Общеизвестно, что нравится публике. Публике нравится много мяса. Много крови. Винные реки, коньячные берега. Океаны пива. А потом уже - пар из ушей, плотская близость, хотя для всех очевидно: секс бездуховен, а вернее он антипод духовности. Словом, вокруг одна химия и никакого тебе благорастворения - сплошное то, что поляки зовут rob co chcesz. Да что поляки. У русских есть такое словечко - беспредел. Литовцы названия не подобрали, но в деле могут дать фору учителям-соседям. Иногда.
VIA BALTICA
Публике нравится быть заодно и хорошо себя чувствовать. Так примерно ощущает себя океан во время приливов/отливов. Публика всемогуща. Как океан. Человек, решивший кинуться вниз головой с крыши, так жалеет толпу, что зажимает ноздри и, зажмурившись, совершает последний шаг в пустоту. У публики вырывается вздох благодарности: ах, хоть один не подвел! На его месте так поступил бы каждый, жаль, смелости не хватает.
Публике нравятся фильмы о массовых самоубийствах, о леммингах, которых сама природа загоняет в лисью пасть на берегу Ледовитого моря. Похоже, такими леммингами были и Чингисхан, и римляне, и наши славные предки, павшие возле Воркслы *). Издалека публике также нравятся землетрясения, авиакатастрофы, цунами и покушения. Вот если бы все увидеть своими глазами - но из глухого укрытия! Чем страшнее и дальше несчастье, тем спокойнее на душе. Чем многочисленнее жертвы - тем слаще. В какой-то момент у критической массы и растворенного в ней индивида появляется фантомное чувство бессмертия. А как хороши погребения высшего ранга!..
В более мирные времена публика утешалась рассказами об антропофагах, кентаврах, амазонках, бэтменах и прочей бытовой ерунде. Для большинства эзотерика безопасна. Даже астральное тело, увиденное невооруженным глазом, по прошествии времени вызывает лишь снисходительную улыбку. Куда серьезнее, если зритель (читатель, слушатель, соглядатай) приходит в возбуждение только при виде геростратов, янычар, мамелюков, пугачевых и прочих бенладенов. Надо держаться подальше от тех, кто прямо-таки заходится в предвкушении ленты о буднях заграничного легиона, о революции в Мексике или Москве. Дракула по сравнению с ними - невинный младенец. Революции всегда омерзительны. Даже если исполняются под романс или шуршат бархатистой подкладкой. Видеотехника упоительным образом мастурбирует мозжечки, в которых, по данным науки, все подвергается тщательному дроблению. Все становится мелкой дробью. Наука полагает это естественным и не гневается. Вы когда-нибудь видели разгневанную науку? Поэтому: rob co chcesz!
О, как бы хотелось выступить с официальной нотой: я покидаю ряды зрителей/слушателей! Хватит! Лучше побреюсь, почищу зубы, надраю ботинки и отправлюсь, например, к пани Яне! Но не с теми гнусными целями, о которых здесь выше упоминалось, нет. Мы с ней усядемся за мраморным столиком на террасе. Если пан Ян будет дома, мы станем пить чай и беседовать о низкопробности окружающей публики, о фатальной утрате гуманности. Если же пана Яна не будет, мы все равно не откажем себе в удовольствии заварить покрепче корону Российской империи Љ34. И станем еще неистовее поносить зловредную публику. Припомним и ту неприятность в гардеробе театра, когда пожарный во время спектакля свалил в кучу все дорогие дамские шубы, подмигнул молодой гардеробщице и ... Мы с Яней только вздохнем. Подкрадутся сумерки. Яня еще раз вздохнет и надумает спуститься в подвал за бутылкой. Я сброшу летний пиджак - ах, наконец-то! - и пойду освещать ей дорогу. На лестнице свеча вдруг погаснет. Яня споткнется и ухватится за меня. Тогда во мне загорится другая свеча, поярче, нежели восковая. Погреб у пани Яни сухой, просторный. Некоторые господа, сойдя сюда за вином, так бывают довольны, что тут же и засыпают. На этот случай стоит кушетка. Эта кушетка нам с Яней теперь пригодится. Правда, милая? Правда. Пускай бушуют цунами, падают самолеты, гибнут заложники. А когда растает моя свеча, когда наконец, опомнимся, мы с удивлением обнаружим мерцание люстр в подземелье - и публику, окружившую наше ложе: слуг, садовника, шофера с обеими любовницами, старого авиатора, атташе по морской контрабанде и даже чьих-то детей. Яня одернет одну из бесчисленных юбок, улыбнется и приветливо им кивнет. И зал огласится ураганом восторга: браво, бис!!! Внимание и одобрение публики всегда стимулируют исполнителей, и после повторного акта первым пожмет мне руку и вручит орхидеи жене не кто-нибудь - сам пан Ян, известный театральный поверенный. Ах, затрясется он, вот истинное художество, вот подлинное искусство!
