Я возвращался из Берлина домой поездом, в маленький городок, что за ***. Но из приятного состояния, вызванного одиночеством, меня вывел господин, севший в Дрездене. Дверь купе распахнулась. На пороге стоял сухощавый человек с внешностью, которая с успехом могла бы принадлежать как неквалифицированному рабочему, так и профессору университета. Как я уже сказал ранее, он был сухощав, высок, с коротким ёжиком начинающих седеть волос. Глаза - не большие и не маленькие, не миндалевидные и не круглые, крупный, правильной формы нос. Губы - не тонкие и не пухлые. Его подбородок не говорил о том, что его обладатель безволен, но при этом он, подбородок, не был большим и квадратным, как у людей с бесстрашным характером, готовых идти напролом. Одет он был в дорогую одежду серо-чёрных тонов, неброские ботинки ручной работы, на правой руке - дорогая "Омега" и никаких колец. Отсутствовал даже намёк на какую бы то ни было парфюмерию. В левой руке он держал чёрный саквояж хорошей кожи, усредненный, впрочем, как и всё в его облике. "Если бы я был кинорежиссёром, - промелькнула мысль, - то обязательно пригласил бы этого типа на роль наёмного убийцы". Такой, знаете ли, подойдёт к вам спокойно, и вы даже не почувствуете, как очутитесь на том свете.
- Добрый день, надеюсь, я не помешал Вам? Прекрасная погода, не правда ли? - Всё это он проговорил приятным, хорошо поставленным голосом скорее низкого, нежели высокого тембра, да так, что каждая буква отскакивала от зубов. "Ого, - подумал я, - да мой попутчик, по всей видимости, преподаватель германистики в каком-нибудь крупном европейском университете.
- Мне всё равно, - бесцветным голосом ответил я, дабы пресечь дальнейшие разговоры с попутчиком, как бы предвидя, что наша встреча закончится для меня пре неприятнейшим образом.
- Ба! Да я слышу, Вы русский! Хотя в наши-то времена встретить соотечественника в Европе - уж не такая большая редкость, - сказал он всё тем же хорошо поставленным голосом, но уже по-русски.
Ну, вот и кончилось короткое, горячо любимое одиночество. Теперь придётся выслушивать этого явно расположенного к монологу попутчика.
- Да-да, именно придётся выслушивать мой монолог, - сказал он, как будто прочитав мои мысли.
Я вздрогнул, но тут же твёрдо решил пресечь всякие попытки этого типа навязать мне роль слушателя. Он вдруг, неожиданно для меня с необычайной мягкостью и просительной интонацией, пристально заглянув в мои глаза, торжественно продекламировал: "Это история двойного убийства, и человек, совершивший этот поступок - Ваш покорный слуга".
- Я, впрочем, как и Вы, - начал он, - мой невольный слушатель, приехал в Германию достаточно давно. Ах, да, совершенно забыл представиться Вам, а, собственно, важно ли это? Я не спрашиваю Вашего имени, да и моё, пожалуй, не скажет Вам ничего. Наше короткое знакомство закончится приблизительно через час, и, быть может, мы более не встретимся лицом к лицу. А так как я вижу по Вашим глазам проснувшийся интерес к моей исповеди, то позвольте мне, не тратя времени на всевозможные отступления, начать.
И в этот момент мне показалось, что я слышал эти интонации и видел этого человека ранее, но поспешно отогнал от себя эти мысли, поскольку к кругу моих знакомцев этот человек явно не принадлежал.
Мой попутчик, удобно откинувшись в кресле вагона первого класса, закрыл глаза и, после точно выверенной паузы, продолжил.
- Я приехал в Германию более 10 лет тому по причине собственной гениальности. Да-да, не улыбайтесь, пожалуйста, не будучи признан на родине, я был в полной уверенности, что приехал в страну, которая является средоточием европейской культуры, где мой гений засияет в полную силу, и при этом мне палец о палец не надо будет стукнуть, а только прикрикнуть: "Эй! Расступись, народ, дерьмо плывёт!"
