В Ленке было все. Все, что заставляет мужчину, хотя бы мысленно, остолбенеть на мгновение. Продолжая идти или говорить, или думать о чем-то, параллельно, в эту секунду, он, мужчина, превращается в один сплошной инстинкт. Природа свое дело знает. Глаза охватывают цепким взглядом ее длинные ноги, тонкие запястья рук, грудь, торчащую в стороны как у молодой козы, ее пшеничные волосы ниже тонких плеч. Ее платье на пол- километра выше колен и на коленке ссадина, от неудачного приземления с велосипеда. И именно эта ссадина сводит с ума, потому что это доказательство того, что она не статуя, не богиня, а живая плоть, и зов этой плоти залезает в каждую клеточку мужского мозга.
Ленка знала, что она красива. Ей нравилось ловить на себе эти взгляды остолбеневших представителей мужского пола. Они глядели на нее молча, и одновременно внутренне, ревели, как раненые бизоны.
Славка был молодой, худой, как дрын березовый и отличался от своих сверстников тем, что в свои 22 года уже работал преподавателем русского языка и литературы в средней школе маленького поселка под Москвой. Армия вовремя была обойдена какой то справкой по блату, организованной друзьями его родителей. Но если бы врачи, выдавая справку за деньги, присмотрелись внимательнее, то их совесть была бы чиста. Славка был болен. Смертельно. Любовь к Лене носила характер не обычной влюбленности, а неизлечимого помешательства.
Когда летними вечерами он выносил ее, почти голую, из озерной воды, и капли стекали, как янтарь, под лучами заката с ее худеньких плеч, она прижималась к нему, озябнув, он нес ее на руках пол километра, до развилки от которой шла дорога в поселок, не чувствуя рук от напряжения и с ужасом думая, что вот сейчас он должен ее опустить на траву, чтобы она оделась, ведь не нести же ее в купальнике через весь поселок.
Лена хохотала, болтала ногами и не хотела сходить с рук, и это сводило его с ума.
Он сочинял стихи о любви, задыхаясь от смущения, одеревеневшими губами,
полушепотом, речитативом, тихим криком, выбрасывал из себя слова, которые не мог дольше носить в груди, иначе - разрыв сердца.
Ленка глядела на него исподлобья своими кошачьими глазами и, подрагивая от вечернего ветерка, капризно перебивала: - Я голодная, я есть хочу...-
И они бежали в его комнатушку, которую он снимал у бабки, на окраине. Он наливал стакан молока и она отрывала только вкусную корку от хлеба, отдавая ему мякиш, болтала ногами, сидя на кровати и просила:- Читай еще...
Близость, которая приходила позже, воспринималась им, как что- то потустороннее, не имеющее к нему никакого отношения, эти руки, которые ласкали ее, не принадлежали ему и каждый раз казалось, что это нереально, такого быть не может и лучше не выяснять, а то иначе - смерть.
Каждое утро, перед уроками, он провожал Лену, она ехала в техникум, в Москву. Каждый вечер он ждал ее на платформе, зная что она приедет последней электричкой. Ленка соскакивала с подножки вагона и кидалась ему на шею.
Он ждал этого мгновения часами и никогда не был уверен, что этот момент наступит опять. Он нес ее на руках, у всех на виду до самого дома ,и в его миру ничего небыло, кроме этой тяжести, тяжести, которая принадлежала ему и опять можно дожить до утра.
Он стоял на платформе, держа в руке ромашку, которая уже начала вянуть и была теплой от его ладони. Когда электричка отошла, он все еще не хотел верить, что ее нет, постоял неподвижно, затем подошел к скамейке и положил ромашку с краю, сев поодаль, как бы боясь ее помять. Стемнело. Платформа опустела. Он просидел на скамейке до утра и с первой электричкой поехал в Москву.
В техникуме сказали, что ее нет и вчера тоже не было... Он вернулся на вокзал, вошел в вагон, и доехав до своей станции, сел снова на ту же скамейку и просидел на ней весь день, встречая глазами каждую электричку.
Ленка приехала последней электричкой, в крайнем вагоне, и увидев Славку отвела глаза, а потом, всё же встретившись с ним взглядом, рванулась на секунду в сторону, как нашкодившая кошка.