Тоненький мальчик в белой рубашке с жабо и черной бабочке на гусиной шейке играл на скрипочке. Он старательно и трогательно выводил свои пассажи, а публика молча и внимательно им внимала. Мальчик стоял посреди сцены-ракушки, окруженной софитами, в перекрестье их ослепляющего света, среди темноты израильской ночи, леса и гор, отдыхающих от дневной жары, под темнотой южного неба и мерцанием звезд. Люди сидели, кто на пластмассовых стульях, кто на тряпичных подстилках, положенных прямо на траву, а кто - несмотря на обильную росу -на самой траве. Неизменные киббуцные старики прикатили на своих элестроколясках. Все сидели и молча слушали мальчика, как слушали до этого других скрипачей, таких же мальчиков и девочек, постарше, помладше, получше, похуже, но наверное, все-таки будущих музыкантов.
По тропинке, проложенной посреди импровизированного зрительного зала, там, где кончались пластмассовые стулья, и люди сидели на траве, прошла маленькая девочка. На вытянутых руках, в сложенных ковшиком ладошках, она несла маленького котенка. Котенок плыл в руках девочки и спал. В своем плавании он сначала загородил зрителям, сидящим на траве, связку софитов, а потом так же плавно переместился к мальчику-скрипачу, на несколько мнгновений задежался, застилая своим крошечным тельцем мальчика и его скрипку, так что зрителям на долю секунды показалось, что это котенок играет на скрипке. Котенок с девочкой уплыли, оставив в воздухе щемящее ощущение покоя и вечности. Прогремел взрыв. Сильный, но далекий. Хизбалла. Ни мальчик, игравший на скрипке, ни зрители не обратили на взрыв ни малейшего внимания. Они привыкли к эти обстрелам из Ливана, научились не вздрагивать, когда слышали грохот снарядов, а главное, не хотелось портить ненужным страхом такой чудесный вечер, со скрипкой, дивной музыкой, котенком, плывущим на руках у девочки, звездами, мерцающими прямо на головой, теплой ночью, отдающей дневной жар горам...