Аннотация: 18 лет эмиграции. Израиль и Южная Африка - этапы большого пути
Страна Эмиграция.
Есть у меня шестёрка слуг,
Проворных, удалых...
...Зовут их: Как и Почему,
Кто, Что, Когда и Где.
Р.Киплинг, перевод С.Я.Маршака
Очень часто, очень часто
Задаю себе вопрос,
И зачем, не понимаю
Чёрт меня сюда принес...
Вилли Токарев "Небоскрёбы, небоскрёбы..."
"ЗАЧЕМ" - и только? Слабовато, Вилли! А КАК занесло и ПОЧЕМУ... Разве это не интересно! А если кто-то занёс тебя не в традиционную Америку или заезженый Израиль, а на самый настоящий край света, к примеру в Южную Африку - разве не любопытно - КУДА ты попал? А попытаться разобраться - ЧТО такое эммиграция и КТО такие эммигранты? Даже такой "детский" вопрос - КОГДА созрело решение навсегда оставить насиженные места - разве он не любопытен.
Вопросы, которые задавал себе наверное каждый представитель бродячего племени эмигрантов. Задавали их сидя под каштанами Парижа или в кафейнях Стамбула эмигранты первой волны, графы-таксисты и баронессы-белошвейки. Спешили в мечтах на Васильевский остров или на Крещатик выброшенные Советами Бродский и Некрасов, проклинали и любили её - мачеху-Родину Максимов и Аксёнов, Галич и Войнович...
Конечно теперь эмигрант не тот пошёл. Романтичной опустошённости у него нет. Тоски навзрыд. Приехало за кордон поколение прагматиков и циников, да и ситуация изменилась, то, что всего 20 лет назад казалось совершенно невозможным - возвращение или даже поездку на родину - теперь осуществимо, были бы деньги.
А как это было щемяще красиво:
"Отвяжись, я тебя умоляю..."
"Бывают ночи - только лягу
В Россию поплывет кровать..."
"Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб..."
"Когда я вернусь...
А когда я вернусь?"
Нынешняя эмиграция не задает подобных вопросов. Для последний волны это уже не вопрос - "Когда я вернусь?" "Да, когда угодно! Как только захочу, если...". Каждый имеет свои "если", свои резоны, но картины это не меняет. Разлука с милой родиной стала полупрозрачной, Россию сейчас видно гораздо лучше, пути в неё открыты, мосты наведены.
Вот и ещё вопрос - что же нас держит здесь, почему мы любим родину издали? Тот, кто хотел - вернулись, остальные меняют Южную Африку на Канаду или Австралию или Новую Зеландию, для многих и это не так и то не так, а хороша "пересадка в Париже". Если и едут в родные места, то "just visit", а восторгаясь тем, что происходит в экономической и особо в культурной жизни оставленной некогда России, почему-то не меняют на неё свою скудную "чечевичную похлебку" бескультурья в золотой или в крайнем случае позолоченной тарелочке благосостояния.
Почему-то самыми горячими патриотами являются люди, которые оставили Советскую Россию в нежно-юношеском возрасте, знают её по воспоминаниям и "..сужденья черпают из интернетовских газет..."?
Вот сколько вопросов насочинялось - пора на них отвечать.
Часть 1. РОССИЯ - ИЗРАИЛЬ.
Глава 1. Когда Всё началось?
Может быть это началось в ту июньскую ночь в Шереметьево.
Мы уже миновали все таможние и паспортные контроли и сидим в странно пустом зале ожидания - может быть это только казалось нам после ужасающего столпотворения на входе в отъездной зал, в преддверии заграницы.
Аэропорт, в том далеком 1991, выглядел как табор, крикливый, шумный, заполненный кибитками - тележками с горами чемоданов, коробок, баулов. Немцы из Казахстана, больше похожие на цыган, грязные, с воспаленными глазами, стоящие лагерем в углу около туалетов, проведшие неделю или две на полу Шереметьевского аэропорта в ожидании решения и разрешения. Будущие израильтяне, а пока еще российские евреи пробивающиеся грудью в таможний зал, как будто таможников может на всех не хватить. Всё это позади. Позади остались провожающие, последние поцелуи, слёзы родителей... Мы с женой сидим около огромного окна. Ночь, усталые дети спят укрытые Ириным пуховым пальто. Пальто было надето в этот июньский день, а не убрано в чемоданы, чтобы не было перевеса и вот сейчас пригодилось. За окном чернота, только отдельные огоньки, неспособные прорезать мрак, мелькают в пустоте. Непроницаемо наше будущее - что мы представляли тогда - разве сейчас вспомнишь...
А может быть все началось раньше, в разорённом и уже проданном доме во время прощальной вечеринки. Мы уже безпаспортные, безработные, одной ногой в Израиле и наши друзья, которые пришли проводить нас. Не тогда ли сгорели последние мосты, последнее прости не тогда ли было сказано?
Я смотрю на фотографию где мы еще вместе, но пройдет всего несколько лет и погибнет в своей холостяцкой московской квартире мой недолгий приятель Миша Т***. Уедет к сыну в Америку и вскоре умрет от рака тихий диссидент-интеллигент Илья Г***, оставив вдовой Ирину - сильную и самостоятельную женщину, которая окажется совсем одинокой в далеком Бостоне. Виктор Д*** доктор наук, почётный член нескольких академий, окажется практически ненужным в его академическом институте и примет решеение уехать. В американском посольстве они с женой получат статус беженцев, будут откладывать отъезд снова и снова, оправдывать это разными и конечно же объективными причинами и так никуда не уедут.
Миша Ч*** из Орехова, с которым мы стали друзьями уже в Москве, никуда не собирался, не собрался и проживает все в том же Ясиневе, в той же квартире, постарел, перенес инфаркт и почему-то не захотел встретиться, когда мы с Ирой в 1999 посетили Москву. Почему? Не знаю. Не захотела с нами встретиться и хорошая подруга моей жены - она даже не пришла на проводы и её нет на этой фотографии. Осторожность? Потерянный интерес? Нежелание тревожить устоявшийся быт?
Еще один Миша и тоже из Орехова - мой самый старый друг с которым мы пережили сотни ссор и примерений, мой добрый и злой гений - Миша-Майкл Веалис, котрый тоже остался в той далекой и нереальной Москве и который каждый раз, когда я приезжаю в Москву, первым приходит ко мне.
Наши дети - еще совсем маленькие тогда - настоящие эмигрантские дети, перенесшие две эмиграции и ставшие южноафриканцими быстрее, чем мы с женой научились сносно говорить на английском.
Или все это началось, когда, подхваченные всеобщим чемоданным настроением и сквозняком из приоткрытых дверей железного занавеса перестроечного периода, мы забрасывали документы на выезд в американское посольство и передавали записки с нашими именами кому-то из длинной очереди отъезжающих в Израиль у ворот посольства Голландии.
Незабываемые хождения по инстанциям и ОВИРам, очереди в которых все знали или узнавали всё друг о друге. Препятствия были преодолимы, все начальники стали совершенно нестрашными, иногда противными и какими-то нелепыми. А это легкое ощущение собственного превосходства и снисходительной жалости к тем, кто остаётся. - ощущение принадлежности к особой касте, обществу эмигрантов.
Помню, когда в самый последний момент Советское тогда еще правительство разрешило отъезд в Израиль по русскому паспорту, это было воспринято мной, как очень неприятный сюрприз и с негодованием отвергнуто (как позже выяснилось - на благо), так как разрушало чудесный имидж изгнанника. Кроме того, весь процесс оформления документов нужно было начинать сначала, о чём было страшно даже подумать.
