Многие из вас, мужики, ещё на свет Божий не появились, а мне уже шёл тогда двадцатый годок. И имел я одну страстишку - побродяжничать. Собрал я котомку да отправился куда глаза глядят из нашей деревушки, которая и по сей день Самсоновкой зовётся.
Долго брел аль коротко, но пришёл к морю синему. А там, други вы мои, кораблей стоит видимо-невидимо, и всё больше с другого берега. Подхожу к одному, а там люди не по-нашему лопочут и меня эдак руками зазывают: мол, подымись, гость дорогой, к нам на корабь, и не побрезгувуй, мил человек, чем Бог послал...
Я, конечно, со всей культурностью сел среди них, чтобы выпить и закусить. И, как принял первую, так в беспамятство и впал. Очнулся я в какой-то комнатёнке с глиняными стенами, а на руках да на ногах моих - цепи. Ну, думаю, попал. А тут двёрка со скрипом отворилась, и взошел такой мужичина - почти что чёрный. Поднял меня как былинку и вытолкал на свет Божий.
Матерь, пресвятая Богородица! Кругом - один песок, пёкло невыносимое и небо жёлтое. А этот, чёрный, к кадке громадной меня подталкивает, а там - вода и глина. Давай, меси, мол. Вот и месил я глину и делал из неё кирпичи. Эх, да чего там много рассказывать - и тысячи ночей не хватит. А я всю мою жисть за эту ночку хочу поведать. Короче, мужики, батрачил я на них три года и по-ихнему шпарить научился (правда, с годами забываться стало). Но всё-таки сбёг в конце концов, и стал мотыляться по ихней земле: где подбатрачишь, а где подворуешь.
Забрёл я как-то ночью в один домишко и подобрал, что плохо лежало. Самое время мне - по-аглицки уйти, да услышал, как причитает баба в соседней комнате: "Ангел Господень, неплодна я и не рожала. Помоги мне!" - да так жалобно, что не удержался и носом шмыгнул.
А она говорит: "Кто там?". А мне, мужики, что делать: за спиной у меня узелочек с их барахлишком. Ну, и вошедши к ней, сказал: "Ангел Господень я". Дочерь эта - бултых лицем в пол каменный, а я - дальше больше: "Помогу твому горюшку. Ты, говорю, ложись на спину, ноги свои в стороны разведи и подолом глаза прикрой,шоб не ослепнуть". Как увидел, братцы вы мои, эти прелести, встряхнул я свою забабаху и отмахал сладостную. А она все причитает, да так ласково: "Ах, Ангел Господень, Ангел Господень...".
Справил я своё дело мужицкое, портки подтянул, верёвочкой подвязал и говорю: "Ты зачнёшь и родишь сына, только не води его к паликмахтеру, потому вся сила его - в волосьях. А нареки Самсоном. И будет у вас защитником, а у них судьёй".
Она, сердечная встрепенулась: "Радость-то какая великая! Пойду Маноя, мужа моего, разбужу и обрадую".
"Окстись, говорю, женщина. Тебе к стенке поставят и каменюками забьют. А мне коротко отрежут, как всем вашим мужикам. Ты лучше поутру ему всё расскажи. Пусть он помолится и призовёт меня. Явлюсь тут же, разлюбезная ты моя".
Поутру на следующий день я к ним на поле наведался, а баба Маноева в земле ковыряется в такой, знаете ли, игривой позе. Я - к ней, а она мене как увидала, расцвела, что майска роза, и побежала мужику своему докладать: мол, Ангел Господень явился. Ну, а я в другую сторону сиганул. Мужик ёйный - за мной. Чую, братки, силы меня покидают: ведь догонит, супостат, и прибьёт.
Тут я на камешек сел, вид на себя строгий напустил и жду. Маной ко мне подбегает, запыхавшись, и говорит: "Как Тебе имя? Чтобы прославить Тебя, когда исполнится слово Твоё? " У меня аж от сердца отлягло.
- Что спрашиваешь об имени Моём? Оно чуднО.
Что я ему должен был сказать? Мол, из Тверской губернии, зовусь Евсеем, а фамилия Самсонов - так не понял бы ведь. И он, братки, в дом меня позвал откушать и пригубить.
Откушали и пригубили - на том и разошлись, а через девять месяцев баба его честь по чести сына родила и нарекла его Самсоном.
Хоть и грызла меня тоска по нашей Расеюшке, да не мог я запросто так уйти от сынка мово Самсонушки. Только никогда не подходил к нему близёхонько, а так - со сторонки - поглядывал. А вымахал он, детинушка, ого-го какой. И всю его жисть был я рядушком, да так незаметненько...
А тут возраст ему и жениться подошёл. Присмотрел он себе девку в землях филистимских: своих евреянок Самсон не больно-то привечал. И пошёл он с матушкой и отцом своим названным свататься. А по дороге он им говорит: "Пойду я, радетели мои, за кустик малую нужду справить, а вы себе дальше топайте. Догоню вас опосля".
