Кто знает, что движет всем сущим, почему все происходит так, как оно происходит. В парке, в центре оживленного мегаполиса, человек в деловом костюме гуляет с сенбернаром. Это добропорядочный гражданин, отец семейства, ни разу не уличенный в чем-то недозволенном. Они идут не спеша, навеки привязанные друг к другу кожаным поводком, Человек достает из нагрудного кармана портсигар, выкуривает сигарету. Вдруг глаза его стекленеют, рот судорожно кривится, а рука пытается нащупать в кармане пластину валидола. Он мягко, без единого звука падает на лиственно-травяную подстилку, а сенбернар по кличке Керри облизывает его безжизненное лицо и открытые глаза. А вокруг осенний вечер в большом городе. Темнеет, люди спешат с работы домой через тот самый парк, по дороге, совсем рядом, табунами мчатся машины.
Что это? Цепь случайных событий, или тщательно спланированная акция? Шарик, пущенный по внешнему кругу рулетки умелой рукой с заранее определенной скоростью, и всегда неизменно падающий на 26 черное. Поздравляю, господин С., вы проиграли, потом маслянистая улыбка с общипанными усиками над верхней губой.
"Здравствуйте, меня зовут Алексей, я родился 26-го числа самого жаркого месяца в году, и я не верю в магию чисел". Так бы представился наш главный герой, но мы не дадим ему рассказывать эту историю, так как он будет слишком пристрастен. А еще потому, что он здесь всего лишь рулеточный шарик, неизменно попадающий на 26 черное. К тому же сейчас у Алексея серьезные проблемы, последние несколько месяцев у него стоит перед глазами черный револьвер системы наган, калибра 7,62 мм, с барабаном на семь патронов.
Эта история, всполошившая весь северный район, произошла, когда Джиму было 30, Сашке - 25, а Лехе - 26. После этого случая люди шептались на своих кухнях, в подъездах, во дворах, в магазинах. Теперь они закрывали на ночь свои квартиры, кое-кто даже купил новые прочные двери, врезал новые замки, даже поставил решетки на окнах. Мой дом - моя крепость, гласит поговорка, ставшая на некоторое время законом выживания. Никто не знал, не хотел догадываться, что бомба не падает дважды в одно место.
Была теплая летняя ночь. На чердаке в старом двухэтажном доме горел свет. Это приют всех окрестных заблудших душ, намоленное место. Надо проводить или встретить друга из армии? Милости просим. Некуда привести девочку? Давай к нам. Косишь от призыва? Тебе сюда. Просто негде переночевать? Заваливайся. В любое время здесь можно услышать тосты, смех, песни под гитару, звон бьющейся посуды, споры, анекдоты, ругань, в общем, жизнь. Она тут кипит вовсю. В неформальной науке есть такое понятие "место силы". Это места, где у одних открываются сверхъестественные способности, другие сходят с ума, а третьи просто чувствуют себя неуютно. Этот чердак - одно из таких мест. Множество раз жители дома вызывали милицию, притон разгоняли, забивали вход досками, сажали ребят на сутки, но проходило время, и чердак вновь открывал свои двери. Даже Джим уже не помнил всего этого, так давно это было. Чердак был собственностью местной молодежи на протяжении вот уже нескольких поколений. Одни становились на ноги, обзаводились семьей, разъезжались, а на их место приходили другие и весь этот бред начинался сначала. Все здесь устроено как полагается: у трех стен стоят два старых, пыльных дивана и железная кровать с панцирной сеткой, накрытая каким-то старым матрацем, четвертая покатая стена - это крыша, с аккуратно застекленным маленьким окошечком. Еще есть два столика, один из которых, самодельный, хромает на одну ножку, стены расписаны стихами, песнями "Нирваны" на английском, анекдотами, просто памятными надписями. "Здесь был Слон. ДМБ 1988", и еще уйма подобной чуши, уродливые, облупившиеся места заклеены плакатами из эротических журналов, постерами групп "Кино" и "Backstreet Boys", а над железной кроватью во всю стену красуется ковер с картиной "Мишки в лесу", спертый кем-то из дома. Все это дополняют консервные банки, полные бычков и пепла, неизменная армия пустых бутылок под кроватью, и стопка книг на самодельной тумбочке в углу. Это четыре тома "Большой Советской энциклопедии", ежемесячник по радиоэлектронике за февраль 1978 года, 3 порножурнала, "Капитал" Маркса, потрепанный томик избранных произведений Тургенева и маленькая книжонка-детектив, в мягкой обложке, из тех, что продают в газетных киосках. Здесь бывали многие местные художники, философы, коих окружающие обычно считают простыми лентяями, музыканты, люди непонятные, странные. Одни просто жили какое-то время, потом уходили, другие приходили как-то вечером, острили, много пили, читали стихи, спорили, и утром уходили навсегда, оставив несколько пустых бутылок и зажигалку. Чердак - центр подпольной жизни в районе, он общий и одновременно ничей.
В этот вечер здесь немноголюдно: Джим сидит на диване, облокотясь о стену, и лениво наигрывает на гитаре что-то из "роллингов". Джимом его прозвали еще в восьмом классе, в честь леворукого гитариста-виртуоза Джимми Хендрикса, хотя внешне он похож на другого Джима - Джима Моррисона: высокий брюнет с непокорными кудрями. Уже тогда он был местной рок-звездой. Джим знал на гитаре больше всех песен, и играть мог одинаково хорошо как на левой, так и на правой руке. Сейчас, в свои тридцать, он живет с родителями, играет в местных забегаловках и много пьет. С недавнего времени в его жизни появился героин, и теперь он стал на шаг ближе к своей мечте, закончить свои дни так же, как его знаменитый тезка, Джим Моррисон.