Но не расступились и не пропустили, а вежливо указали на место помощника Hausmeister"a, по-нашему - помощника дворника, что возмутило меня, пусть непризнанного, но гения, до глубины души. Слава Богу, мои познания немецкого были столь хороши, что, обладая при этом недурным музыкальным слухом, я уже через полтора месяца говорил безо всякого акцента на саксонском диалекте. Вы ещё не заскучали, мой юный друг? Может быть, сделаем короткую паузу на кофе? Нет? Ну, на нет и суда нет. Если Вы позволите, я продолжу. В молодости я немного пописывал, и несколько коротких рассказов, которые и сегодня кажутся мне недурными, были переведены на немецкий. С ними я незамедлительно и отправился в редакцию местной газеты, чтобы предложить себя в качестве репортёра.
- Вы из Дрездена или из Лейпцига приехали к нам? - Лучезарно улыбаясь, спросила редакторша.
- Я из Москвы.
- Вы не немец?
- Я еврей.
- Впрочем, нам всё равно, - почему-то покраснев, сказала редакторша. - Завтра зайдёте в отдел культуры к фрау Фрoмадер и получите первое задание.
Всем своим существом я уже почувствовал запах карьеры на новой родине, пусть вшивая газетёнка, но это только трамплин и, как говаривал один французский император: "Ввяжемся, а там посмотрим". Но многообещающее начало оказалось обманчивым. Мои статьи нарушали гармонию серой, до тошноты скучной газеты, а если учесть ещё и мой, нет, не плохой, а достаточно сложный характер (впрочем, как у многих мастеров), то меня стали потихоньку полегоньку выдавливать из газеты.
Вы ведь знаете, любезнейший, что беда не приходит одна. Моей жене до чёртиков надоела моя заносчивая гениальность, не приносящая твёрдого дохода, и она стала на тропу охоты в поисках нового партнёра. Поначалу мы коротко расстались, а потом и вовсе разошлись. Во мне, нет, не надломилось, а коренным образом что-то изменилось. Я надеюсь, Вы хорошо понимаете меня, друг мой? Сидеть на социальном пособии мне не хотелось. Общаться с соотечественниками, которых я называл не иначе, как мутной канализационной пеной, считал для себя невозможным. Я бросился на поиски абсолютно любой работы. В Швейцарии - разнорабочий на стройке, В Мюнхене чистил туалеты в больницы, в *** мыл машины. И мне это начинало нравиться. Но вот однажды, в первый день карнавала (фашинга) ...числа, ...года, судьба полностью перевернула мою жизнь.
...Изрядно повеселившись, я вышел из кафе и нос к носу столкнулся с Котофейчиком. Она была вдребезги пьяна. Предвижу Ваш вопрос, кто же такая Котофейчик. Это моя бывшая супруга. Так я называл её во времена нашей юности, и мы играли в одну интересную, как нам тогда казалось, игру. Я говорил: "Котофейчик, припрыгни!" И она,
подняв, насколько это было возможно, короткую юбку, слегка подпрыгивала, делала книксен и улыбалась, кокетливо приподняв правую бровь. Мы были молоды и счастливы.
- Позвольте Вас проводить, - сказал я ей в ту роковую ночь. Она рассыпалась мелким смехом и взяла меня под руку, чтобы не упасть.
Знаете ли, мой друг, со мной произошла метаморфоза. И жизнь, и молодость, и счастье - всё это вернулось ко мне. Я вновь безумно влюбился в мою бывшую супругу, и мне показалось, что мы никогда уже не расстанемся, не было и тяжелейших годов разлуки -
конечно же, только для меня. Не было её повторного замужества. Был только я, она и наша, вспыхнувшая с новой силой, любовь.
- С Вашего позволенья, - сказал он, как бы снова заметив моё существование, но при этом устремив взгляд поверх моей головы в бесконечность, - я не буду, как всякий влюблённый и, тем более, любящий человек, рассказывать Вам интимные подробности этой ночи, потому что речённое слово опошлит то состояние блаженства, испытанное мужчиной и женщиной, познавшими любовь.
Он сделал паузу, которая показалась мне точно выверенной, и, закрыв глаза, продолжил.
- Наши тела были переплетены,и она, вдруг перейдя на немецкий, прошептала:
- Милый Ульрих, как я счастлива.
- Да-да, именно Ульрих - это имя её супруга. И блаженный оазис, до которого оставались считанные шаги, рассыпался миражом.
- Сначала, - сказал он, пристально посмотрев мне в глаза, - я почувствовал дикую боль, а потом - такую же дикую ненависть к лежавшей подле меня обнажённой женщине. Взять нож и перерезать ей глотку? Размозжить ей кухонным молотком череп? Глаза мои сделались безумными, и сладковато-липкая жуть охватила меня. Но нет, - продекламировал он, как бы не замечая моего испуга, - что толку в преступлении, если я понесу наказание?
