В глубине просторного кафе-театра, под тяжелыми, во всю стену, гардинами еще оставался последний свободный столик. Я чуть не запела от радости! Да окажись этот зал совсем пустым, едва ли удалось бы найти местечко получше! Подальше от собравшихся у самой сцены театралов -- эти заранее знают, когда свистеть, когда рукоплескать; им, возможно, известны какие-то скрытые правила. Их суета мне непонятна, их апплодисменты мешают наслаждаться спектаклем. Но сегодня повезло, и в дальнем уголочке зала мне было так уютно, как могло быть уютно на краешке света: в заполненном зрителями театре мне все же удалось остаться совсем-совсем одной. Еще шли последние приготовления к сцене, из-за кулис еще доносились непонятные звуки, но для меня спектакль уже начался!

В полумраке зала мелькнуло слабое пятно света, рядом с чьим-то столиком официантка устанавливала ведерко для шампанского. Серьезного вида мужчина угощал свою спутницу на широкую ногу. Ага, голубчики, попались: за тем столиком, во мраке зала, платили щедро не за качество -- за статус, и находили в этом непонятный мне смысл. Есть много способов поднять свой собственный престиж; но нет попытки бездарнее, чем оплата дорогих ненужных безделушек. Блеск жестянки со льдом показался мне фальшивой декорацией, единственная цель которых -- украшать пустые жизни; было в этом блеске что-то нездоровое, как бывают нездоровы пузырики звонкого газа, добавленного в дешевое вино. Вино... Я пробежала глазами поданный мне список напитков: шампанское не самой лучшей марки продавалось здесь с огромнейшей наценкой. Внутри меня живет маленький такой бухгалтер (и я ничуть его не стесняюсь); он ловко подсчитывает стоимость любой покупки. Времена восторженной мечтательности ушли, пропали вместе с детством; я стараюсь быть расчетливой и прагматичной, и у меня получается совсем-совсем неплохо. Конечно, к поселившемуся внутри меня счетоводу пришлось приделать рычажок; в жизни то и дело случаются счастливые моменты, когда приходится его выключать, чтобы суметь увидеть мир красивым. ...Итак, вино и связанный с ним статус. Мне всегда казалось, что настоящего вина можно отведать лишь из старого видавшего виды кувшина - в какой-нибудь забытой европейской деревеньке, там, где под старым деревом врос в землю грубый стол и рядом - дощатая лавка, а у забора колышатся свежие, над костром откипяченные полотна. Там -- аромат дымка, и свежий ветерок, и живой вкус почти густого вина, почти маслянистого, и -- горьковатый привкус дуба. Под старым деревом -- мой настоящий дом, где не было меня и никогда не будет... 'Твой настоящий дом или всего лишь смена декораций?' - внутри меня проснулся скептик, они с бухгалтером -- друзья. 'Нет-нет, не смена декораций, - попробовала защищаться от самой себя. - Мой настоящий дом, моя эссенция и суть; несуществующее место, где и солнце теплее, и вино приятнее; туда не пускают ни бухгалтеров, ни скептиков.'

Пора б уже начать! Мне не терпелось. Ожидание спектакля всегда вызывает у меня приятную и легкую внутреннюю дрожь. В полумраке скользили тихие привидения официанток, и в этом прозрачном напряженном пространстве сделанные до поднятия портьеры наблюдения смешались в одно целое с пьесой. Еще до начала представления вдруг стерлась граница между залом и сценой, и я поймала себя на мысли: чем не актеры -- эти выполняющие роль зрителей статисты? И я представила себе спектакль, в котором сцена была бы заполненна артистами, играющими с оглядкой на зал. Происходящие на сцене события зависили бы от любого самого слабого дыхания в зале. Странная, необычная зависимость: даже самое малозначительное движение зала влияет на происходящее на сцене. Поди-ка тогда разберись, где зрители, а где актеры. Где сцена, а где жизнь; кто режиссер, а кто марионетки? Вот вам и зеркало, которое смотрится само в себя. "А ты поразмышляй над этим. Возможно, ты играешь роль на высокой сцене перед единственным зрителем - самим собою, " - подумала я голосом Джона Стейнбека...

