Одна жизнь на двух континентах

Аннотация

Воспоминания Ю.В. Езепчука - не только рассказ о пережитом, но, и, в известной степени, подведение итогов прожитого. Это определяет тональность повествования, придает ему остроту, объясняет некоторую пристрастность суждений.

Свои воспоминания автор начинает с рассказа о жизни в маленьком сибирском городке, где прошло его детство и отрочество. Время окончания школы совпало с началом "холодной войны", потребовавшей мобилизации не только материальных, но, в первую очередь, интеллектуальных ресурсов страны. Власть нуждалась в молодых людях, готовых посвятить себя науке, способности и честолюбие которых можно было бы использовать для работы по созданию неизвестных ранее видов вооружений. Таким человеком и был автор этих воспоминаний. Единственный из выпускников родной школы он отправляется в далекую Москву и поступает в главную кузницу знаний страны - МГУ. Сначала он выбирает химический факультет, но потом переходит на биологический, так как его больше интересовало изучение живой природы. Все произошло, как он хотел, или близко к тому. И эту книгу можно было бы назвать "исполнением желаний", когда бы ни одно обстоятельство, которое и не дает ему покоя. По сути это и является основным содержанием книги."

Ю.В. Езепчук

ОДНА ЖИЗНЬ НА ДВУХ КОНТИНЕНТАХ

Москва, 2010

ВСТУПЛЕНИЕ

Жизнь моего поколения пришлась на эпоху, когда на мировой арене набирал силу политический экстремизм.

В 1917 году большевики положили начало социальному эксперименту, для проведения которого выбрали популяцию людей, населяющих территорию Российской империи. В состав 150-миллионной популяции входили народы разных культурных традиций и разного уровня интеллектуального развития. Длившийся 75 лет социальный эксперимент (это время можно смело назвать периодом политического авантюризма) коренным образом изменил состав популяции, социальную структуру общества и духовный уклад его членов, а также природную среду. Моя семья и я были частичкой этой популяции,

На долю моего поколения выпала жизнь, полная эпохальных событий. Рожденные в 1930-е годы стали свидетелем становления и краха двух небывалых диктатур, вскормленных идеями национал-патриотизма и социалистической утопии. Столкновение этих монстров, переросло в кровавую бойню, которая грозила погубить европейскую цивилизацию. Мы были очевидцами падения Третьего рейха и его нацистской идеологии. Мы наблюдали возвеличивание советской империи, подмявшей под себя народы Восточной Европы, "холодную войну" и Пражскую весну.

Мое поколение пережило тот страшный период русской истории, что назван "культом личности Сталина". В то же время мое поколение дало миру политиков, разум и воля которых восстали против коммунистической тирании и ее оплота - советской власти. Благодаря им распалась советская империя, в течение многих лет державшая в страхе миллионы людей в своей стране и за ее пределами.

Мои сверстники по всему миру приумножили ряды интеллектуалов и ученых, сделавших великие научные открытия; им принадлежит честь создания таких наук как молекулярная биология и биотехнология, информатика и информационные технологии.

Вместе с тем, ученые моего поколения изменили традиционные представления о науке как исключительно духовном атрибуте жизни. Часть из них отдала свой интеллект, свои знания и опыт делу разработки оружия массового уничтожения, поставив под сомнение гуманность целей и задач науки как таковой. В ХХ веке созидательная прерогатива науки поколебалась, а наиболее выдающиеся ее достижения оказалась в руках политиков и военных. Иными словами, произошла милитаризация науки, что сильно подорвало основополагающие принципы научной этики.

Как это ни прискорбно, мое поколение стало участником и очевидцем таких планетарных потрясений, как разрушение Хиросимы и Нагасаки, Чернобыльская катастрофа. Ученые причастны к этому не меньше, чем милитаристы.

Не обошла нас стороной и сексуальная революция, которая сделала человека более свободным и раскованным, но подчас и более безответственным. Человек стал лучше понимать свою биологическую сущность и более осознанно соотносить ее со своим местом в обществе. Сексуальная революция изменила структуру популяции и породила в обществе новые взаимоотношения. Обществу был брошен вызов на испытание его толерантности.

Наконец, мое поколение, дожившее до ХХI века, воочию смогло наблюдать, как семена террора и злобы, разбрасываемые "империей зла" в течение многих десятилетий по всему миру, попали на почву исламской веры и стали прорастать ненавистью к мировой цивилизации. Право на существование этот монстр заявил 11 сентября 2001 года, для начала удовлетворившись жертвой в три тысячи человеческих жизней. Возможно, некоторым из моего поколения еще предстоит стать свидетелями финальных событий, начало которым в ХХ веке было положено политическими гангстерами.

ЧАСТЬ I

В СТРАНЕ ОБМАНУТЫХ НАДЕЖД

Можно все время обманывать нескольких человек,

некоторое время можно обманывать всех,

но всех людей дурачить все время невозможно...

Авраам Линкольн, 16-й Президент США

1. Становление моего "Я"

Мое социально-политическое сознание сформировалось достаточно поздно. К 18 годам мой жизненный опыт составляли отрывочные наблюдения за происходящими вокруг событиями, которые оседали в моей памяти, но не подвергались какой-либо систематизации и оценки. Осмысливание и соединение отдельных фактов в единую систему произошло позднее и легло в основу моего нынешнего мировоззрения. По окончании школы я поступил в Московский университет, что коренным образом изменило окружающую меня социальную среду. По культурному и материальному уровню эта среда очень отличалась от того провинциального уклада жизни маленького сибирского городка, в котором прошли мое детство и отрочество.

Другим фактором, сильно повлиявшим на мои представления об окружающем мире, были контакты с носителями европейской культуры - иностранными студентами, приехавшими получать образование в Московском университете. Первые группы студентов из тех восточно-европейских стран, что после Второй мировой войны оказались в орбите советской политики, появились в московских вузах в начале 1950-х годов. Помимо специальных знаний эта молодежь должна была набраться опыта социалистического строительства у своего освободителя.

Учеба в Московском университете стала началом моей самостоятельной, осмысленной жизни. Она поставила меня перед необходимостью определить будущие профессиональные интересы, и принять существовавшую официальную идеологию.

Более 60 лет моей жизни прошли в обществе, сформированном советским режимом. Говоря современным научным языком, мой индивидуальный геном реализовывался в социально-политических условиях, требовавших тотального идеологического повиновения и имперского мышления. Вопрос принятия или непринятия советской знаковой системы сводился, по существу, к проблеме отстаивания своего места в условиях жесточайшей политической диктатуры.

Переехав в Америку уже зрелым человеком, я получил возможность взглянуть на события прожитой мной жизни уже не изнутри советского социума, а извне, сквозь призму нового для меня мира. Видение издалека оказалось иным, более обостренным и, надеюсь, более реальным.

Мои предки

Городок с названием Боготол, где я родился и вырос, находится недалеко от Красноярска. Стоит он на Транссибирской магистрали, которой и обязан своим возникновением. В период освоения этой главной транспортной артерии Сибири (1891-1916) город получил статус узловой железнодорожной станции. Его население стало быстро расти за счет увеличения численности рабочих и служащих различных транспортных служб. Самым большим праздником в городе был и до сих пор остается День железнодорожника. Роль узлового центра сохранялась за Боготолом вплоть до середины 1950-х годов, пока по соседству не были открыты богатые алюминием залежи глиноземов, привязавшие этот район к городу Ачинску.

В начале ХХ века, во времена Столыпинских реформ, в Боготоле стали появляться переселенцы из западных областей Российской империи, особенно из Польши и Белоруссии. В основном это были молодые люди, отправившиеся в Сибирь в поисках лучшей доли. Среди них оказался и мой дед по отцовской линии -- Василь ЕзИпчак. В России ударение и окончание фамилии претерпели изменения, и она стала звучать как Езепчук ( с ударением на последнем слоге).

Существовала семейная легенда о том, что дед, тогда молодой глава семейства, повздорив со своим отцом, который был недоволен женитьбой сына, твердо решил оставить родительский кров. До этого дед два года проучился на юридическом факультете Варшавского университета. Будучи независимым по характеру, он порвал со своими польскими предками и, внемля совету родственников, вместе с женой и двумя маленькими детьми, одним из которых был мой будущий отец, направился в сибирские края. Говорили, что перед этим путешествием дед ездил в Америку, которая пришлась ему по душе. Однако там он не смог закрепиться и скоро вернулся к семье. В Боготоле дед занялся продажей сельскохозяйственных машин, которые к тому времени стала выпускать российская промышленность. Бизнес обеспечивал семье вполне приличную жизнь и фактически продолжался до конца 1920-х годов. Революционные преобразования приближались к Сибири медленно, но неотвратимо. С отменой НЭПа и началом раскулачивания исчез и рынок. Семья, в которой народились еще шестеро детей, оказалась в бедственном положении. Дед не перенес разорения, заболел и умер. Моей бабушке Анне как жене нэпмана советская власть не предоставила никакой пенсии. Дед умер в год моего рождения - я появился в этом мире как бы на смену деду.

Мой отец, Василий Васильевич, самый старший из детей, отслужив в армии, выучился на паровозного машиниста и стал водить товарные поезда по трассе Боготол - Красноярск. Судьбоносным оказалось знакомство моего будущего отца с будущим дедом по материнской линии, Дмитрием Ивановичем Елисеевым, который опекал начинающего стажера. Однажды отец был приглашен Елисеевым на семейный пикник, откуда ушел навсегда влюбленным в 18 летнюю дочь хозяина - Александру, мою будущую мать. Думаю, не ошибусь, если скажу, что это был тот редкий случай, когда два счастливых человека пронесли чувство взаимной влюбленности через всю их долгую жизнь. Однако отца я недолюбливал. Пожалуй, из-за того, что он не стеснялся проявлять свою нежность к матери на людях и в нашем (детей) присутствии. Мне, маленькому мальчику, казалось просто ужасным, когда он обнимал и целовал мать на глазах у всех. Став взрослым, я уже позабыл об этом, но осадок неприязни остался.

Отец был хорошим семьянином и очень трудолюбивым человеком. В нем преобладало то созидательное начало, которое делало его непоседливым - ему всегда необходимо было быть чем-то занятым. Живи отец в стране свободного предпринимательства, его энергии хватило бы не только на то, чтобы сделать семью зажиточной и процветающей, но и принести немалую пользу обществу. Отец рано бросил курить, и я никогда не видел, чтобы он выпивал в одиночку. В компании он "пропускал" рюмку-другую, после чего начинал философствовать, хотя обычно многословием не отличался. Часто в такие минуты им овладевала грусть, и он затягивал свою любимую песню "Вечерний звон".

Несбывшейся мечтой отца был автомобиль. Иногда, всматриваясь в синие дали Саянских отрогов, которые находились в нескольких десятках километров от нашего дома, он говорил: "Вот если бы у меня была машина, я бы усадил в нее вас всех, и мы бы покатили к горам за тридевять земель. Ведь там, наверное, совсем другая жизнь". Побрести машину ему так и не удалось. Но незадолго до войны он купил два велосипеда - для себя и для матери. Обе модели были мужские, и я видел, как матери трудно взбираться на сиденье без отцовской помощи.

Летом по выходным дням мы отправлялись в путешествие на реку Чулым. Отец сажал меня на раму своего велосипеда. Тогда еще не изобрели детского сиденья, и я стойко переносил все неудобства, крепко держась вместе с отцом за руль, и был полон счастья видеть, как все проплывает мимо нас. На реке мы обычно останавливались у крутого обрыва, что высоко поднимался над песчаной отмелью, уходящей далеко в воду. В отвесной стене обрыва жили стрижи, и я первым делом бежал к ее подножию, чтобы понаблюдать за жизнью этих стремительно снующих туда-сюда птиц. Их были стаи, и они с громкими криками то влетали в отверстия стены, то вылетали из них. Что птицы делают там, внутри - для меня оставалось загадкой, и никто из взрослых не мог дать мне вразумительного объяснения. На отмели близ воды собиралось огромное количество стрекоз. Они были разной величины, а их крылья походили на прозрачную сетку, украшенную причудливой формы узорами. Особенно мне нравились те, на синих крыльях которых виднелись тоненькие темные прожилки. Увы, полвека спустя от всех этих чудес природы остались только воспоминания...

Отец холил и лелеял свои велосипеды, на зиму покрывал их специальной смазкой и подвешивал в коридоре под потолок. Когда мы с братом подросли, ему ничего не оставалось, как позволить нам на них кататься. В первый же летний сезон от сияющих лакированной поверхностью машин мало что осталось, и отец только с горечью смотрел на то, во что мы их превратили. Ему было очень тяжело смириться с этой утратой.

Для поколения моего отца существовали свои представления о достойном образе жизни молодого мужчины. Считалось, что одним из мужских развлечений должна быть рыбная ловля или охота. Друзья помогли отцу купить двуствольное охотничье ружье со знаменитым винчестерским клеймом. Оно действительно было очень красивым и блестело всеми своими металлическими и деревянными частями. Раз или два в неделю отец любовно чистил его, смазывал и вешал на стену. Иногда друзья приглашали отца на охоту, он уезжал на два-три дня, но возвращался, как правило, без трофеев. Дабы не задеть его самолюбие, друзья находили способ поделиться с ним добычей, о чем он обычно признавался матери спустя какое-то время. Бывало, отец брал меня с собой не на охоту, а как он говорил, "пристрелять ружье". Мать относилась к охотничьим затеям отца весьма неодобрительно.

Однажды отец убедил мать в том, что причина его охотничьих неудач заключается в отсутствии охотничьей собаки. Через несколько дней в доме появился красивый ирландский сеттер рыжего цвета. Собака была взрослой, поэтому требовалось время, чтобы она привыкла к новому хозяину. Когда показалось, что собака уже обжилась, ее оставили на ночь во дворе. На следующее утро мать, выйдя из дома, просто обомлела. Ее взору открылась невероятная картина: весь двор, как снегом, был усыпан куриными перьями, кое-где валялись придушенные птицы. Собака с радостью бросилась ей навстречу, видимо, стремясь таким образом показать, что услужила, принесла добычу в свой новый дом, своим новым хозяевам. По всей округе разразился страшный скандал из-за нанесенного ущерба. На этом охотничья карьера отца закончилась навсегда.

Тяжело было смотреть на отца, когда он ушел на пенсию, сохранив еще большой запас своей могучей энергии. На смену привычному окружению, с которым его многие годы связывали работа и общественные дела, пришли плохо устроенный быт и бездействие в общественной жизни. Сложившийся уклад человеческих отношений исключал возможность достойного общения и обрекал стариков на прозябание у телевизоров в своих индивидуальных лачугах. Отсутствие специальных государственных программ, привлекавших пенсионеров к какому-либо виду общественной деятельности, партийные функционеры компенсировали периодическими "инъекциями" пропагандистского "опиума", награждая вышедших "в тираж" людей грамотами ветеранов труда или подогревая тщеславие вручением медалей комсомольцам 1920-х годов. Это было откровенное издевательство над людьми, вынужденными ежедневно выстаивать очереди за обычными продуктами питания, а для покупки элементарной одежды ездить в столицу или другие крупные города.

