|
|
Посвящается тому, кому посвящается... |
для хорошо темперированного клавира
1
Нет, не мигрень,
Но подай карандашик ментоловый...
За птичьими, за перистыми льдами
Сквозных пустынь жемчужная заря.
Я так давно уже обуглен днями,
И льдинами затерт, как остов корабля.
Нет, не при мне для царственной услады
Сойдутся дни, витийственно шумя.
Мои мигрени, что твои награды,
Меня нагонят и без спросу одарят.
И вот тогда, в пылу вселенской дрязги,
Карминами да янтарем горя,
Я буду сокрушен как именинник царский,
Что утром не дожил до завтрашнего дня.
2
Листаю книги в глыбких подворотнях...
Листаю книги и молчу
На сонмах языков известных.
Кожевник смерит кожу по плечу,
Шагренью не скупясь железной.
Железный век! Кирпичная тоска,
Да чай крутой за бредом бесполезным.
И в кольцах дымных - чтоб наверняка -
Висит сонет о страхе неизбывном.
Что лодочник, что серая река! -
Подруга серых асфоделей
Мы в урны опускаем суррогат
Свобод обещанных и страшной черной тени.
И сумерки в бушлатах ледяных,
И зябкой дрожью сколотый прохожий
В библейский уместились акростих,
Где мир у основанья строк изложен.
3
Не сравнивай, живущий несравним...
Нет равенства равнин и нет сличенья ливней,
Разлука давняя разрухе не судья.
В господних коробах, где каждый не излишен,
И корольку назначат встречу у огня.
Воскресший день не терпит исчисленья,
Чтит листьев бред и вольности обряд.
И - третий - лишний - в ряд, в наряде искупленья -
Равняясь на себя, пока не уличат.
У истины улик, у искушенья истин,
В безумстве беглого, мятежного огня,
Ты будешь обращен и оглушен как нищий,
Глаголами имен и страстью корабля.
4
Ах, ничего я не слышу и бедное ухо оглохло...
Ах, ничего я не вижу и бедное небо сурово,
Только еще между листьев укрыться в ложбине,
Мягко-уютной как старые детские сказки.
Пусть бы и дождь к нам стучится по царственной крыше -
Занавес мокрый, он нас защитит от сомнений.
Лампу жасминную мы бы зажгли между делом.
День бы как день протянулся в двойной Поднебесной,
Лаской угодной совсем никого не смущая.
Там, в междуречье дыханья и царственной речи,
Шепот страниц отличить от шелеста листьев дождливых,
Веток стреноженных быстрые, точные вести.
Все бы до края тянуть, осторожно глотая,
Дальних побегов в руках ощутив тяготенье,
Рядом с собою - надежды смущенной земли.
Зренье тогда б мы отдали имущим и быстрым,
Нам бы и малого царства было б довольно.
5
Садится в сани нищий правовед...
Садится в сани нищий правовед.
А на дворе метель, метель - и слава богу.
И можно между крыльев пролететь
Иль проскользнуть - без воронья - в дорогу.
И править миром помутившимся умом
Над хаосом и бездной нищей жизни.
Вчерашний мир пургою погребен
В незыблемых полях мертвеющей отчизны.
И не видать ни прав людских, ни вед.
И не до этого - ни света, и ни края.
Все унесло в пучине ледяной
За берег берегов, в страну незнаний.
6
Власть отвратительна как лапы брадобрея...
Уж стужа бьет ненастные часы
И отбивает лапы брадобрея.
Заносит душу, вьюгою кричит.
Душа как птица, но лететь не смеет.
Грохочет ветер крышей ледяной,
У власти гробовой на все свои законы.
Заносчивость метели. Бреющей тоской
Снесен, как бритвой, для забавы новой.
Ох, свежая ты, царская игра...
Свежеет кровь у тех, кого освежевали.
И наливается венозная злоба
Сплошною дрянью, брызжущей расправой.
Всё в круге первом, внесен стар и млад.
Пуржит, летит, сбивает с ног на сердце.
Скорей бы к дому - чей-то ближний брат
Души не чает, лишь бы отогреться.
Оттаять, охнуть, горе возвести
Глаза, слепые от упорства вьюги.
А в белом вареве Вселенския торги
За душу бедную... Держитесь, други!
7
Пора вам знать - я тоже современник...
Пора вам знать - я сам когда-то в праздник
Ботинки ваксил и горнисту подпевал,
И гордо выправив косоязычный галстук,
В лихом восторге руку воздевал.
Сколь стройно, полинейно и повзводно,
Пооблачно, перед портретами горя,
Настраивалась жизнь на горизонты,
В маёвках райских и аврорах октября.
Я сам твердил этот соблазн упрямый
Расчислить бездну в планов громадьё.
И самозвано звонко веруя в программы,
Садил и вырубал, и рушил, и стерег.
Уже в экстазе пел я подвиг зоркий,
Уже фанфары спешились у ближнего конца...
А после, в воздухе разреженном и горьком,
Принес я в жертву сына и отца.