Когда-то давно жизнь казалась мне мудрым спектаклем внимательного к деталям сценариста. Помнится, я всерьез расчитывала найти ответы на свои вопросы, и что же? А ничего. До дыр протерлись те вопросы, но искусство так и не подсказало ни одного решения, а жизнь... немного повзрослела и обтесала острые углы. Театр мог когда-то растрогать меня до глубины души, а сегодня я не умею видеть мир иначе, чем через призму насмешливого, хотя и добродушного, гротеска. Но я не жалею о своей наивной серьезности, напротив, меня забавляет этот новый славный мир. Он славный, да! Хотела бы я знать, поймешь ли ты меня? (Сказано в сторону; к читателю.) Нет, я не воспеваю добро - оно неразборчиво, я не сражаюсь со злом - зачем? - оно само обходит меня стороной... В принципе, баланс добра и зла - не самое главное, самое важное - не пресыщаться! Вот так и мне все-время чего-нибудь, да не хватает! И задумаешься: чего бы мне хотелось больше всего? Чего бы мне хотелось прямо сейчас? А принесите мне, пожалуйста, чашечку крепкого кофе! (Тоже - в сторону, но не читателю, от него дождешься кофе, как же!) Да, жизнь представляется мне наполненной веселыми насмешками комедией, а потому, разглядывая декорации на сцене и в зале, я развлекалась тем, что исподтишка над читателями подтрунивала, шучу-шучу, подтрунивала я, конечно же, сама над собою. На столике передо мною появилась чашка с кофе. Но чашка -- мне, а читателям не остается ничего другого, как внимательно следить за сценой. Так в чем идея предстоящего спектакля? Мой друг, внимательный бухгалтер, разумеется, заметил, что у входа не проверили билетов, но угощения (с наценкой!) придется покупать на собственные деньги. И тут же скептик: 'В этом - правда жизни: уговорят, заманят, а расплачиваться заставляют позже, когда действие в самом разгаре!' 'Вы сразу расплатитесь или будете еще заказывать?' - вмешалась привидение-официантка. (Но это -- мне; а вам, конечно, повезло: с читателей здесь не берут ни цента.) Я попросила открыть мне счет: чем позже - тем лучше, предпочитаю расплатиться у самого выхода. И знаете ли, я была уверена, что все еще разглядываю зал, и вдруг сообразила: занавес-то поднят, и представление, оказывается, началось! Давно ли? 'У нашего спектакля нет ни начала, ни конца,' - раздался с подмостков сиплый голос. Я поискала глазами ответившего мне артиста. Кому там удалось подслушать мои мысли? Нет, пустяки, случайность, совпадение... Я пожала плечами и втянулась в музыку спектакля.

Это была песня горячей, слаженной работы. Из густой темноты сцены не доносилось ни одного случайного звука: тяжелый лязг метала, скрип пилы, и напряженное дыхание трудившихся мужчин. Запах пота, грязной и пыльной одежды. Там создавали сложную конструкцию, размах которой был мне совершенно непонятен. В сполохах света проявлялись лишь детали, а я едва за ними поспевала: крепкие основы великолепеного сооружения, свисающие с потолка тяжелые цепи, строительный мусор и освещенные факелами стены. Крепкие рабочие руки, испачканные копотью лица и ясные серьезные глаза. В самом сердце мрачного туннеля раскаленное горнило кузнеца показалось мне похожим на домашний очаг, да только вокруг него закреплены были большие и малые клещи. Громадный детина подсыпал уголька, наелся дыма; правая, до логтя голая рука его орудовала огромным молотом, а левая держала холодный конец заготовки... Черт побери, так в чем идея этого спектакля?

Тяжелая работа должна сочетаться с мечтой - это мне захотелось с кем-нибудь поспорить -- второе без первого превращается в маниловщину, первое без второго превращается в ад. А вот глубина у режиссера получилась удивительно хорошо! Не нарисованной казалась, а реальной; и неужели это там, в туннеле, рождался смутный молочный свет, источник которого так и остался для меня загадкой? Вот и герои на сцене спорили о нем же: одни слепли от яркости и защищали глаза козырьками своих ладоней; другие кричали, что не замечают света вообще - и те, и другие, картинно жестикулируя, уходили в глубину коридора и пропадали там навсегда, а на сцене опять и опять появлялись и исчезали новые и новые актеры. Я отпила глоточек кофе, я начинала скучать; тут словно специально для меня произошли на сцене перемены. Кто это там забрался по стремянке высоко наверх и водит кистью по поверхности туннеля? Мне пришлось достать старенький - еще бабушкин - театральный бинокль: священник, выбритые щеки, добрые глаза. Закрашивает грязный потолок. Небесным цветом... Чуть приоткрытый рот выдавал усердие красильщика -- он то и дело откидывал назад голову, придирчиво осматривал свою работу, да изредка бросал взгляды в перспективу коридора: ему предстояло покрасить огромную бездну! Из глубины полукруглого свода навстречу ему пробирался тусклый свет и падал на залепленные синими кляксами ладони, скользил по темным рукавам и длинным одеждам. Так в чем идея этого спектакля?

В слаженные звуки и запахи стройки вплетался теперь женский смех и голоса детей, эхо улицы и ароматы очага. Я узнала знакомый с детства звук: так помешивают кушанье в кастрюле. А женщина (я никак не могла вспомнить ее имени) прошлась по кухне, расставляя свечи, и под ногами у нее все время крутилась маленькая девчонка, и мать, наконец, велела ей накрыть к обеду стол. Пришел отец, девчонка бросилась к нему навстречу и уколола губы щетиной. Вдруг вспыхнула спичка, и - неужели от крохотного пламени? - впервые за все время спектакля осветилось все огромное пространство сцены - там теперь горели свечи. Ох, этот вкусный ужин на столе и кувшин домашнего вина... Кувшин-то и заставил меня вздрогнуть! Я выглянула в окно: там на ветру под деревом у грубого стола сушились начисто откипяченные полотна! Там, за окном - огромный толстый дуб и вросшая в землю скамейка и садовый стол из крепких досок... Там - ни бухгалтеров, ни скептиков. Да вот беда: я никак не могу вспомнить, в чем же идея этого спектакля?

