Совершенно случайно, по воле случая, я оказался в Красноводске.
Очень скучный городок. И вообще в Туркмении кроме сусликов и песков ничего нет. Нет, я так не могу, в Баку! Как не крути, все же Баку - есть Баку.
И тут я, к ужасу своему, узнал, что накануне вечером Мансур (мой компаньон) задерживается в Ашхабаде. Он позвонил мне в гостиницу, и просил никуда не двигаться.
Е - мое! Ну что ты будешь делать, а?! Короче говоря, я застрял в Красноводске. Заняв номер в отеле "Азия" на центральной площади, я провел утро, осматривая местные достопримечательности и крикозы.
Памятник Туркменбаши из золота, памятник матери Туркменбаши, его родне, и опять все о нем. Надоел!
Послонялся по переулочкам, заглядывая в непривычные моему глазу дворики, побывал в мечети, на рынке. Купола мечетей сверкают белыми и синими изразцами. Смотри на них, и причешись.
Соленые ветры и палящее солнце - вот кто был мой собеседник в Красноводске. После этого оказалось, что смотреть больше не на что. Я занял столик под прохладными сводами чайханы, окружающей площадь, и заказал зеленый чай.
Солнце обрушивалось на площадь во всем своем безжалостном великолепии. Деревья сникли, покрывшись пылью и грязью. Большие черные вороны неуклюже
опускались на них и тут же срывались вниз, чтобы подхватить с земли
какие-нибудь отбросы, а потом, тяжело поднимая крылья, взлетали на
мечеть.
Я наблюдал за людьми, снующими по площади. Это были туркмены, русские, армяне, и пр. пестрая толпа юговосточного побережья Каспийского моря, люди самых разных оттенков расы и крови
Ближе к полудню столики вокруг меня стали заполняться, главным образом мужчинами,
которые зашли сюда пропустить стаканчик перед обедом. Вдалеке молла стал воспевать молитву, я услышал азан.
Я уже купил местную газету и проявлял несгибаемую твердость перед упорными попытками газетчиков навязать мне еще несколько экземпляров ее же.
По меньшей мере двадцать раз я отказался от услуг чумазых узкоглазых мальчишек, желавших почистить мои и без того сверкавшие туфли, я только покачивал
головой в ответ на назойливые приставания нищих. От них не было спасения.
Внезапно я обратил внимание на нищего, резко отличавшегося от всех
других, да и от людей, сидевших вокруг меня - смуглых и черноволосых, -
цветом своих ослепительно рыжих волос и бороды. Он не расчесывал их,
наверное, уже несколько месяцев, борода его свалялась.
На нем не было ничего, кроме брюк и бумажной майки, но таких засаленных и драных, что непонятно было, почему они еще не развалились.
Никогда не приходилось мне видеть такой худобы; его ноги, его
обнаженные руки были кожа да кости, сквозь дыры в майке проглядывали резко
очерченные ребра, а на покрытых пылью ступнях можно было сосчитать все
косточки.
Среди всех этих жалких подобий человека он выглядел самым
несчастным. Он не был стар, ему вряд ли перевалило за сорок, и я задумался над тем, что же могло довести его до такой жизни.
Трудно было предположить, что он не стал бы трудиться, если бы мог достать работу.
Единственный из всех нищих на площади, он молчал. Все остальные вопили о
своих страданиях и, если это не приносило подаяний, продолжали клянчить до потери пульса, пока их не отгоняли грубым окриком.
Этот не произносил ни слова.
Он, вероятно, понимал, что его фигура лучше всяких слов говорит о его
бедности. Он даже не протягивал руки, а просто смотрел на вас, и в глазах у
него было столько отчаяния, вся его поза выражала такую безнадежность, что
становилось страшно. Он стоял и стоял, молча и неподвижно, а затем, если на
него не обращали внимания, медленно переходил к следующему столику. Если ему
не подавали ничего, он не выказывал ни разочарования, ни злобы. Когда ему
подавали монету, или рваный манат, он делал небольшой шаг вперед, протягивал руку, похожую на
когтистую лапу птицы, без слова благодарности брал деньги и все так же
безразлично двигался дальше. Мне нечего было дать ему, и, когда он подошел
ко мне, я покачал головой, чтобы не заставлять его ждать понапрасну.
- Аллах поможет - сказал я, прибегнув к вежливой формуле, которой мусульмане отказывают нищим.
Он не обратил ни малейшего внимания на мои слова. Он стоял предо мною
не так, как стоял у других столов, а чуть дольше. Он малость задержался, пристально посмотрел на меня, задержал на мне свой трагический взгляд.