Сашка, дымя "Тройкой", читает статью о Ницше в журнале, принесенном кем-то на днях. Сашка с детства отличался непокорным нравом. Сын инженера-мостостроителя и домохозяйки, он много раз был нещадно бит отцом за свой характер. Сначала Сашку дразнили во дворе, и даже били, но все закончилось после того, как он облил бензином одного из своих обидчиков и поджег. Парнишку еле спасли, у него сильно обгорели ноги и часть живота, а Сашкины родители выплатили большой штраф и заперли сына на год под домашний арест. Когда срок истек, Сашку больше никто не трогал. Среднего роста, широкоплечий, он выделялся среди сверстников смуглостью и чернотой коротко стриженых волос, за это его и назвали Блондином. Последние годы он снимает квартиру неподалеку от родителей, кося от призыва, работает в автосервисе и мечтает остепениться.
Леха спит на кровати, отвернувшись к стене. Он сегодня пришел с ночного дежурства. Леха работает на двух работах: ночным сторожем, и в будке "Ремонт ключей" у Аслана. Он ведь еще должен кормить сестру-старшеклассницу и мать, парализованную после инсульта. Леха - интеллектуал, ночами на дежурствах он читает книги по философии, искусствоведению, географии, живописи, и просто художественную литературу. Такая работа заменяет ему обучение в институте культуры, куда он так хотел поступить после армии. Сейчас Леха редко показывается дома, он приносит продукты и деньги, но почти сразу уходит, ссылаясь на вечную занятость. Он кочует с одной работы на другую, а в перерывах живет на чердаке и строит планы по написанию романа, который в будущем обязательно принесет ему славу и слегка поправит его материальное положение.
Они - друзья еще со школы, и они не знают, что колесо рулетки уже запущено.
2.
Весь день перед этим дул сухой, холодный ветер, ночью началась гроза. Она прибила пыль, освежила утро. В тот день Сашка пришел на чердак к Лехе не такой, как всегда. Он явно нервничал, что Леха безошибочно определил по немигающему, сосредоточенному взгляду. Когда наконец появился Джим, Блондин потушил сигарету о край пепельницы и предложил друзьям сесть поближе.
Иван Андреевич Пестемьянов, заслуженный человек, много лет занимал должность директора универсама5. Как разумный и вполне практичный человек, Иван Андреевич не мог не пользоваться определенными выгодами, сопутствующими его должности и роду занятий. За 25 лет своего директорства он успел сделать достаточно: Иван Андреевич имел 2 гаража, 2 квартиры, 2-х и 3-х комнатную, дачу в пригороде, "Волгу" и солидную сумму на сберкнижке. Но как бы ни был успешен человек в жизни, всегда что-нибудь норовит отравить ее маленькие радости. Не было у Ивана Андреевича только одного, наследников. И дело тут было вовсе не в самом Иване Андреевиче, а в его обожаемой супруге, с которой они душа в душу прожили 40 лет, и которую он пережил на 9. Как Иван Андреевич сумел сохранить свои сбережения в тяжелые времена перестройки и дефолта до сих пор неизвестно, эту тайну старик унес с собой в могилу. В своем завещании Иван Андреевич в качестве наследника указал только внучатого племянника Андрея Б., инвалида детства по зрению. Две недели назад этот 22-х летний юноша вступил в права наследования и переехал в трехкомнатную квартиру покойного, в девятиэтажном панельном доме. Кроме денег и недвижимости Андрей унаследовал от деда пожилую домработницу, которая ухаживала за Иваном Андреевичем 8 лет со дня смерти его жены и жила этажом выше. Теперь она сидела перед подъездом и жаловалась трем своим престарелым подругам на свою нелегкую жизнь. "Козел старый, я за ним 8 лет, как за родным ходила, - говорила она, - а он мне даже столик старый не оставил, добра всякого пылится куча. А уж ему-то теперь зачем?" Говоря это, старая домработница слегка лукавила, поскольку Иван Андреевич в свое время отдал ей старый, но вполне еще работающий пылесос, трюмо и два настенных ковра. Кто знает, может домработница просто забыла об этом упомянуть, а может потом вспомнила, но постеснялась поправиться. Как бы там ни было, сейчас это совсем не важно. Кроме всего этого она по большому секрету сообщила своим подругам, что перед смертью Иван Андреевич перевел все свои деньги в наличные и хранил их у себя дома, где-то в спальне и что там якобы не меньше шести миллионов рублей. Из ее слов выходило, что они и сейчас там, потому что "слепой пока не собирается их трогать" и не знает о том, что знает она. Старухи в ответ лишь, молча, кивали и иногда переглядывались. Все три они были почти одинакового роста, поразительно похожи друг на друга, и сейчас, в своем триединстве напоминали трех древних обезьян, закрывающих уши, глаза и рот, "не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле".
Джим и Леха сильно удивились, когда Сашка после долгих подходов выложил наконец сокровенную мысль, не дававшую ему покоя вот уже несколько дней. "Надо взять эти деньги". 26 черное. Сашка знает все о наследстве старика от своей бабки, той самой, одной из тех древних обезьян, "не говорю о зле". Он знает также, что старая домработница могла сильно преувеличить сумму, или попросту соврать, но соблазн слишком велик: слепой на ночь остается совершенно один в квартире, набитой деньгами. Леха смотрит на Сашку широко открытыми, немигающими глазами, а Джим грустно уставился в угол, сминая в пальцах медиатор. Они сразу поняли, что Блондин не шутит. Полтора часа Сашка уговаривает друзей, напирая на то, что надо начинать им всем новую жизнь, пора что-то менять, все представляется очень легким. "Отнять деньги у слепого, что может быть проще, ребенок справится, - шипит Сашка, - кроме того, никто слепого пальцем не тронет, он сам все отдаст, такой шанс выпадает раз в жизни. Не сделаем сейчас, не сделаем никогда, так и заплесневеем тут. А так мы все изменим!". Первым сдается Джим, он рассыпает кусочки медиатора и смотрит на Леху. Леха еще колеблется, нервничает, но уже почти согласен. Скоро сдается и он. И снова 26 черное, помноженное на два, отражается в глазах проигравшего.
3.