Дед по линии матери, Дмитрий Иванович Елисеев, был выходцем из военно-инженерной семьи. Его предки осели в Томске, где его отец служил в чине фейерверкера - старшего унтер-офицера артиллерии. В царской России знаменитый Томский университет был одним из ведущих центров просвещения и культуры Западной Сибири. Однако город находился в стороне от Транссибирской магистрали, и поэтому в советское время ему была уготована участь второсортной провинции. Дед окончил специальные железнодорожные курсы и, получив диплом машиниста, начал работать на различных участках Транссиба. Вскоре узловая станция Боготол стала его постоянным местом работы. Дед был просвещенным человеком и долгое время после революции старался сохранять традиции, которым следовали в его родительском доме. В гостиной деда на этажерке стояли полное собрание сочинений Чехова, два тома Голсуорси ("Сага о Форсайтах"), сочинения Достоевского и другие книги. В нижней части этажерки, которая запиралась на ключ, были спрятаны издания, не жалуемые новой властью. Например, "Князь Серебряный", стихи А.К. Толстого, старые журналы "Нива" и т.д. Скрытые от глаз, они были показаны мне уже в студенческие годы, когда я приезжал на каникулы из Москвы.

В дедовской библиотеке были и "Три мушкетера" А. Дюма. Эту книгу очень любила моя мать и часто читала нам с братом отрывки из нее. Но книга исчезла, так и не дождавшись, когда мы могли бы читать ее самостоятельно. Дед очень огорчался, если из его библиотеки что-то пропадало. Однако со временем, к концу его жизни пропало все, чем он дорожил; в советское время эти книги уже никому не были нужны.

Когда собиралась вся семья Елисеевых, дед играл на гитаре и пел русские романсы. Для меня, маленького мальчика, это было первое посвящение в старинную русскую культуру, и мне очень хотелось быть похожим на деда. Однако гитара считалась мещанским инструментом, и о ней пришлось забыть. Спустя 20 лет, в мои студенческие годы интерес к игре на гитаре стал возрождаться, но, к сожалению, я так и не осуществил своей детской мечты.

Дед был по природе созерцателем. Ему нравилась тихая, размеренная жизнь с такими периодическими развлечениями, как рыбалка, походы в лес за грибами и ягодами, путешествия. Он не любил компании и обычно довольствовался кругом своей семьи. Когда я немного подрос, и мне стало 9-10 лет, дед стал брать меня и свою младшую дочь, которая была старше меня всего четырьмя годами, на рыбалку. Его выездная лошадь Сивка-Бурка уже ушла в небытие, и мы втроем отшагивали шесть километров до места, где река Чулым ближе всего подходила к городу. Дед нес бредень, а нам доставалась всякая мелочь в виде котелка и корзины с небольшим запасом еды. На реке дед заходил в глубину, а мы с Валей тащили бредень по берегу. В те времена в реке водилось много рыбы, поэтому наш улов всегда составляли не менее десятка небольших щурят и маленьких окуньков. Обратный путь казался более длинным и утомительным, но радостных воспоминаний и нам, и деду хватало надолго.

Дед недолюбливал советскую власть и старался быть в стороне от политики. Правда, когда-то, в 1920-х или 1930-х годах ему поручили вести состав, в котором ехал нарком путей сообщения Л. Каганович. Нарком пожелал лично познакомиться с машинистом и пожал ему руку. Дед долго с гордостью вспоминал об этом, пока наркома не уличили в преступлениях вместе с "великим" вождем. В очередной мой приезд из Москвы на каникулы дед мне сказал: "Я думал, он приличный человек, а он оказался, как все".

В день объявления войны, 22 июня 1941 года собралась вместе вся наша семья, обсуждали дела, в которых я, только что закончивший первый класс, мало что понимал. Я слышал, как дед спросил: "Интересно, что было бы с Марксом, если бы он был жив: уничтожил бы его Гитлер, как и других евреев, или нет?" Я вопроса не понял, так как не знал, кто такие евреи. Несколько месяцев спустя, когда город заполнили огромные толпы эвакуированных, мне стал понятен смысл того, о чем спросил дед. Я прозрел; оказалось, что мальчик Володя Шмулевич, с которым я сидел за одной партой, тоже был еврей.

В моем детстве дед никогда не высказывал при мне политических суждений. Но невозможность приобрести что-либо необходимое всегда вызывала в нем реакцию, по которой можно было понять оценку происходящего. Однажды на мою реплику: "Ты всегда чем-то недоволен", - дед, ничего не ответив, откуда-то достал папиросу и закурил. То был единственный раз, когда я видел его курящим. Бабушка сказала: "Ну, Юрка, ты довел деда". Дед не пил водку, лишь иногда, по случаю, выпивал крохотную рюмочку какой-то настойки; графинчик с этой настойкой бабушка всегда держала в буфете.

От моего деда, Дмитрия Елисеева мне по наследству досталась книга "Поучение Иоанна Златоуста ", переведенная с греческого языка на церковно-славянский и изданная в 1787 году. Бабушка, будучи глубоко верующим человеком, бережно хранила реликвию, подаренную отцом деда им на венчание. По семейной традиции, я завещал эту священную книгу моему внуку Егору.

Бабушка моя, Мария Сергеевна Тимачкова, была родом из Гусь- Хрустального. Не знаю, как она попала в Сибирь и как встретилась с дедом. В памяти у меня сохранился ее портрет, который висел в их гостиной: из рамы смотрело молодое и необычайно красивое лицо. До сих пор восхищаюсь ее умом и житейской мудростью. В день моего 16-летия бабушка подарила мне несколько 100-рублевых "екатерининских" купюр и сказала: "Чтобы ты знал, какие красивые деньги были раньше в России". Купюры были действительно великолепны, в центре каждой красовался портрет императрицы.

В сундуке, где бабушка хранила дорогие ее сердцу вещи, был и праздничный наряд рязанской крестьянки. Однажды этот наряд - красный льняной сарафан, белую рубаху и расшитый кокошник - бабушка позволила надеть своей младшей дочери (моей тете) на новогодний карнавал. Я сопровождал ее и был страшно доволен тем, что на балу все обращали внимание на "странную" пару - молоденькую старорусскую крестьянку и еще более юного (тогда мне было 16), но вполне современного кавалера.

Бабушка была истовой христианкой. Несмотря на запрет религии и закрытие единственного в городе храма она продолжала жить по православному календарю, совершая обряды и соблюдая церковные праздники. Она потихоньку крестила меня, когда я родился. Ребенком я узнал от нее о Рождестве, Великом Посте и Пасхе. И о грехе - тоже. Никто не видел ее пасхальных приготовлений, но когда я в день Пасхи приходил к ним домой, она благословляла меня и совала в руку крашеное яйцо. И уже потом начиналось угощение всей семьи куличами и творожной пасхой. После разгрома церкви все иконы пришлось спрятать - оставлять их на виду было опасно. Только в 1943 году в самой дальней комнате появилась небольшая иконка. В этот год без вести пропал единственный бабушкин сын Тимофей, который воевал под Сталинградом. Два года с утра и до вечера молилась бабушка перед этой иконой за его жизнь. А 9 мая 1945 года от Тимофея пришло известие о том, что он был в плену.

На протяжении своей жизни я наблюдал за тем, как постепенно, но неотвратимо рушился микромир семьи моего деда по материнской линии.

Некогда зажиточная семья потихоньку нищала от бытовой неустроенности. Дом, единственная собственность, приобретенная еще до советской власти, ветшал; его разрушение невозможно было остановить из-за отсутствия элементарных строительных материалов. Рушился уклад достойной человеческой жизни, на смену ему приходило убогое выживание.

Мать я любил, она была доброй и разумной женщиной. Ее умение избегать конфликтов уравновешивало жесткий характер отца, хотя он всегда оставался главой семьи. Вспоминаю, как мы с братом (он был на три года меня моложе) утром, как только отец уходил на работу, бросались к матери в постель и, словно котята, с наслаждением утыкались в ее мягкую теплую грудь. Более глубокого чувства защищенности ото всего мира я, наверное, никогда больше не испытывал.

Мне нравилось помогать матери, и она часто давала мне разные поручения по хозяйству, которые я старался выполнять добросовестно. Мать доверяла мне присматривать за братом и сестрой и, я бы сказал, даже иногда злоупотребляла этим.

Детство и отрочество

У меня рано возникло представление о собственном микромире, в котором я мог реализовать свои детские устремления. Однако в тесном родительском доме наши с братом интересы часто пересекались. Брат мешал моим играм, портил мои книги, картинки, увязывался за мной, если я куда-нибудь отправлялся. Я видел в нем разрушителя моего микромира. Когда брат подрос и стал общаться с детьми своего возраста, конфликтность наших отношений уменьшилась, но антагонизм сохранялся еще долгое время.

Будучи первым внуком у моих прародителей, я был окружен особой любовью и лаской. Когда мне было шесть лет, тетя Ната (мамина сестра), тогда студентка Томского медицинского института, приехав на каникулы, подарила мне детский педальный автомобиль, на котором я гордо разъезжал по улицам. На машине был установлен клаксон, и я непрерывно в него сигналил, чем приводил в исступление сопровождающих меня взрослых. Из-за отсутствия в городе асфальтированных дорог двигаться приходилось по деревянным тротуарам, которые в первую очередь были предназначены для пешеходов. Нередко моя водительская неопытность становилась причиной неудовольствия прохожих, на которых я время от времени наезжал.

Годом позже у меня возникла мечта получить в подарок игрушечную железную дорогу, которая была выставлена в витрине универмага. Каждый день я приходил к универмагу и заворожено смотрел на свою "мечту", но никакие мольбы не смогли заставить любящих меня родственников сделать мне такой подарок. Вскоре железную дорогу приобрел детский сад, и она стала мне недоступной даже для обозрения.

В только что открывшийся детский сад меня не брали потому, что моя мать не работала и сама могла заниматься нашим воспитанием. До самой школы я продолжал тосковать о детском саде. Мне казалось, что там дети живут совсем иной жизнью: у них было много игрушек, с ними занимались воспитатели, читали им книги, рассказывали об интересных путешествиях в другие страны. Я завидовал им.

В школу я пошел с удовольствием. Это было новое двухэтажное здание с огромными окнами, просторными светлыми классами, спортивным залом, где находилась еще и сценa. В глубине сцены висела картина: утопающий в цветах Сталин и маленькая азиатская девочка, обнимающая его. От картины исходил лучезарный свет, и всем, кто на нее смотрел, даже в голову не могло прийти, что за этой пропагандистской фальшью скрывалось искусно замаскированное чудовище. Через год в здании школы разместился военный госпиталь и "шедевр" навсегда исчез.

Спустя 60 лет, будучи в Америке, я случайно наткнулся на книгу, приоткрывшую мне историю возникновения картины.

В 1997 г. английский исследователь Дэвид Кинг опубликовал альбом под названием "Исчезновение комиссаров". В нем были собраны фотографические и художественные материалы, фальсифицированные в период сталинского правления. Там я нашел черно-белую фотографию, которая в последствие была превращена в художественную репродукцию, тиражирована миллионами экземпляров и распространена по всей необъятной советской стране. Улыбающийся Сталин держит на руках шестилетнюю девочку Галю Маркизову, которая только что вручила ему букет цветов. Эта фотография была, сделана во время приема в Кремле в 1936 г., под ней подпись: "Друг маленьких детей". Галя очутилась в Кремле вместе со своим отцом, вторым секретарем компартии Бурят-Монгольской АССР, который был участником торжественной встречи. Через год он был "разоблачен как японский шпион" и расстрелян. Мать Гали погибла при невыясненных обстоятельствах. Дальнейшая судьба девочки канула в Лету.

Наша молодая учительница по имени Мария Евгеньевна трепетно встретила нас. По-видимому, это был ее первый учительский опыт. Она приготовила для каждого "первоклашки" тетрадь с небольшим красочным рисунком на обложке, выполненным лично ей самой. В этих тетрадях мы учились писать палочки фиолетовыми чернилами и 58-м пером. Нетрудно представить, как выглядели эти тетради к концу первой четверти. Лишь трогательные рисунки, не залитые кляксами, напоминали о благостных мечтах нашей заботливой учительницы. В конце года она расцеловала всех нас и распрощалась с нами до осени. Но оказалось - навсегда. В июне началась война.

Я хорошо запомнил день объявления войны. Июнь в Сибири - это начало лета, когда буйно цветет черемуха, а луга усыпаны яркими цветами лилий и огоньков (местное название купавницы). В тот воскресный день стояла солнечная теплая погода и мы, малыши, с оравой детей постарше с утра отправились за цветами в лес, который близко подступал к окраине города. Тогда понятия "насилие" и "разбой" не существовало и потому детям позволялось совершать такие короткие путешествия без сопровождения взрослых. В полдень мы возвращались с охапками цветов и, еще не дойдя до своих домов, от встретившихся нам людей узнали, что началась война. Домашние уже собрались все вместе и с тревогой обсуждали, что будет дальше, и кого из родственников могут мобилизовать на фронт. Моему отцу тогда было 36, маминому брату Тимофею -- 30 лет. Тимофей недавно получил диплом инженера, женился и у него уже был маленький сынишка. В первые же дни войны Тимофея призвали в армию. Но воевал он недолго. Под Сталинградом его часть попала в окружение, и он попал в плен. Почти три года Тимофей провел в плену в Германии, после чего, к великому счастью, был отправлен не в советский концлагерь, а домой. Его возвращение, можно сказать, вернуло к жизни бабушку, которая от горя просто погибала на наших глазах.

Отец как железнодорожник получил броню. Но когда в 1944 году стали формировать "восстановительные" бригады для проведения работ по возобновлению движения на освобожденных западных территориях, отец, проявляя патриотический порыв, несколько раз просил об участии в этих операциях, но его просьбы отклонялись. В качестве выражения доверия его перевели на административную управленческую должность, где он и оставался до окончания войны.

Через несколько недель после начала войны в городе стали появляться эвакуированные и беженцы - женщины и дети, которые не хотели оставаться на оккупированных территориях. Позднее я узнал, что это были в основном еврейские семьи, спасающиеся от нацистских преследований. Горожан, имеющих более или менее просторные дома, "уплотняли", подселяя к ним беженцев. Расселение происходило без особых трудностей, и вскоре на улицах города и в очередях за хлебом стали появляться незнакомые лица. Мы, дети, проявляли к ним большое любопытство, но ничего необычного для себя не могли найти. Каждое утро беженцы собирались на торговой площади в центре города, где был установлен громкоговоритель, и с напряженным вниманием слушали сводки Совинформбюро, транслируемые из Москвы. Известия были тревожные - советские войска катастрофически отступали. Каждый день наша армия оставляла всё новые города, и фронт неумолимо приближался к Москве. Для многих беженцев упоминаемые места были родными, поэтому в толпе можно было видеть людей со слезами на глазах, часто слышались громкие рыдания. По окончании информационных сводок беженцы еще долго не расходились, обсуждали услышанные (наполовину правдивые) новости, обменивались впечатлениями о своей новой жизни. Другого места для встреч у них не было.

В информационных сводках фактически ничего не сообщалось о потерях в наших войсках, но поток прибывающих раненых с каждым днем увеличивался, что говорило само за себя. Носилки с ранеными выгружали прямо на перрон, и мы, ребятишки, прибегали смотреть на этих несчастных искалеченных парней. Все школьные здания в городе и даже еще недостроенный трехэтажный Дом культуры были отданы под госпитали.