Выставки устраиваемые Хиасом или какими то другими еврейскими организациями и фондами - эти в общем-то бедненькие и по-совдеповски пропагандиские мероприятия воспринимались тогда как глоток свободы, как обещание - скоро мы всё это увидим сами.
Я учил иврит, моя более практичная и разумная жена - учила английский и получала водительские права, как оказалось с далеким прицелом.
Нас предостерегали - "Ребята - говорил нам только что вернувшийся из поездки в Израиль знакомый художник - В Израиле должны жить только те, кто ощущает себя на 200% евреем" - я не был, но ощущал себя евреем на 300%, моя умненькая жена еврейка - процентов на 10.
Наши дети по своему готовились к эмиграции - они ходили в театрально-культурный центр "Шалом", по вечерам я встречал их и мы шли домой по пустынной и какой-то мертвой улице от метро, они что-то взахлеб рассказывали - делились своими маленькими радостями и огорчениями. Это было странное время развала и беспредела, когда мы для укрепления намерений посещали торговый центр "Черёмушки", где в обувной секции сидели обалдевшие и потерявшие ориентиры в ломающемся мире продавщицы, а единственным украшением прилавков служили огромные резиновые сапоги.
В пустых магазинах дрались из-за батона колбасы. Ленинград, куда мы поехали, чтобы сохранить его в нашей, а главное в детской памяти, выглядел, как блокадный город - пустынный, темный и почему-то пыльный. Стоит закрыть глаза и в памяти встает серое утро и мрачная молчаливая очередь в закрытый еще магазин, где может быть что-то можно будет купить. Нам было смешно - мы верили, что нас ждали магазины заваленные товарами и 200 сортов колбасы на прилавке.
И все же началось это значительно раньше.
В "ГОРОДКЕ" я уже писал, когда и как сломался мой абсолютный патриотизм. Не могу так же точно датировать период, когда в мою голову впервые пришла мысль уехать, сбежать, короче изменить Родине, сейчас могу высказать только одну эротическо-еретическую мысль: измена предполагает интимно-тесные отношения и как минимум любовь, любовь к великой и могучей стране Советов с моей стороны была, во-всяком случае вначале, в детском возрасте, но мне кажется, что была она абсолютно безответная. А без любви не может быть измены, развод - зто не измена. С изуверством собственницы Россия не хотела отдавать меня счастливой сопернице - загранице - без крови (моей разумеется). "Сам не ам и вам не дам!" - вот вам и вся любовь.
Так вот, помню только, что идея измены овладела мной в нежном подростковом возрасте, во всяком случае до августа 1961. Что связано именно с этой датой? - Строительство Берлинской стены.
Я мечтал, что в один прекрасный день, став взрослым, я поеду в туристическую поездку в ГДР. Оказавшись в Берлине, сяду в метро, перееду в Западный сектор (это было возможно только до строительных работ-61), а дальше - все будет так, как описывали советские газеты путь изменников и предателей: политическое убежище, работа на радиостанции "Свобода" или "Голос Америки", клевета на оставленную страну Советов, "...деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин.." и, конечно, ностальгия, тоска по Родине. Для меня ностальгия была совершенно необходимым элементом эмиграции и представить себя НЕ проливающим скупые мужские слезы в ресторане "Кавказ", когда хор выводит "Калинку" или "Подмосковные вечера", я просто не мог.
Конечно важную роль сыграли рассказы бабушки и дедушки о парижских эмигрантах. После войны они шесть лет прожили в Париже, где дедушка был комендантом советского посольства. Вот один из их рассказов, как он мне запомнился.
Советское посольство располагалось на парижской улице *** (названия не помню, хотя бабушка его упоминала, можете справиться у Эренбурга см. книгу "Люди. Годы. Жизнь" у него там наверняка есть адрес). Комендантская с приемной находились, если я ничего не перепутал, в отдельностоящем здании, и туда приходили парижане и русские французы для подачи заявлений, получения виз и т.д. Некоторые, рассказывала бабушка, приходили просто повстречаться с соотечественниками, поговорить... Среди посещавших посольство была например, княжеская чета Юсуповых. Внутрь здания всегда заходила Ирина, а Феликс, высокий, худощавый старик терпеливо ожидал на улице. Ирина распрашивала о Москве, о родовом имении, живо интересовалась жизнью в России. Бабушка говорила, что приходили они достаточно часто, так же часто приходила и другая чета о которой собственно и пойдет рассказ.
Муж и жена, пожилые, тихие. Он - священник, оставивший Россию в начале гражданской войны. По моему в середине 47 года, когда вышло определенное послабление для эмигрантов, они подали заявление, или скорее прошение, о возвращении на родину. Заявление начало свой путь по инстанциям, а путь был бесконечно долгим. По рассказам, проверяли всё - участвовал ли в боевых действиях на стороне Антонова, Каледина, Корнилова, Махно, Мамонтова и т.д и т.п., проживал ли на территориях временно оккупированной англичанами, американцами, немцами и т.д и т.п. Проверка тянулась больше года и чуть ли не каждый день пожилая пара приходила к воротам посольства, чтобы услышать "ничем не можем помочь, приходите..." уж не знаю, что им говорили - завтра, на следующей неделе, в следующем месяце, но настал день, когда разрешение было получено. И не только разрешение на получение паспорта, но и сообщение из Священного Синода или Патриаршии (я до сих пор не знаю, что в Росии во главе церкви), что этому попику предоставлен приход, куда ему и надлежит выехать. Пикантность ситуации заключалась в том, что приход этот распологался где-то в Архангельской губернии, а за 30 лет проведенных в Париже священнослужитель и без того не отличавшийся крепким здоровьем, окончательно адаптировался к французскому щадящему климату и ехать на север России, причем зимой (срок действия визы был конечно ограничен) было равносильно самоубийству. И каким же героем тогда выглядел в моих глазах этот бедный служитель культа, который конечно же поехал и умер в первую-же зиму, как написала бабушке его вдова.
То, что я пишу может показаться совершенно абсурдным - мечтать об измене и восторгаться теми, кто возвращался на верную гибель. Мне это самому казалось не совсем нормальным, пока я не прочёл строки Набокова.
"Но сердце, как бы ты хотело,
Чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
И весь в черемухе овраг"
Тогда я конечно не знал Набокова, но предвидел прочитанное позже. Он знал тоску по утраченному - я её представлял. Я думаю, что если бы тогда чудом я оказался на чужбине я бы подписался под каждым словом писателя.
Я ещё любил Россию. Во мне было любопытство, было желание попробывать соблазны заграницы, но счеты с Родиной не сводились. Был зуд путешественника, желание увидеть другие страны, а свобода путешествовать тогда значило уехать, навсегда покинуть любимую страну.
Я ещё любил, но хотел уйти и страдать - эта достоевщина тогда зрела во мне пышным цветом.
Понадобились долгие годы и Россия окончательно добилась статуса мачехи.
Она делала это планомерно, постоянно и навязчиво. Она отнимала у меня то, за что я мог ее любить, она старалась повернуться ко мне своими самыми непривлекательными лицами и при этом утверждала, что ее, как мать, следует любить всякую, грязную и неопрятную, пьяную и грубую, глупую и жестокую...
Но кажется настало время вопроса - Что же позвало в дорогу нашу семью?