...И были дороги, равномерный колесный степ, провода между столбами в окне, перекатывающиеся волнами, и вечерами теплая противная водка в вагоне-ресторане. Теперь вся жизнь была разбита на отрезки пути между станцией Т., с пятиминутной стоянкой в 19.30 и станцией М. со стоянкой в пятнадцать минут в 2.15. Купе с меняющимися попутчиками, тамбур, чтобы покурить, и самый свободный человек на свете, казалось, только руки в стороны расставил, и полетел. Совсем не важно, куда катится тот или иной поезд, и не важно, катится ли он вообще... фу... опять ночной бред, просто очередной кошмар. Опять просыпался весь в поту, а на столике стоит недопитый стакан холодного чая. Еще этот проклятый коричневый чемодан на полке. Утром просыпался, очередной попутчик, знакомились. "Куда едете?, - спрашивает. "В командировку, вот, направили" - опять врешь. "А я к родителям, у папы юбилей через два дня. Ох, ненавижу эти командировки, знаю, что это такое" - сочувствует. Вечером опять вагон-ресторан, если повезет с компанией, то веселее, утром уже приехал.
4.
Дальше Леха помнит все урывками. Помнит, что в двери оказался всего лишь примитивный английский замок, ключ к которому он сделал на работе. Помнит, как ночью, когда они вошли к слепому, он уже не спал, лежал на кровати, глядя своими открытыми пустыми глазами в потолок. Он, конечно, услышал, как они ковырялись ключом в замке. Сашка спросил у слепого про деньги, и тот сказал, что они в спальне: половина зашита в диване, а другая - в старом ламповом телевизоре, накрытом какой-то тряпкой. Сашка достал нож и пошел искать, Джим начал рыться в шкафах, а Леха просто стоял и смотрел, ничего не видя. Он не помнит сколько времени прошло, прежде, чем Блондин вошел в комнату на ощупь, с глупым лицом. "Не знаю, сколько там, но очень много, - протянул он. Леха помнит, как Джим с Сашкой завязывали слепому ноги каким-то поясом, слепой ни разу не пошевелился и не произнес ни слова, он лежал спокойно, и только слезы катились из его незрячих глаз, а Леха просто стоял и смотрел, и не мог пошевелиться. Дальше Джим закрыл его в туалете и он все искал рукой в темноте шпингалет или замок. Леха и сам понимал, что это бесполезно, что дверь закрыта снаружи, но почему-то упорно старался. Потом Леха помнит все тот же чердак, Сашка с Джимом о чем-то наверно спорят. Хотя они говорят, по-видимому, достаточно громко, но ничего не слышно, как будто кто-то выключил звук. Еще Леха помнит три спортивные сумки, стоящие в углу одна к одной, там, наверное, что-то тяжелое, потому что они раздулись и ручки торчат вверх. И Леха помнит черное пятно на столике между Джимом и Сашкой, такое черное и блестящее. Кажется, оно сейчас разрастется и накроет своей чернотой весь чердак, весь город вместе со всеми людьми, и эта мысль привела тогда Леху в дикий ужас. Последнее, что Леха помнит из той ночи - это предрассветный полупустой вокзал, бесконечные, ждущие на путях, составы, сильную усталость и проходящий утренний поезд на Москву.
Через несколько дней, уже в другом городе, Алеше приснился странный сон, так похожий на явь. Все в этом сне было на самом деле. Когда Алешу выпустили из туалета, он проходил по коридору мимо зала, и лишь мельком успел увидеть, что слепой уже лежал, не шевелясь, ноги его были связаны тем же поясом, а на лице лежала подушка. Да... Сашка и Джим задушили его. Джим держал ноги, а Сашка давил подушкой все сильнее и сильнее, пока руки, хватающие воздух, не упали на простыню. Зачем они это сделали?! Ведь слепой вряд ли смог бы их опознать. Алешу еле довели до чердака и усадили на железную кровать, он двигался, как сомнамбула, не ощущая ничего вокруг. Потом Сашка с Джимом пересчитали деньги, разделили на три равных части и разложили в три спортивных сумки. Как и говорила домработница, там было шесть миллионов рублей с кое-какой мелочью. Джим достал и положил на столик черный, блестящий наган, тогда он показался Алеше огромным. Это было трофейное оружие, доставшееся Ивану Андреевичу Пестемьянову по наследству, его дед принес наган с Первой Мировой войны. Джим нашел его в стенке, в зале, пока Сашка ходил искать деньги. Джим взвел курок и нажал на спуск, раздался щелчок, револьвер работал превосходно. Затем он достал коробку патронов и положил ее на стол рядом с наганом. " Трофейный, - сказал Джим, закуривая. Потом они с Блондином долго спорили, кому же должен достаться трофей, Сашка предлагал купить наган, но Джим не соглашался. Так они торговались, ругались, собирались даже разыграть в карты, но почему-то так и не разыграли... Тут Алеша проснулся и понял, что это все на самом деле не сон, что ничего уже не поправить, а он очутился в другом городе, за много километров от родных мест, чердака и шумных вечерних посиделок.