Эвакуированных беженцев часто можно было встретить на рынке, где они продавали свои вещи, а взамен покупали какую-то еду. Но это продолжалось недолго - тот скудный скарб, что им удалось захватить с собой, быстро иссяк, а приближение зимы с каждым днем напоминало этим несчастным о бедственном их положении. Городские власти были не в состоянии помочь этим людям материально, а также предоставить им работу. Рассчитывать на ее получение могли только учителя и те, у кого была какая-то медицинская специальность. Таких было немного, но только они и задержались в городе до конца войны. Большая часть беженцев была вынуждена перебраться туда, где существовала хоть малейшая возможность зарабатывать себе на пропитание.

В конце января 1943 года город стал свидетелем новой трагедии, разыгравшейся по очередному кровавому сценарию "гения мудрой национальной политики". Дом, в котором жила наша семья, находился недалеко от школы, где я продолжал учебу после того, как прежнее здание отдали под госпиталь. Это был двухэтажный деревянный барак с печным отоплением и туалетом снаружи. В суровые морозы в классах было так холодно, что мы не снимали пальто и согревались тем, что на переменах носились, как угорелые. Однажды учительница сообщила нам о предстоящих коротких каникулах, устроенных из-за перевода школы в другое помещение.

Спустя несколько дней рано утром я отправился посмотреть, что же происходит в школе. То, что я увидел, потрясло мое детское воображение. Весь двор вокруг школы был заполнен огромной массой людей незнакомого мне облика. В основном это были женщины и дети, редко старики. Толпа перетекала с места на место, кто-то входил внутрь школы, кто-то выходил, кое-где дымились костры. Люди были одеты в темные стеганые халаты, лица их были смуглы, глаза раскосы. Черного цвета волосы женщин были заплетены в косы и забраны в матерчатые "чехлы". Я побежал домой рассказать обо всем матери. Она кивнула мне головой, сказав: "Да, я знаю, это - калмыки". В течение нескольких дней эти несчастные люди - их число сильно превышало вместимость школьного здания - продолжали стоять в своих стеганых халатах во дворе, спасаясь у костров от январского сибирского мороза. Днем женщины ходили по окрестным домам и просили милостыню - немного хлеба, щепотку чая. Одной такой женщине мать отдала целую пачку черного чая. Взяв чай, калмычка сказала, что у нее нет ничего, чем бы можно было отблагодарить мать. В подтверждение женщина распахнула халат - он был надет прямо на голое тело. Потом она опустила руку в карман халата и достала крохотную бронзовую фигурку Будды. "Возьми, это все, что у меня осталось", - сказала калмычка и отдала фигурку матери.

Каждое утро к школе подходили подводы, чтобы погрузить покойников. Через несколько дней выживших калмыков развезли по соседним деревням. У школы остались только следы скотского содержания людей.

Прошло больше полстолетия. Уже нет в живых моей матери, которая сохранила фигурку этого совсем чужого нам Божества. Видимо, события тех печальных январских дней запали ей в душу так же глубоко, как и мне. Фигурка Будды осталась в нашей семье.

Во время войны, когда я учился в младших классах, было принято брать шефство над ранеными в госпиталях. Классная руководительница обычно составляла небольшую группу учеников, в которую попадали те, кто мог петь, читать стихи или выучивал какие-либо коротенькие истории. Посещение раненых всегда было для нас большим событием, мы к нему готовились - по многу раз декламировали новые стихи (в основном патриотические), разучивали новые песни и т.д. Одним из важнейших условий участия в шефском походе была хорошая успеваемость. И мы изо всех сил старались не получать плохих отметок. Перед посещением госпиталя учительница особо обращала внимание на нашу одежду и просила иметь опрятный вид. Мать всегда относилась к этому с пониманием и давала мне свежую рубашку, хотя сделать это в условиях нашей нищенской жизни было нелегко.

После занятий мы отправлялись в госпиталь, где нас разводили по палатам тяжелобольных и малоподвижных раненых. Их лица оживлялись, и было заметно, что они рады нашему приходу. Раненые расспрашивали о нашей учебе, рассказывали о своих семьях и детях, о том, где и как жили до войны. Мы считали своим долгом развлекать их, дарили на память свои поделки из бумаги или рисунки. В благодарность мы получали сладости или фрукты. Для ходячих больных силами нашей художественной самодеятельности иногда давали маленькие концерты.

В 1944 году госпитали стали перебираться ближе к фронту. Нам вернули прежнее здание школы. Поначалу пребывание в ней было очень беспокойным. Пока в здании располагался госпиталь, тут развелось такое количество крыс, что во время уроков мы не столько слушали объяснения учителя, сколько наблюдали за крысами, которые шмыгали под ногами. Иногда мы их подкармливали, как и раненые до нас. Санитарные службы города к общей радости скоро решили эту проблему.

В четвертом классе начальной школы мы изучали историю страны еще по довоенным учебникам. На страницах книги помещались портреты Ленина и Сталина, а также выдающихся полководцев Красной Армии. Портреты же Блюхера, Тухачевского, Гамарника были старательно вымараны чернилами, под каждым из них стояла подпись "враг народа". Рядом оставались чистые портреты Фрунзе, Ворошилова, Буденного. Из передач, которые транслировались по черной тарелке, установленной в нашем доме уже на моей памяти, я знал, что "враги народа" - это страшные люди, стремящиеся разрушить нашу счастливую жизнь. Их надо любым способом выявлять, доносить на них, уничтожать их. В школе нам читали книгу о Павлике Морозове, который стал героем потому, что предал отца ради разоблачения банды кулаков.

Родители никогда не говорили при нас, детях, на политические темы. Как сейчас понимаю, они о многом догадывались, но из-за страха репрессий старались не посвящать нас в эти дела. Однажды осенью мы с матерью собирали газеты, чтобы из них нарезать полоски для заклеивания окон на зиму. Газет оказалось мало, и тогда я предложил разрезать для этих целей плакат с изображением Ленина. Мать выхватила из моих рук плакат и сказала: "Никому не говори, что ты хотел сделать, иначе нас всех посадят!"

Только уже будучи взрослым, я узнал, что отец моего двоюродного брата был арестован по доносу за то, что в каком-то разговоре сожалел о невозможности уехать за границу. Утром он ушел на работу и вечером не вернулся домой. Как потом сообщили моей тете, он оказался "врагом народа" и был расстрелян без суда.

Помню, как часто в это же страшное время мать, сидя около дома на скамейке, с тревогой ожидала возвращения отца с работы. Как-то на вопрос проходящей мимо соседки о "делах" мать ответила: "Жду и не знаю, вернется или нет".

Когда началась война, одна из подруг матери в разговоре за столом среди близких людей сказала: "Ну, надеюсь, немцы разберутся с этим преступником". Имя преступника не называлось, но всем было ясно, о ком идет речь. Эту женщину осудили по доносу на 10 лет лагерей. Поскольку ее муж занимал высокое положение в администрации города, ему удалось добиться отбывания женой срока заключения в пределах Красноярской тюрьмы. При этом мужу было поставлено условие, отказаться от жены, что он вынужден был сделать. Правда, детям разрешили видеться с матерью в тюрьме один раз в году.

Говорили, что в заключении эта женщина занималась рукоделием и к 70-летию "великого вождя" вышила его портрет, который просила отправить в подарок. Однако на длительность срока ее заключения этот эпизод никак не повлиял. Она была освобождена лишь после смерти тирана.

Годы войны были трудными для нашей семьи, но не более трудными, чем для тех, у кого отцы были на фронте. Мой отец работал, зарабатывал деньги на жизнь, но деньги тогда мало что значили, поскольку магазины были пусты. Карточная система гарантировала норму хлеба, сахара и мыла. Вместо сахара иногда выдавали конфеты, которые назывались "подушечками". Мы, дети, их очень любили, потому что внутри у них было повидло. В школе нам полагался завтрак в виде кусочка черного хлеба, посыпанного сахаром, чему мы тоже радовались. Иногда отцу удавалось достать масло, чай или какую-нибудь крупу, реже - муку. Мать была счастлива, когда он приходил с такой "добычей", - три детских рта надо было чем-то кормить.

Мать всячески изощрялась, стараясь готовить из картошки разные блюда; ее-то у нас всегда было вдоволь. В начале лета мы всей семьей сажали картошку, затем ухаживали за ней, а осенью выкапывали. Так делали все горожане. Из всех картофельных блюд, что готовила мать, больше всего мне нравились картофельные оладьи, называемые "драниками". Много лет спустя, когда я приезжал из Москвы на каникулы и просил мать сделать такие оладьи, она отказывалась, поскольку это было трудоемкое дело. Однажды в каком-то европейском ресторане я случайно обратил внимание, что в меню картофельные оладьи значатся в разделе деликатесов. В то военное время мы даже не предполагали, что мать кормит нас такой изысканной едой.

В те голодные годы можно было наблюдать и такой парадокс: пустые полки продовольственных магазинов заполняли банки с консервированными камчатскими крабами ("Chatka") и зеленым горошком. В мирное время о существовании этих редких деликатесных продуктов многие горожане даже не имели представления, поэтому и теперь употреблять их в пищу не решались. За появившимися в конце войны американскими продуктами - ветчиной, тушенкой, яичным порошком - выстраивались такие очереди, что нередко проводить в них приходилось целый день. В очередях обычно стояли дети, поскольку родители были заняты на работе или по хозяйству дома. Не раз мне приходилось возвращаться домой с пустыми руками - продукты заканчивались раньше, чем подходила моя очередь. Но когда матери удавалось пораньше поднять меня с постели, и я успевал вовремя занять очередь, шанс получить тушенку существенно возрастал. В "счастливые" дни я возвращался уже через несколько часов и с гордостью вручал добытые банки. Мать устраивала нам пир.

Больше всего мне запомнились американские соевые бобы в томате. За лишнюю порцию бобов, которыми нас обычно кормили в пионерских лагерях, я готов был отдать любую другую еду.

Как и до войны, город продолжал жить натуральным хозяйством. Почти в каждой семье держали корову, обеспечивающую детей и взрослых молоком. Несмотря на драконовские запреты, введенные повсеместно после образования колхозов, люди даже умудрялись запастись на зиму сеном, хотя траву разрешалось косить только на болотах, либо на небольших лесных полянах.

Из-за чрезвычайной занятости отца заготовкой сена занимались мы с матерью. Никакой тягловой силы, кроме нашей же коровки, у нас не было. К счастью, нрав у буренки был покладистый, и она без особого сопротивления позволяла впрячь себя в телегу. По утренней прохладе мы отправлялись на покос, оставив моего младшего брата присматривать за сестрой. Ехали мы медленно, никогда не подгоняя нашу послушную буренку, и я с удовольствием смотрел на леса и луга. Иногда спрыгивал с телеги и шел полем или лесом, собирая ягоды. Потом догонял телегу - мать успокаивалась, видя, что я цел и невредим, - и мы продолжали путь. Прибыв на место, корову отпускали пастись, мать начинала косить траву, а я сгребал уже подсохшее сено.

Как-то в раннем детстве, когда мне было шесть-семь лет, мы с матерью отправились в поле за цветами. Был жаркий летний день, и в траве прятались от жары какие-то маленькие птицы. Когда мы подходили, птицы тут же взлетали и высоко поднимались в небо. Я решил посмотреть, будут ли они возвращаться, и неподвижно лег в траву. Я напряженно всматривался в небо, пока не увидел крохотную точку, издававшую звуки необычайной мелодичности. То были длинные трели, чередующиеся с коротким щебетанием. Им не было конца. Звуки то приближались к земле, то вздымали вверх. И сама крохотная птичка то становилась видимой, то превращалась в точку. Меня поражало, как эта птица может столько времени парить в воздухе, оставаясь, как казалось, на одном и том же месте и издавая бесконечные трели. Было такое впечатление, что она чему-то очень радовалась в своем поднебесье. Я лежал, не шелохнувшись, и ждал, когда же она опустится в траву. Мать, забеспокоившись, позвала меня, и я побежал к ней. Она оказалась совсем рядом, и я потянул ее, чтобы она послушала это поднебесное пение. На минуту мать остановилась, прислушавшись, потом сказала: "Да это ведь жаворонок. На этом поле они живут". Пение жаворонка я запомнил на всю жизнь.

Уже повзрослев, всякий раз на сенокосе я хотел услышать пение жаворонка. И это желание настолько переполняло меня, что я ненадолго бросал грабли, валился на прокос и напряженно всматривался ввысь в надежде увидеть и услышать эту крохотную птичку. Но жаворонка в небе не было. Мать, застав меня за таким бездельем, укоризненно говорила: "Ну что, опять ждешь жаворонков?!" Так мне больше никогда и не удалось услышать это поднебесное пение. Может быть, жаворонки не любили этот луг. Или, скорее всего, мы своим вторжением заставили их улететь в более спокойные места.

Вечером мы возвращались домой, груженые свежим сеном. Мать устало шла за возом, который тянула наша безропотная буренка. Дома наша кормилица давала еще и молоко - основной продукт питания, поддерживающий наше здоровье в эти голодные годы.

В 13 лет я влюбился. Удивительно произносить эти слова, когда жизнь давно вошла в размеренный ритм повседневной реальности. Но тогда это был взрыв чувств, не поддающийся управлению разумом. Девочка, в которую я влюбился, была моей ровесницей и жила на соседней улице. Первое время я даже не знал, как эту девочку зовут. Я приходил к ее дому и ждал, когда она появится. Было только одно желание - видеть ее и чувствовать, что она рядом. Я не размышлял, красива ли она, и даже не стремился с ней заговорить. Мне было достаточно простого созерцания. Потом я каким-то образом узнал, что девочку зовут Инна, но до знакомства, кажется, тогда дело так и не дошло. Осенью моя семья переехала в другой город, где отец получил новую работу. Но судьба снова свела нас с Инной через три года. Она внезапно появилась в школе, где я учился в старших классах. Нам обоим было по 16. Мы узнали друг друга, и я рассказал ей о своей пламенной любви, от которой, как оказалось, не осталось и следа. Сближения не произошло, хотя мы продолжали каждый день видеться в школе. Заканчивая выпускной класс, я узнал, что Инна дружила со своим одноклассником, от которого ждала ребенка. В то время это означало грандиозный скандал. Но продолжения этой истории я так и не узнал, поскольку уехал поступать в Москву, в университет. Видимо, в этой девочке, действительно, был какой-то магнетизм, притягивающий к ней подрастающих мальчиков.

Лето 1945 года принесло в наш маленький город не только радость победы, но и много несбывшихся ожиданий. Семьи, в которых были без вести пропавшие отцы, сыновья, братья, потеряли всякую надежду на их возвращение. Другие семьи вынуждены были смириться с утратами, о которых их извещали похоронки.

Ежедневно через станцию проходили эшелоны с ликующими солдатами, направляющимися на восток. Из распахнутых дверей товарных вагонов неслись песни; солдаты их пели не под гармошку, а под аккордеон - сияющий диковинный инструмент, достойный победителей. Если тот или иной состав останавливался на перроне, к нему устремлялся весь привокзальный рынок, одаривая солдат бесплатной едой. Девушек предупреждали, чтобы они не принимали приглашения солдат войти в вагон за красивыми трофейными подарками. Это было опасно.

Вернулся из плена мамин брат Тимофей. Больше двух лет от него не было никаких известий, и вдруг, в первые же дни после капитуляции Германии он прислал весточку, что жив. Однако приехал дядя Тимофей без предупреждения и бабушка, открыв ему дверь, от неожиданности села на пол. Помню, как Тимофей пришел к нам в гости, и мать стала расспрашивать его о жизни в плену. Подвыпив, он все время повторял: "Шурка, ты даже не представляешь себе, как живут немцы". Больше всего он радовался не тому, что выбрался живым из страшной мясорубки, а тому, что после плена ему удалось избежать советского концлагеря.