Глава 2. Опыт кухонного диссидента
Мы не бежали от антисемитизма - моя жена, и тем более дети-полукровки, в чьих глазах "синела Русь", вряд ли заинтересовали бы перестречных охотнорядцев или блюстителей генетической "памяти".
И всё же мы уехали. Почему?
Простой вопрос - сложный ответ.
Сразу скажу - я не принадлежал к активным диссидентам и, даже став старше, и казалось умнее, ограничивался брюзжанием на кухне. Я прошёл обычную дорогу советского школьника - во-время был принят в пионеры и на каких-то порах мне это всё даже нравилось. Нравился красный галстук, особенно почему-то я любил утреннюю утюжку перед школой. Были свои таинства в этом процессе, когда мокрый шёлковый лоскут - а для настоящего эффекта галстук перед обработкой утюгом нужно было намочить - превращался в яркий хрустящий треугольник, который так приятно обнимал шею. Довольно скоро эта атрибутика надоела, галстук куда-то всё время исчезал, к тому же он потерял свой первозданно нарядный вид, обтрепался, покрылся чернильными пятнами, помню одно время я вместо галстука повязывал шею маминой бордовой косынкой. Потом по инерции вступил в комсомол - все вступали... Какое-то время был даже комсоргом в НИИ после окончания школы. Покинул ВЛКСМ не по идейным соображением, а по возрасту, но без всякого сожаления. Я рассматривал всё это, как необходимую и довольно скучную игру, в которую играли все мои сверсники. Все? Нет, сейчас я хочу вспомнить тех, кто не принимал и имел мужество отказаться от того, что мне казалось нормальным стилем жизни.
Боря Е*** - религиозный сектант, не помню какой секты, с которым я некоторое время приятельствовал в моем родном Орехове. Он мне казался загадкой - как можно верить в эту ерунду и ставить на карту то, что я считал единственно возможным способом уцелеть в не слишком приветливом обществе?
Но он нравился мне своей непохожестью на других, он не курил не пил, сторонился того, что составляло главную цель моего досуга (см. Городок - "Кадры решают все"), и в тоже время я чуствовал в нем такой стальной и несгибаемый характер, которому я мог только тихо завидывать, так как себя считал скучным и ничем не интересным середнячком.
Боре грозили серьезные осложнения - его возраст уже подходил для армии, куда вовсе не желал попасть по идейно-религиозным соображениям - и поэтому твердо решил пострадать за веру, но в армию не идти. Какое-то время казалось ему повезло - его освободили "по зрению", но он чувствовал, что это только временная передышка и в военкомате, скоро или нет за него возьмутся всерьез (он никогда и ни от кого не скрывал своей веры и своего отношения к институтам власти).
Гораздо позже в моей жизни промелькнула другая и еще более невероятная личность - назовем этого человека Фредди - так он не был похож на рядового жителя страны Советов.
Не помню, кто впервые ввёл его в мой дом - это было время, когда я обрел полную свободу - родители были в очередной заграничной командировке, бабушка на всё лето с гаком уехала к сестре в Ленинград.
В это время я переживал период безумной влюблённости в Иру Г*** (всю мою жизнь меня сопровождало это имя - достаточно сказать, что мою первую и вторую жену звали Ирами). Она водила меня за нос, я страдал и "...в честь ее задавал попойки, всех французским поил коньяком...". Французского не было - угощал болгарским, но компании собирались часто и самые разносоставные, лишь был бы повод пригласить её с подругами.
В одной из компаний как то сразу возник Фредди. Он был старше всех нас, а может быть так нам казалось, из за его необычного поведения. Он был гостем и одновременно казался хозяином - так отстраненно, независимо и уверенно держался. Кем он был и откуда взялся никто не мог сказать, также было совершенно неизвестен род его занятий. Он всегда был при деньгах, хорошо одет и его странным связям - иногда он приходил в компанию с каким нибудь полуизвестным или почти известным артистом, приводил девочек из Большого театра или из сборной по плаванию - мы только тихо завидывали. Он точно не был фарцовщиком, но мог при желании достать всё, что угодно, от подержанного джипа за разумную цену до сказочной красоты серебрянных украшений. На какое-то время он прижился в моей квартире и было похоже, что он так и жил передвигаясь по планете по своей особой траектории. Как то в разговоре, когда разошлась очередные гости и мы вдвоем сидели на кухне он приоткрыл свой кредо.
"С Советской властью - сказал он - я ничем не связан. Она существует сама по себе, а я нахожу ниши, там, где она меня не достает"
Продолжение было совершенно в духе Остапа Бендера.
"Я уважаю законы этой страны, пока они не мешают мне жить - если будут мешать, придется поискать другое место для жительства..."
Я совершенно не помню, как исчез он из моего круга. Помню только смесь удивления и недоверия - значит можно не ходить ежедневно в "контору" и неплохо жить...
Дальше - больше, все новые и новые случайные встречные и знакомые жили, как я выяснил в стороне от проторенных и разрешенных путей.
Старший сотрудник нашего института М***, который ухитрялся не потерять работу, хотя был одним из тихих героев "сопротивления" и не было ни одного диссидентского деятеля, которого он не знал бы лично, ни одной петиции, в составлении которой он не принимал бы участия. Был ли он тайным агентом или просто везунчиком - трудно сказать, всё зависило от его дальнейшей судьбы о которой я ничего не знаю.
Наши приятели - свободные и полузащищенные своим мнимым или подлинным сумашествием художники с Малой Грузинской - это был вообще особый мир, мир в котором презрение к хождению в "контору" достигало уже запредельной степени, а движение против движения было обязательным. Среди них были всякие - и тихие, преданные только живописи подвижники вроде покойного Саши Горохова и ненавидящие все вокруг бунтари одиночки рвущиеся за кордон, как сгинувший в Америке наш приятель Шнуров, живущие за счет противоположного движения полу-жулики и действительно сумашедшие, организовывающие в тихих квартирах где-то в Отрадном ЕМЦВ - Единый Мировой Центр Вселенной.
На каком-то этапе наши пути пересеклись даже с подлинной знаменитостью - Зверевым.
Он сидел в подвале Малой Грузинской, комнате отдыха - распивочной - складе во время одной из выставок, уже пьяный и по-русски безобразный и одновременно делал несколько дел: общался с обступившими его тогда еще не слишком многочисленными почитателями, организовывал кого-то за водкой и предлагал моей жене нарисовать её портрет. Ира отказалась, она не могла терпеть российского пьянства - а может быть сегодня её портрет висел бы в Лувре.
Я удивлялся и наверное внутри завидывал этим людям, но сам предпочитал уже другие варианты - стабильная и желательно непыльная работа, диссертация, пост старшего научного и обеспеченная старость в конце жизненного пути.
Но в конце концов мне просто все это обрыдло. Я устал! Необходимость жить "во лжи", с серьезным видом играть во взрослые игры, объяснять детям почему Ленина зовут "дедушка", хотя их дедушки носят другие имена, почему "Партия" навязывается к нам в родню ("родная партия" - для тех кто забыл "новояз"), а позже - чем "демократы" отличаются от "не-демократов" (это я не понимаю и сейчас) превысила критическую массу и в июне 1991, используя паспортные данные жены, я повез семью в библейскую страну.
Глава 3. Почему мы уезжали?
Так что же случилось? Что сорвало с места нашу семью и тысячи и тысячи таких же как мы?
Ветер перемен? Да, конечно, мы все слишком долго сидели взаперти и вдруг двери открылись...
Когда весной открывают двери коровника и выпускают телят родившихся зимой - как они радуются! Какой простор! Какая зелёная трава! Какое синее небо! И на неокрепших ещё ножках вперед...
