Аннотация: Из жизни лабораторных животных.
Часть 2. Эмигрантами обычно становятся еще на родине.
Году примерно в 97-м я познакомился с профессором Ясенской. Она тогда заведовала кафедрой биохимии в институте дерматологии и венерологии и одновременно увлекалась новой могучей наукой валеологией. Ей трудно было усидеть одной, хотя и внушительных размеров попой, на двух стульях и она искала замену себе на посту лидера-биохимика. Выбор пал на меня. Уж не знаю что повлияло на ее решение. Скорее всего она решила, что я легко манипулируемый субъект и буду до конца жизни целовать ей ноги за такое повышение.
Одним словом, я приступил к новой должности, толком не зная с чего начать. Выросший в веселой академической среде, я вдруг попал в каннибальскую атмосферу больнички, где за каждый плевок нужно было расплачиваться, где плелись дворцовые интриги вокруг директора с ужасной фамилией Зверев и ставились мракобесные научные опыты безграмотными врачами. Единственное, что хоть как-то роднило мой новый мир со старым была водка или точнее спирт, который и там и там поглощался в неимоверных количествах. На новом месте я вдруг стал обладателем месячной квоты спирта в 10 литров. Такое богатство несколько вскружило мне голову. Я почувствовал себя всемогущим и стал делать дикие нереальные планы сотрудничеств с другими лабораториями, предполагая за все это платить спиртом. Впрочем, оказалось, что мои подчиненные в составе 4-5 мамочек имели свои виды на спирт. Будучи все старше меня лет на 5-7 и вырощенные в людоедской атмосфере поликлиники они быстро научились ставить мне обескураживающие вопросы и давить на психику, постепенно выбиваясь из-под контроля. По больничке быстро прошел слух о завлабе-простофиле у которого можно запросто стрельнуть спирт. По утрам меня стал поджидать коллега по фамилии Соколов. Соколов уже давно перестал принимать обычную пищу, верно сосчитав, что этанольный метаболизм обходится дешевле. Соколов исполнял обязанности зав лаборатории иммунологии и на правах равного по званию приходил ко мне корифаниться, устанавливая "дружеские отношения" между подразделениями. Другим постоянным моим клиентом был инженер-нормировщик, Максим, в обязанности которого входило следить за точностью приборов в институте. Этот инженер представлял собой 19-летнего лоботряса без образования, которого Зверев назначил на эту должность по совместительству с его трудовой деятельность в чине чернорабочего на директорской даче. Максим приходил в разное время суток, но пил много, пытаясь втянуть и меня, в то время как Соколов заправлялся стаканом с утра и уходил руководить, заедая кофейным зерном. Третим частым гостем был главврач Сметанин. Этот человек, похожий на филина, унаследовал свою должность от предыдущего главврача, который скончался прямо в кабинете от передозировки спиртного. Сметанин всем говорил, что находится на вредной должности, ибо в его кабинете не было ни одной бумажки, способной отвлечь его внимание от пузырей со спиртом.
К пьянке в институте относились с пониманием. Пьянка это было святое. Соколов сразу объяснил мне, что если я начну сильно умничать перед начальством, то меня выгонят. Ни одного алкаша же еще не выгнали, а всегда с жалостливым пониманием давали им потихоньку спиваться самим.
Соколова я часто встречал в городе, где он спокойно гулял по улицам, переваривая спирт. Однажды я понял загадку этого человека, его важную функциональную нагрузку в нашем институте. Как то во время защиты диссертации наступила очередь вопросов к соискателю. Неожиданно встал Соколов и задал ну ооочень умный вопрос. Я с уважением посмотрел на него. Я подумал, что наверное постоянное пьянство позволяет Соколову генерировать плодотворные идеи, своего рода танцующую звезду из хаоса, как говорил Ницше. Чтобы не ударить в грязь перед Соколовым я тоже задал вопрос соискателю. Тот растерялся и начал спрашивать в президиуме кто я такой и нервно листать бумаги. Лишь тут я заметил в руках Соколова маленькую записку. Оказываятся, вся защита была разыгранным спектаклем, где все вопросы и ответы были известны заранее, выписаны на полоски бумаги и розданы полупьяным болванам по аудитории. Я по какому-то недоразумению остался неохваченным.
Сметанин на научных митингах всегда задавал один и тот же вопрос. Все что осталось от его лихой юности, когда он пытался писать диссертацию. Он всегда живо интересовался почему бы не ездить по регионам и не собирать образцы твердого шанкра по предложенной им в 75-м году методике? Ведь можно набрать статистику. Ему каждый раз уважительно несли какую-то чепуху и обещали непременно сразу же после доклада начать сбор твердых шанкров по Сметанину.