И без перехода продолжил: "Эх, Федя-Федя, жаль, что тебя не заплевали до смерти у позорного столба".
- Это Вы о ком? - Вставил я.
- Я-то? - Удивлённо вскинув брови, продолжил он,- да о Достоевском, о Фёдоре Михайловиче. Только свершённое преступление и полная его безнаказанность принесёт мне полное успокоение.
Мой попутчик достал из своего роскошного саквояжа бутылку минеральной воды, открыл её и сделал большой глоток. А я, непроизвольно вжавшись в кресло, продолжал слушать его со всё возрастающим интересом.
- План в моей голове возник молниеносно, - сказал он, - утром я потихонечку встал, чтобы
не разбудить Котофейчика. Вышел во двор и набрал номер одной из моих дочерей, общение с которыми у меня прервалось и, услышав сонный голос Нюрика, взволнованно проговорил: "Нюрик, не сердись на меня за столь ранний звонок, но мама, то есть мы с мамой..."
- Что случилось с мамой?
- Ничего, но мы решили жить вместе.
- Она ушла от Ульриха?
- Да, И навсегда. Нюрик, мне нужна твоя и Валькина помощь, точнее, нам с мамой.
- Что нужно сделать?
- Ничего особенного. Просто к 16 приезжайте к нам, то есть ко мне. Но одна крошечная просьбишка: ровно через полчаса позвони и сообщи Котофейчику, что вы будете в 4, это её поддержит, но при этом не упоминай имени Ульриха. Ты уже взрослая и должна понимать, что это тяжёлое и болезненное решение так просто ей не далось.
Из бокового кармана висевшего на элегантной дорожной вешалке
пиджака он достал голландскую сигару и маленькие, с золотыми колечками, ноженки.
- Вы не возражаете, если я закурю?
Я утвердительно кивнул.
- А если, - продолжил он, - моя история Вам поднадоела, то я могу и прерваться.
- Нет-нет, слушаю Вас с большим интересом.
- Я так же тихо вернулся домой. Прошёл на кухню. Приготовил завтрак и вкатил его на сервировочном столике в спальню. Котофейчик с растерянным и злым видом сидела на постели.
- Как я сюда попала? - С ненавистью посмотрев на меня, спросила она. Я бросился перед ней на колени и быстро, с искажённым мукой лицом, заговорил.
- Котофейчик, милый Котофейчик, ты была тяжело больна, ты, - говорил я, - придумала нереальный мир, меня называла Ульрихом, и я в твоём болезненном воображении превратился из газетного репортёра в немецкого патологоанатома. Ты говорила с воображаемым тобою Ульрихом, а также сама с собой. Котофейчик, ты провела в психиатрической лечебнице 2 года. Но в последний месяц твоё состояние настолько улучшилось, что я под расписку забрал тебя домой.
- Знаете, мой юный друг, в этот момент она смотрела на меня с нескрываемой ненавистью и презрением.
- Ты всё лжёшь, мерзавец. Раньше ты был просто фантазёр, а теперь, ко всему прочему, ты ещё и злобный, сумасшедший фантазёр. Обратись к психиатру. Где моя одежда, негодяй? И выйди же, в конце концов, мне надо одеться, - истерично завизжала она.
- В это время зазвонил телефон, я приложил трубку к уху: "Нюрик, привет. Да, как договорились, ждём в 4. Маму? Сейчас даю". Котофейчик взяла трубку. Сказала: "Да", начала бледнеть. Руки её безвольно опустились, телефон упал на постель. Я взял его.
- Всё, Нюрик. Ждём. Пока. Отбой.
Мой попутчик прервал рассказ и, уже обращаясь ко мне, сказал:
- А всё-таки Ваши глаза красноречиво говорят: "Маэстро, урежьте марш". Никаких возражений. А ко всему прочему, через 10 минут - моя станция. И, с Вашего разрешения, я буду закругляться.
Ну, девчонки приехали вовремя, чайно-кофейная церемония прошла без сучка и задоринки. Котофейчик сидела бледная и опустошённая.
- Девочки, - сказал я через полчаса, - мама устала, давайте-ка, собирайтесь домой.
- Да, мы всё прекрасно понимаем.