За три года он прошел и проехал почти всю страну вдоль и поперек. Леша побывал во всех крупных городах, часто останавливался в провинциях. Он любил менять города, везде нанимал какую-нибудь дешевую развалюху-квартиру или комнату, иногда ночевал в подвалах, подъездах, на чердаках, жил он более чем скромно: питался чем попало, и это при том, что был миллионером. Такой образ жизни и помог ему так долго пропутешествовать, держась на плаву. Алеша побывал на Кавказе, в Сибири, на Дальнем Востоке, на Урале и в средней полосе. Он любовался мечетью Кул-Шариф в Казани и видел разлив Амура, посещал Эрмитаж и водопад Кивач, что в Карелии, кроме того он искупался в Байкале и был в числе немногих, допущенных к камланию, одним сильным алтайским шаманом, имя которого по-русски произнести то трудно, а уж запомнить, так и совсем нереально. Нигде он не задерживался дольше, чем это было нужно. Он приезжал, находил себе временное жилье, оставлял там свой багаж и уходил на несколько дней пешком бродить по городу, ночуя где попало. Так гулял он, изучая город, людей, дома, и когда пресыщался этой обстановкой, то забирал свои вещи и садился на новый поезд или электричку, все равно куда. А иногда Алеше хотелось пройтись пешком, и, если была хорошая погода, он шел куда глаза глядят через поля, посадки, деревни и реки. Тогда он ночевал а стогах сена, или под открытым небом, у костра, или в какой-нибудь деревеньке кто-нибудь пускал его в сарай, а если повезет, то и в дом. Но особенно Алеша любил останавливаться в маленьких городках, которые состояли из двух и трехэтажных деревянных или кирпичных домов постройки начала прошлого века и нескольких, не менее ветхих, церквушек. Эти, уже изрядно обрюзгшие, облупившиеся, покосившиеся исполины были ему милее всего. Это было для него как путешествие на 100 лет назад. А эти осколки прошлого смотрели на него своими тусклыми окнами. Там было столько узеньких, беспорядочно переплетающихся, кривых улочек и переулков, около некоторых домов были деревянные лавочки, на которых вечерами, после дневных хлопот, бабы в грязных фартуках и халатах грызли семечки и судачили о всякой чепухе. Почти каждая такая улочка была похоронена в тени огромных деревьев: кленов, лип, тополей. Летом из-за заборов выглядывали головки цветов, в некоторых переулках было так много черемухи, что когда она цвела, казалось, можно задохнуться от запаха. Неизвестно откуда свешивались ветки сирени, они падали иногда прямо на лицо и тогда хотелось лишь стоять в этой благодатной тени, не трогаясь с места. Но главное, это все же были дома, Алеша любил бродить там в любое время, но больше всего ночью. Он вглядывался в темные окна, за которыми спали люди, и на душе у него становилось немного спокойнее. А еще от легкого теплого ветерка еле покачивались кроны деревьев, где-то неподалеку лениво гавкала собака, и бледная полная луна светила в окружении ошметков облаков, которые были похожи на пенку в чае от размешанного сахара. И тогда казалось Алеше, что не было той кошмарной летней ночи в его родном городе, которую он почти не помнит, и о которой никак не может забыть, не было слепого и не было этого проклятого револьвера, калибра 7.62, с барабаном на семь патронов.
5.
...И был страх, и было одиночество. Разные дни сливаются в один длинный, больной от яркого света день. День может тянуться годами, есть лишь он и небольшая комнатушка с двумя окнами в четырехэтажном старом доме. Весь световой день мечешься по разворошенной кровати, как в лихорадке. Нашел недавно в трюмо колоду без двух карт, учишься пасьянсы раскладывать, отвлекает. Ложишься на постель, на часах 11 утра. И снова в полубреду-полусне эти слова: "Слезы иссушат мне лицо, солнце выжжет мне волосы, дорога излечит мне душу". Опять просыпаешься, повторяешь их про себя, они привязываются, как надоедливая песенка по радио с утра. А когда мгла зашторивает эти два заляпанных окошка спать уже нельзя, начинается еще одна бессонная ночь. Теперь страх намного сильнее, он - сама темнота, он - это вся комната. Опять потными ладонями прижимаешь холодное железо к виску, ждешь, сидишь так час, полтора, не решаешься. "Чшлык" - курок щелкнул, опять вхолостую, опять 26 черное, сколько можно, уже восемнадцатый раз подряд, и все вхолостую. Уже восемнадцатую ночь подряд достаешь его, приставляешь к виску и, вхолостую, щелкает курок, а патрон в барабане все это время ждет своей очереди, пожалуй, это уже нехорошая традиция, 26 черное восемнадцать раз подряд. Тут уж самый терпеливый человек пришел бы в бешенство. Убираешь холодное железо от горячего виска на котором остается кружок вмятой кожи. В постели, завернувшись в одеяло, с открытыми глазами встречаешь утро. Теперь можно спать, спать, спать...
6.
Холода застали Алешу в маленьком южно-уральском городке. Ему так там понравилось, что он решил остаться там на всю зиму. Он снял маленькую прелестную квартирку в одном старом доме. Там была железная кровать с панцирной сеткой, совсем как когда-то на чердаке, стол, табурет, и, главное, потрескавшийся закоптелый камин, на окнах были наклеены обрывки еще советских газет, отчего квартирка была полутемной и напоминала притон с картины Караваджо. Алеша обожал камин, он мог целыми днями сидеть и смотреть на огонь, изредка подкладывая дрова. Эта его первая зима вдали от дома оказалась очень плодотворной: он засел за книги, часами сидел перед своим камином в толстом вязаном свитере и читал или просто мечтал куда поедет когда станет тепло. Кроме того он написал половину задуманного им романа, который пока представлял из себя лишь нагромождение сложных рассуждений и умозаключений, призванных убедить читателя в том, что человеческим сознанием управляет сила привычки. Герои здесь вводились лишь формально, постольку, поскольку они были необходимы для придания художественности. Но ничего, этот недостаток он исправит потом. Так коротал он короткие зимние дни и длинные ночи в своей норе.
В апреле, когда Алеша вновь стал ездить по стране, где-то между Новосибирском и Омском он узнал, что в прошлом году, третьего числа самого дождливого месяца на чердаке в его родном городе Джим показал кита. Это понятие "показать кита" придумал когда-то Сашка. Он видел это в американских фильмах. Это означало приставить пистолет в ту область где начинается горло, при этом ствол должен располагаться параллельно шее. Сходство с китом заключалось в том, что когда пуля проходит сквозь голову, она вылетает примерно в районе темечка и в этот самый момент частички мозга и крови, вылетающие вместе с пулей, образуют небольшой фонтанчик из брызг, очевидно напоминающий струю воды, выбрасываемую китом при всплытии на поверхность. Алеша узнал об этом, когда открыл свой электронный почтовый ящик и прочел письмо сестры. Она была четвертым человеком, знающим, кто убил слепого. Она писала, что по делу, которое тогда завели, никого так и не нашли. У милиции не было зацепок. Единственный оставшийся человек, который знал о шести миллионах, старуха-домработница, умолчала о них. Значит и мотивы убийства оставались невыясненными, принцип "ищи кому выгодно" тут не работал. Еще она писала, что мама постоянно спрашивает, почему он не заходит навестить их. Сестра постоянно врала, что он уехал работать в другой город и оттуда шлет им деньги. На самом деле в ту ночь, когда Алеша уезжал, он оставил Джиму пятьсот тысяч с просьбой передать их сестре. Джим честно их передал. Он застрелился из того самого револьвера, который нашел в шкафу у слепого. Он был тогда под героином.
