По жизни Курлыч был философ, созерцатель. Вообще-то его имя - Алексей Петровых, но за характерный выговор буквы "р" односельчане, за глаза и под горячую руку, звали его Курлычем. Он знал об этом и не обижался. Да и фамилия редкая для нашей дальней деревни, где все Гореловы, Деменины, Серегины, на худой конец - Свищевы или Богатовы. Как и большинство детей войны в школу отходил всего лет 7 , а потом нелегкий монотонный труд селянина. Но ни к какой конкретной работе не пристал. Единственный на селе, не имел специальности, постоянной работы, был разнорабочим.
Жил вдвоем со старушкой-матерью, был уже не юн, за 30 перевалило. Что удивительно, его не взяли даже в армию, нашли какую-то серьезную болезнь, хотя внешне никаких болезненных проявлений у него не наблюдалось. Так, что дальше райцентра он никогда и никуда не выезжал. Тем не менее, был человеком начитанным и любознательным. Выписывал и ,что главное , регулярно читал несколько газет. Любил за перекуром поговорить на темы большой политики.
На собраниях и лекциях в клубе садился всегда в первый ряд и нередко смущал лекторов вопросами о судьбе какого-нибудь лидера Чада - Ф. Томбалбая или С. Бандаранаике.
В отличие от многих других деревенских мужиков выпивал умеренно, но и домовитостью не отличался. В хозяйстве держал то, что было по силам престарелой хозяйке.
Почитав газеты, любил посидеть под ракитой, росшей у погреба. Редкому прохожему было нелегко уйти, не обсудив с ним злобу дня. Особенно любил он решать мировые проблемы. Например, проникшись тяготами кубинской революции, предлагал переселить их в дальнюю пустеющую деревню Овчары. Мужики постарше, спешащие по делам, бесцеремонно отсылали его подальше. Курлыч не обижался. Он не был докучлив. Но аудитории ему всегда не хватало.
На перекурах, во время работы, был гвоздем программы. Говорил неспешно, с паузами, без тени улыбки. И не поймешь, где он шутит, а где говорит серьезно. При этом выдержка не изменяла ему как бы не вели себя слушатели.
Любил приколы. Особенно при слушателях. Встречает как-то Валентину Шуструю, живущую в начале деревни, и неторопливо говорит:
--
В суд, жаловаться на тебя буду, Валентина.
--
За что?
- Гусака своего распустила. Иду я вчера, чудок навеселе, а он стервец подкрался сбоку и, ладно бы только укусил, то само заживет, так он штаны мне порвал.
Показывает вырванный клок брючины.
- Что же я его Леш, привязывать должна?
- Не знаю, хоть путай, а я за что страдать должен?
Шустрая в недоумении. Что делать с гусаком?
А Алеша вдогонку, - резать будешь меня позвать не забудь, как пострадавшего.
Долго был предметом пересудов по поводу приема его в партию. Попал как-то под компанию расширения партийных рядов среди рабочих, и ему было сделано лестное предложение. Курлыч не отказался. Главным инициатором выдвижения был бригадир Трофим Иванович, у которого Курлыч был затычкой всех хозяйственных дыр. Видимо сроки поджимали и его быстренько приняли в кандидаты.
А вот кандидатский год у Курлыча не заладился. Особенно неудачно сложилось окончание. Крепко поскандалил с матерью. Та даже приходила на него парторгу жаловаться. Опрохвостился с агрономшей. Повез на бричке на станцию, к поезду, а дело было вечером, задумался. Колесо возьми да соскочи. Кто и когда эту бричку смотрел? Агрономша с чемоданом - в буерак. Как он потом рассказывал, - полчаса искал ее в темноте и нашел по всхлипываниям. В общем, пока туда-сюда, поезд ушел. Муж агрономши, хоть и был мужичок не ядреный, долго порывался "пощипать ему перья".
А уж перед самым приемом запил, что бывало с ним редко. В таком виде пытался объяснять директору совхоза как надо хозяйствовать на земле.
Одним словом к приему в партию Курлыч подошел без успехов. Собрание было бурным, поддержал его только Трофим Иванович. Остальные выступавшие кто четче, кто скороговоркой склонялись к тому, что "не достоин". Дело клонилось к голосованию. Но тут слово попросил сам виновник. Речь его была кратка.
- Испортили вы меня товарищи коммунисты. Вот ведь какое дело.
Пауза. Из зала - как это?
- Ну как, в кандидаты вступал, был хорошим, а с вами год побыл и испортился. Непригоден стал.
И пошел к выходу.
Зал растерянно загудел. Дар речи потерял даже председатель.
Наконец проголосовали. Не приняли. Разошлись. И только совсем уж поздно, у дома Курлыча слышен был голос Трофима Ивановича, который доходчиво объяснял хозяину, что он делал с его матерью.