Аннотация: Посвящается всем тем, кто разделил со мной конец 80-х и, особенно, Сергею Кошкину - потерянному и вновь обретённому через полжизни.
Написано с подачи Шимуна Врочека, за что автор выражает ему особую благодарность.
Во дворе второй городской больницы жгли листья. Костров пять или шесть. Дым сносило ветром в сторону Карла Маркса. Пашке вдруг показалось, что в заросшем, неухоженном дворе стационара сменилась власть, и новые хозяева приносят человеческие жертвы. Он мотнул головой, отгоняя наваждение, и попытался вникнуть в Лёхин восторженный трёп.
- И чего Блаватская? - делать вид, что интересно, было трудно, но обижать друга равнодушием не хотелось.
- Да не Блаватская, а Кастанеда! Мне друган с ВВЦ распечатку принёс и третью книгу целиком обещал! В которой про точку сборки. Блин, там такие дела - можно управлять сновидением, можно вообще чего угодно, только нужно помощника найти! - Лёха чуть не подскакивал на расшатанном, с неровно обломанными краями, пластмассовом сидении в кабинке колеса обозрения, - Ладно, я смотрю, ты меня не слышишь совсем. Показывай своё место, что ли.
Колесо прошло почти четверть круга, и теперь они находились чуть ниже окончания опоры, к которой крепилась ось. Пашка подвернул руль и кабинка, жалобно скрипнув, крутанулась по часовой стрелке, кроны тополей поплыли влево.
- Вот, смотри, если залезть по внутренней стороне опоры, то во-он там есть площадка из трёх железных балок, почти сплошняк, очень удобная. На ней я и качаю пресс. А главное - ночью - класс, я как-то спецом белую куртку там оставлял - ни разу с земли не заметно. Где-то месяц уже почти каждый день сюда хожу, если дождя нет.
Кабинка поднялась выше, Пашка ткнул пальцем вниз и вправо:
- Видишь площадку?
- Ага! - Лёшка непроизвольно сглотнул, мальчишеский кадык нервно дёрнулся вверх по щуплой, как и вся нескладная фигура, шее.
- Спускаться начнём, я тебе ступеньки покажу, их с той стороны лучше видно... Ну, так чего там твой Кастанеда? - Пашка подвернул руль, кабинка пошла значительно легче, видно, её не так давно смазывали, но смазка застыла. Лёха сел на любимого конька, и через минуту голос его стал казаться чем-то вроде звуковой дорожки к чуть слышному с высоты шелесту пока не облетевших тополей, по кронам которых то лениво, а то и чуть усерднее пробегала волна северного ветра. Осень. Ещё, может, неделя, и немногочисленные аттракционы в центральном парке закроют до весны. И будут эти груды железа стоять бесхозно, ржаветь и скрипеть на ветру цепями, стучать полуразбитыми деревянными плашками сидений как выбеленными костями покойников.
Неожиданно ветер у земли сменился, и дым из больничного двора потащило в другую сторону.
Колесо спустилось уже почти в сумерках, у выхода из парка горели оранжевым фонари, трещины асфальта расползались из-под ног как прихотливые змеи, теряясь за пределами освещённого круга. Пашка поднял воротник ветровки, Лёха по давней привычке втянул голову в плечи, не вынимая рук из карманов.
- Пошли, что ли, в "Донбасс"? Там сегодня Юркин брат работает, вдарим по пивку ради субботы, у меня пятёрка есть, батя расщедрился. Твои сегодня где? - бодро предложил Лёха, сплёвывая сквозь мелкие передние зубы.
- На даче. Они там до конца ноября все выходные пропадать будут, потом поздние груши отойдут, снег выпадет и баста, до весны на участке делать нечего, - Пашкин рот наполнился слюной - груши у них и вправду вкусные, ни на каком базаре таких не купишь.
Вышли на площадь, монументальная фигура советского солдата-освободителя в каске и развевающейся плащ-накидке со вздетым к небу автоматом грозным силуэтом выделялась на фоне ещё светлого неба. Вычурное крыльцо купеческого особнячка, в котором помещался военный комиссариат, ярко освещала голая лампочка, на нём стояли молодая грудастая машинистка в форменной юбке до колен и лысый офицер, оба курили. Офицер что-то говорил, развязно жестикулируя, машинистка жеманно стряхивала пепел через витые перильца и заливисто хихикала. Ветер с хрустом кружил в узком закутке тротуара невесомые, как китайская рисовая бумага, пересохшие листья каштанов, через площадь, в здании средней школы горело несколько окон.