А через полтора месяца, уже находясь в Усть-Илимске, Алеша прочел в следующем письме сестры, что Сашку недавно застрелили все из того же нагана. После той ночи Сашка стал потихоньку пропивать свои миллионы. Однажды, под вечер, он сидел пьяный, в компании, у кого-то на квартире. Блондин что-то не поделил с собутыльниками и в пылу ссоры один из них схватил, лежащий на столе, заряженный револьвер и выпустил в Сашку пять пуль. Да, это был тот самый наган, который принадлежал некогда Ивану Андреевичу Пестемьянову, директору универмага. Когда Джим застрелился на чердаке, первым, кто его обнаружил, был Сашка, это он позвонил в милицию и скрылся, прихватив с собой наган, от которого впоследствии и сам принял смерть.
Вечером того же дня Алеша сильно напился в вагоне-ресторане очередного поезда. Он и сам не помнил куда тогда ехал. В результате, спустя несколько пьяных дней, он, неизвестно как, оказался в Сочи. Там Алеша снял себе дешевый номер, на втором этаже гостиницы, что была у самого берега моря. Днем он бесцельно слонялся по городу, а теплыми южными ночами бродил по побережью, омывая ноги в волнах. Однажды вечером он зашел в ресторан на первом этаже гостиницы. Это было дорогое место, просторный зал, куда каждый вечер народу набивалось до отказа. Люди старались заранее договориться с официантами, музыкантами и даже с управляющим гостиницей, а все ради того, чтобы увидеть местную легенду, и по приезде домой хвастаться друзьям и знакомым, и советовать им непременно ехать и останавливаться именно в этой гостинице. Там еще была большая сцена в занавесом, около которой располагался оркестр, а под потолком висели разноцветные прожекторы. В зале было светло, Алеша просто зашел, сел за единственный свободный столик и заказал вино и шашлык. На часах было около двенадцати, Алеша решил просидеть здесь до закрытия.
Свет погас, наводнив зал душной мглой. Луч прожектора скользнул по сцене и замер, глядя на одинокое, общипанное деревце микрофонной стойки. В наполненный пылью и дымом свет, робко, будто проверяя под собой лед, шагнул человек. На нем был старый костюм с засаленными манжетами и галстук-бабочка. "Это же наш Жора. Это он. Он все-таки здесь" - пополз по столикам шепот. Жора был маленького роста, худощавый, он вообще представлял собой весьма карикатурный типаж. Уши, чуть оттопыренные, смотрели в стороны, глаза, смотревшие ошалело, бегали по темноте, словно высматривая кого-то. У Жоры резко выдавалась вперед верхняя челюсть с рядом длинных, ровно посаженных, передних зубов, не закрываемых до конца верхней губой, щеки впали, а посередине его негармоничного лица был посажен острый нос. Весь его вид, в сочетании с миниатюрностью фигуры и остренькими приподнятыми плечиками делали его похожим на чревовещательную куклу, начавшую жить своей жизнью. Сейчас Жора улыбается во весь рот, отражая зубами свет прожектора. "Давай музыку, Жорик, не робей, мы с тобой, - раздался хриплый голос из темноты. В глазах у Жорика появилось смущение, он элегантно раскланялся и продолжает улыбаться. А музыки все нет, какая-то задержка в оркестре. В темноте повисло молчание, все взгляды сейчас устремлены на Жорика. Кажется вот-вот, еще секунда, и в его голову полетит бутылка, но нет, он любимец, вот уже пять с половиной лет он каждый вечер выходит на эту грязную сцену и мучает почтеннейшую публику, доводит до бешенства а потом до слез, он может вить из них веревки, может приказать им броситься с утеса в эту большую грязную лужу, Черное море, и они бросятся, все до одного. Каждый вечер, уже пять с половиной лет, он на этой заплеванной сцене мучает себя, рвет себя на части перед этими сволочами, вырезает себе сердце на глазах полупьяных скотов. Вот уже пять с половиной лет перед выходом на сцену он дает себе одно и то же обещание, что сегодня это случится, сегодня он наконец расстегнет ширинку своих старых брюк, вытащит свой член и будет лить в темноту пенящуюся урину и громко бешено хохотать, он пройдет от одного края сцены к другому, поливая этих скотов, пока не кончится моча. И потом он будет жалеть только об одном, что струи хватило лишь на первые ряды.