Напомню на всякий случай: мясо, огонь, вино и кровосмешение. Действие, а не вялые рукопожатия или заумные диалоги. Пан поверенный не позволит соврать. Пиф-паф, ой-ей-ей - и мы с Яней два свежих полураздетых трупа. Сценография: над пистолетом курится дымок, море вина и крови, вокруг - бьющаяся в экстазе публика. Кто-то бежит за доктором, и вот появляются оба - Шекспир и Чехов. Один с гусиным пером, другой - со старинным фонендоскопом. Пан Ян позволяет Чехову осмотреть себя. Кашель весьма нехорош, давление выше нормы. Вильям в это время кропает рецепт: покой, диета, сонаты и сонеты. Драматурги запирают пациента в соседней каморке и пытают: какова реакция публики? Один строг, другой добродушен. Добродушен, естественно, Антон Павлович.
В этот момент впархивают два утомленных ангела и предлагают препроводить куда следует души - мою и прекрасной панны. А куда? Например, на кудыкину гору. Публика за нами внимательно наблюдает. Она всевидяща. И весьма возбудима - еще со времен Гомера.
Поэтому - Play Shakespeare.
Поэтому - Play Антон Чехов.
*) 12 августа 1399 года на реке Ворксле произошла битва между войском великого князя Витовта и Золотой Ордой. Литовцы были разгромлены татарами.
Лютаврик
Перевод Г.Ефремов и Т.Перунова
Скоро, уже скоро: Лютаврик спустится вниз от костела Доминиканцев, и неважно, по какой улочке свернет - Университетской или Сруоги; все равно мерными шажками причапает к "Ротонде", вечному пристанищу голодных и сытых, сохраняющему прохладу и жарким летом, и осенью. Придет посидеть за чашечкой кофе; если не Машина смена (Маша обычно наливает бесплатно), он где-нибудь раздобудет заветные шестнадцать копеек на свой "двойной", восемь копеек у него имеется - сдача от купленной только что пачки "Примы", а пять копеек плюс три Лютаврику даст любой, могут вообще за него расплатиться, ведь всем известно: он приставать не станет, даже слепому видно, как неловко Лютаврику клянчить копейки на кофе. Стоит тащиться через весь город (с дальней окраины), если нельзя себе позволить чашку кофе и сигарету с полузнакомыми? Какого черта? Свободного времени у Лютаврика уйма, вот он и чешет в такую даль, в троллейбус не садится. Спешить некуда.
Он уже близко: всегда одинокий, длинноволосый, в тех же клешах, которые давно не носят, даже бродяги. А ему наплевать. Если кто подумает о Лютаврике, что он дурачок или просто тихий помешанный, тот глубоко ошибется. Ни в одно из этих определений Лютаврик никак не втиснется, как бы его туда ни запихивали. Бес разберет, что означает его жалкая и при этом победительная ухмылка? Увы, умным Лютаврика тоже никто не считает, даже те, кто охотно дает ему мелочь на кофе. Конечно, ему позволят присесть по соседству, дадут закурить, кофе закажут, когда подойдет очередь к кофейному аппарату; разрешат, если что, позволят сбегать на угол в магазин и принести ("от Фаины") бутылочки две вина, но не больше, ни-ни. Я никогда не видел Лютаврика вдребезги пьяным, никогда он не задирал прохожих, как это любят делать его дружки. Даже если не задирают, обязательно провожают крепким словцом или выкрикивают всякую чушь вдогонку, в общем, что-нибудь в этом роде. Лютаврик не из таких. Может выпить стакан или два, но никогда не сползает со стула и не валяется на полу "Ротонды" в полной бессмысленности.
