|
|
|
Писателю Андрею Авдееву перевалило за сорок, и мир вокруг него неожиданно изменился: стал тусклым, скучным и однообразным. Идей для рассказов появлялось все меньше, и чрезвычайно надоела столичная суета. Андрей решился, занял у приятелей денег и купил себе домик где-то далеко в глуши. В маленькой деревне писателя приняли осторожно, но не чурались, а старушка соседка совсем недорого продавала Андрею ягоды, картошку и хороший репчатый лучок. Работать стало неожиданно легко. Лето Андрей провел за вкопанным под яблоней маленьким столиком, а зимой стал греться возле печки, писал рассказы, жарил на обед яичницу и присланную родителями московскую колбаску. Из маленького кухонного окошка открывался вид на огороды. Стоял уже конец декабря, а выпавший в октябре снег оставался по-прежнему ослепительно белым. Андрей мысленно называл свою деревеньку Михайловским и чувствовал себя чертовски живым!
Странное это было чувство! Незнакомые обычаи и привычки местных жителей не на шутку озадачили Андрея. Взбудоражили мысли: под его окнами протекала совсем непонятная жизнь. Здесь все было иначе. Другие радости, другие заботы, но ведь и местные натуры весьма и весьма отличались от московских. Так-так, а что же все-таки первично: то ли уклад жизни влиял на нрав живущего в деревне народа, то ли, наоборт, характеры людей определяли то, как сложится судьба?
- Что первым родилось, Марина Ивановна, яйцо или все-таки курица? - спросил Андрей у соседки старушки.
- А от худой курицы, парень, и яйца худые! А ты, Андрюха, хоть и московский писатель, а ерунду не болтай и народ не смеши, - бабка Марина про кур понимала правильно, а философией не увлекалась никогда.
Вечером тридцать первого декабря Андрею неожиданно взгрустнулось. В тяжелом тулупе и валенках прошелся он по улице, заглянул в огромные окна деревенской столовой. Там пир шел горой, гремела музыка, мелькали лица. И исчезли вдруг все различия: в праздниках и в смерти люди одинаково равны. Вот и встреча нового года отчего-то делала и москвичей, и деревенских жителей похожими один на другого. И в столице, и где-нибудь в далекой Сибири, и здесь, в этой крохотной деревеньке, сидели за столами одинаковые люди, ели одинаковые салаты и пропивали одинаковую жизнь.
Андрей вернулся домой, пожарил себе картошки, откупорил бутылочку и задумался о наступающем празднике. Сама по себе смена года едва ли имела для кого-нибудь значение. Какой же тогда в этом празднике смысл? Повеселиться и потанцевать? Возможно, освежить забытые надежды? Ну что ж, пожалуй! Но не слишком ли много легкомыслия в этом празднике? А что, если бы вместо веселой встречи нового года, люди сосредоточились бы на проводах уходящего? Если бы они плакали о потраченном попусту времени, о невыполненных обещаниях и об обманутой любви?
Старенькие ходики отстукивали последние минуты уходящего года. Картошка съедена и водка убрана в буфет. И долго еще мерял Андрей шагами свою крохотную избушку. А потом смахнул со стола крошки, достал бумагу и набросал черновичок очередной миниатюры.
* * *
В доме Сергея Петровича намечалась вечеринка. Гости собирались неспеша, проходили в комнаты и рассаживались на мягких диванах, креслах и на собранных по соседям табуретках и стульях. Сергей Петрович был человеком жизнерадостным, неутомимым; с ним рядом и жилось легко, и работалось, а уж праздники отмечать -- об этом и говорить нечего -- веселее его в деревне не найдешь, да только диких гулянок он не признавал и очень любил, чтобы праздники отмечались со смыслом. Так что если песня -- то пусть уж будет хорошая, старинная, а если тост -- то чтоб запомнился на долгие годы. И столько раз он праздники устраивал на свой особый лад, что теперь уже всегда заранее было известно, в каком порядке и какие песни будут петься. И в этот раз все должно было идти как по маслу.
Вот только деревенский гармонист дядька Алексей чуть было не испортил с самого начала. Он пришел на праздник с опозданием, пробрался в угол залы и уселся под окошком, в стороне, чтобы не мешать гуляющим. Развернул свой старый, от отца еще доставшийся инструмент, да и задел на подоконнике большую и нелепую герань. Дрогнули листья цветка, горшок наклонился и, медленно разворачиваясь, начал плавное движение вниз. Алексей успел уже мысленно увидеть и осколки, и влажные ошметки грязи на крашенных досках да на новеньком пушистом ковре, успел уже прочувствовать весь ужас случившейся неприятности, а горшок все еще наклонялся; тяжело и медленно, градус за градусом, секунда за секундой, проделывал свой путь в небытие. Но, казалось, время нарочно замедлилось, чтобы выручить неуклюжего гармониста, так что он успел-таки прижать горшок к стене огромным своим плечом, да так и замер -- с гармонью в руках, с горшком за спиной и с широко раскрытыми глазами. Тут на помощь ему пришел соседский парнишка, подхватил спасенную герань и поставил ее аккуратно на пол. Теперь не упадет. Так и обошлось, вот и хорошо! Потому как что бы это был за праздник, если начинать его с дурной приметы?
