до боли чувства влюблённости, а потом бросилась к нему, протискиваясь между туристами и без конца извиняясь. Марио весело спрыгнул ко мне и обнял:
- Испугалась? Я хотел показать тебе, что эти ниши были заполнены замечательными скульптурами, разбитыми и уничтоженными католиками, как языческие идолы.
Я радостно и с облегчением рассмеялась, что было совсем некстати, и, спохватившись, спросила уже серьёзно:
- А как же уцелел сам храм?
- Ему здорово повезло, он уцелел, потому что папа Бонифаций Четвёртый осветил его в церковь Девы Марии.
Когда мы вышли из Пантеона, Марио тревожно посмотрел на часы:
- Подожди меня здесь, на скамейке, мне нужно позвонить моему клиенту.
Я ничуть не возражала посидеть и ещё раз полюбоваться Пантеоном, выглядевшим особенно величественным и мощным на этой маленькой площади. Через несколько минут около меня остановился пожилой импозантный итальянец в светлом костюме и галстуке. "Вы не возражаете... " сказал он мне по-английски, указывая рукой на место на скамейке рядом со мной. Я ответила ему по-итальянски: "Нет, конечно, садитесь пожалуйста." Он сел и немедленно завёл разговор, улыбаясь: "Из Франции? Из России! А я думал все русские женщины.... корпускулярны. У вас фигура парижанки - нет, это вовсе не комплимент, я в этом толк понимаю. А где вы остановились? Я могу порекомендовать вам прекрасный отель за вполне умеренную цену!" Он вынул из кармана пачку визитных карточек и всучил мне одну. Неожиданно закрапал "слепой" дождь, это было очень красиво - водяные струйки в солнечных лучах. "Вы разрешите?... " Разговорчивый итальянец мгновенно раскрыл зонт, и подходящий к нам Марио увидел парочку, уютно объединенную маленьким шёлковым куполом. Он остановился, как-будто не веря своим глазам, его густые брови соединились в одну недоумённо-сердитую линию. Не знаю почему, но я смутилась и растерялась. Чувства мои были смешанными: мне не хотелось хоть чем-то огорчать Марио, но вместе с тем, я не могла не признаться себе, что eго явная ревность вызывает во мне глубокую тайную радость, как ещё одно подтверждение его влюбленности. Ничего не подозревающий итальянец, наклонившись ко мне, продолжал что-то говорить, но Марио, подойдя быстрыми шагами, с видимым раздражением потянул меня за руку: "Синьор, нам надо идти. Спасибо за зонтик!" Он наградил моего любезного собеседника свирепым взглядом, и мы побежали под крышу ближайшего кафе. Марио продолжал хмурить брови:
- Совершенно нечего веселиться! Я бы тебе не советовал заговаривать в Риме с незнакомцем: здесь все, от младенецa до старикa не могут пропустить ни одной юбки и липнут к каждому смазливому личику!
Мне трудно было сдержать смех:
- Я уже заговорила с одним на площади Республики и до сих пор не могу от него отделаться!
Марио остановился, наклонился почти к самому моему лицу и очень серьёзно сказал:
- Это совсем другое. Я тебя люблю.
Мы обошли все известные площади, фонтаны, музеи и уже просто гуляли, не торопясь и наслаждаясь. Снова забрели на Виллу Боргезе и опять любовались Рафаэлем, Тицианом, Веронезе. Все это казалось мне фоном, декорацией к какой-то сказочной феерии, в которой было только два действующих лица - Марио и я. В церкви Святого Франциска Марио, закрыв мне рукой глаза, провёл через зал: "А теперь смотри!" Передо мной был неповторимый Караваджо. Мы целовались, несмотря на святость этoго места, а может быть и в силу этой святости...