Я не раз наблюдал: вот он сидит, один-одинешенек на скамейке. И не летом, а поздним октябрьским вечером. Согревает дыханьем вечно красные, загрубевшие от холода, руки... Он давно примелькался завсегдатаям тесных кафешек Старого города. Только в Заречье он редкий гость. Я не видел ни разу, чтобы он был пьян или чтобы он торопился куда-нибудь. Вечно шаркающий пешеход.
Вот и он. Идет, свесив голову вправо, будто хочет вглядеться во что-то. И куртка все та же: мешковатая, темно-коричневая, с оттянутыми карманами, - помню его только в ней. Помню? Лютаврик живее всех живых, он утюжит улицы-улочки, петляет проходными подъездами и дворами, как и положено старожилу. У Лютаврика свой замкнутый путь, контрольные пункты которого - те маленькие кофейни, совсем обшарпанные и поприличнее, с фанабериями.
Было время, когда я подолгу отсутствовал в городе. Потом приезжал и, встречая Лютаврика, чувствовал: да, я на самом деле вернулся. Чаще всего он и был моим первым встречным. Подходил он тихо, как тень, и просил, а иногда не просил сигарету, двадцать копеек (кофе подорожал!), и тогда мне мерещилось, будто все хорошо, и почти как всегда, и кругом порядок, - существует же что-то вечное и постоянное. Такие чувства вызывал во мне этот первый встречный, словно он был знаком или символом города. Чем еще запомнились наши короткие встречи? Ах, да! Однажды он интимно спросил (почему у меня?): "Скажи, ты знаешь такую песню Битлов "Back in the USSR"?" Конечно, я слышал эту достаточно популярную песню, и Лютаврик был очень доволен, что я тоже ее знаю. Иногда я спрашиваю: "Лютаврик, а ты помнишь "Back in..."?" Лютаврик всегда озаряется улыбкой и так энергично кивает мне, что волосы спадают на серый лоб. Это стало для нас чем-то вроде пароля.
Так, кстати, бывает довольно часто, когда при встрече с приятелем исполняется некий ритуал. После обычного "как дела?" или чего-нибудь в этом роде звучит фраза, так или иначе связывающая тебя с этим человеком. Вспоминаю одного (ныне довольно известного) композитора. Его на год забрали в армию, и служил он в Вильнюсе в музыкальной роте: в петлице у него красовалась маленькая лира. Военная музыка была по тем временам в большом фаворе! Мой знакомый часто смывался в город, где шатался по улицам в гимнастерке с вечно расстегнутым воротом и вылинявшей пилотке. Он почему-то не боялся патрулей, а дела в городе всегда находились. Даже в пивбаре и кафе "Рута". Договаривался, чтобы там вечерами играл духовой оркестр? Вряд ли! Мы встречались, болтали о всяческой ерунде, а на прощанье говорили друг другу: "До встречи в живых!" В этой фразе, как нам тогда казалось, была некая доля черного юмора. Нам обоим так нравились эти слова, что и теперь, спустя тысячу лет, завидев располневшего и лысоватого композитора, я всегда подношу ему: "Какая приятная встреча в живых!" Но никакого юмора тут уже не осталось. А Лютаврик все улыбается, сигнализируя об изменчивом постоянстве - об иллюзии, что время способно забыться и никуда не течь.