В один из дней этого победоносного времени я проходил по вокзальным путям. Мимо проследовал товарный состав с заключенными. Из зарешеченных окон протягивались руки, и вдруг я увидел, что из чьей-то руки выпал треугольный конверт. Когда поезд прошел, я подобрал треугольник и прочитал текст. В письме, кроме нескольких слов родным, содержалась просьба отправить его по указанному адресу. Дома я показал письмо матери. Мы долгого обсуждали, как поступить: опускать в почтовый ящик треугольник было нельзя - треугольниками разрешалось отправлять только письма с фронта. Отец советовал положить письмо в конверт, но тогда пришлось бы писать на конверте свой обратный адрес, что было небезопасно. Страх перед всевидящим оком чекистской цензуры загнал нас в тупик, из которого мы не смогли выбраться. Письмо так и не было отправлено. До сих пор меня мучает стыд за беспомощность, которую я не смог преодолеть, чтобы помочь человеку, попавшему в беду. Крохотная ниточка его надежды, оказавшись в моих руках, оборвалась.

Прибыли с фронта "восстановительные" поезда, куда так рвался работать мой отец. Поезда вернулись с гигантским количеством разнообразных трофеев, потрясавших воображение. В специальном вагоне была привезена даже немецкая корова остзейской породы. Это был великолепный, красивой черно-белой расцветки, с большими раскидистыми рогами экземпляр. Наши сибирские беспородные коровы на ее фоне имели жалкий вид. Корова давала 40 литров молока в день и выпивала несколько ведер воды. Рассказывали, что первое время ее не удавалось напоить из ведра. Она не умела этого делать. И только когда на поверхность воды положили дощечку, она напилась. Все дело было в том, что корова привыкла пользоваться автопоилкой, чего в России ей предложить не могли. Не помню, что стало с этим несчастным животным в сибирских условиях.

Однажды я с матерью оказался в квартире людей, которые привезли трофеи. Было впечатление, что я хожу по музею, где выставлены роскошная мягкая мебель, зеркала в золоченых рамах, в витринах - изящные статуэтки и посуда. На стенах висели замечательные картины с незнакомыми мне тогда библейскими сюжетами, пол был устлан невероятной красоты коврами. Все это было абсолютно из другой жизни, о которой мы даже не имели представления. В моем детском воображении никак не укладывалось, что все это богатство в Германии могло принадлежать какому-то одному человеку. У меня не было сомнений, что большая часть вещей, попавших в этот дом, вывезена из музея или какой-нибудь художественной галереи. Позднее я понял, что ошибался в своих суждениях. Многое из увиденного мной тогда оказалось обычным рутинным наполнением европейского жилища среднего достатка.

Надо отдать должное обладателям этих трофеев. Они сделали подарки и своим друзьям. Так, моя мать получила в подарок целый ящик замечательной чайной и столовой посуды, которая очень обновила нашу убогую домашнюю утварь.

В первые послевоенные годы казалось, что жизнь улучшается. В магазинах появились кое-какие немецкие трофейные товары, многое можно было купить на рынке. Все это было, как говорится, с чужого плеча, но все-таки при определенной изобретательности позволяло прикрыть зияющие прорехи в одежде взрослых и детей. Мои ноги бешено росли, но купить обувь было невозможно. Ботинки - это не штаны, которые можно перешить из взрослых брюк. Как-то в одном магазине я увидел приличные полуботинки, правда, на размер меньше, чем мне было нужно. Я умолил мать купить мне их. Но лучше бы она не согласилась, и тогда моим ногам не пришлось бы испытывать те мучения, на которые их обрекли хотя и новые, но меньшего размера ботинки.

Хуже обстояло дело с продуктами питания. Американская помощь закончилась, а своих отечественных продуктов практически не производили. В 1948 году отменили карточную систему, с хлебом вроде бы стало свободнее, но купить, например, белый хлеб было неразрешимой задачей. Даже в начале 1950-х годов, когда я учился в Москве, где с продуктами питания, не было проблем, в маленьких сибирских городах люди жили впроголодь. Однажды я приехал на каникулы, и мать попросила меня в какой-то день выстоять очередь за хлебом. То, что я увидел, потрясло меня до слез. Толпы изможденных оборванных детей осаждали магазин, в котором должны были продавать хлеб. Магазин был закрыт и хлеб еще не привезли, но дети, расталкивая друг друга, стремились как можно ближе протиснуться к входной двери. Они готовились взять эту дверь штурмом. Я не мог припомнить ничего подобного даже во время войны, когда в таком же возрасте мне приходилось бесконечно проводить время в очередях.

Вывезенные из Германии бытовые трофеи, естественно, не могли быть вечными. Но зато произведения искусства, а также разные виды технологий надолго задержались на российской земле. Мое подрастающее поколение с восторгом приняло многочисленные трофейные фильмы - замечательные экранизации опер, литературных произведений, историй из жизни выдающихся людей. Благодаря этим фильмам мы узнали известных талантливых актеров западного кинематографа 1930-х годов. Мы слушали патефонные пластинки с записями популярных мелодий и с удовольствием напевали их, а в школе танцевали под эту музыку. Не было фильма, который бы я ни смотрел несколько раз. Иногда, просмотрев один сеанс, мы прятались под стулья, чтобы, не покупая билетов, остаться на следующий. Европейская культура понемногу оседала в нашем сознании. И хотя мы продолжали жить в других реалиях, память тем и хороша, что зацепившееся в ней в любой момент могло быть востребовано.

По-видимому, опасаясь европейского влияния, сталинский режим в первые же послевоенные годы обрушил новые страшные гонения на свой народ. Доблестные чекисты разоблачали в стране "подрывную деятельность чуждых элементов", проникших в науку, литературу и искусство, и безудержно расширяли свою вотчину ссылками и концлагерями. Смерш продолжал очищать оккупированные советскими войсками европейские территории от "шпионов и националистов". Мракобесие во всех областях жизни достигло апофеоза.

До нашего маленького городка редко доходили слухи о событиях, происходящих в столице. Однако по усилившемуся потоку железнодорожных составов с заключенными можно было понять, что маховик репрессивной машины советской власти снова закрутился с еще большей силой.

Я подрос и стал довольно часто бывать в Красноярске. Квартира друзей моих родителей, где я обычно останавливался, окнами выходила на вокзал. В один из приездов я впервые увидел, как этапируют заключенных.

Приготовления к приему особого транспорта начались за несколько часов до его прибытия. Крытые грузовые фургоны с солдатами перекрыли улицы, выходящие к вокзалу. К полуночи вся привокзальная площадь была оцеплена солдатами с овчарками. На перроне и платформах тоже стояли солдатские кордоны. Было ощущение предстоящего грандиозного сражения. Состав подошел очень медленно и тихо. С третьего этажа квартиры, где я находился, весь ярко освещенный перрон был виден, как на ладони. В тишине заскрипели засовы дверей товарных вагонов, и из проемов стала вываливаться темная масса - заключенные, одетые в черные телогрейки с мешками за спиной. Быстрой перебежкой солдаты конвоировали их в один из углов перрона и приказывали сесть на корточки. Команды покорно выполнялись и не вызывали никакого сопротивления. Пятно из полусидящих фигур все больше и больше расползалась по асфальту. Распознать человеческие очертания в нем было невозможно. Выгрузка продолжалась около часа, после чего солдаты с собаками образовали коридор, по которому направили поток заключенных. Вскоре колонна, состоящая из нескольких сотен человек, исчезла из моего поля зрения, но я знал, что она продолжает свой путь по главной улице города - проспекту Сталина. Пройдя через весь город, заключенные поступали в пересыльную тюрьму, где им предстояла сортировка по различным лагерным пунктам или местам ссылки.

Вспоминая недавние блестящие победы советских войск, невольно возникал вопрос: чем же провинился народ-победитель перед советской властью?! Тем, что защищал честь "великого вождя" и завоевал симпатии людей всего мира?

Нет, дело было в другом. Тиран всегда обращался со своим народом как с крепостными, и сейчас, став героем-победителем, он со своим болезненным самолюбием не мог простить народу того, что в первые дни войны предстал перед ним униженным и обманутым своим "верным" другом и союзником по разбою. Тиран также не забыл свою минутную слабость, когда, перепуганный до смерти, взывал о помощи к братьям и сестрам, которых перед этим топтал и лишал клочка земли, превращая в рабов. После разгрома своего бывшего единомышленника настало время напомнить народу, что кровавое побоище, учиненное двумя политическими гангстерами, не только не ослабило сатанинскую власть, но и вдохнуло в нее свежую силу для новой волны террора.

Вернувшись домой, я продолжал учиться. В школе мы писали сочинения на патриотические темы: о Советском Союзе - знаменосце мира и о счастливой жизни советских людей. Мне запомнилось одно четверостишье того времени, предложенное нам в качестве эпиграфа к сочинению. В нем поэт взахлеб воспевал страну-победительницу, в которой "...угроз не атомных и водородных теперь весна полным полна, а образ мыслей благородных с собою в мир несет она".

Спустя 10 лет судьба свела меня с людьми, от которых я узнал, что именно в это время советские ученые и инженеры выполняли строго секретное задание партии, правительства и лично вождя по созданию ядерного оружия. Руководил этим грандиозным проектом тогдашний шеф чекистов Л.П. Берия.

Завершающий этап Второй мировой войны, капитуляция Японии, для нас ничем особенным не ознаменовался. Газеты и радио переключились на яростное осуждение бомбардировок японских городов Хиросима и Нагасаки американскими атомными бомбами. На улицах Красноярска появились первые японские военнопленные, которые зимой долбили мерзлую землю и копали канавы для прокладки каких-то коммуникаций. Они были одеты в легкую военную форму и безостановочно работали, чтобы не замерзнуть.

Осенью 1946 года моя пятилетняя сестра Светлана заболела дифтерией. Её положили в больницу, в изолированную палату и, поскольку она находилась в тяжелом состоянии, матери разрешили быть рядом. Я часто навещал их, приносил еду. С каждым днем бледное личико сестры становилось все более серым, запавшие глаза не открывались, дыхание то пропадало, то возобновлялось. Мы с мамой смотрели на умирающую сестру и плакали.

В послевоенное время препараты для лечения дифтерии были большой редкостью, и получить их было практически невозможно. И вдруг отцу в Красноярске удалось добыть несколько ампул противодифтерийной сыворотки, что и спасло жизнь сестре. Через два дня после введения сыворотки она открыла глаза и стала проявлять какие-то признаки жизни. Это было чудодейственное средство, которое, как я понял уже будучи специалистом по токсинам, обладало способностью нейтрализовать дифтерийный токсин, поражающий сердечную мышцу больного. Спустя много лет, когда молекулярная структура дифтерийного токсина стала предметом моих научных интересов, я не раз вспоминал великого французского микробиолога Гастона Рамона, который еще в начале ХХ века, ничего не зная о том, как устроена токсическая молекула, создал дифтерийный антитоксин, спасший жизни миллионам детей, включая мою сестру. Бактериология в те времена играла поистине гуманную роль. Кто мог предположить, что к концу ХХ столетия знания, добытые микробиологической наукой, понадобятся для совершенно другой цели, а именно для создания оружия массового уничтожения!

Болезнь Светланы впервые в жизни столкнула меня с бессилием помочь умирающему близкому человеку, а выздоровление сестры заставило поверить в чудеса медицины. Думаю, что эти драматические события послужили толчком к возникновению у меня желания стать врачом.

Первое далекое путешествие я совершил в 1948 году - мы с отцом отправились в Среднюю Азию, в город Алма-Ату. В то время отец как работник железнодорожного транспорта имел право на ежегодный бесплатный проезд для себя и членов семьи по любым железным дорогам страны. Первая наша остановка была в Новосибирске, где мы пересаживались на поезд, следующий в Алма-Ату. На вокзале этой узловой пересадочной станции творилось что-то невообразимое. Тысячи людей проводили здесь по нескольку дней, прежде чем получали билет на нужный поезд. Ночью все залы были забиты спящими на полу людьми. С утра люди искали воду, чтобы умыться и устроить кое-какую еду. У билетных касс выстраивались многолюдные очереди.

Само здание вокзала, построенное в 1930-х годах, производило необычайное впечатление замыслом архитектурного решения. Пространство огромных залов устремлялось ввысь, росписи потолков и стен отрывали взор от земли и поднимали его к небесам, а через окна и витражи вливались потоки дневного света. Думаю, создатели этого грандиозного сооружения весьма успешно воплотили принцип социалистического реализма, господствовавший в архитектуре того времени. Однако решить проблему санитарных условий, с которой столкнулись советские граждане, очутившись в этом великолепном образце сталинской эпохи, архитекторам было не под силу, да и такой задачи перед ними, видимо, не стояло.

Прежде чем отец закомпостировал билеты, мы два дня провели в семье нашей родственницы. Муж тети Маруси погиб на фронте, и она одна воспитывала сына. Год назад он поступил в институт. Однако радость оттого, что сын получит образование, длилась недолго. Как это было принято в советские времена, студентов, особенно первокурсников, в первые же месяцы учебы отправляли на сельскохозяйственные работы. В отдаленном районе, куда попали студенты, их практически морили голодом, и тогда молодые люди решили навестить колхозную пасеку, чтобы добыть немного мёда. Сторож с собакой поймал ребят, как только те перелезли через забор, даже не успев подойти к ульям. Парней осудили за посягательство на колхозное имущество и дали длительные сроки исправительных лагерей. У бедной тети Маруси глаза не просыхали от слез. Она подавала бесконечные апелляции и просьбы во всевозможные инстанции, но все было тщетно. Сын оставался в тюрьме и, кажется, в дни нашего пребывания в Новосибирске его готовили к этапу в какой-то северный лагерь. Мы пытались хоть как-то отвлечь несчастную родственницу от горестных мыслей, но утешить ее было не в наших силах.

От Новосибирска до Алма-Аты мы ехали около трех дней. Путь проходил через степи и пустыни. Это было мое первое соприкосновение с иной природой, так не похожей на сибирские таежные леса. Большей частью дорога была одноколейной, и потому поезд часто останавливался на полустанках, где обычно стояли две-три кибитки или юрты. Очаг, сложенный из камней и каких-то жестяных деталей, располагался тут же, под открытым небом; вокруг дети и собаки жили своей жизнью. Невдалеке паслись верблюды. Все это напоминало мне описание образа жизни кочевников из учебников географии и истории. Иногда из окна вагона можно было наблюдать, как по ходу нашего состава поднимались облака пыли и, как бы догоняя уходящий поезд, катились валом сухие шарообразные перекати-поле.

Когда поезд вошел в Алма-Ату, было ощущение, что мы попали в цветущий оазис. Город произвел на меня настолько сильное впечатление, что еще долгое время казалось, будто я увидел кусочек настоящей райской природы. Второй раз подобное чувство я испытал, когда много лет спустя побывал на Карибском побережье Мексики, на курортах Ривьера Майя. Правда, это был совсем другой мир.