Где уж тут думать об оврагах, обрывах, волках и медведях...
Но всё же ветер, который подул тогда был только поводом для эмиграции. Причины были всегда, они лишь выползли на поверхность с перестройкой, как обнажаются горящие угли, когда сдувают холодную золу.
Одна из тысяч историй того времени:
Моя подруга юности - Сальвина из Баку.
По матери - армянка, по отцу, как она утверждала, - итальянка, по темпераменту - настоящая бакинка, с момента нашего знакомства, в 19** незапямятном году, успевшая "сходить замуж", она жила с мамой и дочкой в самом центре столицы Азербайджана, на улице 28 (или 26) апреля. Я часто бывал в командировках в Баку, иногда мы встречались, иногда, когда ситуация с гостинницей становилась невыносимой, я останавливался в их гостеприимном доме, в странной и запутанной квартире, с несчетным количеством незарегистрированных комнаток и чуланов, которые были больше комнат, с длинным коридором, тянувщимся вдоль всей квартиры и выходящим окнами в типично бакинский внутренний дворик.
В те далекие доперестроечные годы я любил Баку. Как можно было не любить этот безалаберный и сумашедший, весёлый, черный в пригородах и зеленый вдоль моря, роскошный и нищий кусок восточных сказок.
Я старался приезжать туда в сентябре - спадала жара, по традиции с 1-ого сентября купаться в море для настоящих бакинцев было неэтично и прекрасные пляжи Апшерона пустовали. Ласковое Каспийское море (действительно ласковое - ни медуз, почти пресная вода, песчанное дно - чем не райское место) целиком твоё... А бакинские чайханы - это стоит целой поэмы. Чай (не азербайджансий, не грузинский, а спекулянтский индийский или даже цейлонский) в заварном чайничке специально для дорогого гостя, дрожащие от малейшего прикосновения грушки "армудов", пиленый сахар, негромкая беседа, а после - ты же не какой нибудь москвич - не спрашивая сколько, оставляешь деньги с запасом на подносе... Бакинская "Крепость", там по кривым запутанным улочкам (при всем моем развитом чустве направления - в юности одно из моих прозвищ было "Паганель" (без иронического подтекста - просто определяющее географа) - я ухитрился однажды там прочно заблудиться) кажется бродили тени Низами, Гаджибекова и всех Магомаевых. Там на ровном месте все еще ломали руки Никулин и Миронов, а с "Девичей Башни" на них укоризненно смотрел Гейдар Алиев.
Главное, чем привлекало Бакинское чумазое лицо, был неистребимый, как казалось тогда, космополитизм. Жители города откровенно гордились - "У нас тут нет разных национальностей-мациональностей, мы все - Бакинцы!".
Как быстро всё это рухнуло. Сразу вспомнили об армянах, придерживали в уме евреев и русских. Вспыхнула резня в Сумгаите.
Мы с женой приехали последний раз в Баку сразу после этих событий. Я был занят на работе - это была последняя командировка, она на балконе загорала под ласковым весенним солнышком.
Мы жили на 15 или 16 этаже в гостиннице "Апшерон", на площади... не помню, как она называлась - напротив помпезного и нелепейшего дома правительства. Однажды - это был субботний или воскресный день и нам некуда было спешить, нас разбудил странный звук. В утренней тишине номера с улицы слышно было что-то вроде "Арарах" - тишина - и снова - "Арарах". Было начало 9-го утра, мы вышли на балкон, нависавший над площадью. Внизу - волновалось людское море. Мы видели только монолитную черную толпу, которая издавала этот странный шум. При каждом "Арарахе" толпа странным образом светлела и через секунду - две снова чернота заливала площадь.
Мы решили спуститься на площадь - было ли это опасно? - мы об этом не думали, уж очень интересно было узнать, что там происходит. На площади шёл митинг. Всё пространство перед правительственным зданием было запружено мужчинами среднего, боеспособного возрата в черных костюмах. С трибуны выступали властители народных умов. Я не помню их имен и честно говоря не сожалею об этом, в любом случае имя им было - шовинисты. Толпа реагировала на их зажигательные речи со страшной и зловещей слаженностью. В нужный момент вверх вздымались сжатые кулаки и обратив лицо к Аллаху люди скандировали - "Ка-ра-бах!!!" (вот причина изменения цвета толпы, белые лица смотрящие в небеса, вместо черных южных шевелюр).
Настоящие мусульманки, не вмешиваясь в дела мужчин на площади, стояли на переферии толпы. Какая-то экзальтированная девица, по виду курсистка, видимо приняв меня за немца или скандинава, на ломаном английском стала горячо объяснять мне почему они здесь собрались. Объяснять было не надо - в толпе над головами парили плакаты на которых были изображены отвратительного вида армяне и, даже не понимая азербайджанского языка, можно было прочесть: "Бей жидов... - извините, ну конечно - армян!".
Все это было до противности знакомо по Москве и по "Памяти" и мы поспешили уйти.
Мы уже знали о событиях в Сумгаите, в гостиницу к нам приходила наша бывшая сотрудница вместе с мужем - офицером. Его военная часть дислоцировалась где-то на Апшероне и он рассказывал, как российские войска восстанавливали там порядок и останавливали армянские погромы.
Нам пришлось пробыть в Баку еще несколько дней - каждый день нас будил "Арарах" на площади, а по дороге в институт, место моей командировки, я видел колонны, марширующие в направлении площади - впереди для представительства седобородые почтенные "аксакалы" неизвестно зачем спустившиеся с гор, следом чернопиджачники с криком "Карабах!!!" замыкала каждую колонну визжащая толпа женщин.
Мы видели русские танки в Баку на улицах... нет, не тех, где жили армяне, на правительственных улицах. Куда они исчезли, когда в Баку вспыхнула резня?
Дальнейшее известно - толпа идиотов и фанатиков "связанных одной целью" везде одинакова - будь то азербайджанцы в Баку, армяне в Ереване или антиглобалисты в Цюрихе или Вене.
Были, конечно и нормальные люди, они, как это случалось во все времена, спасали, прятали армян. Их было немного, но они были - зам. директора института, куда я приезжал, Алиев, большой, вальяжный, настоящий азербайджанец, прятал в своем кабинете другого зам. директора, армянина Багирянца, котда в институт ворвалась толпа, жаждущая армянской крови.
Сальвина с мамой и дочкой унесли ноги из "интернационального" Баку в самом разгаре Бакинской резни. Их спасла азербаджанская фамилия, которая Сальвине досталась в наследство от исчезнувшего мужа, но они потеряли все - квартиру, имущество, работу. Они прожили у нас в Москве первое время, потом умерла Сальвинина мама. Россия не была гостеприимна к жителям окраин великого союза, везде полыхали войны, а "Москва - не резиновая" - как сказал Сальвине кто-то из какого-то учереждения, ведавшего беженцами. Помыкавшись некоторое время, "девушки" уехали в Америку, благо армянская диаспора со всем возможным радушием приняла из, а Америка всегда была достаточно эластичной.
Уезжали от погромов азербайджанцы и армяне, от войны молдаване и абхазцы.