Можно сказать, что подобное представление о времени, о его значении, тягучести, вязкости, пресловутой относительности Лютаврика и сгубило. А вдруг не сгубило, а сохранило его таким, каким он намеревался или мечтал быть? Чем он несчастнее этих рабов пива, вина и кайфа или даже благопристойного композитора? Как посмотришь: вроде бы и ничем, а когда приглядишься: наоборот, это Лютаврик - счастливец! Я не о том, что дуракам счастье, это известно по художественной литературе, и не только художественной. Может, Лютаврик в принципе быть счастливым? Неприхотлив, незлобив, нетщеславен, недоступен зависти и вражде. Хотя как знать... Возможно, я ошибаюсь. Когда-то я видел его в кафе с девушкой. Лютаврик казался счастливым,улыбался и очень живо общался. Невероятно! Его волосы почти касались лица девушки. Меня он не замечал, куда там! Больше я не встречал Лютаврика с девушками. Всегда он один. Как и прежде. Я не спрашивал, куда подевалась его подружка. Кто-то (гораздо позже) проговорился, что эта девушка проживает в Мадриде, куда ее увез заезжий испанец. Вот тебе на! Лютаврика даже не предупредили, зачем! А он еще больше отощал, еще глубже вобрал в плечи патлатую голову и, естественно, никому в жилетку не плакался. Кому жаловаться, разве что матери, да и ей - не стоит. Даже матери не приходило в голову, что сына кто-то может ценить и любить. А если не мать, кто способен на подобные чувства? Никто.
Время - как всегда - залечило рану Лютаврика. Он по-прежнему околачивался в бистро и буфетах, покуривал "Приму", мокнул осенью, замерзал зимой. Все в той же одежде, без рукавиц, с красными цыпками на руках.
Он нигде не служил, получил инвалидность, против которой не возражала даже брежневская администрация и которая давала привилегию - нигде не работать! По инвалидности Лютаврику полагалось целых одиннадцать рублей. Ежемесячно! Эту пенсию он тратил на кофе и "Приму", а столовался дома (они с матерью жили вдвоем).
Был ли Лютаврик таким всегда? Нет, не был. В этом-то как раз и заключается не слишком длинная и, возможно, не самая интересная история о времени и его значении. История, которая сгубила (сгубила ли?) его нормальную жизнь. Кто теперь поверит, что Лютаврик когда-то закончил школу с золотой медалью? Он с легкостью мог поступить в любой институт, даже в тот, где самый большой конкурс, куда принимали лишь тех, рядом с фамилиями которых проректор ставил "галочку". Лютаврик выбрал астрофизику, все только плечами пожали. Каждый знал, что он сочинял стихи, писал музыку, почти свободно изъяснялся на английском, побеждал на математических олимпиадах. А выбрал астрофизику, странную, как считало большинство, какую-то нереальную науку. Никого не удивило, когда первую и вторую сессии он сдал на одни пятерки: так и должно было быть! Немногие замечали, как безудержно он читает, избегает прежних друзей, новых знакомств не заводит и гоняется за старинными книгами, трактующими вовсе не астрофизику, а ее почившую родственницу - астрологию, которая, как известно, значительно отличается от избранного им объекта исследований. Любой посвященный в курсе, что астрофизика изучает физические и химические процессы, происходящие во вселенной; астрология же утверждает, что планеты и звезды управляются божествами и предопределяют судьбы людей, народов, держав и разнообразные - особенно катастрофические - явления природы. Естественно, преподавателям и коллегам Лютаврик свои новые взгляды не навязывал. Поначалу над ним только посмеивались, но, заметив его безразличие, взволновались. Стали шептаться, никому не хотелось портить отношения с самым лучшим и самым способным на курсе. А парень стоял на своем, в дискуссии (даже научные!) и дружеские беседы не вступал, только улыбался - мило и снисходительно. Он даже не защищал свои иллюзорные представления, не сердился, что над ними посмеиваются, не корчил пророка или кого-то еще. В один распрекрасный день Лютаврик (уже второкурсник) перестал посещать лекции, на все вопросы отвечал одинаково, мол, у каждого свой путь, меня не трогайте, я ведь вас не трогаю. Доводы в пользу материалистического мировоззрения встречал, разводя тощие руки и улыбаясь: возможно, возможно... Словом, лучший студент стал несговорчив и неудобен в общении. Хотя больших неприятностей не доставлял никому. Не помогали ни материнские слезы, ни мудрые наставления преподавателей, которые были убеждены, что парень "оригинальничает" и не думает о последствиях. Увы! Он бросил учебу, и был вычеркнут из списка студентов "за злостные прогулы и игнорирование приказов деканата". В солдаты Лютаврик никак не годился - с детства был слаб здоровьем: не хватало дыхалки (хроническое освобождение от физкультуры). Мать с ним замучилась: Лютаврик нигде не хотел работать, ничто его не занимало, кроме новой системы, которую он от всех скрывал, о которой не говорил даже близким друзьям (впрочем, таких почти не осталось). Никто не хотел связываться с идиотом! Многие догадались, что Лютаврик просто свихнулся на ниве своей великой премудрости - мировой науке известны такие случаи. Приятели начали сторониться Лютаврика. Поначалу он подрабатывал репетиторством - натаскивал выпускников по физике. Но когда поползли слухи о странностях репетитора, все родители разом отказались от такого учителя! А вдруг детки заразятся звездной болезнью! Так и было: Лютаврик нес всякую чушь, рассказывая о Валленштейне и его астрологе, опровергал известные физические законы, попросту издевался над их "нелепостью".