К концу 1940-х годов Алма-Ата сохранила значительную часть старинной городской застройки и давно устоявшийся бытовой уклад повседневной жизни. Кроме нескольких административных зданий современной архитектуры, город был застроен частными домами, вокруг которых росли фруктовые сады. По обеим сторонам улиц высились пирамидальные тополя, а в неглубоких арыках, прорытых вдоль тротуаров, журчала прозрачная прохладная вода. Если смотреть на город с возвышения, перед взором открывался вид на долину, утопающую в садах. Местные жители рассказывали, что весной, когда цветут яблони и другие фруктовые деревья, долина становится бело-розовой, а над городом повисает облако пряного аромата. Долину обрамляли высокие горы, на самых верхних их точках кое-где можно было даже различить снег. До сих пор мое представление о горах ограничивалось лишь небольшой сине-фиолетовой каймой горизонта, отчетливо видимой в хорошую погоду из окон нашего дома. Это были отроги Саян, далеко простиравшиеся за рекой Чулым и безбрежной таежной равниной.

В Алма-Ату я вернулся 30 лет спустя. За эти десятилетия город сильно изменился, утратив своеобразие и обаяние оазиса, но приобретя официальный облик обычного советского города. Арыки остались только на окраинах, стало меньше зелени и больше камня. Хотя в предгорьях по-прежнему сохранилось много садов. С моими молодыми коллегами мы не раз ходили по горным маршрутам, и, в отличие от первого посещения Средней Азии, я уже мог не только созерцать горы, но и прикасаться к ним. К сожалению, мой комплекс - боязнь высоты - очень мешал мне смотреть по сторонам и особенно спускаться вниз. Но все-таки мы поднимались на высоту, где растут эдельвейсы, и желание увидеть эти замечательные растения было для меня стимулом достижения цели. На обратном пути для более безопасного спуска мне на голову надевали шапку с длинным козырьком так, чтобы я мог видеть только то, что у меня под ногами, и не смотреть вперед.

В те давние времена одним из увиденных мной чудес Алма-Аты был восточный базар, который потряс меня своей экзотикой. Отец запланировал нашу поездку специально на конец лета для того, чтобы показать мне все богатство и щедрость природы Средней Азии. При первом же походе на колхозный базар меня поразило обилие разнообразных фруктов и овощей, количество которых, как казалось, невозможно было измерить обычными весовыми единицами. Одна за другой высились горы знаменитых алма-атинских яблок "Аппорт", арбузов, дынь. На прилавках лежали россыпи помидоров, по размеру напоминающих блюдце. Кисти винограда, казалось, источали только что поглощенный солнечный свет. Море ярких насыщенных красок, невероятных ароматов окружало каждого, кто попадал в этот фантастический мир. Пожалуй, сегодня я мог бы сравнить увиденное мной тогда с буйством цветов в средиземноморских пейзажах замечательного сицилийского живописца Николо Самбари.

Мы с отцом предпочитали завтракать на базаре. Дома выпивали лишь по стакану чая и шли на базар. Там покупали виноград и по теплой мягкой лепешке. Садились где-нибудь в стороне и наблюдали за происходящей вокруг нас жизнью. Продавцами, видимо, были крестьяне, одетые в местную национальную одежду: мужчины - в халатах и тюбетейках или войлочных шляпах на головах, женщины - в длинных цветастых платьях и наброшенных на головы платках. Фруктами и овощами торговали в основном мужчины, лепешки выпекали женщины. Однажды мы с отцом наблюдали за процессом изготовления лепешек. Около круглой глиняной печи, которая подогревалась углями, стояли маленький столик и небольшая макитра с тестом. Лепешка обычно раскатывалась на столике, но иногда стряпуха поднимала подол юбки и разминала лепешку на обнаженной коленке. Раскатанная лепешка рукой отправлялась в печь и там с размаху пришлепывалась к разогретой стенке. Жерло печи закрывалось. Спустя некоторое время лепешка отваливалась от стенки и падала на угли, что свидетельствовало об ее готовности. Несмотря на удививший нас способ приготовления, лепешки получались мягкими и очень вкусными.

Другим алма-атинским чудом был для меня зоопарк. На окраине города среди зарослей, как мне казалось, леса в огромных открытых вольерах содержались животные. Хищники были отгорожены от посетителей рвами, заполненными водой, а к слону, например, можно было подойти и погладить по хоботу. Павлины вообще свободно ходили по аллеям зоопарка. Я очень сожалел, что все это не могут увидеть моя маленькая сестра и брат. Впоследствии, когда мне приходилось бывать в других зоопарках, я невольно сравнивал их с этим алма-атинским чудом. В большинстве случаев зоопарки вызывали у меня чувство жалости к животным, попавшим в неволю.

Я покидал Алма-Ату с ощущением человека, повидавшего необыкновенный новый мир. Хотелось привести домой хотя бы частицу того, что давала эта благодатная земля, поэтому мы накупили много фруктов, надеясь их сохранить за время нашего долгого обратного пути. В подарок матери мы везли большой алма-атинский арбуз; почему-то я был убежден, что она никогда не ела арбузов. Была проблема, как его транспортировать. После обсуждения разных вариантов, мы просто положили его на верхнюю спальную полку, подоткнув под него одеяло. Сколько-то времени эта система работала, и арбуз никуда не двигался. Но как-то ночью весь вагон проснулся от невероятного взрыва: машинист так сильно дернул состав, что арбуз вылетел из ограждения и с грохотом упал на пол, расколовшись на мелкие кусочки. Было ужасно обидно, что матери достался лишь рассказ об этой и грустной, и смешной истории.

Юность

В старших классах школы я принимал довольно активное участие в общественной комсомольской жизни. В школе существовал кружок художественной самодеятельности, и проводились регулярные репетиции хора. Центром музыкальной жизни была наша пианистка по имени Анна Юрьевна. Она появилась в городе внезапно, т.к. была выслана на поселение со своим сыном-подростком из Прибалтики. Это была милая приветливая женщина, одетая по тогдашней европейской моде. Она всегда улыбалась. Ее внешний элегантный вид и манеры подчеркивали принадлежность к другому миру, отличному от того, в который она попала, однако приветливость лишала ее надменности и располагала к общению. Думаю, ей было около 40, она не была красивой, но приятные манеры делали ее удивительно обаятельной. Анна Юрьевна была находкой для школьной администрации. С ее появлением необходимость в организации свободного времени учеников старших классов практически отпала, поскольку мы без какого-либо нажима сами стали приходить по вечерам в школу, чтобы участвовать в репетициях музыкального кружка. Мы пели, танцевали, готовили спектакли.

К одному из концертов мы приготовили небольшую сцену из поэмы Некрасова "Русские женщины". Роль княгини Волконской играла одноклассница Люба Мацук. Моя мать сняла с дверей какие-то драпировки золотистого цвета и отдала ей для конструирования платья. Люба была совершенно неотразима в этом наряде, хотя я не был уверен в том, что по сюжету ей полагалось так блистать. У меня была роль старого генерала, убеленного сединами. Голову мою обильно посыпали пудрой, и мы стали разыгрывать драматический диалог. Публика в зале с напряжением следила за действием. В момент, когда трагичность ситуации достигла наибольшего накала, я в отчаянии (как того требовала моя роль) схватился за напудренную голову, от чего на сцене повисло огромное белое облако пудры. Люба смеялась, зрительный зал тонул в гомерическом хохоте. Хотя жюри конкурса присудило нам первые премии, я понял, что моим артистическим надеждам сбыться не суждено. И это был очень своевременный вывод.

Мой лучший друг Игорь Жиров тоже пробовал свои вокальные данные в нашем кружке. Мне казалось, что у него замечательный баритон или бас. Он пел песни и арии из репертуара Ф. Шаляпина. По окончании школы Игорь поехал поступать в Московскую консерваторию. По дороге он простудился и пришел на экзамен с ангиной. Ну и, конечно, ничего из этой затеи не вышло. Тогда Игорь от огорчения поступил в педагогический институт и закончил его преподавателем физики. Я до сих пор считаю, что Игорь мог стать профессиональным певцом, если бы с детства к этому готовился. Однако жизнь его родителей была сломана советской властью: отца расстреляли в 1930-е годы, а мать, преподаватель литературы, вынуждена была скитаться с малыми детьми.

С Игорем нас связывала тесная дружба, и мы ее долго всячески поддерживали, пока ни оказались в разных точках страны: он - в Симферополе, я - в Москве. Еще в школе мы вместе изучали немецкий язык и весьма успешно. Расставшись, мы некоторое время писали друг другу письма по-немецки, но этот юношеский порыв быстро истощился, и мы перешли на русский. В дальнейшем знание немецкого мне очень пригодилось -- в университете я мог легко общаться с моими немецкими друзьями.

Время разъединило нас с Игорем. В памяти остались только шуточные имена, которые мы придумали для обращения друг к другу: Игориссимус и Юриссимус. В далекой Америке город Симферополь, где он жил в последние годы, стал для меня еще недоступнее, чем когда-либо ранее. В один из приездов в Москву я попытался разыскать Игоря. В ответ на мое письмо пришло сообщение, убившее мою последнюю надежду на встречу с дорогим мне человеком. Игорь умер.

Школьный кружок художественной самодеятельности пробудил у меня интерес к игре на фортепиано. В доме у нас не было инструмента и поэтому родители попросили Анну Юрьевну давать мне уроки музыки на школьном рояле. Каждое воскресенье я отправлялся в школу, чтобы сначала подготовить задание, а потом играть очередной урок. Анна Юрьевна научила меня азам музыкальной грамоты, но получить какую-то серьезную подготовку было, конечно, нереально. Тем не менее, я до сих пор благодарен ей за то, что она сняла с меня шоры полной музыкальной невежественности.

В одно из воскресений я, как обычно, пришел на музыкальное занятие, но дверь школы оказалась запертой. Я отправился в сторожку, чтобы взять ключ. В сторожке жила уборщица, и ключ хранился у нее. Я постучал в дверь и вошел в небольшое помещение с закопченными черными стенами. Посредине комнаты стояли дощатый стол и рядом такая же дощатая лавка. В углу располагался деревянный топчан. За столом, обхватив голову руками, сидела одетая в лохмотья женщина и, прильнув к ней, девочка лет пяти. На девочке тоже было какое-то тряпье, ее нечесаные рыжие волосы торчали в разные стороны колтуном. На ломаном русском языке женщина спросила, что мне надо, и, когда подняла голову, я увидел, что у нее нет передних зубов. Думаю, женщине было не больше 30 лет, но выглядела она изможденной старухой. Отстранив девочку и сказав несколько слов не по-русски, она пошла в угол, сняла со стены ключ и отдала его мне. Жестом показала, чтобы я принес ключ обратно.

Дождавшись Анну Юрьевну, я спросил, что за женщина работает уборщицей. Не вдаваясь в подробности, она мне рассказала, что это финка, которую выслали вместе маленькой дочкой с оккупированной территории. Арест произошел так молниеносно, что она даже не успела взять с собой никаких вещей. На этом наш разговор закончился, и началось обычное разучивание гамм.

Не знаю, как сложились дальше судьбы этих двух несчастных, ни в чем не повинных женщин. Анне Юрьевне немного скрашивало жизнь то, что, давая уроки музыки детям влиятельных людей города, она могла рассчитывать хоть на небольшую их поддержку. Бедная финка со своей маленькой дочерью была лишена даже этого. Бесчеловечность преследований этой женщины, порождала только один вопрос: остались ли у нее силы заставить себя жить?

В выпускном классе я сосредоточился на том, чтобы получить хороший аттестат зрелости (это было важно для поступления в институт) и на выборе профессии. Учителя из всех сил старались так подготовить нас, чтобы мы могли выдержать конкурсные экзамены. Вспоминаю их с чувством огромной благодарности, ибо абсолютно уверен, что своим поступлением в Московский университет я обязан им. Прошло более 50 лет со времени окончания школы, но также как свою первую учительницу, я запомнил нашу преподавательницу русского языка и литературы Веру Петровну Сермягину. Она научила меня грамотно писать по-русски и четко излагать свои мысли в сочинениях.

В строгости и сдержанности Веры Петровны угадывался тип старой девы, но как достойно она держала себя с нами: никакой фамильярности, ни малейшего намерения унизить нас. Высокая, худая, она всегда двигалась неспешно, выпрямив спину. Ее тяжелые медного цвета волосы, казалось, оттягивали маленькую голову чуть назад, что придавало ее веснушчатому лицу особо горделивый вид. Она была одинокой, как, впрочем, и большинство других наших учительниц. У одних мужья были репрессированы, у других - погибли на фронте. Все они, так или иначе, принадлежали к тому обездоленному поколению российских женщин, что стали жертвами социально-политических передряг, свалившихся на общество в результате революции.

Сколько себя помню, я всегда хотел стать врачом, а именно хирургом. Я читал книги по медицине, принадлежащие моей тетке Нате (она окончила Томский медицинский институт). В юности мне виделась в первую очередь романтическая сторона этой профессии - лечить людей и избавлять их от разных недугов. Кроме того, мне всегда казалось, что человеческое тело таит в себе так много загадочного, что познавать его устройство должно быть чрезвычайно интересно. Думаю, из меня получился бы неплохой доктор, поскольку от природы я наделен острой наблюдательностью - свойством, чрезвычайно важным для диагностической медицины. Впоследствии, занимаясь исследовательской работой, я понял, что проницательность очень полезна и в научной деятельности.

Все, казалось бы, определилось, и ни для кого не было секретом, что я намереваюсь поступить в медицинский институт. И тут вдруг моя тетка одним махом изменила все мои намерения. Она рассказала мне о грандиозных планах строительства нового здания университета на Ленинских горах, показала газетные и журнальные статьи о будущем университетской науки. Настойчиво убеждала меня в том, что если я в самом деле хочу обречь себя на жалкое существование, тогда, действительно, лучше идти в медицинский институт и стать врачом. Приводила примеры своей несостоявшейся карьеры. В конце нашей беседы она с горечью заключила, что в советское время профессия врача перестала быть уважаемой. Приведенные аргументы звучали достаточно убедительно, чтобы поколебать мое решение. Тетка Ната была для меня авторитетом, и я знал, что она желает мне добра.

На самом деле, отказавшись от намерений поступать в медицинский институт, я обрек себя на годы сомнений и поисков иного призвания. В университете я выбирал между химическим и биологическим факультетами, отдав сначала предпочтение химии и лишь через год - биологии. Химия казалась мне более серьезной наукой, чем та биология, которую я изучал в школе. Однако, проучившись один семестр на химфаке, я понял, что моя тяга к изучению живых существ гораздо сильнее, чем к познанию химических процессов. Я оставил химический факультет и на следующий год поступил на биофак с твердым намерением изучать микробиологию. Когда-то я прочитал книгу Поля де Крюи "Охотники за микробами" и мне запомнилось, что бактериология - это тоже медицинская дисциплина. И хотя выбранный мной путь в итоге оказался вполне плодотворным, тоска о несбывшейся юношеской мечте стать хирургом живет во мне до сих пор.

Получив аттестат зрелости почти с одними пятерками, я отослал его в приемную комиссию Московского университета. Вскоре пришел ответ и вызов прибыть, кажется, к 1 августа для сдачи вступительных экзаменов. В неполные 18 лет я один, самостоятельно отправился в Москву. Из моих одноклассников никто не решился так далеко уехать от дома, хотя все мы были одинаково неопытны и отличались необычайной инфантильностью сознания.