Так прошли два месяца. Я отгоняла мысли об Америке, но они настойчиво возвращались всегда одним и тем же вопросом: что будет дальше? В день, когда пришло разрешение на перелёт через океан, стало ясно, что откладывать решение уже некуда, и всю ночь я не могла заснуть, обдумывая варианты, позволившие бы нам с Марио не потерять друг друга и не расстаться надолго. На следующее утро, в субботу, я спешила в Рим, зная, что этот день, как всегда, целиком принадлежал нам. Мне хотелось немедленно рассказать Марио о предстоящем отъезде и вместе с ним перебрать все возможности нашей скорейшей встречи. Я не сомневалась, что он не захочет отпускать меня даже на короткий срок и готовилась уговаривать его терпеливо переждать вынужденную разлуку.
Не успела я выпрыгнуть из поезда, как попала в объятья Марио - возбуждённoго, весёлого и немедленно обрушившего на меня поток планов на весь день. Мне жалко было портить ему настроение, и я решила отложить серьёзный разговор на несколько часов, до удобного момента.
Мы отправились в путешествие, которое мне давно хотелось совершить: вдоль Аппиевой дороги. Ни одно облачко не затемняло синего римского неба, когда мы подъехали к воротам Сан Себастьяна, к самому истоку знаменитой магистрали античного Рима, "Царице дорог", как её когда-то называли. Оставив машину на обочине, мы решили пройтись пешком: мне непременно хотелось коснуться ногами чёрных каменных блоков, сохранившихся ещё с тех времён, когда по ним маршировали римские легионы. Казалось, если замереть на мгновение, то и сейчас можно услышать могучий ритм шагающих армий.
Зелёная трава и ширококронные итальянские сосны - пинии выглядели празднично, трудно было вообразить, что вот здесь, от Рима до Карпи, на протяжении двухсот двенадцати километров вдоль этой солнечной дороги стояли шесть тысяч крестов с распятыми спартанцами. Марио думал о том же самом, потому что сказал, как бы продолжая мою мысль.
- А знаешь от кого римляне переняли эту зверскую казнь? От их извечных врагов карфагенян! Они были жестокие, эти просвещённые африканцы!
Меня снова передёрнуло от воображаемой картины - шесть тысяч распятых рабов!
Мы прошли меньше километра. Каменные плиты стучали под нашими ногами, а синее небо, залитое солнцем, и широкие зонтики пиний были такими же, как две тысячи лет назад.
- Видишь эту маленькую церковь? Считается, что она построена на том месте, где апостол Пётр встретил явившемуся ему Христа знаменитой фразой "Кама грядеши, Господи?" Она так и называется: "Домино, кво вадис". Зайдём, там внутри сохранились на мраморной плите следы пребывания Христа - чудо в которое свято верят. Но я открою тебе тайну: на самом деле церковь перестроена из древнего языческого святилища Бога Возвращения. Сюда приходили путешественники перед дальней опасной дорогой в Египет, Грецию или Карфаген ещё задолго до рождения Христа. Если им удавалось вернуться, они благодарили Бога Возвращения за счастливый исход путешествия. Отпечатки на мраморной плите в середине церкви, якобы чудесный знак оставленный здесь Христом, это набросок обета, данного и выплаченного за благополучное окончание путешествия.
Я взглянула на Марио - в полумраке церкви его лицо, сосредоточенное и увлечённое рассказом, казалось принадлежало молодому римскому центуриону, не хватало только шлема.
Мы вернулись к машине и дальше уже не шли, а ехали, потому что Марио хотел мне показать построенные вдоль Аппиевой дороги Базилику святого Себастьяна, цирк Масенцио, гробницу Цецилии Метеллы и остатки аркад древнеримских акведуков.
Когда мы возвращались, я чувствовала себя совсем уставшей - то ли от жестокостей историй, связанных с Аппиевой дорогой, то ли от палящего теперь июльского солнца, то ли от какого-то предчувствия...