В те времена мы не были с ним знакомы, и я ничего не могу сказать по этому поводу. Знаю, что Лютаврик под материнским нажимом пробовал работать санитаром, сторожем, но нигде не прижился. Известно, что и в таких местах бытуют свои традиции, имеются и обязанности, с которыми Лютаврик не собирался считаться, вот его отовсюду и выгоняли.
Тогда-то Лютаврик и стал начал бродить по городу, попивать кофе, благо он был дешевый: восемь копеек, а если удавалось выпросить "двойной", то - шестнадцать. Новые приятели Лютаврика, с которыми он якшался в "Ротонде", или "Под бочкой", или в "Сове", или в "Стекляшке", и не думали потешаться над его странностью, они попросту лишь изумлялись и проявляли почтение. Дело в том, что все они были немного богема - не стриглись, целыми днями бездельничали, некоторые писали стихи, кое-кто со временем даже прославился. Независимостью и одновременно всеядностью они Лютаврика привлекали: не издевались, не гнали, угощали кофе. Таких голодранцев, как он, в их компании бывало немного. Они научили Лютаврика пить вино, не обращать ни на что внимания, спать в заброшенных домах или в парке, надоумили, как поступать, если вдруг заметут в милицию, поделились прочими "житейскими хитростями".
Позже приятели перестали не замечать Лютаврика - он им попросту надоел. Терпели его, и на том спасибо. Он в них тоже разочаровался, но выхода не было: привык к выходкам, трепу и "стоической", как они говорили, выдержке. Многие кофеманы и винолюбы бывали в дурдоме, резали себе вены - они и часами могли все это обсуждать, делиться опытом и воспоминаниями. Были там и девчонки, очень смазливые, но неопрятные. Некоторых я помню: Ресница, Фукса, Калия, Офелия. И еще там была одна... Прозвища всем торжественно раздавал Дюк - начитанный, сам писавший стихи. Сам он представлялся Лиром, следовало понимать - королем, но все его звали Дюком, подчеркивая превосходство Лира над прочими литгероями. К некоторым прозвища не прилипали, а кое-кого приятели по сей день называют: Шекспир, Лотрек, Ватикан... А Лютаврик был и остался Лютавриком. Не так уж плохо!
Итак, летом его притягивала "Ротонда", зимой - "Вайва" и другие близлежащие кафетерии и кулинарии. До панков было еще далеко, а времена хиппи давно прошли. Если Лютаврика долго нет - никто и не ищет его, не интересуется: куда подевался астролог? Когда появляется, тоже никто не спросит: где пропадал? Но когда он пропал совсем, приятели удивились. Не спохватились, а лишь удивились. Ни в больницах, ни в городских "дурхатах" Лютаврика не было. А то 6 они знали - там всегда валялся кто-то из их "представителей". Середина лета: компания уже упорхнула за городские пределы, а осенью не заметила, что Лютаврика нет. Пока не пронесся слух: нигде не работавший Лютаурас Плучас, сын Плачидо, арестован за нелегальный переход госграницы, а также за попытку убежать за рубеж! Вот это да! Некоторые "ротондовцы" чуть не лопнули от зависти. От Лютаврика никто такого никто не ожидал! Дюк был оскорблен и обижен на себя самого: почему это сделал не он, а какой-то занюханный мистик!