Услышав эту фразу, Котофейчик ещё больше побледнела.
Мы нежно распрощались. Котофейчик, не выдержав напряжения дня, расплакалась.
- Всё будет хорошо. Вот валерьянка. Главное - мы по-прежнему вместе, а вдвоём нам ничего не страшно. Сейчас я вынесу мусор, а потом баюшки.
Я вышел на улицу с пластиковым пакетом, достал из кармана заранее выписанный из адресной книги телефон Ульриха и набрал его номер.
- Hallo, трупорез.
Он тут же узнал меня по голосу.
- Где моя жена, подонок?
- Я трахал её всю ночь и целый день и порядком устал. Так что приезжай и забирай свою суку, она мне больше не нужна.
Я назвал ему свой адрес и выключил телефон.
...Котофейчик всё ещё плакала, лёжа в постели. Через 10 минут в дверь позвонили, я пошёл открывать и, проходя мимо постели, незаметно для Котофейчика положил на подзеркальник секционный нож, накрыв его салфеткой.
- Я бы с удовольствием рассказал Вам, мой юный друг, как он у меня оказался, но боюсь, эта история заведёт нас далеко в сторону. - И мой попутчик, вдруг сделавшись грустным, продолжил:
На пороге стоял Ульрих с перекошенным от злобы лицом. "Только после меня", - сказал я и театрально раскинул руки, загораживая проход. Затем, резко повернувшись, я прошёл в комнату, так же незаметно сдёрнул салфетку, скрывавшую обоюдоострый секционный нож, сделал шаг в сторону и оставил супругов лицом к лицу. Котофейчик подняла глаза и начала смеяться, сначала тихо, а затем всё громче и громче, да так, что слёзы градом покатились из её глаз.
- Согласитесь, - сказал мой попутчик, гадливо улыбнувшись, - в этой сцене, - он прищёлкнул пальцами, - есть что-то комичное.
По лицу Ульриха крупными каплями скользил остылый пот, смывая жизненные краски с ненавистного мне лица.
- Ах, - воскликнул мой попутчик, - я совершенно забыл Вам сказать, что Ульрих был патологоанатомом местной больницы.
- Вы не возражаете, я закурю? - спросил он из вежливости, совершил ритуальное обрезание конца сигары, чиркнул золотой зажигалкой и с наслаждением затянулся. Взглянув на часы, мой попутчик продолжил:
- А у нас, мой друг, не более 5 минут, и, как говаривал известный драматург, "маэстро, урежьте марш". Я и Ульрих совершенно по-разному воспринимали хохот Котофейчика. Я знал истинные причины, а Ульрих о них даже не догадывался, и это веселье его супруги приводило провинциального трупореза в бешенство. Он схватил с подзеркальника знакомый предмет, которым он ежедневно орудовал, и... Вы, наверное, подумали: "Замахнувшись"..., да нет же, достаточно приставить этот нож к телу, слегка надавить и тяжёлое 20-тисантиметровое лезвие, с хрустом разрезая рёбра и ткани, войдёт в сердце. Так он и поступил. Котофейчик тихо охнула и завалилась на правый бок. Глаза её сделались стеклянными, а дыхание, похоже, остановилось. Ступор, в котором находился Ульрих, был недолгим. Он, закрыв лицо руками, быстро повернулся и выскочил из квартиры. Вы уже догадались, что по прошествии 10 минут я позвонил в полицию и, благо, полицейский капитан оказался толковым парнем. Правильно оценив ситуацию, он отправил нескольких полицейских на квартиру Ульриха, по адресу, любезно предоставленному мной, но было уже поздно. Намыленная верёвка, переброшенная через толстую кухонную балку, сломала шейные позвонки и, слегка поскрипывая, раскачивала бездыханное тело. Ну, теперь Вы понимаете, - сказал он, - что месть может иметь сладостный привкус.
Поезд плавно вплывал в дебаркадер вокзала ***. Мой попутчик сухо попрощался со мной, почему-то по-немецки и вышел на перрон, где его встречали с цветами две молодые девушки и одна очень стильно одетая сороколетняя женщина. Одна из молодых повисла у него на шее, и через приоткрытое окно вагона я услышал: "Папка, как мы рады тебя видеть!"
- Ну погоди же, - нежно проговорил мой попутчик.
- Да ещё успеет Котофейчик тебе припрыгнуть. Ты лучше скажи, как прошли гастроли?