По субботам Марио всегда находил уютный отель, чтобы нам отдохнуть после целого дня путешествий. В этот раз он показал мне на домик в тени цветущей глицинии:
- Посмотри, какая прелесть, просто маленький рай!
Здесь всё дышало тишиной. Улочка круто заворачивала, образуя острый угол, и небольшой отель стоял, как бы на вершине треугольника, весь утопая в зелени и цветах.
Марио был, как всегда, нежен, но меня не покидала грусть от предстоящего разговора, который уже нельзя было откладывать. Часа через полтора мы спустились в ресторан, открывающийся прямо на улицу. Кисти цветущей глицинии чуть покачивались от ветерка в ярком солнце и роняли на белую скатерть столов синие лепестки. Марио смеялся над воробьём, пытающимся стащить кусочек прямо из тарелки. Я взяла его руку в свои:
- Mарио, я получила разрешение на отъезд в Америку.
Он замер, помолчал несколько мучительных для меня секунд, а потом спросил изменившимся голосом:
- В Америку... так скоро? Я совсем ещё к этому не готов...
Я уже открыла рот, собираясь сказать о всех вариантах и планах, продуманных ночью, но то, что произошло дальше, заставило меня замолчать. Марио улыбнулся и стал говорить сначала тихо, задумчиво, но затем постепенно крепнущим голосом:
- Я бы хотел, чтобы расставшись, мы вспоминали только радость. Два последних месяца - незабываемы для меня! И для тебя тоже! Я видел, как тебе хорошо со мной... Мы провели чудесные каникулы, они были подарком судьбы, праздником для меня, и я надеюсь, для тебя тоже. Я всегда буду помнить тебя и наши встречи и желаю тебе самой счастливой жизни в Америке. Кто знает, может быть, нам посчастливится встретиться еще раз...
Сердце моё колотилось. Поверить в слова Марио было невозможно. Оглушённая, ошеломлённая, я почувствовала леденящую пустоту... Каникулы? Значит он ни минуты не сомневался, что всё, что было между нами, это только короткая передышка от настоящей жизни? И в эту его другую, настоящую жизнь он не собирался меня пускать? Другая жизнь... Его глаза смотрели на меня так искренне и так влюблённо, что у меня не было сомнения, что он весь здесь.... Сейчас Марио опять говорил естественно и просто. Его жестокость была похожа на жестокость ребёнка, отрывающего красивые крылья у бабочки и не ведающего, что её убивает. Каждое слово наносило мне такую боль и стыд, что голова кружилась. Отвечать я была не способна, но Марио, видимо, принимал моё молчание за понимание. В голове у меня стучала мысль: "Скорей уйти, не видеть его, не слышать. Только бы добраться до поезда..."
- Прости, Марио, я смертельно устала, поедем на вокзал, меня уже ждут в Остии...
На перроне он приподнял мою голову, и глядя в глаза, что-то ещё говорил и говорил, но смысл его слов плохо доходил до меня, все мои силы уходили на то, чтобы как-то держаться... Марио поцеловал меня на прощание, но я не могла ему ответить и запрыгнула на ступеньку. Поезд, на счастье, тут же тронулся.
Вначале меня трясло, как в лихорадке, потом, наконец, полились слёзы, и это уже было легче. Я открыла сумочку, чтобы достать платок, и наткнулась на листочек бумаги с крупно написанными Марио словом: "Звони ", а под ним телефон. Он дал мне его после нашего первого свидания и уже смялся за два месяца. Я протянула руку в окно, бумажка затрепетала, забилась от ветра и я смотрела на неё в ужасе от того, что собираюсь сделать. А потом разжала пальцы...
Прошли месяцы... Марио не выходил у меня из головы ни днем, ни ночью. Но новая жизнь, новые проблемы, новые лица помогли в какой-то мере избавиться от этого наваждения и вновь обрести себя настолько, что я стала способна написать тебе эту исповедь. Я много думала о моем итальянском "приключении" и поняла, что Марио был прав. У каждого из нас - свой жизненный путь, эти пути пересеклись, но не слились в одну дорожку. Я бесконечно благодарна Марио за мои "римские каникулы", и всегда буду их помнить, как волшебную сказку, в которую я неожиданно попала на пути в свою новую жизнь.