"Переход границы, - сказал мне Бегби, случайно забредший в "Ротонду", - минимум два года".
Лютаврику действительно грозили два года тюрьмы, но все обернулось иначе. Тюремные доктора и прочие штатные психоневрологи наконец-то поверили, что угрюмый нарушитель границы свято верует в то, о чем твердит! А он, несмотря на угрозы, уговоры, посулы, даже на тумаки, твердил им одно и то же: его цель - достигнуть одной некой горной вершины, ибо лишь там он сможет исполнить свою заветную мечту: поговорить - при помощи и участии звезд - с арабскими мудрецами, жившими двадцать столетий тому назад! Ничего мечта? Вот за это Лютаврика больше всего и лупили - военные, надзиратели, санитары в психушке - и фаршировали его всякими таблетками и инъекциями. Такого издевательства эти серьезные мужи не могли потерпеть! Между собой они говорили: ну как, "арабский мудрец" еще гонит пургу? А тот свое: мне нужно взойти на вершину, нужно, очень нужно... Откуда ему было знать, что та гора аж в Румынии? И что румыны (хотя они нам не враги) - не совсем друзья...
Границу великой державы Лютаврик перешел в Украинских Карпатах. Нарушил ее самым грубым образом, среди бела дня, ни от кого не скрываясь, неторопливо, с задранной головой, глядя в сторону желанной вершины. Шел босой, в тулупе на голое тело, с холщовой сумкой через плечо, такие сумки в свое время таскали "дети цветов". Он с трудом одолел мелкую, но бурную речку, перелез через какой-то немудреный забор и пошел в нужную сторону. Та вершина, увы, только казалась близкой! Ночь застала его в буковой рощице - один разговор с арабами он уже прозевал. Не беда! Полагаясь на Провидение, Лютаврикрас завернулся в тулуп и замечательно выспался. Утром, естественно, он проснулся голодным, страшно хотелось курить, вот и пришлось отправиться в близлежащий поселок за куревом и едой (впоследствии у него изъяли три рубля шестьдесят копеек). Тут его и повязали! Сперва Лютаврик удивился, что никто его не понимает, ведь по-русски он говорил вполне сносно. Тогда он решил, что попал к малоизвестному племени. Такого с ним еще не случалось. А когда в сельмаге он протянул русский рубль, продавец стал что-то шептать жене, и та куда-то заторопилась. Толстый торговец все же выдал Лютаврику пачку румынских сигарет - это его не удивило: импорт! Но только он вышел на местную площадь и жадно затянулся сигаретой, румыны накинулись на пилигрима и задержали его, а вечером он сидел на советской погранзаставе, побитый и допрошенный по всем правилам. Зеленофуражечники тоже не захотели верить бредням Лютаврика: будто он пересек границу средь бела дня, не скрываясь, и прочее.
- Здесь птичка без нашего разрешения не пролетит, понял?! - Капитан грозно махал кулаком у него перед носом. - Сволочь, грязная сволочь!
Каждому ясно, что никаких документов не может быть у того, кто идет беседовать с арабскими мудрецами, жившими двадцать веков назад, но пока убедились, что он никакой не шпион, - от тулупа Лютаврика остались одни ошметки, а его самого каждый день допрашивали, пинали, донимали вопросами: скажи то, скажи это! А вдруг этот тип намного хитрее, и Румыния - только предлог, а на самом деле он метит конечно же в Турцию, а оттуда еще подальше! Столько неприятностей из-за какого-то питекантропа! Допросы сопровождались психологической обработкой. Майор приятной наружности, специально прибывший из округа, излагал приблизительно следующее:
- Ладно, ладно... я сам в Литве служил... красиво у вас. Ты зла не держи, тут парни горячие, служба... больше такое не повторится! Выкладывай мне всю правду и - завтра-послезавтра будешь у мамы под боком, ну!