Луч прожектора все еще светил, не давая забыть где и зачем он находится. Тишина давила, давила всех кроме Жорика. Тут неожиданно для всех он дернулся, будто его пронзила судорога, и освободил из своей глотки такой сильный звук, что все дрогнули, а темнота накалилась до предела, стало трудно дышать. Это было похоже на расстроенную шарманку. Жорик не запел, он заорал "Аmsterdam" Жака Бреля на французском языке. Песня пошла волнами, плавно опускаясь до баритона, голос взлетал вдруг до тенора. Жорик картавил, вздрагивал всем телом, открывал рот, обнажая нёбо и ряд верхних белых зубов, взмывая до высоких нот, потные веки его смыкались, как-будто он умирал, и тут же при очередном переходе он распахивал глаза, в которых кроме света прожектора светилась звериная ярость. Жорик набирал воздуха в легкие так, что они вот-вот должны были лопнуть и выпаливал в публику свой ураганный голос. Вот все лицо его вспотело: волосы прилипли и свалялись на лбу, пот капал с носа, с подбородка, с бровей, все лицо его блестело в луче прожектора, который дрожал от его голоса. Он уже не пел, он орал, еле набирая дыхание, вены на висках вздулись, вот крик перешел в хрип, он хрипел изо всех сил, все еще держась на высоких нотах, размахивал руками, его слюна в луче прожектора летела в зал, но сейчас никто не замечал этого. Постепенно голос его затихал и в конце концов он совсем умолк. Пока Жорик пел, оркестр не издал ни звука, музыканты застыли на своих местах, слушая его. Когда он закончил, казалось, время остановилось, а душном воздухе застыла трехсекундная пауза. Раз, два, три - и, словно по сигналу, все вокруг взорвалось аплодисментами, свистом, криками и стенаниями. А Жорик отрешенно смотрел в зал, взгляд его остекленел, он будто не слышал всего этого. Потом он развернулся и, втянув голову в плечи, медленно ушел со сцены. А многие из видевших это в который раз задавались одним вопросом: "Как человек, такой жалкий и смешной, может быть таким трагиком? Откуда в этом тщедушном теле такие бездны голоса?" В два часа включили свет, это был сигнал, что ресторан закрывается. Люди с усталыми или веселыми лицами нехотя вставали из-за столиков, расплачивались и медленно расходились по своим номерам. Это была душная летняя ночь с 22 на 23 июля, почти через год после того, как задушили слепого.
А на следующее утро в восемь часов тридцать минут, в 223-м номере горничная помимо обычных чаевых, оставленных на тумбочке, обнаружила в ванной Жорика. Он лежал с головой в воде и собственной крови, прямо в концертном костюме и ботинках. К этому времени ванна уже успела остыть. Еще ночью Жора вошел в ванную и повернул вентель горячей воды, побрился опасной бритвой со своим именем на ручке, аккуратно поправил бабочку, засучил рукава и лег а ванну. Жорик лежал в прибывающей горячей воде и напевал вполголоса какую-то грустную старую песенку. Когда вода достигла шеи, он закрыл кран, достал из нагрудного кармана свою именную бритву и разрезал себе вены: сначала на правой руке, потом на левой.
Допрошенная горничная, задыхаясь и всхлипывая, рассказала лишь, что "певец" вел себя тихо, в номер никого не водил и всегда оставлял ей чаевые на тумбочке. Но было и то, чего она не могла знать. Например, что Жорику было уже сорок четыре года, в Альметьевске проживала его бывшая жена, с которой он развелся семь лет назад, а их единственная дочка скончалась от воспаления легких в младенчестве. У Жорика не было здесь ни друзей, ни знакомых, каждый вечер после выступления в своем номере, выделенном ему управляющим, он тихо напивался, ибо алкоголь был единственным лекарством от, мучившей его уже долгие годы, бессонницы. А потом, ровно в 16.00 Жорик просыпался и шел гулять по берегу моря, всегда по одному и тому же маршруту, приходил в номер в 19.00, принимал душ, смотрел телевизор. А в полночь наш Жорик снова на сцене, перед теми, кто не понимает его, да и не поймет никогда. Так продолжалось пять с половиной лет, долгих, бессонных, пьяных пять с половиной лет.
Алеша прожил там еще с неделю после смерти Жорика. Теперь он запирался в номере на ключ и целыми днями лежал в ванной. Когда вода остывала, он спускал ее и набирал новую. Он лежал, раскинув руки по бортам и глядя в кафельный потолок. Кто знает о чем он тогда думал. Может о Жорике, а может быть о своих умерших друзьях, сильная связь с которыми теперь тянула его вслед за ними, а может о том, что теперь ему уже никогда не вернуться домой, теперь у него нет дома, теперь никогда не будет так, как раньше. Но скорее всего он думал о черном, блестящем револьвере системы наган, калибра 7.62 миллиметра, с барабаном на семь патронов, который убил его друзей и скоро должен прийти за ним.
7.
В последующие годы он гораздо больше путешествовал. Он почти не задерживался в крупных городах, приезжая утром, а вечером уже отбывая в другое место. Он пропускал, оставлял без внимания много тенистых, деревянных городков, которые раньше так грели его душу. Теперь разные места мелькали перед ним все быстрее и быстрее, почти не оставляя следа. Он стал меньше спать ночью, стук колес, прежде наводивший на него дрему, теперь отдавался головной болью. Он уже давно не напивался в вагоне-ресторане, как раньше, а сидел в своем купе или плацкарте и смотрел в окно, сцепив на столе руки. За окном мелькали, вросшие в землю, деревенские хаты, расползшиеся по полям и впадинам, поля, вьющиеся, блестящие, поверхности рек, жавшиеся друг к другу, деревья. Но он ничего этого не видел. Однажды весной Алеша поймал себя на том, что не заметил, как на деревьях появились первые листья. Он просто жил и вдруг в один день заметил, что зима уже кончилась. Он забыл о мире, и, казалось, мир забыл о нем. Он забыл, как ласточки кружат в небе перед грозой, как пахнут полевые цветы, как шумит, тревожимый ветром, лес, как улыбаются люди.
В тот день, когда он приехал в Читу, над городом висело бугристое, серое небо. Его лицо и глаза были такого же цвета. Как же он постарел за последнее время! Лицо его избороздили морщины, особенно вокруг глаз, сначала еле заметные, они со временем становились все глубже и глубже, а на голове уже пробралась к макушке глубокая залысина. Алеша просыпался утром и находил у себя на постели собственные волосы, они выпадали целыми прядями. А иногда, когда он в редкие часы сна переворачивался на живот и утыкался лицом в подушку, просыпался от того, что волосы попадали ему в нос. Тогда он долго чихал, фыркал, потом садился на постель и тихо плакал, давя рыдания, чтобы никто из его попутчиков не услышал, как он жалок. Алеше было тогда двадцать девять лет, но выглядел он на пятьдесят. Когда он сошел с поезда в этом забайкальском городке, то узнал этот вокзал, вспомнил, что уже был здесь в первый год своего долгого путешествия, но сейчас это уже не имело никакого значения. Алеша медленно прошелся по перрону до конца, спрыгнул на пути и скрылся за, ожидающими перецепки, товарными вагонами.