За кустик он зашел, кутак богатырский достал, только облегчиться захотел - а тут лев на тропинке появился, и рычит пристрашенно... А что, братцы вы мои, Самсонке делать? Со спущенными портками шибко-то не побегишь! Смех и грех! Но не растерялся мой Самсончик: кутаком своим как дал зверюгe меж глаз, - тот дух и испустил...
- Ой, брешешь, дядька Евсей!
- Ну, если я брешу, то и Книга Святая тоже брешет... А ты, пострел, мал ещё старшим замечания делать, лучше выкати мне картошечку с угольков и в кружку налей нашей, самсоновской.
Догнал он радетелей своих у невестина дома. Там их как родных приняли и сговорились, когда свадебку править.
Пир, он всегда, конечно, горой, а водка - завсегда рекой. Набрался на свадьбе Самсон с дружками (а их тридцать человек было) и говорит: "Загадаю я вам загадку. Отгадаете в семь дней пира - я вам должен тридцать рубах и перемен одежды, не отгадаете - вы мне". Ну, те дураки тёпленькие уже были и согласились: "Валяй, Самсон, говори".
"Из человека человеческое торчит - зверю смерть приносит". И не могли они отгадать загадку в три дня. А в седьмой день они сказали жёнке самсоновой: "Уговори мужика свово загадку разгадать, не уговоришь - спалим вас к этой матери со всем семейством".
То ли жёнка ему в ту ночь хорошенько подмахнула, то ли ещё что, но выболтался Самсонушка, а она, неверная, все дружкам передала.
Спор есть спор: проспорил - плати. Самсон почесал свою буйну головушку и вспомнил, что есть одно узкое ущелье, в котором двое с трудом разминуться могут. Вот там он и подкараулил тридцать купцов филистимских. Как только последний в ущелье зашел, он камнем громадным выход им назад завалил, а сам - бегом на другую сторону того ущелья, и ну давай по одному из них дух вышибать. Так всю тридцатку и порешил. Одежонку с них снял и с должком расчелся.
Пришедши домой, жёнку свою изрядно прибил за длинный язык и в гневе к отцу-матери подался.
Дня три прошло, а у мово Самсонушки сердце-то не каменное: "Как жена? Как тесть? Как тёща?" Всё сделал, как положено: тестю - козлёнка, тёще - цветы, и - к жене в спаленку.
А тесть ему дорогу заступил: "Нельзя к ней, Самсон! Ты в последний раз её того уж, чересчур. И дружка твой сказал, коли она выживет, то женится на ней. А ты младшеньку нашу бери - она ничуть не хуже".
"Ах вы, растакие неотрезанные, не знаете что ль: милые бранятся - только тешатся. По гроб жизни вам этого не забуду! Всех изведу!". И, вышедши от них в злобе превеликой, поймал триста лисиц, связал их попарно, хвосты лисьи елеем облил, поджёг и живыми факелами направил этих тварей Божиих на поля филистимские. Пожёг он им в том годе весь урожай.
Тогда собрали филистимцы тьму народа своего и пошли в Иудин стан, и сказали: "Выдайте Самсонку, мы его в своем сортире замочим. А не выдадите - вам всем худо будет".
А Самсон-то наш в горном ущелье ховался. И пришли к нему соплеменники - три тыщи человек - и говорят: "Мол, что делать будем, командир". А он в ответ: "План у меня есть: вы меня так легонько свяжите, а сами - в засаду. Как только филистимцы покажутся, тут вы и вдарьте. А потом тикайте: я на себя все возьму. Семь бед - один ответ".
И сделали, как порешили. И пошла о Самсоне слава, что он один тыщу побить может.
Неделек ему перелистнуть на белом свете не так уж и много оставалось. За это короткое время он успел с бабами набезобразничать, ворота городские по пьяному делу на гору снесть, да любовь его неземная посетила. Прикипел он к одной филистимке, которая Далилой звалась. А та выпытала тайну силы его, обстригла Самсону волосья, и передала его, ослабшего, этим басурманам.
А они - креста на них нет - глаза ему выкололи и заставили слепого на мельнице работать.
И вот, в один из праздников собрался весь народ филистимский в одном доме, который стоял на двух громадных столбах, а Самсона внизу поставили для общего развлечения. Схватился он за эти столбы своими ручищами и подломил их, точно тростинки. Дом рухнул, и погибель вышла ему и народу филистимскому.
С почестями хоронили героя, а народ о нем легенду сложил.
Ничто меня больше в той земле не удерживало. Вернулся я в родимую сторонку, и сейчас, други мои, сижу у костерка, самогоночку попиваю, печёной картошечкой закусываю и вам сказочку забавную рассказываю... про белого бычка.