Да, во дворе всегда кипела жизнь! Oднажды весенним днем мальчишки пугали Сашеньку жуками, она убегала и громко визжала.
- Боишься майских жуков? Трусиха! - Тане из двадцатой квартиры было уже лет девять, она была взрослой и высокомерной.
- Не трусиха я, и не боюсь.
- A зачем тогда визжишь? - это с лавочки подала голос чья-то бабушка.
- Так Валерка с Колей пугают! - Саша вдруг поняла нелепость своего поведения и сама себе удивилась. Ей очень нравились большие, неуклюжие жуки, так чего ж она боялась? А вот подсовывали ей коробку с шуршашими в ней насекомыми да еще и гонялись за ней, она и убегала.
- А не боишься, так не удирай! Не боится она ваших жуков! Зря стараетесь, - подкорректировали игру старушки на лавочке.

Саша перестала убегать, и за ней перестали гоняться. Как легко оказалось! Стоило только чуть изменить свою роль, и весь сюжет вдруг перетек в иное русло. А потом все вместе: и Коля с Валерой, и маленькая Сашенька выпускали жуков на траву и осторожно следили за их тяжелыми движениями. И день сиял другим, хорошим светом. И мир вокруг стоял огромный и незыблемый, каким он бывает только в детстве; в нем справедливость побеждает однажды и навечно. Доверчивой Саше в этот раз показалось, что волей судьбы и игра, и жизнь навсегда повернулись к ней справедливой добродушной стороною...

-- Я не хочу домой, мы только разыгрались!
-- Пора, пора. Нас папа ждет, и ужин остывает, -- не поддавалась уговорам мать.
Саша в последний раз осторожно подровняла куличек совочком, огляделась: ушастый зайчик, синий петушок, вокруг разбросаны ее игрушки. Поднялась и обошла песочницу со всех сторон. Левой ручкой прижимала формочки к себе, а правой - подбирала новые: курносый еж, цветок и звездочка. А паровозик отыскался далеко в кустах. В ладонях не хватало места, формочки выпадали, Саша вспомнила про свое новое вместительное ведерко, огляделась и увидела: оно в руках у Тани. Сашенька подошла поближе, заглянула внутрь и позавидовала, но не удивилась. У больших девчонок получалось лучше, вот и в этот раз опять: сваренный соседкой суп казался не игрушечным, а настоящим, и жалко было бы вываливать его в песок... Но мать уже ушла, и Саше нужно было поспешить.
-- Я ухожу, отдай мое ведро!
Но Таня посмотрела строго, как большая. Сказала, как отрезала:
-- Не дам. Оставь мне поиграть. Не жадничай. А завтра заберешь.
И Саша растерялась, повторила: "Завтра?" Подумала и согласилась:
- Только ты не потеряй! А то мне попадет.
Прижала формочки покрепче к животу. Подобрала совок, ушла домой.

Вернулась утром, подбежала к Тане:
- Теперь отдай!
- А мне какое дело, где твое ведро? Нет, не брала. Я здесь его оставила. Не надо было забывать! - Таня отмахивалась равнодушно, небрежно. Она занята была другим, своим. Ей дела не было до Саши, до ее игрушек.
И Саша захлебнулась от обиды! Стало ясно: велась нечестная, несправедливая игра. Ее надули. Вокруг пальца обвели, как дурочку, большим это легко. Сашенька чувствовала себя беспомощной и глупой; безответной игрушкой в чужих бесчувственных руках...

А от родителей ей попало, словно за обычную потерю. Отец сказал:
-- Хорошее было ведерко. А мать добавила сердито и строго:
-- Другого не куплю. И не проси!

* * *

Саша долго помнила, лелеяла свою обиду. Напоминала каждому, входящему в соседнюю квартиру: "Ваша Таня потеряла мое новое ведерко!" Ей улыбались, гладили по голове. Но Сашенька-то надеялась, что ей вернут ту драгоценную игрушку. Что ж, взрослые могли "подредактировать" несправедливую игру. Но не заметили, не поняли, не стали...
- Не путалась бы под ногами! - Танина мама окинула Сашу сердитым взглядом, и Саша перестала приставать к ее гостям.

(РАБОТА В ПРОЦЕССЕ. В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ВТОРАЯ ЧАСТЬ РАССКАЗА (НИЖЕ) ПЕРЕПИСЫВАЕТСЯ АВТОРОМ. Возможны корявости и небольшие, хотя и временные, несостыковки)

Прошедшей весной теперь уже взрослая Саша переехала, но южную улицу поселка своей признавать не хотелось. Одинаковые дома стояли скучными рядами, и не было здесь уюта главной, любимой улицы детства. Прямо напротив заброшенного парка - дом номер шестнадцать "А". Поставленная на бок спичечная коробка; четыре этажа и три подъезда. Зеленая скамейка с изогнутой спинкой - таких нигде больше нет в Подмосковье, но в каждом дворе поселка они одинаковые, и потому здесь - куда б ни переехать, везде - обязательные лавочки напомнят любимый двор детства. На черных ножках - зеленые брызги, как покрашено небрежно! Что ж, прежде красили лучше? Да вряд ли; но раньше Саша не замечала капель. Вот этот дом теперь станет символом детства для маленькой Сашиной дочки. Да, новый двор и детство новое! И опять скрипит в качелях ветерок.