Пашка поймал на грудь очередной порыв ветра, и вдруг, неожиданно и остро, до захолонувшего дыхания в горле, показалось ему, что вся эта картинка вот прямо сейчас - навечно и прочно впечатывается в память, обретает своё, особое значение, которое придётся разгадывать не год и не два, а всю жизнь. Показалось, что именно этот прозрачный, пропахший дымком жжёных листьев, осенний вечер тысяча девятьсот восемьдесят девятого года и есть самое сокровенное, самое непреложное доказательство того, что он - Аниканов Павел Олегович, 1974 года рождения, проживающий в городе Шахты Ростовской области - здесь и сейчас жив, и сам этот факт делает весь мир таким, какой он и есть, его, Пашкиным, миром. Выпугнутая шагами мальчишек серая кошка рванула из кустов и скрылась в ближайшем переулке. На душе стало легко и весело. Под ноги попался бело-зелёный комок шкурки конского каштана, и Пашка ловко пасанул его Лёхе. Тот вынул, наконец, руки из карманов и с готовностью ответил метким пинком. Так и дошли до тяжёлых, отделанных деревом, дверей кафе.
Не смотря на то, что вечер ещё только начинался, в заведении было изрядно накурено, сквозь сизые клубы сигаретного дыма со стороны бара прорывалась ухающая "умца-умца". Юркин брат заметил их ещё от дверей и приветливо махнул белым полотенцем. Пацаны двинулись через весь зал, мимо столиков: почти все были пусты, лишь за одним пировала шумная компания выходцев с Кавказа, да слева от них сидели угрюмого вида товарищи в серых пиджаках, по виду - командировочные.
Ребята взяли три бутылки "Жигулёвского" и забрались в самый тёмный угол - зав пищевой точки иногда вспоминала про тех, кому нет двадцати одного.
Через четверть часа стало веселее, стены кабака не казались уже такими обшарпанными, музыка стала вполне осмысленной и даже мелодичной. Серые личности расправились с ужином и удалились, зато кавказцев прибыло, они сдвинули несколько столиков и уже не подбирали выпавшие из карманов деньги. Ещё через час от Лёхиной пятёрки осталась трёшка, а потом разменяли и её. Оба чувствовали тот стремительный прилив силы, когда тянет на подвиги и, кажется, ещё чуть-чуть и весь мир будет у твоих ног. Настенные часы показали девять. В компании кавказцев появилось несколько шумных девиц, крашенных блондинками. Одна из них напомнила Пашке билетёршу с городской дискотеки. Дискотека в субботу! Идея что надо! Они расплатились с заговорщицки подмигнувшим барменом, и вышли вон из прокуренного тепла. Лёха опять сунул руки в карманы и ссутулился.
Ночь пахла пылью и ветром, из соседнего переулка кричали петухи. На душе было щемяще хорошо, хотелось света, шума и выпивки. У входа на площадку, где устраивались дискотеки, в народе известную как "загон" или "клетка", Лёху окликнули знакомые ребята, один из них гостеприимно распахнул ветровку - из внутреннего кармана зазывно сверкнула бутылка беленькой. Контролёрша погасила билетики, и гостеприимные объятья толпы приняли всех в тесноту и шум круга.
Расходились заполночь. В загоне гасили свет, музыканты разбирали инструменты, зычно матерясь с частью местного пейзажа - Вовчиком, приставучим вечным мальчиком лет сорока. В воздухе пахло туманом, с Пашки вдруг слетела наносная хмельная весёлость, захотелось побыть одному. На очередном перекрёстке он махнул приятелям рукой и скрылся в боковой аллее.