В Чите через риэлтерскую фирму он снял дом, точнее целый трехэтажный особняк с бассейном, сауной, баскетбольной площадкой и гаражом на четыре машины. В фирме ему предложили подобрать через агентство прислугу, но он отказался. Он запасся едой и жил там один, не выходя из дома. Первым делом он обследовал весь дом, все три этажа, включая гараж и прилегающие территории, потом заперся в доме, зашторил все окна, лег в постель и включил телевизор. Он смотрел его постоянно и все подряд: триллеры, новости, комедии, боевики, рекламу, шоу, мультики, сериалы. Телевизор не выключался никогда. Даже когда он спал(обычно по три-четыре часа)он улавливал краем уха звук телевизора и то, что было на экране переносилось в его бредовые ужасные грезы. Километры новостных субтитров, часы рекламы, дни фильмов, годы и десятилетия сериалов, он давно бы уже свихнулся от всего этого, если бы еще был нормальным. Он давно уже не отличал день от ночи, потому как окна были закрыты и все три этажа покрывала густая мгла. Единственным светом в этом огромном пустом доме был еле мерцавший экран телевизора.
Однажды он проснулся, ощупью пробрался по лестнице на первый этаж и впервые за много дней распахнул входную дверь. Первым его ощущением было, как будто кто-то ткнул пальцами ему в глаза, он зажмурился и прослезился. Был солнечный теплый день. Он закрыл дверь и долго стоял в темноте, потом зажмурился, снова распахнул ее и выбежал на улицу. В тот день Алеша пролежал на траве перед домом пока не стемнело. Потом он медленно встал и, пошатываясь, еле перебирая ногами, пошел к гаражу. Там он нашел топор, вышел на баскетбольную площадку, встал на колени и, растопырив пальцы, положил левую руку на холодный, шершавый асфальт. В тот вечер он отрубил себе два пальца на левой руке: средний и указательный. Тогда, стоя на коленях, он долго смотрел воспаленными красными глазами на свою руку, распластанную перед ним на асфальте. Он резко занес топор и попал точно туда, куда метил. Одним ударом он разрубил первые фаланги двух пальцев, включая сосуды и сухожилия. Сперва он поднял руку и молчал, недоуменно глядя на две частички своего тела, лежащие перед ним в лужице крови. Боль пришла не сразу. Только потом он бешено взвыл и начал кататься по площадке, в бессилии остановить свои муки. Когда боль немного утихла, он снял с себя рубашку и намотал на руку. Потом он потерял сознание, и сутки полежал на асфальте. В одну из ночей он заполз в дом, хлебнул водки и улегся прямо на паркете в одной из комнат. Так лежал он еще неделю. Во время этой недели он ни разу не встал на ноги, он только пил воду, бутылки с которой валялись повсюду, и испражнялся под себя.
Неизвестно, что побудило его в конце концов встать и не умереть в зловонной луже собственных экскрементов. Но он встал. Он уперся лбом в пол и поднял свое ослабевшее тело. Сначала он ползал на четвереньках, потом передвигался на коленях, все меньше опираясь на руки, а потом и вовсе встал на ноги и выпрямился. Первым делом он пополз к бассейну, кое-как включил воду и плюхнулся на дно. В воде он сорвал c себя всю одежду, провонявшую потом, мочой и калом, стал потихоньку обтирать себе все тело, щипать кожу, окончательно потерявшую чувствительность. Потом, голый и мокрый, он пополз к холодильнику, достал оттуда палку колбасы и стал рвать ее зубами, он грыз и кромсал ее, проглатывал, почти не жуя, потому что сейчас от одного запаха еды его выворачивало наизнанку. Его несколько раз вырвало, но он продолжал глотать неразжеванные куски. Он съел совсем немного и так и уснул, голый, возле открытого холодильника, с колбасой в руке. Так за пять дней Алеша поднялся на ноги. Он раскрыл все окна и вскоре привык к свету, хотя теперь день заставлял его чувствовать себя некомфортно. Он побрился, с лица его сошла болезненная опухоль, оставив лишь впалые щеки, тонкие старческие губы и морщинистую серость. Вскоре он опять был в дороге, молчаливый и сдержанный, глядел в окно своим угрюмым пепельным взглядом.
Когда срок аренды особняка истек и представители риэлтерской фирмы пришли туда, они обнаружили запах гниения и клоаки, расползшийся по всему дому, мусор и пустые бутылки на всех трех этажах, лужу засохшего дерьма на полу в зале и два полуразложившихся пальца на баскетбольной площадке за домом.
Через полтора года ветром и слякотью Алешу встретил Владивосток. Там было еще серое волнистое море под цвет его глаз. Он постарел еще сильнее: лицо его окончательно обрюзгло, спина сгорбилась, плечи опустились, а на голове не осталось ни одного волоска. В свой тридцать один год он выглядел семидесятилетним стариком, в котором едва шевелилась жизнь. Сбылись слова, которые уже давно он слышал во сне: "Слезы иссушат мне лицо, солнце выжжет мне волосы, дорога излечит мне душу". Теперь при нем был его маленький фетиш, наган калибра 7.62 мм, с барабаном на семь патронов, точно такой же, как тот из которого когда-то застрелился Джим и застрелили Сашку. Очень часто Алеше казалось, что это и есть тот самый. Он купил его два месяца назад. На полустанке в одном сибирском поселке к нему подошел маленький седобровый мужчина и трясущимися руками незаметно показал ЕГО. Тот человек был с похмелья и ему срочно нужны были деньги. Алеша купил этот наган и коробку патронов к нему за двести рублей. Он купил его тогда в твердой уверенности, что этот наган предназначен именно для него, что он положит конец всем его мукам и этой преждевременной старости, ведь он, Алеша - последний из трех убийц слепого и до сих пор жив. Теперь с этим черным божком он не расстался бы ни за что на свете. Когда они оставались одни, он украдкой доставал его откуда-нибудь и взвешивал в руке, хотя давно уже знал что его вес без патронов 750 грамм, а с полным барабаном - 837 грамм. Потом он проводил пальцами по всему его железному телу, знал каждую выемку, каждый выступ. Ему доставляло огромное удовольствие тискать его у себя в руках, лелеять, словно какого-нибудь хомячка или маленького желтого цыпленка. Он чувствовал у себя на пальцах холодную, гладкую, тяжелую сталь, спокойную, надежную, свернувшуюся клубком у него в руке, смерть. Он обожал разбирать и собирать его, промасливая каждую деталь, и как по-детски он вздрагивал и по всему телу проходила приятная щекочущая дрожь, когда раздавался щелчок взводного механизма и взведенный курок возвращался на исходную.