Рим, вечный город, вечная легенда,
Тысячелетие бушующих страстей,
Достигший в древности могучего крещендо,
Где гений цвёл и царствовал злодей.
Его развалены священные, пустые,
Как шрамы битв и как триумф побед,
И храмы дивные от времени седые,
Застывший мрамор - зов античных лет.
Века прошли, и возродилось чудо,
Кипит сегодня шумный, яркий Рим,
Со всей земли он снова полон люда,
И каждый перед ним и слаб и уязвим.
Я знаю горько-сладкий привкус счастья,
Когда его мешал мне Рим с бедой,
Икаром поднимаясь к солнцу в страсти,
Я падала с сожжённою душой.
Шрам от жестокой золотой рапиры
Всегда со мной, как драгоценный дар,
Мне, пересёкшей больше, чем полмира,
Здесь, в Риме, в сердце нанесён удар.
И я погибла, словно гладиатор,
Арене мира душу подарив,
Ищу себя сквозь полюс и экватор,
В прекрасном Риме сердце схоронив.
Милуоки
Шервуд
Великолепный Рим, чудная прибрежная Остия - всё это стало воспоминанием. Мы достигли конечной цели нашего долгого путешествия - американского города Милуоки, расположенного на огромном озере Мичиган. Теперь мы должны были жить в одном из его районов, в чистеньком, зелёном одно- и двухэтажнoм Шёрвудe, что означает "Береговой лес". Он оказался чем-то совсем не вяжущимся с моим представлением об Америке: мы как будто перенеслись в сказку Шарля Перро, с домиками, из которых, должны были бы выпорхнуть феи, с цветами, газонами и вьющимися дорожками, как в парке Рикки Хохолка. Нас разместили в трёхкомнатной (двуспальной, по американским понятиям) квартире двухэтажно дома, который стоял прямо против зелёного, большого сквера. Наше новое жильё было скромно, но полностью меблировано, с оборудованной кухней и холодильником... полным еды. Я не могла поверить своим глазам! Где эти тёти и дяди - волонтёры, которым я так никогда и не сказала спасибо? Пусть они услышат меня хотя бы сейчас!
Вот она - наша новая Земля обетованная! Можно вздохнуть, расслабиться, забыть нервное напряжение неизвестности, самолетов, поездов... и спокойно подумать о ближайшем, пока еще туманном, будущем. Но не успели мы внести свои чемоданчики, как до меня донёсся отчаянный крик со второго этажа: "Помогите! Помогите!". Я бросилась вверх по лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, рисовала себе картины из гангстерских фильмов, ведь всё-таки это была Америка... Вбежав на крик через распахнутую дверь, я увидела нашу недавнюю спутницу, москвичку, прибывшую в Милуоки тем же самолётом, что и мы, высокую интересную женщину с пышной седоватой причёской. Заламывая руки, она смотрела на почти переполненную ванную и продолжала вскрикивать : "Помогите! Помогите!". Я схватилась за шумящий водяным потоком кран, пытаясь повернуть его направо, но он не поддавался. И налево он тоже не поворачивался. Ни туда, ни сюда , а вода уже заструилась вниз, на покрытый голубым ковром пол. Растерявшись, я не нашла ничего лучшего, как присоединиться к отчаянному крику соседки "Помогите!" В дверь вбежал мой восьмилетний сын Митя, и ничуть не задумываясь, одним движением повернул кран... вверх. И наступила тишина.
- Но почему же вверх? - обе в один голос спросили мы в изумлении нашего малолетнего спасителя.
- Потому что здесь они так устроены!
- Но ты-то откуда это знаешь?.
- Так мне подумалось.