Уезжали из России евреи, уезжали от антисемитизма, стыдливо декорированного и откровенного, уезжали, когда надоедало доказывать, что они всё же во-первых жители этой страны, а уж потом... Да и в самом деле - что было еврейского к примеру в родителях моей жены? Они не знали языка, еврейские праздники были лишь детским воcпоминанием, а из всей религии они наверное знали, что в синагоге, куда они не ходили, есть тора, которую читают религиозные евреи. Ну, хорошо - были фамилии - Голберги, Гриндберги, были лица, которые говорили сами за себя. Когда-то, в советские времена, их не принимали на работу, не выпускали за рубеж, но ведь это было в том "коммунистическом далеко", а шла перестройка, уже маячили свобода, равенство и братство. В чем же дело? Что гнало из страны это неспокойное племя, когда, казалось еще немного и зашагает Осип Гринштейн "...как хозяин необъятной родины своей"?
Тут мы подошли к ключевой проблеме, проблеме, которая и для меня оказалось роковой.
Перестройка сопровождалась гласностью, а она оказалась ядовитой для русского обывателя. Вместе с чистыми родниками, забили зловонные струи. (Эко я красиво загнул!) Вместе с правдой повсюду зазвучала ложь, за которой скоро не стало слышно правды.
Ложь всегда была стилем жизни Советской России, она окружала с момента появления на свет, всех жителей страны советов и мою скромную персону в том числе. Мы жили в придуманном, игрушечном мире, где урожаи собирались только невиданные и с опережением сроков, где существовала такая абсурдная с точки зрения экономики вещь, как "перевыполнение планов". (Это на нормальном языке означало или диспропорции в производстве или неправильное планирование). Убийства называлось "выполнением интернационального долга", а простым американцам было всегда невесело... Мы привыкли, приспособились жить дурача и обманывая - вспомните так называемые митинги и профсоюзные собрания - потому, что в сущности все было предсказуемо, определено наперед. Мы читали газеты между строк и тайком книги, которые были не разрешено читать. Мы ловили интонации дикторов телевидения и определяли, что случилось в стране по исполняемой радиостанциями музыке. Нам разрешали и запрещали, всё было выверено, взвешено и разделено.
В середине 80-х этим, казалось, было покончено раз и навсегда, можно было начать "жить не во лжи", но вдруг выяснилось, что ничего не изменилось, только на смену власти партократии, пришла власть быдла.
Были еще порядочные люди, были и наверное порядочные, кто-же к ним в душу-то заглядывал, но они были лишними и тихо исчезели, а впереди ликующих толп уше шагали КГБешники Гдлян и Иванов, другой ГБмен с лицом кастрата обличал всех и вся, забыв, как в далекой выслуживающейся юности фабриковал ленинградское дело евреев-угонщиков. Слоноподобного партийного демократа, покушаясь на его жизнь, отданную целиком народу, сбрасывали с мостов в речки-переплюевки некие таинственные силы (вместо того, чтобы по-просту пристрелить).
Васильев (не танцор, а антисемит), Проханов и компания, гипнотизировали народ не хуже Чумака и Кашпировского. Начиналось смутное время и кто-то уже ловил в мутности большую рыбку. Незабываемые визиты в кабинеты новых чиновников-демократов по делам организованной на волне перемен строительной фирмы, где мне довелось поработать перед отъездом. Фирма оказалась всего навсего прикрытием для перекачки денег за границу, а демократы - некомпетентными жуликами.
Как всегда начали искать внутренних врагов, благо горючего материала для этого было более, чем достаточно - страна разваливалась, магазины пустели, всё что еще было жизнеспособно - разворовывалось. История повторялась, грабили награбленное коммунистами, народу не доставалось ни крошки, главными передельщиками были сами коммунисты, только новое, злое и голодное поколение. Они сладко пели, они обличали Сталина и Ленина, Горбачева и Брежнева, они рассказывали самые страшные истории о прошлом и обещали - ну конечно же - сладкое будущее.
Становилось противно.
Самым противным было, что народ отнють не безмолствовал. Обретя голос, он заговорил, да еще как! Заговорил "во весь голос" языком революций и улиц - и вот уже зазвучала старая тема - бей и спасай, которая в сегодняшней России звучит несколько видоизмененно, главный инструмент трубит - "Бей черных (чеченов, азеров, армян)", но если бы я был евреем и не уехал тогда, я не раздумывая уехал бы сегодня.
Уезжали первые "новые русские". Многие из них спасали свои жизни - начинался беспредел. Политэкономический термин "конкуренция" в прекапиталистической России перевели как "стрелка" от слова стрелять, и стреляли и продолжают стрелять.
Некоторые, как я подозреваю, уехали, чтобы как можно глубже, вернее, как можно дальше спрятать какие-то концы. Я уже говорил, что компания в которой я работал и честно пытался организовать строительство, была лишь ширмой и распалась через год после моего отъезда. Где сейчас мои бывшие боссы? Может быть кто-то из них живет сейчас в Кейпе или купил себе винную ферму в Стелленбоше, как таинственный зубной техник с миллионами и вселенскими связями Марк Волошин. Они очень много знали - куда и зачем перекачивались деньги, для кого они были предназначены (я сам узнал об основной деятельности нашей фирмы случайно, когда один из моих бывших коллег неожиданно посетил меня в Йоганнсберге).
Конечно уезжали в расчете на лучшую жизнь. Некоторые справедливо, а еще больше совершенно без всяких оснований считали, что с их профессиями и коммерческими талантами они уже через год - два будут разъезжать в кабриолетах и два раза в год отдыхать на Канарах. Наша эмиграция знала и таких, но для большинства первое столкновение с реальной "заграницей" оказалось шоковым. Их оказывается здесь не ждали. Я еще расскажу о них, а пока только яркая врезка в памяти: первый вечер в Израиле, гостиница "Герцелия" на улице Кармелия в Хайфе - пересадочный пункт для новых эмигрантов, длинный коридор по которому взад и вперед, сжав голову руками, ходит женщина и что-то тихо повторяет про себя. Прислушайтесь - она монотонно повторяет одну и ту же фразу: "Зачем мы сюда приехали!"
Ехали из России авантюристы, скрывались от закона криминальные и полу-криминальные личности, ехали откровенные "ку-ку" и скрытые сумашедшие.
Но давайте обо всем по порядку.
Глава 4. Израиль, как Страна Обетованная
В июне 1991 года мы навсегда покинули все, что казалось таким прочным и обжитым, теплым и родным - нашу квартиру со скрипучими полами, девятиэтажный дом-"лягушонок" на улице Шверника, прозванный так за цвет боковой стены, Новые Черемушки, Москву и саму Россию.
Первым, как оказалось - пересадочным пунктом эмиграции был Израиль.
Я был полон ожиданий - нет не радужных - я не был идиотом, чтобы не понимать, что по-крайней мере мне - не еврею - не будет там легко, скорее ожиданий перемен.
Вот и еще одно "почему", которое гнало меня в дорогу - скука. Я не мог себе представить, что так и проживу всю свою оставшуюся жизнь на улице Шверника или как её там переименуют. Хотить по тем же улицам, видеть те же лица, каждый день известен наперед, даже место вечного упокоения известно - рядом с могилой отца. Москва стала вызывать во мне что-то вроде идиосинкрозии - я ненавидел свою работу, потому что нужно было двигаться в том же пространстве, по одному заведенному маршруту, в определенное время втискиваться в тот же вагон метро, и казалось, что в метро я каждый день вижу одни и те же лица, впрочем наверное так оно и было.
Что уж говорить о родном проектном институте, где все знали друг друга, где неожиданности воспринимались, как сенсации, а сенсации, как проступки.