Апогеем деятельности Сметанина стала его поездка в подшефное хозяйство за куриными яйцами. Собственно, яйца были необходимы мне, чтобы начать наконец долгожданный эксперимент. В попу пьяный Сметанин заявил, что никому не доверит такое ответственное поручение и, оттолкнув знающего и понимающего в куриных яйцах человека, влез в кабину и укатил. Он вернулся на следующий день. В подшефном хозяйстве случилась беда. Сметанин крепко вмазал с агрономом, забыл что ему там надо было приобрести, и, вместо нормальных свежих яиц, набрал целый кузов эмбрионов. В дороге они начали проклевываться. Некоторые сразу же и подохли, некоторые были еще живы. Живых Сметанин унес в кабинет закусить спирт, а мертвых брезгливо оставил нам. Эксперимент гавкнулся.
По понедельникам у нас была летучка, где присутствовали все руководители подразделений. Как правило обсуждение каждый раз начиналось с того, что опять какой-то бомж похитил вывеску института и сдал ее в утиль. Институт стоял без вывески и на месте где она была зияла уродливая ниша. Потом шли насущные и научные вопросы. Профессор Растаковская обычно жаловалась на свои взаимоотношения с зав виварием. Последняя, не страдая особыми комплексами, использовала служебное помещение как свой собственный загон, разводя там домашнюю птицу, кроликов и поросюков. Но гром среди ясного неба грянул, когда сдох баран. Баран был необходим Растаковской для выращивания антител. При чем, это должен был быть именно баран, то есть самец. Специально для научно-медицинских опытов Растаковской были закуплены 2 барана. Когда же один из них сдох, оказалось, что второй баран - овца, притом беременная. Так предприимчивая заввивария решила разводить животных, справедливо рассчитывая, что единственный баран протянет чуть дольше. Растаковская плакала и рыдала и требовала расправы над проклятой крестьянкой, обрушившей ей всю науку своими аграрными планами.
Иногда в приемную Зверева врывались разгневанные пациенты, которых обслужил пьяный врач. Этот врач действительно был всегда пьян и, как назло, работал в смотровой. Им объясняли, что человек просто болен и ничего с ним сделать нельзя.
Однажды Растаковская пришла ко мне с очень серьезным лицом и сказала, что ей нужно сделать очень ответственный эксперимент, для которого ей нужен особый прибор. Я тогда был молодым, очень легким на подъем, всегда готовым помочь человеком и имел доступ к этому прибору в моем бывшем институте. Я вызвался все организовать. В назначенный день Растаковская прибыла с сумкой, полной пробирок и мы приступили к работе. После примерно 2-х часов измерений мне показалось, что мы пишем какую-то муть. Между образцами не было никаких отличий и спектры получались, мягко говоря, ни на что не похожими. Я рискнул спросить у профессорши а что собственно мы должны были увидеть. Растаковская объяснила, что в "Этюдах оптимизма" Мечников писал о том, что в сыворотке сифилитиков должен быть какой-то микроосадок, который по ее мысли должен обладать выраженными спектральными свойствами. Я поинтересовался не читала ли она какой-нибудь литературы посвежее. Все-таки Мечников бог знает когда творил. Оказалось, что нет. Это уже было слишком. Наверное, последней каплей стал приход в мою лабораторию патентоведа, которая с порога предложила мне запатентовать мое открытие. Я возразил, что никаких открытий я не сделал, если не считать многоразовое открытие заветного сейфика с бутылью спирта. Но патентовед не растерялась и сказала, что главное начать оформлять бумаги, а открытие приложится. Я долго смотрел в ее пустые глаза, пытаясь найти там искорку смеха или хотя бы безумия. Но это были совершенно обычные глаза-пуговицы, какие носят большинство наших граждан.
Вскоре после этого случая, мне удалось получить грант на работу в Великобритании и я решил увольняться из института дерьма и фекалий, разумно рассудив, что таким образом я сберегу остатки разума и сохраню печень от алкогольного некроза, пусть и не на родине. Начальство, узнав о моих планах, потребовало составить отчет о проделанной работе. Я составил добросовестный отчет, лишь позволив себе слегка порезвиться в разделе "Список литературы", куда я напридумывал фамилии авторов на манер Трепаков, Сифилов, Гнойников и названия журналов, которые я сейчас уже не помню. Кажется, один из них назывался "Талды на дерматология". Отчет ушел в министерство, а я уехал в Англию.