Никогда еще я не видел такой глубины падения. В его внешности было
что-то ужасающее. Так не может выглядеть нормальный человек. Наконец он
отошел от меня.
Пробило уже час, я пошел завтракать. Когда я проснулся после дневного
отдыха, все еще стояла духота, но ближе к вечеру дуновение ветерка,
проникшего в комнату через окно, которое я отважился открыть, соблазнило
меня выйти на улицу. Я снова уселся в тени магазина и взял себе чай. Вскоре
площадь заполнилась народом, появившимся из окружающих улиц.
Народу становилось все больше. По краям площади на скамейках набилось
столько людей, что они сидели, прижавшись друг к другу, словно виноградинки
в грозди. В воздухе стоял шумок разговора. Большие черные птицы,
пронзительно вскрикивая, летали над головой и то падали камнем на землю,
когда замечали что-нибудь съедобное, то с шумом вспархивали из-под ног у
прохожих. К закату они уже кишели на мечете, слетевшись туда, казалось,
со всех концов города.
Того странного рыжеволосого человека я тоже увидел и стал наблюдать, как он, жалкий и подавленный, застывал поочередно перед
каждым столиком. Перед моим он не задержался. Он вообще не подошел ко мне. Видимо, он запомнил меня с утра и, не получив тогда от меня ни копейки, счел бесполезным повторять попытки. Он был русским, это было мне ясно с самого начала.
Черты плавные, расплывчатые, и разрез голубых глаз совершенно русапецкий. Короче говоря, типичный русак.
Мне пришло в голову, что, может быть, он моряк, сбежавший со своего корабля и постепенно докатившийся до такого
состояния. Он исчез. Поскольку мне ничего иного не оставалось, я просидел за
своим столиком, пока не почувствовал голод, а пообедав, вернулся на то же
место. И снова сидел до тех пор, пока народ не начал расходиться по домам.
Пора было спать. Лишь бы дотянуть до завтра, я думал, и я уеду в Баку. День показался мне бесконечно долгим, и я
уже с тревогой подумывал о том, сколько же таких вот дней я обречен провести
здесь, если не появится Мансур.
Проснулся я очень скоро и никак не мог снова заснуть. В комнате нечем
было дышать. Я распахнул окна и выглянул на улицу. Передо мною высилась
мечеть. Луны не было, черные птицы уселись на нем, что - то грызли.
И тут, не знаю почему, мне вспомнилось это рыжее чучело и появилось странное чувство,
будто я где-то уже видел его. Чувство это было так сильно, что мне
окончательно расхотелось спать. Я был уверен, что встречал его, но когда и
где, сказать не мог. Я пробовал нарисовать себе обстановку, в которой мог
его встретить, но видел всего лишь неясный, маячащий в тумане силуэт. На
рассвете стало прохладнее, и я наконец уснул.
Второй день в Красноводске прошел так же, как и первый. Но я ждал прихода
рыжеволосого нищего и, когда он остановился у столика неподалеку от меня,
принялся внимательно его рассматривать. Теперь я был уверен, что где-то
видел этого человека. Я был даже уверен, что знал его и разговаривал с ним,
но все же мне совсем не припоминались связанные с этим обстоятельства.
Он прошел мимо моего столика еще раз и опять не остановился, и, когда наши
взгляды встретились, я заглянул ему в глаза, надеясь уловить в них хотя бы
искру воспоминания.
Ничего. Может быть, я ошибся, подумал я, может быть, я видел его так же, как, делая иной раз что-нибудь, видишь каким-то внутренним
зрением, что все это уже было. Я не мог отделаться от впечатления, что в
свое время он пересек мой жизненный путь. Я изо всех сил пытался вспомнить.
Теперь я был убежден, что мы были знакомы, это факт!
Однако обратиться к нему было неловко. Я перебирал в голове случаи, когда мог с ним
встретиться. Невозможность связать его с какой-то определенной обстановкой
действовала мне на нервы.
Наступил еще один день, еще одно утро, еще один вечер. Документы мои еще не вернули, я ждал Мансура. И поэтому продолжал еще находится в Красноводске. Уже стал нервничать.
Было воскресенье, на площади стало многолюднее. За столиками в чайхане все места
были заняты. Как обычно, появился и рыжий нищий, произведший на меня такое
ужасающее впечатление своим молчанием, отвратительными лохмотьями и кричащей
бедностью. Он стоял столика за два от меня, безмолвно умоляя о милостыне и
не делая ни одного движения.
Затем я увидел, как полицейский, который время от времени предпринимал попытки избавить публику от назойливости всех этих попрошаек, внезапно вырос из-за старого заброшенного домика и оттолкнул рыжего в сторону, накричав на него. Потом подошел еще ближе, и дал ему жирный пинок.