Лютаврик повторил ему то же, что остальным, не прибавил ни слова, указал то же место, что и неделю назад, где шел вброд и плыл через Тису... Любезный майор хотел было вмазать ему по толстым губам, но внезапно сдержался:
- Так, так... Интересно, ей-богу занятно! Ну ладно, Лютаурас, говори: что ты хотел этим арабским мудрецам сообщить? А?
Наконец хоть кто-то задал умный вопрос, вздохнул Лютаурас. И ответил со всей откровенностью: у мудрецов он хотел выведать тайну. Тайну: когда же рухнет Советский Союз и как дорого это обойдется всему миру и конкретно его, Лютаврика, народу! Только всего он хотел узнать у арабов, живших двадцать столетий тому назад, ничего более!
Майор вначале остолбенел, потом замахнулся, чтобы врезать этому говнюку, но взял себя в руки. Вдруг его осенило: сделаем из бродяги невменяемого! Он же - законченный идиот, как эти ослы до сих пор не поняли? Один точный вопрос и - все ясно!
Лютаврика больше не били, только лекарства кололи, от которых он весь опух и сделался равнодушен даже к падению СССР. Его обрили и доставили в психбольницу родного города, отсюда и пошел слух, докатившийся до "Ротонды". Его определили не в обычное отделение, а в то, где за всамделишными решетками сидят близнецы-придурки всех забегаловок и предвариловок, которые только и думают, как отвертеться от заслуженной кары, и вдохновенно отлынивают от службы в рядах нашей славной армии. Таких чаще всего демаскирует не медицина, а прокуратура, и, если квалифицируют идиотами, запирают в дурдом навечно. По-русски это звучит ясно и просто: "вечная койка". Но Лютаврику подобное не грозило, он был полудурком, которого надо здесь подержать, пока все не утихнет, и только. И еще нафаршировать лекарствами, чтобы не шибко умничал. Теперь над Лютавриком и его "арабами" измывались все, кто хотел: полулежачие пациенты, озверевшие санитары буйного отделения и стажеры из разных больниц. Его даже демонстрировали посетителям как редкостную заморскую птицу. Это он переносил с легкостью - успел привыкнуть к насмешкам. Но его еще и били, безжалостно колошматили по малейшему поводу. Персонал лупцевал его скорее от нечего делать, а будущие обитатели тюрем по привычке глумились над слабым. Когда Лютаврик смирился с побоями, его неожиданно перевели в более легкое отделение. Его там никто не бил! А вскоре Лютаврика и вовсе выписали, определив инвалидность: "слабоумен, но не опасен для общества". Только главврач, доктор Зонненглаубер, вполголоса произнес:
- Деточка, об этой своей Румынии и арабах ты никому, никому не рассказывай... Понял?
Лютаврик понял. Однажды он опять появился в "Ротонде", когда ее уже собирались заколачивать на зиму. С первой дурпенсии он купил чашечку кофе без сахара. Кофе стоил уже двадцать пять копеек. Из старой гвардии нашел он только зареванную Офелию - Дюк сидел за бродяжничество! Лютаврик, скажи, ну какой он бродяга? В расстройстве она его еле слушала, да он, говоря по правде, почти ничего не рассказывал. Выпили чашек по шесть - обоим спешить было некуда: Офелию только вчера выгнали из училища. Но она была девушкой скромной и доброй, и над Лютавриком не издевалась. Да и зачем? Многие отправятся хоть на край света (не то, что в Румынию) за новостями, так волновавшими Лютаураса Плучаса...
Ага, сейчас повернет. Нет, выбрал прямую дорогу. Шлеп-шлеп, хлюп-хлюп, - какая же здесь грязюка! И кофе на каждом углу - но до чего ж дорогой!.. А "пенсия" та же! Но кофе Лютаврик так и так выпьет. Пусть даже империя затрещит по швам! Еще я вижу: он уже сворачивает вниз по брусчатке Замковой улицы. Кофе! Разве можно без цели идти пешком от самой окраины?