В то время путь от Красноярска до Москвы занимал около пяти суток. Помню, в вагоне была масса людей, но я старался ни с кем не знакомиться, поскольку боялся, что это может обернуться для меня какой-нибудь неожиданностью. Перед отъездом родители меня предупреждали об осторожности. Думаю, что на окружающих я производил впечатление диковатого подростка.

Поезд прибыл на Ярославский вокзал рано утром. Сразу же я отправился искать камеру хранения, чтобы, как наказывала мама, оставить там чемодан. Потом по описанию, полученному от секретаря приемной комиссии, я нашел станцию метро "Комсомольская" и поехал до "Охотного ряда". В то время существовали только три короткие линии метрополитена, поэтому я довольно быстро сориентировался в незнакомой обстановке.

Станция "Охотный ряд" мне понравилась с первого взгляда. Она была немноголюдной и, как мне казалось, очень красивой в своем белом мраморе. Позднее, бывая каждое утро на этой станции, чтобы попасть в здание университета на Моховой, я все больше убеждался в том, какое удачное название знаменитого места старой Москвы она носит. И сколько бы на моей памяти ее ни пытались переименовывать, первоначальное название все равно возвращалось к ней и, надеюсь, теперь уже останется навсегда. Хотя кто знает?!

В ожидании открытия приемной комиссии я прогулялся вокруг Манежа, побывал в Александровском саду, прошел на Красную площадь. Храм Василия Блаженного потряс меня своим великолепием.

Приемная комиссия размещалась в университетском актовом зале, который поразил меня своей торжественностью и архитектурным оформлением. Получив направление в общежитие на Стромынке, я долго пытался выяснить, как туда добраться пешком. Милые тетеньки улыбнулись, глядя на провинциала, и нарисовали схему, по которой я легко добрался до Сокольников, а там уже было рукой подать до студенческого общежития.

2. УНИВЕРСИТЕТ

В Московский университет я поступал дважды: первый раз на химический факультет, второй - на биолого-почвенный. Оба раза я успешно сдавал вступительные экзамены и проходил по конкурсу, который в те времена был уже достаточно внушительным. На химфаке я проучился один семестр, однако находящийся в двух шагах от него 1-й медицинский институт не оставлял в покое мое воображение и подогревал сомнения в правильности сделанного выбора. Кроме того, моя психика оказалась не вполне готовой к тому, чтобы справиться с неуверенностью, появившейся у меня в новых условиях жизни. С утра до вечера меня окружали новые люди, с которыми я должен был общаться, днем на занятиях - с товарищами по группе, вечером в общежитии - с товарищами по комнате. Не было ни одной минуты уединения, в котором я нуждался, как в воздухе, для осмысления прожитого дня. Требовалось хотя бы немного времени, чтобы оценить свои поступки и действия окружающих. Исчез мой микромир, без которого я не мог жить. Мне еще предстояло приобрести необходимые черты социальности, а пока я испытывал только острый кризис индивидуализма.

Я вернулся в Сибирь и в течение полугода пытался разобраться в своих желаниях и устремлениях. Родители были очень огорчены моим решением бросить учебу на химфаке и недоумевали, что со мной произошло. А мое объяснение было коротким: химия - не мое призвание. Родители не могли мне помочь. Мой окончательный выбор зависел только от меня самого. После длительных размышлений, на которые ушла не одна бессонная ночь, я понял, что хочу видеть свое будущее, связанным с университетской наукой, и в частности с микробиологией.

Летом я вновь поехал поступать в Московский университет, но уже на биологический факультет. Наверное, можно было оформить перевод с химфака на биофак, но мне не хотелось с этим возиться. Сдать заново экзамены, казалось мне по наивности, гораздо проще. Сейчас я понимаю, что действовал тогда безрассудно и очень рискованно. В лотерею можно было и проиграть.

Вернувшись в Москву, я почувствовал себя почти как дома. В университете на Моховой мне было все знакомо: и тенистый внутренний дворик, где можно было всегда спокойно посидеть, и актовый зал, в котором по-прежнему размещалась приемная комиссия, и студенческая столовая под аркой главного здания, где, как и прежде, собирались толпы абитуриентов. Я шел по улице Горького (которой ныне возвращено ее прежнее название - Тверская) и наслаждался свежестью тенистых лип, побывал в маленькой кондитерской около гостиницы "Националь" (ее давно сломали), где часто покупал любимые конфеты "Золотой ключик". Дойдя до площади Моссовета, остановился в раздумье: повернуть в Столешников переулок или продолжать идти прямо. Желание взглянуть на Елисеевский гастроном с его сияющими зеркальными витринами победило, и я пошел в направлении к Пушкинской площади, предвкушая увидеть расцвеченные фонтаны. И вдруг я почувствовал, что во мне исчезло гнетущее чувство провинциала, которое так подавляло меня год назад. Я был рад, что снова вернулся в Москву.

В общежитии меня поселили в комнату с такими же абитуриентами, как и я. Это были парни моего возраста, приехавшие из разных уголков страны, но из Сибири был только я один.

После сдачи вступительных экзаменов меня зачислили на биолого-почвенный факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. И вот я снова студент и живу все в том же студенческом городке на Стромынке. В 20-25-метровой комнате - 9 кроватей и платяной шкаф; недалеко по коридору - туалет и умывальная комната. Душ и баня находились на соседней улице. Это было общежитие казарменного типа.

Здание, построенное в форме замкнутого квадрата, по-видимому, изначально предназначалось для приюта или богадельни. Во внутреннем дворике был разбит небольшой садик, а в центре стояла симпатичная часовенка, которую в советское время приспособили под склад и камеру хранения. Неподалеку от здания протекала река Яуза, превращенная уже в те годы почти что в сточную канаву. От Яузы было рукой подать до Преображенской площади, на которой тогда еще стоял храм Преображения. Здесь сохранился кусочек старой Москвы. Церковь была действующей, и я, иногда бывая там, удивлялся богатству ее убранства. В большие православные праздники на Стромынке был слышен колокольный звон и я, вспоминая свою бабушку, тогда думал, что вот такого храма ей и не хватало в жизни. Уже в 1960-х годах церковь сломали - она мешала военному заводу, сначала прятавшемуся за ее спиной, а потом уже как хозяину жизни пожелавшему показать свой фасад.

В общежитии жили студенты со всех факультетов МГУ. При студенческом городке были столовая, клуб и читальный зал. Обычно по воскресеньям читальный зал вмещал только часть желающих. Поэтому рано утром, часов в шесть, тот, кто хотел занять место для занятий, оставлял в зале на одном из столов книги и возвращался в комнату, чтобы продолжить воскресный сон. Иногда хозяин книг появлялся только к вечеру, и тогда найти зарезервированное место и оставленные книги было довольно трудно.

В клубе общежития по субботам или воскресеньям часто выступали артисты Москонцерта. Литературные вечера только начинали входить в моду, и их обычно устраивали филологи в аудиториях своего факультета или в университетском клубе на улице Герцена. Помню одну из таких встреч с молодым тогда писателем Юрием Трифоновым, опубликовавшем повесть "Студенты". Ее появление вызвало много шуму, хотя автор не затрагивала никаких острых проблем, а касался всего лишь мелких бытовых конфликтов. Но в те времена всеобщей немоты позиция автора нам казался невероятно смелой, а некоторые его суждения весьма независимыми.

В Университет на Моховую мы ездили до станции метро "Сокольники" на трамвае. Билеты, конечно, никто не покупал, во-первых, из озорства, а, во-вторых, потому что вагон так плотно набивался нашими молодыми телами, что сделать движение рукой было нелегко. Нас вполне устраивало ехать три остановки под непрерывные вопли кондукторши, которая разъяренно высказывала все, что она о нас думает. В метро пройти без билета было невозможно, но и здесь мы иногда ухитрялись обмануть контролера.

Среди моих однокурсников было несколько бывших фронтовиков, у которых за плечами остались несколько лет армии и войны. Их приняли на факультет вне конкурса, но учеба им давалась с большим трудом. Кроме того, они чувствовали себя в нашей подростковой среде переростками, и это их угнетало. Все они жили в общежитии и испытывали серьезные материальные трудности. Их повседневной одеждой оставалась бывшая солдатская униформа: гимнастерки, брюки- галифе и сапоги. У некоторых были шинели, но они стеснялись их надевать. Университет выплачивал фронтовикам такую же стипендию, что и нам, и государство не считало нужным помогать дополнительно защитникам родины, рисковавшим своими жизнями во время войны. Хоть это было и несправедливо, но никто не роптал.

Через год к нам в общежитие поселили иностранных студентов, среди которых значительную часть составляли немцы. Нас поражало, как они выглядели. Их одели в голубые форменные рубашки и красивые куртки только что созданного Союза свободной немецкой молодежи (FDJ) и каждому выдали добротную зимнюю одежду. Кроме того, каждый из них получал пособие от государства, в несколько раз превосходящее нашу жалкую стипендию.

Мало кто из нас задумывался над происходящим, но контраст между нашим внешним видом и тем, как были одеты иностранцы, казался разительным. Застиранные гимнастерки наших парней, освободителей Европы, не украшали победителей, особенно на фоне свеженькой одежды только что прибывших студентов из побежденной Германии. Послевоенная жизнь не переставала подбрасывать нам, зеленым юнцам, удивительные парадоксы, вселявшие в нас веру и неверие одновременно.

На некоторых факультетах к бывшим фронтовикам чекистские службы относились с подозрительностью. Так на филологическом факультете чекисты раскрыли "заговор", одним из участников которого был объявлен будущий муж моей второй жены Константин Богатырев, прошедший всю войну с 17 лет. Его приговорили к смертной казни, потом меру наказания заменили на 25 лет лагерей строгого режима. После смерти безумного вожня Костю реабилитировали, как и миллионы других ни в чем не повинных людей, но жизнь была искалечена навсегда. В течение последующих 20 лет после реабилитации за ним продолжалась слежка, которая, в конце концов, закончилась жестоким убийством. Стало меньше одним честным человеком, одним отцом, одним сыном, но для кровожадного племени убийц это было неважно. Они привыкли вести счет на сотни и тысячи .

Среди студентов гуманитарных факультетов было немало фронтовиков - инвалидов с ампутированными руками или ногами или потерявших зрение. Протезов не существовало, и эти покалеченные парни вынуждены были изыскивать разные способы обслуживания самих себя, чтобы преодолеть трудности, связанные с увечьем. В читальном зале часто можно было видеть, как кто-то из однокурсников помогал им пользоваться книгами или писал вместе конспекты и рефераты. Обычно это были сердобольные девочки из группы, которые брали на себя повседневную помощь и многие из которых в последствие становились их женами.

Моя учеба в университете, к счастью, не имела никаких трагических поворотов. Материально я считал себя вполне обеспеченным, т.к. мне помогали родители и я не испытывал особой нужды. Надо сказать, что соблазнов в тогдашней студенческой жизни было не так много, как сейчас: иногда театр, кино или концерт. Все наши путешествия сводились к агитпоходам в подмосковные деревни, а развлечения - к редким вечеринкам по поводу праздников или дней рождения.

Как обычно, учебный год начался 1сентября. Наш первый курс в количестве 250 студентов собрали в Большой зоологической аудитории. Там я впервые встретился с теми, с кем мне предстояло жить и учиться последующие пять лет. Естественно, почти все лица были незнакомые. Приблизительно две трети составляли девочки, одна треть - мальчики. В то время биология не славилась популярностью, а такие дисциплины как ботаника и зоология (по школьным воспоминаниям) мне казались скучными описательными науками. Но меня интересовала микробиология, а век молекулярной биологии еще не наступил.

После нескольких официальных приветствий от имени деканата и парторганизации короткий митинг закончился, и в тот же момент распахнулась дверь, и в аудиторию не вошел, а влетел Лев Александрович Зенкевич, профессор кафедры зоологии беспозвоночных животных. Полы его ослепительно белого халата развивались, лицо было очень сосредоточенным. Он готовился прочесть вступительную лекцию о современной биологической науке и перспективах ее развития. Задача была не из легких, т.к. совсем недавно прошла знаменитая сессия ВАСХНИЛ, разгромившая советскую генетику и смешавшая с грязью сотни имен достойных советских ученых. Тем не менее, после его лекции мы почувствовали себя теми счастливчиками, перед которыми открываются двери величественного здания науки. От нас требовалось только трудолюбие и честность. Он ничего не сказал о том, что нам предстоит начать свой путь почти на руинах того, что некогда называлось советской биологической наукой. В дальнейшем мне не один раз предоставлялась возможность восхищаться лекторским талантом этого замечательного ученого. Сейчас он давал нам благословение в будущее.

По существу о том, что произошло в 1948 году на августовской сессии ВАСХНИЛ, я узнал лишь спустя год учебы на биолого-почвенном факультете МГУ. Кстати, до сессии факультет назывался просто биологическим, и отделение почвоведения к нему не относилось. Почвами занимались геологи и частично географы. В 1990-х годах прежнее название факультета было восстановлено.

Странность ситуации, которая возникла после злополучной сессии, заключалось в том, что об этом эпохальном событии, перевернувшим советскую биологическую науку с ног на голову, старались как можно меньше говорить. Это был стиль сталинской власти: совершить преступление и делать все, чтобы окружающие быстрее о нем забыли. Сценарий разгрома был тот же самый, который "великий кормчий" использовал на заре захвата власти. Тогда были физически уничтожены те, кто возглавлял революцию, а к их именам пришито клеймо "врагов народа". Теперь пришло время навести порядок в науке и убрать тех ученых, кто не понимал, что партии нужна теория, обосновывающая возникновение на планете особой популяции строителей коммунизма. Методы воздействия были тоже давно апробированы: ложь, фальсификация, шельмование.

Ставку сделали на малообразованного агронома Т.Д. Лысенко. Он обещал засеять колхозные поля ветвистой пшеницей, вывести высокоурожайные сорта сельскохозяйственных культур и новые продуктивные породы животных. Осуществлению его грандиозных замыслов мешало только одно - отсутствие в отечестве подходящей биологической науки. В соответствии со своим интеллектуальным уровнем все беды классической биологии он связывал с генетикой, оперирующей такими понятиями как хромосомы, гены, мутации. Легко понять, сколь убийственными для него были эти иностранные термины. Этому агроному иностранные языки были не нужны. Они только вносили смуту в его лексикон.

Генетику объявили буржуазной лженаукой, а ученых и специалистов в этой области оболгали и репрессировали. Мало того, всячески поносили всемирно известных иностранных генетиков, открывших основополагающие законы генетической наследственности. Их имена использовали для создания таких ругательных ярлыков как "вейсманизм и морганизм". Новая советская биология была названа мичуринской.

Согласно доктрине Лысенко, наследственность как свойство любого живого организма оттеснялась на второй план, в то время как ведущая роль в формировании новых качеств отводилась окружающей среде. Не в изменении структуры генов, а в преобразовании условий обитания, по его мнению, лежали причины возникновения других особей и даже видов. При таком понимании наследственности гены, как материальные носители наследственного кода, естественно, были не нужны. Однако возведение условий окружающей среды в ранг ведущего фактора эволюции открывало новые подходы к "научному" обоснованию неизбежности возникновения на планете новой популяции индивидуумов, порожденных социалистическим строем. В 1970 году, когда в СССР с огромным размахом отмечалось столетие вождя большевизма В.И. Ленина, советские философы, подводя итог пройденного пути, предначертанного "гением всех времен и народов", объявили миру о появлении на планете "новой исторической общности людей, называемой "советским народом", В последствие представителей этого "нового человеческого клона" не без юмора окрестили Homo sovjeticus.