Он снял дешевую комнатку на третьем этаже ветхого четырехэтажного дома, постройки начала прошлого века. Комната эта была угловой, имела два окна, на южную и западную стороны, кровать сумгаитской мебельной фабрики, два стула, табурет, стол, трюмо и лампочку, выраставшую из потолка, вместо люстры. На голых стенах висели обрывки старых обоев, а в углах было полно паутины и всякого сора. Видно было, что здесь давно уже никто не жил. Но Алеше было наплевать на все это. Ведь с ним был его наган - главное его сокровище. Именно в этой комнатенке он надеялся умереть. К тому же его сумка с деньгами, так вульгарно раздувавшаяся в начале путешествия, была почти пуста, у него оставалось шестнадцать с небольшим тысяч рублей.
В этой комнатке он с трудом пережил дальневосточную зиму с перебоями электричества и отопления, но не это было главное. Он опять начал запираться на ключ и целые дни проводил один, снова и снова перебирая свой наган. Сон его стал еще тревожнее, он все еще слышал эти слова: "Слезы иссушат мне лицо, солнце выжжет мне волосы, дорога излечит мне душу". За стенкой каждый вечер слышался шум, крики, детский плач и матерная ругань, пьяный муж по традиции колотил свою жену. От этого шума Алеше становилось еще страшнее и тоскливей. Последние две с половиной недели по ночам он брал свой наган, в барабане которого был заряжен один патрон, и играл с собой в русскую рулетку. Все мимо. Он был неудачником, даже здесь он никак не мог выиграть. Он конечно мог зарядить полный барабан и выстрелить наверняка, но что-то в нем еще цеплялось за жизнь. Одинокий трусливый старик без двух пальцев в серой сжимающейся комнате, наедине с револьвером, из которого даже нельзя застрелиться. Апофеоз ничтожества.
Однажды ночью, когда он сидел, обливаясь потом и в очередной раз готовясь вышибить себе мозги, в дверь его комнаты постучали. Сначала он подумал, что это одна из его галлюцинаций, порожденных одиночеством, но стук повторился. Он встал, пошел открывать. Он увидел на пороге маленькую босоногую девочку, на вид ей было 4-5 лет. В белокурые волосы были вплетены два огромных голубых банта, платьице было заштопано в нескольких местах неумелой рукой, она была вся в слезах и соплях. Он смотрел на нее, а она смотрела на него, впервые за несколько последних лет он испытал удивление, он ничего не понимал. Откуда? Почему эта девочка? Откуда в этой дыре вообще взяться маленьким детям?! Тут из соседней двери, наспех запахиваясь домашним халатом, выскочила какая-то женщина. В след ей из комнаты вылетела длинная матерная тирада. Волосы на ее голове свалялись, голые ноги были в синяках, нос рассекал глубокий шрам. Она дико, недоуменно оглядела его, схватила девочку за руку и быстро увела. И тут только он все понял. Это те самые его соседи, которые постоянно ругаются, это та самая женщина, которую каждый вечер бьет муж, а девочка - это их дочка. Тут он ощутил что-то в своей правой руке. Это был револьвер с одним патроном. Он забыл оставить его в комнате, когда пошел открывать. И эта женщина видела у него оружие. Ему представилась девочка, она стояла перед ним, как живая, с заплаканными глазками и своими голубыми бантами. Он сделал шаг, потом еще один и медленно пошел к той двери, куда скрылась женщина. Он открыл эту дверь и медленно вошел, увидел небольшого роста, средних лет мужчину, он стоял у стола, уперевшись в него кулаками, женщину в халате со шрамом на носу, она сидела за столом напротив мужа, и девочку, хныкающую на кровати. Когда он вошел, муж с женой замерли и уставились на него. Муж не договорил и остановился на полуслове, только девочка продолжала изредка всхлипывать. Алеша медленно поднял правую руку и навел револьвер на мужа. Раздался выстрел. Пуля дождалась своей очереди. Она застряла в сердце. Больше Алешу никто в этом доме не видел.
8.
И был холод, и был покой. Идешь, все время что-то скрипит. А это снег скрипит под ногами. Давно не слышал этого звука, как-будто в первый раз. Дышишь. Легко. Глубоко. Вокруг все белое и голубое...и чуть-чуть зеленого. Свет больше глаза не режет, а его тут много. Самый одинокий человек в мире, по-дружески беседующий со своим одиночеством. Картинно? Да. Не в этом дело. И вообще ни в чем. О прошлом только жалеешь. Да это и понятно. Все жалеют. Но теперь не страшно...и не больно. Теперь все прошло, все прошло, все...
ЭПИЛОГ
Алеша умер своей смертью, много лет спустя, на Аляске. Во Владивостоке он каким-то чудом договорился с капитаном одного контрабандистского судна, чтобы тот взял его к себе коком. Когда корабль проходил Берингов пролив недалеко от материка, Алеша запасся едой и всем необходимым, спустил ночью лодку и сбежал. Никто на судне не мог подумать, что этот старик без двух пальцев окажется таким прытким. Углубившись в материк, Алеша нашел заброшенную хижину и поселился в ней. С тех пор до своей смерти он не видел ни одного человека. Теперь он был робинзоном с поправкой на климат, свободным от всего человеческого. Так прожил он много лет, кормясь охотой и рыбной ловлей. В свой последний день, умирая на полу своей хижины, он сжимал в руке черный блестящий наган.