- Саша? - Татьяна узнала ее и тоже подсела. Про ведерко, конечно, забыла, но помнит Сашино имя. Они виделись иногда на улицах поселка, но давно уже не здоровались, и учились, кажется, в разных школах. "Какая она... невзрачная," - удивилась Саша. Высокомерная недотрога из детства обернулась вдруг маленькой, сутулой девушкой с тусклым лицом и скучной прической. Тогда в детстве обманула, а теперь сидела на краешке лавки и искала знакомства. Тихая, вежливая - вот ведь задела какую-то струнку, и все же... И все же дружбы Саша не хотела, да и что в ней толку? Пить чай друг у друга на кухне? Встречаться во дворе, присматривая за детьми? ...привыкая к лавочке? Нет, взрослая Саша сама выбирала игрушки и игры; ловко сплела разговор в холодное кружево. И ушла. Увела домой дочурку: на небе собиралась первая весенняя гроза.

***

Пустая ли это безделушка - человеческая память? Играет, как ребенок во дворе: и невозможно загадать, какие подберет игрушки, а какие не заметит, потеряет. И не для того ли она, чтобы холодной осенью могли летать для нас и майские жуки, и заглянуло бы в окно весеннее яркое солнце? Или затем нужна нам память, чтобы, напротив, летом вспомнился ноябрьский зябкий снег? А быть может, это способ растянуть событие навечно? Ему бы в прошлое уйти, ан-нет, играет, как заевшая пластинка; вот и эта длинная ноябрьская ночь растянулась на долгие годы. Тогда глубокой осенью в полночь - когда на улице было промозгло, тревожно - собралась перед домом шестнадцать тихая толпа. Будто жуки из коробки выползали на улицу испуганные люди. Пожарник встал у среднего подъезда - на этаж не пускает. ...Да, потушили, да, теперь уж потушили! От дыма в подъезде стены почернели! А что в квартире? Нет, никто не видел. Представить страшно. Сыпался песочком шепот:
- Какой этаж? Да все ли живы?
- Не все.
- Да кто же?!
- A вон там.
- O! Вижу...

Эх, вы, пожарники... Глупые, глупые мальчишки... Что же вы ее - голую - прямо на снег? Саше хотелось укрыть Татьяну потеплее. Хрупкая фигурка лежала под тонкой простынкой на снегу у крыльца, но было ей не холодно, ничуть не холодно. Она теперь нигде - в том месте, с которым еще час назад не имела ничего общего.

И опять показалось, что ситуация-то обратима; что нужно что-то предпринять, бежать, исправить и уладить! Перемотать назад ленту! переиграть! Переиграть - и срочно, пока не завязался еще новый, после-смерти сюжет!

Никто не двигался. Саша дышала на замерзшие руки, и с каждым выдохом внутри немело от пустоты, как будто с паром вылетали обрывки жизни, а сердце заполнялось ночным пространством. Чужая смерть содрала с души одежду повседневности. Душа теперь - открытая рана, и на нее, на свежую, незатянутую, падал холодный снег. Нарушились правила; и нечаянно, нелепо Татьяна вдруг выбыла из общей игры. Ей слишком рано досталась вечность, у стены на заснеженном асфальте стыло лицо, далекое, странное, успокоенное; и под звездным небом, у второго подъезда стояла толпа - как очередь за смертью. И все они принадлежали общему дому с дверями и окнами, и час назад соседка Таня была бы среди них, а теперь не имела к живым отношения; но им казалось, что это они не имели отношения к смерти. "Неправильно! Так не бывааает!" - хотелось крикнуть. Но кому же? Не громче детского хныка - всхлип души под колесами времени. Саша подняла глаза на звезды - далёко. Не видно оттуда ни хрупкой фигурки под простыней, ни притихшей горстки соседей.

У дома шестнадцать перед средним подъездом бросили свежую хвою. Вынесли гроб. Не спешили. Похороны в поселке - из года в год - всегда одинаковые - как старая, из поколения в поколение переходящая игра, правил которой не забыть, не изменить. Из глубины улиц рождались и медленно надвигались звуки оркестра. Сначала чуть слышно, а потом нарастали, натягивали воздух, срывались вниз ноты и разбивались об асфальт вместе с резким ударом тарелок. Поднималась волна странного ужаса и непонятного одухотворения. Чуть заслышав оркестр, ребята бросали развлечения и бежали смотреть. На тротуарах - старушки, а им-то всегда все известно заранее. Процессия не спешила, еще до ее приближения детвора успевала услышать фамилию. И вот уже проходят мимо. Гробы и крышки; и люди черные; и вереницей: красно-черное, лицо покойного, ладони и цветы. Оркестр уставал, замирал ненадолго, и тогда слышались тяжелые всхлипы.
Саша взглянула сверху, да не вышла. Но из окна смотреть не хотелось, отошла и растерялась. "Вот мы и доигрались!" - хотелось подумать... Не удержалась и опять вернулась к окошку.

Выход из дома - мимо сирени, мимо лавочки; и медленно, тихо по улице. Игра закончена. Пора домой. Уже расходились по подъездам старушки. Там внизу хоронили девочку, которой досталось пустое ведерко. Насовсем и навсегда хоронили соседскую девочку Таню.