На вечеринках Сергея Петровича не было места новомодным штучкам-дрючкам. Пляска ли, песня ли, но обязательно должна быть добрая, старинная; и вот деревенский гармонист дядька Алексей развернул опять свой старый, от отца доставшийся инструмент, и полилась мелодия тихая и спокойная, широкая как те поля, что окружали деревню со сторон, где не было реки и леса. Оживились собравшиеся гости, и в глазах их потихоньку просыпалась жизнь; и, словно услышав отклик, гармонь дядьки Алексея заиграла ярче и смелее, и, как полагается на вечеринках Сергея Петровича, гости расступились, освобождая место в центре зала. Жена Сергея Петровича, красивая и мудрая Арина вошла в круг молча, опустив глаза, и лишь блуждающая на губах ее улыбка выдавала нетерпеливое томление сердца, которое выразить можно разве лишь в танце; и под старинную гармонь Алексея, Арина танцевала замечательно, красиво и с душою. И движения рук ее, и каждый поворот бедра выражали и внутреннюю энергию, и скрытую силу, которою наполнена была ее душа и которую приходилось прятать глубоко внутри, чтобы не растранжирить среди скучной рутины деревенских будней. Колыхался подол ее длинной черной юбки, и тем была Арина хороша, что танцевала для себя, для сердца, и, танцуя, отрешалась от всего мира: отрешалась и от одобрительных взглядов мужчин, и от женских завистливых взглядов. Отрешилась она и от горьких потерь, и от всех своих повседневных забот, и даже от той нелепой герани в так и неразбившемся горшке из местной глины.
Отплясавши, отступила Арина в сторонку, присела в кресло поближе к дорогому своему Сергею Петровичу, а гармонь Алексея тем временем разошлась уже, да не на шутку. Пришел черед и старшего сына Сергея Петровича. Для него Алексей сыграл любимую -- ту самую, что разрывала грудь и оставляла на сердце глубокие шрамы, а под такую песню полагалось и закусывать, и запивать, и вот уже пошли по кругу тяжелые подносы с водкой и с угощением. И раскрутился праздник! Пошловатый, грубоватый юморок бесшабашных частушек смешивался с неожиданной народной мудростью, отчего короткие эти четверостишия казались наполненными едким электричеством, и в гранях этих несовместимых, казалось бы, сочетаний, играл и бился, и рвался на волю заразительно веселый огонек. Прошло совсем немного времени, а взрослые дочери Сергея Петровича успели отнести на кухню батарею-две пустых бутылок, и танцевать теперь уже пошли все гости, и даже самые ленивые, самые неуклюжие не удержались, поддались веселому порыву! Пришел черед танцевать и старшей дочери Сергея Петровича. Наташенька лицом хоть и была похожа на Арину, да танец ее отличался от материнского. Умная была эта Наташка и знала, чертовка, что хороша собой, а потому и танцевала напоказ, словно молодостью своей поделиться хотела. Ловила восхищенные взгляды мужчин и живо на них отвечала, то взмахом черного платка, а то и просто веселой и хитрой улыбкой.
Крепки еще традиции русских праздников, и не бывает праздника без хорошего пира. Соседние комнаты были уже подготовлены, там столы ломились от богато приготовленных блюд. Гостей пригласили. Алексей отложил, наконец, свою усталую гармонь. Хозяйка Арина в черной косынке с широким подносом в руках стояла у входа в столовую комнату, и мимо нее проходили гости, отламывая густо посыпанный солью хлеб, а некоторые из них, совсем некстати вспомнив иной какой-то обычай, трижды целовали хозяйку в румяные щеки. Гармонист дядька Алексей притворился жутко пьяным, нарочно ошибся и полез было целоваться к хозяйкиной дочке Наталье, но та его высмеяла, и тем бы дело и закончилось, если бы не сердитые взгляды Алексеевой жены: вот проводим хозяина, а там, мол, и разберемся!
...Возле окна, на стуле, отдыхала забытая Алексеем гармонь, внизу, на полу, стоял горшок с геранью, тут и там блестели пустые хрустальные чарки. Один за другим проходили гости к богато накрытым столам, последней вышла из зала Арина, а виновника торжества, Сергея Петровича, по обычаю, оставили в зале совсем одного. И вот Сергей Петрович, в лучшем своем костюме, под завешанными черной материей зеркалами, наконец, остался в зале в полной тишине. Кто знает, к чему такое суеверие, но обычай требовал, чтобы после веселых проводов покойнику давали передышку. Совсем немного времени осталось.
Отпраздновали жизнь, и хватит! А теперь уж скоро, и -- в последний путь. Да только кто бы мог подумать, что жизнь так быстро пролетит, как пролетает пьяное застолье? Семья не поскупилась, и обитый дорогим велюром гроб Сергея Петровича был выписан и в два коротких дня доставлен из большого города, а украшавшие комнату венки из свежей хвои и цветы в огромных ведрах напоминали о любви соседей и друзей...
* * *
Первого января Андрей проснулся от яркого света. Уже стояло позднее утро, солнце поднялось высоко над деревней, а за окном блестела покрытая инеем ветка. На кухонном столе лежал едва законченный набросок очередного рассказа. Андрей вскочил с кровати, сунул в валенки босые ноги и как был, полуголый, выскочил на улицу. Нужно было очистить дорожку от сугробов. Мороз кусался, а присыпанная свежим снегом деревня показалась Андрею то ли вечной, то ли новой... А, быть может, она всего лишь померещилась ему во сне.
24-31 декабря 2007 года
|
|
|