Я устал от московских бесконечных зим, от холодных и дождливых летних дней, пригодных только для культивирования "вечнозеленых помидоров", от постоянно мокрой обуви и запотевающих очков. Мне хотелось изменить сразу и все. Мне хотелось увезти детей туда, где моему сыну не придется каждый день драться в школе, защищая своего недотёпу-приятеля, а дочери можно будет играть на гитаре и петь "Ха-Тикву" не опасаясь быть услышанной. Мне хотелось начать новую
жизнь, заговорить на другом языке, жить на берегу моря или среди гор, в городе или маленьком городке с каким нибудь экзотическим названием - Ретимнон, Аделаида или Лителтон. Мне хотелось приветствовать соседей или коллег по работе (в том, что я найду работу и конечно интересную я не сомневался) Гутен Морген, Шалом или в крайнем случае просто "Good morning".
Не знаю смотрели-ли вы неплохой, хотя и типично американский фильм "Москва на Гудзоне", а если смотрели, обратили-ли внимание на один из "ляпов"? Главный герой, а дело происходит в России и герои иногда делают вид, что говорят на русском языке, приходит в цирк, где он работает и приветствует коллегу - "Утро!". Это возможно в английском языке - вместо "Goodmorning" просто сказать "Morning", но вместо "Доброе утро!" сказать просто "Утро!" - нет, это не русский язык.
Все в конечном итоге получилось так и в тоже время не так, как я мечтал. На первом же этапе, в Израиле все было совсем не так.
Читатель, ты был в Израиле? Туристом? Замечательная страна, не правда ли? Какие виды! Какие памятники старины! Наверное нигде, ни в одном месте не найдешь такой концентрации знакомых каждому имен: Иерусалим, Вифлием, Назарет, Гефсиман, Иерихон и т.д. и т.д. и т.д.
Все правильно и все неправильно! Правильно потому, что когда мы махнули рукой на ульпаны и иврит и стали собираться в дорогу, каким удовольствием было, сесть на "олимовский транспорт", другими словами на подержанный, собранный по кусочкам велосипед и вместе с сыном, тогда еще совсем маленьким покатить в Акко или Нагарию, к чистому морю и незагаженным пляжам. Мы тогда чуствовали себя почти туристами.
Акко! Наверное никогда я не смогу забыть самую первую встречу с этим городом. Открывшаяся за изгибом улицы бухта, мачты рыбычьих лодок, морской ветер и запах, ни с чем не сравнимый запах моря и свежевыловленной рыбы. Наверное так должны были выглядеть Гель-Гью или Зурбаган, из моих детских Гриновских сказок. Мы бродили по запутанным улочкам, спускались в подземелья старой крепости, сидели в маленьком кафе возле маяка - и каждый раз открывали для себя что-то новое.
В Нагарии мы ныряли в кристально чистое море и лежали на пляже, на белоснежном песке, где не было и следа пластиковых бутылок и собачего дерьма.
Ну вот и прорвалось... Но все же еще немного о приятном.
Храм Бахавеев в Хайфе, окруженный великолепным садом, с розариями, на склоне горы Кармель, вглядывающийся через Хайфскую бухту на берег Акко, где стоит его брат близнец тоже сияющий золотом купола.
Иерусалим - свободно раскинувшийся, как бы переливающийся с одного библейского холма на другой. Красивый, необычный город. Мы приехали в Иерусалим с ульпановской экскурсией и всё, что хотелось осмотреть не смогли.
Не знаю почему, но сами древности "вечного города" на меня не произвели особого впечатления. Может быть потому, что покрытые тысячелетней серостью старые стены всюду одинаковы, а до настоящих потрясений мы не дошли - в городе что-то произошло - наверняка палестинское. Нас развернули как раз тогда, когда впереди замаячило нечто весьма любопытное.
Не произвел надлежащего впечатления и кнесет - зал, как зал, дом, как дом, несмотря на мозаики Шагала, да и они показались хаотичными и излишне пестренькими.
Знаете, что было в записке оставленной нами между камней знаменитой "Западной стены" или "Стены Плача"?"Следующим летом в Южной Африке!", мы уже наметили куда мы едем и всё сбылось!
А "шуки" или восточные базары в Хайфе, Тель-Авиве или Акко. Буйство красок и бешенство запахов - на прилавках все, что привозится, производится, все, что рождает земля Израиля. Восточные сладости и японские компьютеры, свежая рыба во льду и серебро местных ювелиров, парное мясо и малосольные огурчики по рецепту бабушки Фаины из Бориславля, одежда и обувь, картины и книги...
Фрукты и овощи - знакомые и экзотичные - помню историю, а скорее всего легенду о семье эмигрантов-олимов, которые в далекой и холодной Росии наслушались рассказов о волшебном, целебном плоде - авакадо. Они приехали в Израиль, регулярно покупали его на рынке, аккуратно счищали и выбрасывали мякоть, раскалывали косточку и поедали серцевину.
Яффские апельсины, мандарины, персики, абрикосы, казавшийся небывалым киви, впрочем что-то подобное - феньхуа (или фейхуа) - я привозил из командировок в Баку. Гуява - запах этого плода, по-моему аналога среднеазиатской айвы, до сих пор не переносит моя жена. Во дворе нашего жилища в Кирьят-Моцкине росло "гуявное" дерево и резкий запах этого фрукта напоминает ей самые неприятные времена нашей одиссеи.
Картину несколько портили олимы, обычно стекающиеся на шук вечером перед закрытием и особенно перед шабатом в надежде на низкие цены или даже выброшенные дары природы - не везти же продавцам обратно скоропортящиеся деликатные фрукты.
Маленькие уличные кафе в Хайфе или Тель-Авиве. Окончательно решив бежать из Израиля, мы иногда позволяли себе чашечку восточного, хотя и не везде первосортного кофе с восточными сладостями, под уже не палящими лучами вечернего солнца. Ласковый средиземноморский ветер освежал разгоряченные хождением по агенствам лица, дела были окончены и жизнь казалась прекрасной.
Тель-Авив, Хайфа, Яффа - эти экзотичные названия стали привычными, сделались частью жизни. Мы любили по пятницам перед заходом солнца гулять по Кирьят-Шмоэл, маленькому городку в предместьях Хайфы, где в основном жили самые религиозные евреи. С первой звездой там останавливался транспорт и по улицам чинно шли в синагогу такие невозможные в СССР ортодоксальные семьи, как будто сошедшие с картин Шагала или Каплана - мужчины в длинных лапсердаках, меховых, необычной формы шапках, женщины в длинных платьях и париках. Сбоку также чинно шагали дети, особенно живописно выглядели мальчики в строгих костюмах и кипах из под которых свисали длинные, иногда вьющиеся спиральками пейсы.
Мы бродили по узким улочкам старинной Яффы, где, казалось камень окружает тебя со всех сторон, вместе с ульпаном ездили на экскурсию на север Израиля... Да мало ли что можно увидеть в этой такой маленькой и такой разнообразной стране. А сколько было того, что мы так не успели увидеть - мы не добрались до Цфата, иудейской Мекки, где по рассказам жизнь застыла где-то на временах Шолом Алейхема, а по улицам молоко развозит сам Тевье. Мы хотели побывать в Эйлате - судя по фотографиям сказочно красивом курорте на Красном море. Где-то в голубой дали, на другом, египетском берегу Красного моря я, 15-и летним мальчиком с маской и трубкой плыл над коралловым рифом.
Мне хотелось поехать на Мертвое море, на озеро-море Кинерет и несмотря на нерелигиозность, побродить по христианским местам Иерусалима.
Все это так, но почему же в самый первый день нашего пребывания на святой земле, моя жена, глядя из окошка машины, которая увозила нас из аэропорта Бен-Гурион, тихо сказала - "Мы здесь жить не будем"?