В темноте стало холоднее, копируя Лёху, Пашка ссутулился, пересиливая привычку, втянул голову в широкие плечи спортсмена, сунул руки в карманы. Почти сразу же заломило спину. "Дурацкая походка!" - в голове всплыл раздражённый голос тёти Наташи, Лёхиной мамы. С дуба крикнула разбуженная птица. Пашка глянул вверх, справа виднелся тёмный силуэт колеса обозрения, опоры уходили в беззвёздное небо. Показалось, на "его" площадке что-то белеет, нестерпимо захотелось постоять наверху, послушать ветер, вглядываясь в редкие огоньки спящего города, ощутить восторг и сопротивление высоты. Он перемахнул через невысокую оградку и полез вверх по ржавым скобам опоры.
В самый первый раз подъём казался подвигом смелости, уже на третий острота высоты приелась, предприятие стало казаться вполне безопасным и даже тривиальным, тогда-то и придумалось подтягиваться и качать пресс наверху, зацепившись ступнями за удобный прут проржавевшей арматурины. Иногда от нагрузки сладко кружилась голова, и Пашка чувствовал, что становится сильнее, закаливает тело и дух.
Он поднимался всё выше и выше, пальцы привыкли к шершавому, холодному и скользкому от ночного тумана металлу, пять чувств перестали быть человеческими, обслуживающими лишь его собственное тело, разрослись, заполнили пространство, словно он стал одно с осенней ночью, с порывистым ветром, с нарождающимся туманом, с городом, раскинувшимся под ним, с бряканьем карусельных цепей и далёким брёхом собак. Мир врывался в Пашкино естество, стремительно заполнял его. Он казался сам себе бездонным, был здесь и везде, нигде и в каждом уголке пространства-времени. Площадка выглядела такой же что и всегда. Руки раскраснелись, заныли от холода, Пашка подышал на них и потёр о джинсы. Ветер дул с севера, со стороны вокзала, прямо в лицо. Там, на севере, было совсем темно, только радиовышка в самом начале сонной, бархатной от круглых абрикосовых крон, улицы Шевченко мигала тёмно-красным огоньком. Казалось, Земля - вольный корабль, одиноко плывущий в пространстве деревьев, вышка - далёкий маяк, зовущий причалить к новому берегу, а Пашка - юнга-вахтенный на мачте корвета, счастливец, первым заметивший долгожданные признаки конца многолетнего плавания. Он глянул вниз, туда, где должен был находиться капитанский мостик, но спереди от опоры была лишь чернота технической ямы с зубастыми шестерёнками и тросами, сзади - светлым пятном выделялась коробка смотрителя колеса обозрения, из которой и запускали аттракцион.
"Так не всё ли тебе равно, кореш Пашка, шагом вперёд или шагом назад выйдешь ты из рядов человечества, если весь этот мир, со всеми Лёхиными Лао-Цзы и "Розами Мира", с поздними грушами на даче, с родительскими выволочками за двойки по математике, с влажным осенним ветром, приносящим промозглую морось, с розовым и белым абрикосовым кружевом весной, с призрачными огоньками на радиовышке, с дискотекой по субботам и пивом в прокуренном баре "Донбасс" - и есть твой мир, который существует только потому, что существуешь ты?!" - властно и доверительно прозвучало то ли из глубин космоса, то ли из Пашкиного, разросшегося до размеров вселенной, сердца. От неожиданности он присел на корточки, посмотрел вперёд - в шестерёнковую темноту, потом назад - на светлый квадрат будки, зачем-то не то кивнул, не то тряхнул головой, соглашаясь с голосом, потом вспомнил о тренировке, ради которой и оказался тут, зацепился ступнями и резко качнул корпус назад, за пределы площадки. Ритм, согласовавшись с движениями тела, вытолкнул из головы всё: и мысли и голоса, остался только неизвестно когда придуманный самим Пашкой бесконечный стишок:
С похмелья в яму закатилась моя голова,
Фараоны рубят белые кости, совсем как дрова,
Моя мечта жива, моя жизнь не нова,
Моя вдова права, ведь водка не трава,
А счастье будет завтра, ведь обещалось вчера,
Когда болела шея и звала Москва,
Когда кричала ворона и плакала сестра,
И я верил тебе, а ты мне врала..
Тело наполнялось эндорфинами, и Пашка не замечал, как с каждым движением с его правой ноги всё вернее и неотвратимее соскальзывает палёный адидасовский кроссовок с лопнувшим от чрезмерного натяжения шнурком..