В связи с отрицанием генетической наследственности и приданием факторам среды ведущей роли я припомнил давнее детское наблюдение, о котором я даже написал маленькую статью для школьников, опубликованную в журнале "Пионер". Удивительным мне казалось многоцветие васильков, растущих среди пшеницы или ржи на одном и том же поле. По теории Лысенко васильки должны были быть одного и того же цвета, т.к. росли они в одних и тех же условиях. Однако природа распорядилась по-другому: рядом с ярко голубыми цветами стояли цветы белой, фиолетовой и даже малиновой окраски.

Поскольку за все пять лет учебы в университете материалы сессии ВАСХНИЛ никогда не были предметом специального изучения или обсуждения, то мне пришлось потратить немало времени, чтобы из частных разговоров и бесед получить достоверную информацию о научной сути и политическом характере содеянной акции. Многие мои однокурсники, которые жили в Москве, были информированы о событиях августовской сессии гораздо лучше, чем я.

На втором курсе нам представилась возможность познакомиться непосредственно с главной фигурой, стоявшей у истоков создания "мичуринской биологии", академиком Т.Д Лысенко - к тому времени уже президентом ВАСХНИЛ (Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук им. В. И. Ленина). Он читал лекцию, посвященную научным основам агробиологии. В аудиторию, в которой год назад нас напутствовал блистательный Л.А. Зенкевич, вошел невысокого роста человек с торчащими в разные стороны русыми волосами, в мятом пиджаке и несвежей рубашке, повязанной галстуком. На ногах - кирзовые сапоги. Сиплым голосом со странным негородским выговором он повествовал о банальных вещах, пересыпая их примерами из своего сельскохозяйственного опыта. Речь была сбивчивая и лишена какой-либо научной аргументации. Мы, приготовившиеся записывать по пунктам основные положения излагаемого учения, скоро отказались от своего намерения и просто слушали наукообразные истории, которыми сыпал лектор. Я запомнил один из рассказов о гнездовых посадках деревьев и другой - о методе холодного воспитания телят. Там же говорилось о работах по выведению породы коров с высокой жирностью молока. В качестве доказательства приводились результаты экспериментов, в которых для получения нужного эффекта коровам в корм добавляли сливки или сметану.

Несколько раз мне приходилось бывать на семинарах по неодарвинизму, где академик Т.Д. Лысенко сообщал о случаях перерождения одного биологического вида в другой, минуя классические этапы эволюции.

Запомнились мне и лекции по омолаживанию с помощью содовых ванн, которые читала старушка О. Б. Лепешинская. Будучи членом РСДРП с 1898 года, она принимала активное участие в революционном движении и стала заниматься научной работой лишь в 49 лет. Лепешинская была хорошо известна в кругах большевиков и в осуществлении своих научных замыслов всегда рассчитывала на политическую поддержку властей. Вершиной ее научной деятельности было "учение о живом веществе", концепция которого должна была покончить с идеалистическими и реакционными воззрениями отечественных и западных ученых, разделяющих клеточную теорию Вирхова. В лице Лысенко она нашла покровителя и верного союзника. Когда Лепешинская была уже в очень преклонном возрасте, то ее выступления перед молодой аудиторией всегда вызывали улыбки, хотя сама она к своим изысканиям относилась весьма серьезно.

Мичуринскую биологию в то время просто захлестнули "гениальные" открытия. Авантюризм создателей новых лженаук вполне укладывался в русло политического авантюризма сталинской эпохи, жаждущнго "сказку сделать былью". Нет желания перечислять весь этот бред, но об одном из них, как будущий микробиолог, я не могу не упомянуть - это обнаружение фильтрующихся форм бактерий, сделанное Г.М. Бошьяном. В его экспериментах живое возникало из ничего.

Мир советской науки возвращался к временам мракобесия. Только сжигание инакомыслящих на кострах, заменили тайным заточением ученых в "шарашках" и концлагерях ГУЛАГа.

Одним из трудных предметов для меня в первом году обучения стал курс марксизма-ленинизма. Лекции по этой дисциплине читал нам доцент Ф. Зоузолков. Он же вел семинары. Я пытался тщательно записывать его лекции, однако проследить логическую связь, особенно между теорией Маркса и событиями послереволюционного периода, мне не удавалось. Позднее я понял, что в этом курсе нам давали не исторические факты, а их интерпретацию. Поэтому построить взаимосвязанную систему на извращенных толкованиях было невозможно. Мне жалко времени, потраченного в течение двух семестров на прослушивание лживой информации, предназначенной всего лишь для нашего оболванивания.

После окончания первого курса мы проходили ботаническую практику на биостанции в Чашниково. И хотя все ботанические дисциплины меня не очень привлекали, я добросовестно зубрил латинские названия деревьев, кустарников, трав. Вспоминаю, с какой радостью в конце практики я ходил по окрестным лесам и полям, видя перед собой мир не просто безымянных растений, а каждое - с его красивым латинским именем. Я был горд своей образованностью. Даже сейчас латинские названия, задержавшиеся в моей памяти, я стараюсь использовать, если представляется подходящий для этого случай, например, Companula patula (коокольчик) или Ranunculus acer (лютик едкий).

Руководителем летней практики в нашей группе был В.В. Азаров - зоолог по образованию, занимавший видный административный пост в ректорате (был проректором по науке). Он удивлял нас своим невежеством и полным незнанием предмета. Его высказывания по изучаемому материалу звучали столь нелепо и смешно, что мы их записывали, и, вечером, собравшись в палатке, читали эти "шедевры" давясь от хохота. Карьера этого специалиста пошла резко вверх на волне разгрома биологии, устроенного недавно прошедшей сессией ВАСХНИЛ.

С первого курса в нашей группе учился албанец Василь Билуши. Он был года на два старше нас, плохо говорил по-русски и нуждался в постоянной помощи, что мы всегда делали с большой охотой. Во время летней практики мы подружились настолько, что даже курсовую работу выполняли по одной и той же теме. По складу характера Василь был закрытым и застенчивым человеком, а плохое знание языка только усугубляло его неуверенность. Тем не менее, он сдал все экзамены по учебной программе первого курса и получил зачеты по летней ботанической практике. На каникулы я пригласил его поехать вместе в Сибирь к моим родителям, но в албанском посольстве к этой идее отнеслись неодобрительно. Так и провел Василь все лето в Москве, никуда не выезжая.

У Василя достаточно драматично сложилась последующая жизнь. Он закончил кафедру биохимии, а затем и аспирантуру, женился на русской девушке и не хотел возвращаться в Албанию. Но наступили суровые политические перемены, албанский вождь восстал против хрущевских разоблачений и прекратил отношения со "старшим братом". Всех албанцев, обучающихся в Советском Союзе, потребовали вернуть на родину. Василь долго сопротивлялся этому, но вынужден был подчиниться настоянию правительства и один, без семьи, уехал домой. Там его сразу же отправили в концлагерь, где он оставался до смерти албанского тирана. Интересно, что в концлагере он встретился с одной моей приятельницей Талой Б., с которой я когда-то познакомился на химфаке МГУ. После окончания университета она вышла замуж за албанца-филолога, и они отправились на его албанскую родину. У них уже было двое детей, когда Талу арестовали и поместили в концлагерь, где она провела почти 20 лет. Мы встретились с ней в Москве в конце 1980-х годов, когда она с взрослыми детьми бежала из Албании. Узнать ее было невозможно. От ее длинных огненно-рыжих волос, заплетенных в толстую длинную косу, не осталось ничего. Передо мной стояла старуха с белой, как лунь, головой.

Другой мой однокурсник Антонио Претель, испанец по рождению, попал в Россию вместе со своей семьей, испанскими коммунистами, в конце 1930-х годов. Он окончил московскую школу и говорил совершенно чисто по-русски. На курсе учились и другие испанцы, которых вывезли в СССР после прихода к власти генерала Франко. Они жили и воспитывались в советских детских приютах, мало общались с русскоязычной средой, и поэтому их русский понимать было нелегко. Они всегда жались друг к другу и чувствовали себя неуютно на своей новой родине. В отличие от них с Антоном какие-либо языковые барьеры отсутствовали. Однако он оставался всегда очень сдержанным и практически не говорил о жизни своей семьи или своем испанском окружении. Его приятные манеры гармонировали с изящным внешним видом и тем достоинством, с которым он держался. Хоть он и старался не выделяться из нашей общей массы, невозможно было не заметить, что он человек другой культуры. Антон познакомил меня с Владимиром Познером, который одно время интересовался биологией, но потом отдал предпочтение журналистике. Их отношения уходили в далекое детство, когда их отцы-коммунисты общались друг с другом на советской земле.

Судя по всему, Антон имел советское гражданство, поскольку он, как и большинство из нас, был военнообязанным, проходил с нами курс военной подготовки и отбывал сборы в военных лагерях.

Как только поднялся "железный занавес" и появилась возможность уехать, значительная часть испанцев вернулась на свою покинутую родину. В том числе и Антонио Претель.

Наш курсовой культуртрегер Нина Визжилина со свойственной ей энергией и энтузиазмом организовывала нашу культурную жизнь и всеми силами старалась вовлечь наш курс в факультетскую художественную самодеятельность. Ею был создан т.н. хор мальчиков, в котором мы с Антоном тоже демонстрировали свои вокальные таланты.

В первом семестре второго года обучения нам преподавали курс антропологии человека. Лекции читал профессор М.А. Гремяцкий. Он принадлежал к той старой когорте ученых, которые сформировались еще в досоветское время, и для которых приверженность научной истине составляла часть их научной этики. Он держался в стороне от разлада, внесенного на факультет августовской сессией, и был сосредоточен на своей науке. В качестве практических занятий по этому курсу предполагалась работа в анатомической лаборатории. На костях и формалинизированных препаратах мы изучали строение отдельных частей тела и, конечно, зубрили их латинские названия, без которых курса анатомии человека не существует. Мне эти занятия доставляли большое удовольствие, хотя для многих моих товарищей находиться в анатомичке было сущей пыткой. Ностальгия по несбывшейся мечте стать врачом еще долго мучила меня, и здесь я имел возможность как бы немного приглушить ее.

Замечательный курс лекций по органической химии читал нам профессор О.А. Реутов. Он был не только знатоком своего предмета, но и прирожденным лектором (я бы сказал - даже актером). Его лекции и практические занятия, которыми руководили опытные научные работники, пробудили у меня любовь к органической химии. Они положили начало формированию моего научного мышления. С их помощью я овладел методологией научного анализа, который начинался с вопроса "почему". Имея пред собой формулу химического соединения, я должен был объяснить, почему конкретный радикал или группировка должны занимать в структуре именно это положение, а не какое-то другое. Требовались знания, чтобы с помощью логических приемов дать правильный ответ. Для студента, готовящегося к исследовательской деятельности, - это была прекрасная школа.

Как известно, 5 марта 1953-го года умер советский тиран. За 30 лет своего правления он взвинтил психику своих подданных до состояния, которое поддавалось описанию только в терминах патологической психиатрии. Поэтому после известия о постигшем горе страна погрузилась в глубочайшую истерию, парализовавшую волю и разум народа. За несколько дней до этого по радио приходили тревожные сообщения о здоровье вождя, но даже в мыслях никто не мог допустить, что он смертен.

Как всегда, утром в этот день мы собирались отправиться в университет на занятия. И вдруг, включив радио-тарелку, служившую в нашей комнате главным источником информации, мы узнали о случившемся. Известие, естественно, поразило нас, и сколько-то времени мы находились в состоянии растерянности. Но потом решили, что лучше поехать на факультет, на случай, если там будут организованы мероприятия, в которых потребуется наше участие.

К этому времени все движение в центре города было уже перекрыто, но станция метро "Библиотека Ленина" еще работала, и мы добрались до биофака без труда. То, что мы увидели на факультете, трудно поддавалось описанию. Толпы студентов разных курсов, среди которых преобладали плачущие девицы, бродили по аудиториям и холлам в поисках представителей деканата или комсомольского начальства. Все ждали команды, что делать дальше. Руководители факультета, видимо, задавали себе тот же самый вопрос, но ни в одной инстанции не получали на него ответа. Наконец, перед нами появилась вся зареванная секретарша декана и сказала, что все ближайшие дни будут траурные и учебные занятия отменяются. Мы можем разойтись по домам. Так мы стали свирелями полного паралича деятельности факультетской администрации и, по-видимому, ректората тоже.

После объявления наша небольшая группа, состоящая из трех человек, живущих в общежитии, решила пробраться поближе к Колонному залу, где, предполагалось, будет выставлен гроб с телом усопшего вождя. Не то, что бы нам хотелось попрощаться с ним, но присутствовать при таком эпохальном событии все же было интересно. Всеобщий ажиотаж захватил и нас. К вечеру мы с большим трудом от Моховой добрались до Трубной площади и поняли, что дальше нам пути нет. Улицы, ведущие к Охотному ряду, были запружены войсками, машинами ну и, конечно, обезумевшей людской толпой. Тогда мы решили вернуться на нашу Стромынку, закусить и с последним поездом метро доехать до станции "Маяковская". Оттуда дворами можно было максимально приблизиться к Пушкинской улице, а там уже влиться в очередь, ожидающую всю ночь открытия Колонного зала. Мы так и сделали.

От "Маяковской" мы, крадучись, пошли по дворам, минуя невысокие ограды и свалки. Но за первым же высоким забором, через который мы легко перемахнули, нас ожидал сюрприз: с противоположной стороны забора стояли вооруженные солдаты, которые тут же нам завернули руки. Узнав, что мы студенты МГУ и услышав от нас, что мы не можем жить дальше, не попрощавшись с вождем, они размякли и отпустили нас, объяснив, как лучше двигаться в сторону Колонного зала. В каком-то доме уже на Пушкинской улице мы нашли открытый подъезд и незаметно прошмыгнули туда. Мы хотели провести оставшиеся до утра часы в тепле, и, может быть, немного поспать. Когда мы спустились на несколько ступенек в подвал, мы не могли поверить своим глазам: маленькое подвальное помещение было битком набито такими же молодыми ребятами, как мы. Там были студенты из Ленинграда, Свердловска, Горького, из Подмосковья. Нас объединяло одно общее желание попасть в Колонный зал и поэтому мы мирно провели остаток ночи в этом теплом убежище. Около шести часов утра мы стали покидать свое укрытие с тем, чтобы внедриться в очередь и пройти к гробу. Когда мы, наконец, вошли, в зале играли похоронный марш Шопена, но мое сердце не разрывалось от горя, может быть, потому, что эта музыка была мне знакома как часть банального похоронного ритуала. Вокруг гроба стояли истуканы, лица которых я хорошо знал по портретам, вывешиваемым в дни советских праздников. Медленным потоком текла унылая очередь, и весь наш путь от входа до выхода занял не более 5минут. Через час мы уже вернулись в общежитие, довольные тем, что свой план нам удалось осуществить.

Тело тирана положили в Мавзолей. Рядом с сократовским лбом вождя мирового пролетариата легло злое азиатское лицо "гения всех времен и народов". Его узенький морщинистый лоб, едва отходящий от бровей, никак не вязался с его воспетой гениальностью. Облик его сильно отличался от того, какой мы привыкли видеть на красочных портретах, где интеллектуальность и мудрость "корифея" подчеркивалась изобразительными средствами. Показывать его без прикрас было ошибкой.