Почему самым радостным моментом на земле Израиля оказался самый последний, когда, пройда паспортный контроль, мы оказались в зале ожидания, перед посадкой на рейс в Южную Африку?
Моя задача значительно усложняется - попытаться объяснить почему же мы покинули землю обетованную и, по причине моей крайней русскости с легкой примесью татарской крови, не быть обвиненным в антисемитизме.
К сожалению, очень часто, затрагивание еврейской темы, например критика Израиля расценивается как выпад в сторону евреев.
Хорошо, давайте представим, что я веду диалог с моей женой, причем разговор не совсем вымышленный, мы сотни раз, обсуждали нашу израильскую ситуацию, думали, что делать дальше... Мою жену в антисемитизме обвинить довольно трудно, учитывая то, что именно она послужила "проездным документом" на въезд в Израиль. Правда однажды её происхождение не сработало. Это случилость в Москве, у ворот Израильского консульства. Очередной день в бесконечной очереди за получением разрешения, для сдачи документов и вот, где-то в середине дня мы у
заветных ворот.
В консульство пропускают порциями. Двое мордастых, не то из КГБ, не то из консульства, организуют порции. Подходит и наша очередь. "Вы проходите, -указывает на меня мордастый - а вы (жене) подождите снаружи". И это он говорит 100-процентной еврейке. Её слабые протесты успеха не имели, и вот я, явный блондин и обладатель славянской внешности, с кипой документов иду доказывать наше право вернуться на "историческую родину". Ну чем не Высоцкий:
"Мишке там сказали нет,
Ну, а мне пожалуйста,
Мишка в крик, ошибка тут,
Ведь это я еврей,
А ему, не шибко тут,
Вон выйди из дверей"
Наше право я все же доказал, и мы уехали.
Глава 5. Разговор С Женой.
Я - Все же, почему мы не прижились в Израиле? Ведь признайся, нас там ожидали, пытались сделать всё, что могли.
Ира - Ожидали? Ну, если считать общежитие-концлагерь на пересадке в Бухаресте, где нам запретили не только выходить в город, но даже приближаться к воротам, залом ожидания, а деньги выданные в аэропорту Тель-Авива подарком по случаю приезда, то можно сказать - ждали. Но вспомни, что было потом. Вспомни бесконечные очереди олимов в Мисрад Клита, где люди бились в истерике, а охранники выводили их, заломив руки, из кабинетов.
Я - Это можно в конце концов понять, сколько народа тронулось тогда с места, сколько тысяч евреев приехали в Израиль.
Ира - Много. Но дело даже не в очередях. Ты разве забыл лица "метапелет" в Министерстве Абсорбции? На нас смотрели, как на докучливых мух, как на существ восемьдесят пятого сорта. Помнишь докторов наук подметающих улицы или твоего приятеля - Эмиля, из Бершевы, который высшим счастьем считал свою работу дворником и сетовал только на то, что эфиопы выбрасывали мусор из окон, а ведь в Москве он был, как ты сам говорил, неплохим технологом.
Я - В Израиле никто не обещал нам социалистических гарантий. Мир капитализма! На всех работы не напасёшся. Они не были готовы к такому наплыву квалифицированных специалистов.
Ира - Если не были готовы, то зачем приглашали? Почему не сказали, что Израилю не нужны врачи, нужны дворники.
Я - Но ведь государство пыталось что-то делать. Оно платило хозяевам предприятий зарплату принятых на работу олимов, не помню как долго, по-моему 6 месяцев, пока новоприбывшие не овладевали языком и специальностями.
Ира - Да, а после 6 месяцев хозяева выбрасывали олимов на улицу и брали новых, чтобы им не платить. Врачам, которые имели достаточный стаж, признавали их диплом, а потом, этот диплом можно было повесить на стенку - работы все равно не было.
Я - Ну хорошо, с работой была напряженка, но ведь государство платило нам пособие...
Ира - Которого хватало только на куриные пупки. Помню наших соучеников по ульпану, как они гордились тем, что съездив куда-то на край света, они купили какие-то куриные отходы, сварили их и слепили ТАКИЕ котлетки...
Я - Они давали деньги на съем квартир...
Ира - А хозяева квартир драли столько, что на это пособие можно было снять только конуру или в лучшем случае сарай. Нашу квартиру в Кирьят Моцкине я до сих пор вижу в страшных снах.
Я - Раз уж ты упомянула ульпан. Ты не станешь отрицать, что они старались научить нас и делали это с душой. Организовывали экскурсии, праздничные вечера...
Ира - И особенно много души вкладывала в нас учительница еврейских традиций. Ты не забыл, как мы уходили с её уроков. На первом же занятии она сказала - "Разве вы животные, чтобы выходить замуж за неевреев". Это и были еврейские традиции?
Я - Но все же нас учили ивриту, причем бесплатно.
Ира - А потом включали плату в корзину абсорбции и заставляли возвращать при выезде.
Пришло время объяснить некоторые специфические термины эмиграции, создать словарик "алии".
Алия - восхождение, иными словами возвращение на историческую радину из мест расселения (так это звучит в официальных изданиях) или, как принято шутить - с "доисторической" родины, в нашем случае из России. Прибыв в Израиль, каждый еврей и не еврей становится олимом.
Олим - репатриант со сроком проживания в Израиле от 0 до ?? лет, так как с одной стороны, (цитирую книгу на фотографии) "...согласно закону о возвращении... лица, получившие при въезде в страну... статус нового репатрианта, автоматически получают израильское гражданство" и вроде бы становятся ватиком, да не тут то было, ибо
Ватик - это скорее звание, которое присваивается израильтянам сторожилам, которые уже прожили в Израиле достаточно долго (сколько? Ну уж не менее 5 или даже 10 лет) имеют работу или пенсию, полностью вписались в местную жизнь. Но даже они никогда не станут
Саброй - ибо для этого нужно родиться в Израиле.
Делами олимов занималось Министерство Абсорбции или
Мисрад Клита, эту организацию мы посетили, согласно правилам, вскоре после приезда. Бесконечные очереди, полная неразбериха и конечно главное украшение -
Метапелет - сотрудницы (в основном) Министерства, задерганные и именно поэтому , хочется верить, относящиеся к олимам с ледяным презрением. Избежать их было невозможно, так как они выдавали
Корзину абсорбции - сумму денег на начальный период, которая включала
расходы на гостиницу, на питание, на аренду квартиры и т.д., на первое время, на время учебы в ульпане.
Ульпан - школа по изучению иврита для взрослых, в то же время - клуб олимов, пункт обмена информацией, в отдельных случаях - биржа труда.
Я - Это было незаконно и по-моему позже было отменено.
Ира - Отменено вместе с самой корзиной. После этого все стало законным - вместо корзины ввели банковскую ссуду и этот долг надо было возвращать обязательно. И после этого Израиль называл себя свободной страной. Ты ездил недавно в Москву - тебя Южная Африка заставляла возвращать долги?
Я - Хорошо! Это были мелкие игры, чтобы задержать евреев не нашедших себя в Израиле, хотя замечу в скобках, что игры не совсем понятные - Израилю мы не нужны, а уехать нельзя. Добро бы еще за нас действительно платил Израиль, а то ведь деньги на абсорбцию давала Америка...
Ира - Да, так говорили.
Я - А так просто говорить не будут, и я охотно верю, что Америка откупались от русских евреев, закрыв дорогу для них к себе, в Америку.