Тощее тело рыжего вздрогнуло, однако он не произнес ни звука и не
выразил ни малейшего негодования. Он, казалось, принял этот резкий удар, как
нечто само собой разумеющееся, и так же незаметно, как появился, бесшумно
исчез в сгущавшихся на площади сумерках. Но грубый удар подстегнул мою
память, и я вдруг вспомнил.
Это же Гена, Гена Гладков! Точно! Мама мия! Это ж он, Гена! Да, да, он же родом был кажется из Средней Азии! Точно!
Кажись, он узнал меня, так как за прошедшие 17 лет я мало изменился, полысел и все! А! - и поэтому он ни разу больше не задерживался перед моим столиком. Да, я
встречался с ним 16 -17 лет назад.
Мы вместе служили в Армии, в Тихорецке. Он был сержантом первой роты, где служил и я. Я помню, он был высокий, подтянутый, надменный и ''борзый'' парень. Орал, кричал на всех.
Пару раз и на меня. Мы даже однажды с ним сцепились, когда я был молодым солдатом. Потом мы как - то снюхались, но не дружили. Мы с ним были разные.
У него не было откровенно близких друзей. Я помню, точно, точно так!
Как сейчас эта картина перед глазами: мы сидели в казарме на краю постелей, Гена прилег, молодой солдат играл на гитаре, а мы под аккомпанемент музыки спорили, болтали, шутили.
Мы засиживались допоздна, увлекшись бесконечными спорами об
искусстве, спорте, политике, религии, национализме. Гена сидел напыженный, он имел привлекательную внешность - голубоглазый, курносый и ярко-русые
волосы.
Его в нашей части недолюбливали за высокомерие, он считал нас мелюзгой, шпаной, и не колеблясь говорил нам об этом. Особенно он не любил кавказцев, он так и называл нас (и меня тоже) - ''черножопые''.
Тщеславие его было безмерно. Он так и говорил нам всем: ''посмотрите, вы все будете кушать мой хлеб, будете искать меня после службы, ибо я сильный, а вы слабые. А сильный должен быть выше. Ясно вам''?!
Это раздражало нас, но кое-кто клюнул на его "понты", а некоторые были зависимы от него, ведь он же был старшина роты, близок к начальству. Кстати, он каждый день обедал с замполитом части. Каждый день!
Невероятно, чтобы это был тот же человек, и все же я в этом не сомневался. Я встал, заплатил за чай и вышел на площадь, чтобы найти его. Мысли мои мешались. Мне и прежде случалось вспоминать о нем и от нечего
делать задумываться, что же из него вышло. Никогда бы я не мог вообразить,
что он живет в такой страшной нищете.
Сотни, тысячи молодых людей, окрыленных надеждами, вступают на трудный путь служения искусству, политике, науке, но в большинстве своем они примиряются с собственной посредственностью и находят
где-нибудь в жизни закоулок, в котором спасаются от голодной смерти. Это
было ужасно.
Я спрашивал себя, что могло с ним случиться. Какие несбывшиеся
надежды сломили его дух, какие разочарования подорвали его силы, какие
потерянные иллюзии стерли его в порошок? Я спрашивал себя: неужели это
конец? Я обошел всю площадь. Под колоннадой его не было.
Темнело, и я боялся, что
потерял его. Потом я подошел к мечети и там увидел его сидящим на ступенях.
Не могу описать, какое жалкое зрелище он собою представлял. Он попал в лапы
к жизни, и она искалечила и изломала его, а потом бросила истекать кровью на
каменные ступени этой мечети. Я подошел к нему.
- Ты помнишь Тихорецк? - спросил я.
Он не пошевелился. Не ответил. Не обратил на меня никакого внимания,
словно перед ним было пустое место.
Он не смотрел на меня. Его отсутствующий взгляд застыл на черных
воронах, которые отвратительно кричали и дрались на ступенях за какие-то
отбросы. Я не знал, как мне поступить. Я вынул из кармана три маната и
сунул ему в руку. Он не посмотрел на нее. Но рука его чуть шевельнулась,
тонкие пальцы-когти сомкнулись и смяли ее; он скомкал бумажку в маленький
шарик, а потом, подбросил в воздух, и шарик упал среди галдящих птиц. Я инстинктивно оглянулся и увидел, как одна
из них схватила шарик в клюв и полетела прочь, с шумом преследуемая двумя
другими. Когда я опять повернул голову, его не было.
В Красноводске я провел еще 4 дня. Его я больше не видел.