...А священник потер глаза, нечаянно размазал голубое по лицу и вдруг поморщился брезгливо, как от грязи.
-- Красьте, красьте! Украшайте! А в конце туннеля ждет вас... - хозяин хриплого голоса скрывался во мраке под лестницей, в его насмешливых словах звучали издевательские нотки. Тот самый голос, что отвечал мне в ответ на подслушенные мысли. Вступивши с сиплым в спор, священник опускался вниз - ступенька за ступенькой - и вот уже их голоса слились в один. В общее целое сливались теперь уже и свет, и тени. Ишь ты, следил за событиями на сцене мой скептик, ишь ты, стираются контрасты. Надеюсь, режиссер - не простачок и не позволит мне заснуть. Я отпила еще глоточек кофе.

Так в чем же смысл странного спектакля? Блики света в глубине туннеля да голубая краска в тяжелом ведре на полу, а рядом уродливый сварливый нищий. 'Хозяин сиплого голоса,' - мне, наконец-то, удалось его разглядеть. Нищему хорошо подавали; мимо него проходили огромные толпы, бросали монеты и исчезали в глубине.
-- Проклятые строители! С каждым годом наш туннель становится длиннее! Нам не добраться до конца! - испуганно разглядывая мрачные стены, исчез в глубине коридора какой-то аккуратно прилизанный клерк. Ушел туда и незнакомый мне старик, ушла его старуху; убежали какие-то ребятишки; и бодрым шагом исчез в глубине молодой рабочий. Никто из них не вызвал у меня ни капли жалости, и вдруг я испугалась по-настоящему: в глубину коридора уходил широкоплечий мужчина. Из предыдущей сцены. Он вел за собой женщину, имени которой я никак не могла вспомнить. И маленькая дочка - тоже с ними. Тщательно причесанная, в светлом передничке, девочка выделялась среди мрачного хаоса. Шагая вслед за мужем, женщина взглянула на нищего, но не успела дать ему монету... -- Вот у нее спросите, эта скажет правду, - сиплым голосом крикнул священнику нищий и бросил женщине в догонку: - Эй, ты! Ты видишь свет в конце той стройки?

Женщина оглянулась: прямо из-под ног ее убегала назад тропинка, обходила стороной уродливого нищего и возвращалась к чистому дому под старым толстым дубом. Женщина бросила взгляд вперед, в черный тунель: а там -- ни точки света; только грязный пол коридора и недокрашенный священником потолок.
-- Да, вижу свет! - ответила женщина, но я-то знала, что она соврала, и я уже ничуть не сомневалась, что в этом, только в этом -- смысл всего спектакля.
-- Подай на бедность, - попросил у женщины сиплый голос.
-- Не подавай! - мысленно подсказала я, но ведь без всякой цели, мне просо захотелось поозоровать!
Женщина рассмеялась и не подала. Ушла в темноту. Исчезла навсегда. А мне так и не удалось вспомнить ее имени.
...Нелегкое это дело - рисовать небо, священнику никак не удавалось придать должного блеска шершавой поверхности потолка. "Лаком! Лаком! Им бы достать блестящий лак," - эта мысль мелькнула у меня почти случайно.
-- Помог бы что ли! - крикнул священник нищему оборванцу. - Подай мне банку. Покроем потолок лаком!
"Помогу-то, помогу, но не за простое спасибо," - ответил раздраженный сиплый голос. Нищий хмуро перечислил всех своих святых, залез на лестницу и посмотрел в бесконечную глубину туннеля: предстояло красить огромное пространство. Послюнявил зачем-то свой палец, провел им по потолку. И покрыл его матом.

Спектакль закончился.
"Закончился дурацкий фарс," - подсказывает мой угрюмый скептик.
Спектакль закончился, и я отправилась домой. Теплая летняя ночь. Длинная старинная улочка, тяжелые каменные здания. Окошки красочных ветрин, картины уличных художников, грязные кепки уличных попрошаек. Один из них напомнил мне кого-то. Никак не вспомню, где же видела его? "Не подавай!" - шепнула мне случайная прохожая. Я оглянулась: может быть, знакомая? Но не успела разглядеть...

Я не люблю попрошаек, но этому бросила пару монет. Он слишком пристально смотрел на меня, я почувствовала себя неловко и почему-то не сумела пройти мимо. Нищий не стал ни молиться за меня, ни спрашивать про свет в конце туннеля. И я благодарна ему за это, иначе мой скептик непременно ляпнул бы что-нибудь про дешевые декорации.