Но все же продолжим тему ульпана. Ты не думаешь, что главной преградой для нас в поисках работы было незнание иврита, и по окончанию ульпана...
Ира - Во-первых - не думаю, что это так. Я уже могла говорить более или менее сносно, и что помогло мне это? Ты помнишь нашу приятельницу Алину, она устроилась на работу только потому, что ей очень помогли родственники "ватики".
Без этого найти нормальную работу было, особенно в нашем возрасте, почти невозможно.
Во-вторых, о изучении языка, что было легко для наших детей - вспомни, как лихо они затараторили на иврите через месяц после приезда - было во много раз труднее для нас.
Я - Ты напомнила мне, как я чуть не заплакал, когда перед самым отъездом мы получили письмо из муниципалитета, и я не смог прочесть ни строчки, а я ведь был не из последних учеников в ульпане.
Ира - А ты ведь мечтал о научно-исследовательской работе, о преподавании.
Я - Английский язык оказался легче, если я не стал в Южной Африке исследователем, то с преподаванием у меня проблем нет.
Ира - Ты думаешь дело было только в языке?
Я - По твоему тону чувствую, что всё о чем мы беседовали не исчерпало тему.
Ира - Нет, конечно! Ты знаешь, по моему все это было лишь внешним поводом для нашего отъезда. Мы, во всяком случае лично я, представляла себе "заграницу" так - широкие авеню, небоскрёбы, машины, машины, машины и нарядные веселые люди. Может быть это слишком по-детски, но то, что я увидела в Израиле с самого первого момента глубоко меня разочаровало. Я увидела, что мы попали в прошлый век, в "местечко", где то на западной оконечности Российской империи, и даже, как вскоре выяснилось, не на западной, а скорее восточной, азиатской. Нет, конечно были и высокие здания и автомобили, но в них сидели в них жили люди, которые были созданы для "местячковой" жизни, которые и поддерживали этот невыносимый для меня стиль жизни. Люди! Вот, что было основной причиной.
Я - Ты считаешь, что именно израильтяне подтолкнули нас к отъезду? Но почему? Что было в них "местячкового" и почему ты употребляешь это слово в таком негативном смысле? Шумные, часто бесцеремонные, а иногда просто наглые - но ведь это скорее восток, чем даже Средиземноморье. Потом, они все были такие разные...
Ира - Ты конечно вспомнил Шрагу и Абрахама...
Я - Да, в первую очередь их и "олимовский склад"
История Олимовского Склада
Опять специальная терминология и нужно объяснить, что такое олимовский склад.
В каждом городке Израиля существовала такая муниципально-добровольная служба - специальное место, куда "ватики" и "сабры" приносили ненужные или не очень нужные им вещи для новоприбывших эмигрантов. Отдавали одежду и мебель, тенисные ракетки и детские игрушки, матрасы и кровати (в них олимы нуждались прежде всего - не повезёшь же их с собой из России), телевизоры и посуду. Вещи были не новые, иногда вовсе не новые, хотя попадались, нужно было только порыться, и такие, что мы взяли их с собой в Южную Африку. В нашем маленьком городке складом управляли два пожилых ватика - Шрага и Абрахам. Попал я к ним случайно, им нужен был человек для переноски тяжестей, для погрузочно-разгрузочных работ и кто-то из ульпановских соучеников, уже работающий с ними, пригласил меня. Это не было в полном смысле работой - приходил я в олимовский склад по воскресениям через неделю, платили за это скорее символически, но была возможность приносить в дом из склада полезные вещи, отбирать их до того, как в понедельник двери открывались для широкой публики, да и малые деньги были не лишними. Так что занимался я этим с удовольствием, хотя иногда приходилось серьёзно надрывать пуп.
Кажется я понял, что ты имеешь в виду. Я вспомнил одну поездку в Хайфу. Какой-то чиновник, по-моему чуть ли не заместитель мэра Хайфы, в любом случае, судя по жилищу, человек богатый, позвонил на склад и сказал, что мы можем забрать для бедных олимов его холодильник - "почти новый". Он жил в пентхаузе, на четвертом или пятом этаже, холодильник оказался неподъемным и весьма пожилым чудовищем местного производства и нужно знать, что такое лестницы в Израильских домах (в лифт этот монстр не вошёл), чтобы представить, как, мягко выражаясь - намучились мы с напарником. Самое пикантное в этой истории, что холодильник оказался неработающим.
"Зачем же он позвал нас?" - спросил я Шрагу.
"Наверное не хотел платить рабочим, чтобы его вывезти на свалку" - объяснил тот.
Примечальный случай, не правда ли.
Впрочем пора рассказать о главных героях этого отступления. Шрага и Абрахам не могли принадлежать к славному ордену "сабра", так как появились на свет не в Палестине и еще до образования государства Израиль, хотя и присутствовали при его рождении и способствовали родам изнутри, прибыв нелегально в Палестину сразу после Второй мировой из Польши. Абрахам из концлагеря, Шрага из Армии Крайовой. Оба продолжили войну в Палестине, да и после провозглашения Израиля воевали, сначала сами, потом их дети. Шрага потерял одного сына в шестдневной войне, второй остался калекой после войны "Йом Кипур".
Они по своему опекали нашу семью, и если мы не подружились - мешал между прочим и языковой барьер, стоило послушать как мы общались на иврито-польско-русском языке - то испытывали к нам большую симпатию, которой так не хватало в Израиле.
Я думаю, что Ира могла бы здесь добавить - "Показной доброжелательности нам хватало с избытком, не было желания приблизиться. Так улыбаются далеким родственникам из провинции, думая про себя - зачем вас только принесло".
Я - Мы варились в основном в олимовской и около-олимовской среде и общались с теми, кто вертелся вокруг, использовал и наживался на олимах. Но согласись - на примере Шраги и Абрахама - были хорошие люди в Израиле и наверное их было больше, чем мы встретили.
Ира - Конечно были, но что это доказывает? Местячковость остается. В местечках черты оседлости жили рядом Тевье Молочник и Буба Касторский, Бабель и Беня Крик...
Я - Погоди, ты уже добралась до Одессы - неужели и этот славный город ты называешь местечком?
Ира - Конечно! Одесса и Кишинев, Касриловка и Егупец - не столько географическое, сколько психологическое понятие. Местячковость - это черты характера, впитанные с молоком матери и, согласно учению Мичурина, воспитанные окружающей средой. Исторически оправданное постоянное осознание обособленности, превратилось в чувство особенности, сбивание вместе "...чтобы не пропасть поодиночке..." в "мишпуху", родственность превратилась в мафиозность. Одно из крайних проявлений местячковости - Одесса.
Бунин назвал Одессу фабрикой пошлости. В "мишпухе", со своими можно позволить себе небрежность, раскованность, даже безвкусицу. Безвкусица, если она доминирует, становится пошлостью. Например в книгах Бабеля, знаменитый одесский сленг был ещё новинкой, в устах Розенбаума или Шафутинского это уже верх пошлости. Замкнутые "мишпухи" Одессы рождали пошляков и все, что связано со спецификой Одессы - пошло. Одно выражение "Слушай сюда" чего стоит.
Одесса переехала на Брайтон и родила Вилли Токарева и Любочку Успенскую. В Израиль приехали евреи из Кишинева, Бендер и Бердичева (ехали не всегда самые лучшие) и превратили его в местечко на берегу Средиземного моря.
Еще один признак местячковости - высокомерие, я принадлежу, а вы - нет... Я в этом мире - всё, а вы...