Потребуется еще три года, прежде чем все прогрессивное и непрогрессивное человечество узнает, что крылось за "гениальной" узколобостью кормчего. После трехлетнего пребывания в советской гробнице "мудрейшего из мудрых" зарыли в землю.

Однако обвал начался раньше. Первым звеном в этой цепи было прекращение дела "врачей - убийц". Никто еще не называл усопшего преступником, но было ясно, что оболгать честных людей и поставить их на грань жизни и смерти мог только отпетый бандит, а говоря современным языком - гангстер.

Второй курс обучения на биофаке традиционно заканчивался летней практикой на Звенигородской биологической станции. Сказать, что станция расположена в одном из живописнейших мест Подмосковья - значит, почти ничего не сказать. Эти места иногда называют подмосковной Швейцарией из-за того, что сочетание холмистого ландшафта и растительного биоценоза создают здесь удивительную гармонию среднерусской природы. Склон со строениями биостанции спускается к пойме Москва-реки, делающей в этом месте крутую излучину.

В программу практики входило ознакомление с животным миром этого региона, изучение биологии птиц и млекопитающих. Мы с моим однокурсником Жорой Мальковым взяли темой курсовой работы "Распределение беличьих гнезд в лесах, прилегающих к Звенигородской биостанции". Каждое утро мы уходили из нашего палаточного лагеря и искали беличьи гнезда (гайно) в окрестных лесах. В июне у белок уже появляется потомство и поэтому, найдя гайно с выводком, мы начинали наблюдение за режимом жизни беличьей семьи. Из литературы нам было известно, что детеныши рождаются слепыми и беспомощными, и мать их выкармливает молоком в течение двух недель до полного прозрения. Однажды, когда белка-мать покинула гнездо, мы залезли на сосну, чтобы посчитать количество бельчат в выводке. Обычно в помете бывает от одного до пяти детенышей. Здесь было три бельчонка. Но мы не знали, что приближаться к гнезду, когда из него еще не вышел помет, нельзя. После нашего посещения белка-мать бросила выводок, и нам пришлось спасать детенышей. К нашему огорчению, найти молоко, которое было бы похоже на беличье, нам не удалось. К тому же бельчата не брали соску, и мы не могли найти способ накормить их. Все кончилось трагично: бельчата погибли. И хотя материал по картированию беличьих гнезд мы все-таки представили в курсовой работе, в душе у нас остался горький осадок от неуклюжей попытки проникнуть в тайны биологии белок.

Осенью 1953 года мы начали учебу в новом здании университета на Воробьевых (тогда Ленинских) горах. В течение двух предыдущих лет мы регулярно приезжали сюда, чтобы помочь в уборке мусора или для выполнения других подсобных работ. На строительную площадку нас не пускали, т.к. там работали заключенные, и зону огораживала колючая проволока. Территория будущего университетского кампуса обычно утопала в грязи и поэтому, появившись там уже для учебы, мы были поражены чистотой, сиянием и благоустроенностью прежде непроходимых мест. Прекрасная планировка парков и скверов, фонтаны, красивые осенние цветы, беломраморные колоны и стены зданий - все это создавало ощущение незнакомого нам мира. Вечером, когда включали электрическую подсветку, университет выглядел как современный устремленный в небо дворец. Нам нравилось по вечерам прогуливаться вокруг главного здания и уходить в сторону набережной Москва-реки, откуда открывался вид на город, залитый огнями. В сумерках плохо была заметна церквушка, приютившаяся недалеко от балюстрады, но днем она как бы оттеняла разительный контраст между только что возведенным храмом науки и гораздо раньше построенным Божьим храмом.

Церковь, названная в честь Троицы Живоначальной, была связана с историей древнего дворцового села Воробьево, известного по летописям 50-х годов XV века. За время своего существования церковь неоднократно перестраивалась и в середине ХХ столетия сохранилась в том виде, который предала ей последняя реконструкция, проведенная в 1811 году. Здесь в 1812 г пред советом в Филях молился М.И. Кутузов. Иногда я заходил в эту церковь, и она всегда поражала меня своим алтарем и внутренним убранством, а атмосфера удивительного покоя напоминала о бренности мирской жизни. Рядом с новым зданием университета Троицкая церковь, чудом сохранившаяся от былых времен старой Москвы, оставалась символом величия человеческого духа и свидетельствовала о неразрывной связи прошлого и настоящего.

Интересно, что новый университетский комплекс на Воробьевых горах был построен на том месте, где первоначально по замыслу императора Александра I предполагалось возвести Храм Христа Спасителя в честь победы над Наполеоном. Грандиозный архитекторский проект, разработанный А.Л. Витбергом, уже начал воплощаться в жизнь, однако вскоре строительство было приостановлено из-за недостаточно обоснованных инженерных разработок. Сооружение Храма отложилось на два десятилетия, после чего он был возведен по новому проекту и на новом месте.

К центральной части университетского ансамбля, включающей в себя административные и учебные помещения, примыкали 9-этажные крылья студенческого общежития, где каждый студент получил отдельную комнату. Вернее это был блок, состоящий из двух комнат, объединенных общей прихожей, туалетом и душевой кабиной. Я думаю, что по уровню комфорта, новое общежитие соответствовало современной гостинице 3-4 звездной категории. В комнате находились два стола (рабочий и обеденный), книжный шкаф, кушетка и встроенный большой платяной шкаф. Обязательным атрибутом декора был набор, состоящий из кувшина и двух стаканов, изготовленных из цветного стекла. Это было уже излишеством, которое многие сразу же убирали в шкаф, как говорится, от греха подальше (чтобы не разбить). Мебель для всех административных и лабораторных помещений университета, а также и для общежития, изготовляли в Финляндии. Паркетные полы всюду, в том числе и в общежитии, устилали ковровые дорожки. На каждом этаже общежития были установлены кабины с телефонами-автоматами и пульт, от которого шла сигнализация в отдельные блоки. За пультом сидела дежурная, выполнявшая функцию оператора и заодно присматривавшая за нашими нравами. На каждом этаже имелась гостиная с кожаной мягкой мебелью и новеньким инструментом, пианино. На всех этажах были специально оборудованы кухни с газовыми плитами и кипятильниками.

Понятие о самообслуживании в то время еще не существовало, и поэтому уборку всех помещений, включая наши комнаты, производили уборщицы. В цокольном этаже главного корпуса размещались два продовольственных магазина и прачечные. Магазины освобождали нас от необходимости ездить в город, что экономило много времени, т.к. главным транспортом в то время был только автобус. (Обычно переполненный автобус добирался до центра не меньше, чем за 40-45 минут). В столовых также отсутствовало самообслуживание, и бедные официантки метались с подносами по залу, а мы за время ожидания обеда съедали весь хлеб и горчицу, стоявшие на столе.

В первый год жизни в новом здании девочек и мальчиков расселили по разным корпусам. Вначале установили довольно строгий контроль: забирали пропуска при входе и отдавали при выходе. Однако такая система оказалась нежизнеспособной, и на следующий год ее упразднили. Принадлежность к полу продолжали учитывать только при заселении блоков, этажи и корпуса стали смешанными. Это нововведение оказалось более разумным и значительно упростило нашу жизнь.

Однажды среди бела дня я встретил на нашем этаже общежития писателя М.А. Шолохова, который заехал навестить своего сына Мишу, тоже студента биофака. Миша жил по соседству, был двумя - тремя годами моложе меня, интересовался ихтиологией и водился с компанией любителей выпить. М. А. ходил по коридорам, холлам, заходил в гостиную, на кухню. Мы поздоровались, и он спросил меня, а где же вся наша студенческая братия. Его поразила тишина и почти полное безлюдье. Но он не удивился, когда узнал от меня, что обычно народ собирается к вечеру. Потом поинтересовался, нравится ли жить в таком великолепии, и на прощание сказал, что все это - забота партии и правительства о подрастающем поколении.

Моим соседом по блоку был Хорст Менгер - парень из Восточной Германии, приехавший в числе большой группы немецкой молодежи получать образование в Московском университете. Он был веселым и общительным, поэтому к нему тянулись другие немецкие студенты, обучающиеся на факультете. Мне часто приходилось бывать среди этих молодых людей и мне нравились их сдержанные дружеские манеры. При всем этом было видно, что каждый из этих симпатичных парней прошел школу арийского воспитания, наделившего их комплексом превосходства. Общение с молодыми немцами благоприятно влияло на мой немецкий язык.

Многие из приехавших на учебу в Москву входили в восточногерманский Союз свободной немецкой молодежи (FDJ), другие состояли в СЕПГ (SEPD) (Социалистическая Единая Пария Германии). Один из немецких студентов, прибывший годом раньше, несмотря на свою молодость, был в ГДР избран членом ЦК Крестьянской партии. Он держал себя достаточно высокомерно. Скорее всего, что это была своего рода защитная поза. Поскольку мы тогда жили в одной комнате в общежитии на Стромынке, нас поражала его собранность, организованность и педантичность. Например, если утром почта приносила письмо из дома, то он его не читал, а откладывал до вечера, когда возвращался из Университета. Для чтения писем был отведен определенный час. (Все вышеуказанные массовые политические организации перестали существовать вместе с упразднением ГДР).

Мой сосед Хорст был на четыре года старше меня, хотя к тому времени, когда он только начал учиться в университете, я уже перешел на третий курс.

Хорст происходил из простой семьи, его отец был рабочим, мать - поварихой. В 1944 году Хорста в числе других сверстников призвали в отряды Гитлер-югенда, но участвовать в защите отечества ему так и не пришлось. После окончания войны он ускоренными темпами оканчивал школу и получил аттестат зрелости. Русский язык он изучал уже в МГУ на кафедре, специально созданной для иностранцев, и довольно быстро овладел им, хотя и говорил с сильным акцентом. Хорст замечательно готовил, что скрашивало наше студенческое существование, а его кулинарные навыки очень пригодились мне в дальнейшей жизни. К Пасхе или Рождеству его родители обычно присылали посылку с банками домашней ливерной или кровяной колбасой, мы устраивали многодневный пир. Съесть надо было все очень быстро, чтобы не дать погибнуть свалившемуся на нас богатству. Холодильников в нашем обиходе, к сожалению, не было.

О своей предыдущей жизни Хорст говорил очень мало, может быть, потому, что не хватало знания языка, а, возможно, из-за боязни быть непонятым. Тема о том, как они жили во времена фашизма и что ощущали после падения режима, оставалась под каким-то табу. И лишь однажды в шутку он рассказал об одном случае, который произошел в первые дни после капитуляции. В деревню, где он жил, вдруг вошел маленький, искореженный советский танк. Он медленно передвигался по главной улице и время от времени останавливался. Жители с удивлением смотрели на танк и говорили: "Ну, как же на таких машинах они победили?" Естественно, горечь поражения все-таки существовала в душах побежденных.

Зато забавных рассказов о жизни подростков в ситуациях, когда им приходилось заменять взрослых мужчин, ушедших на фронт, было предостаточно. На фоне такого богатого жизненного опыта, который выпал на долю юных немцев, наивность моих сверстников, и моя в том числе, выглядела почти уродством.

После окончания университета Хорст получил диплом специалиста по генетике животных и поступил в аспирантуру на той же кафедре. К этому времени он женился на очаровательной девушке по имени Сольвейг, которую также направили в Москву получать высшее образование. Ее отец был ветераном немецкого коммунистического движения и занимал в СЕПГ важный административный пост. Новые родственные связи сильно повлияли на карьеру Хорста - он приобрел высокую степень доверия у правящей элиты. Вскоре после получения диплома кандидата наук он оставил научные исследования и предпочел дипломатическую работу: занял пост первого секретаря в посольстве ГДР в Москве. По истечении срока дипломатической службы Хорст вернулся с семьей на родину, где получил должность профессора в Лейпцигском университете. После объединения Германии его постигла судьба тех функционеров, которые активно представляли интересы восточногерманского режима. Его попросили подать в отставку. Новые власти проявили гуманность и установили ему хорошую профессорскую пенсию.

Служба Хорста на дипломатическом поприще внесла некоторое охлаждение в наши отношения. Наши позиции оценки советской политической системы стали все больше и больше расходиться. Лишь после того, как я оказался в Америке, а Хорст - в воссоединенной Германии, мы вновь сблизились. Обоюдная принадлежность к свободному миру как бы примирила нас.

Летом 2002 года мы вместе путешествовали по Австрии, а на следующий год Хорст и Сольвейг были нашими гостями в Колорадо. С ними мы совершили замечательное путешествие по каньонам Юты с заездом в Лас-Вегас. В этой поездке Хорст сделал большое количество фотографий, а я написал очерк.

Начиная с третьего курса, у нас закончились общеобразовательные биологические предметы, и началась специализация. В зависимости от направления выбранной кафедры вновь созданные группы были разделены на три потока: зоологический, ботанический и экспериментальный. Для студентов экспериментального профиля, включая кафедру микробиологии, которую я выбрал еще до поступления на биофак, предполагалась обширная программа подготовки по разным разделам биохимии и физиологии.

Лекционный курс по биохимии растений читал академик А.И. Опарин. Мы называли его "голубем мира", т.к. он в то время был Председателем советского комитета защиты мира. (Сколько я себя помню, самый агрессивный советский режим всегда яростно боролся за мир). Опарин редко бывал на кафедре, хотя считался ее официальным руководителем. Лекции его представляли интерес не столько по содержанию, сколько по форме. При изложении материала, по-видимому, для большей артистичности он использовал такие модуляциями, которые первоначально вызывали у нас улыбки. Например, он любил растягивать ударение на букве "о" в названии сахаров, что придавало его речи нижегородский акцент.

Опарин не был похож ни на одного из наших университетских профессоров. Вид у него был подчеркнуто вольяжно-респектабельный. Холеное лицо, на котором рельефно выступала бородка, подстриженная клинышком, безупречно отглаженный костюм, галстук-бабочкой на белой рубашке, сверкающие стекла очков в золотой оправе - все это делало его скорее похожим на вельможу, чем на ученого. Ну и, конечно, налет важности, который обнаруживал в нем принадлежность к советской чиновничей элите. К дверям факультета его всегда подвозил сияющий черный лимузин.

Помимо того, что Опарин был лояльной фигурой в советской биохимии, он еще прославился как автор кооцерватно-капельной теории возникновения жизни на земле. В то время многие ученые увлекались конструированием подобных теоретических моделей, однако, большая часть этих построений так и осталась в архивах истории науки. Во второй половине ХХ века после революционных открытий структуры ДНК и ее роли в формировании генетического кода взгляды ученых на происхождение жизни претерпели серьезные изменения.

Будучи академиком-секретарем Отделения биологии АН СССР Опарин поддерживал Лысенко и его лженаучные воззрения.

Еще Опарин выделялся тем, что у него была необычайной красоты жена. Она преподавала английский язык студентам биофака. Ее наряды и прическа потрясали своей элегантностью и неотразимостью. Сегодня, глядя на супермодные западные журналы, я думаю, что она вполне могла претендовать на то, чтобы представлять их продукцию в тогдашнем Советском Союзе. При виде ее хотелось остановиться - настолько она выглядела эффектно и, я бы сказал, сногсшибательно.

Курс по нуклеиновым кислотам нам читал профессор А.Н. Белозерский. Это был скромный человек, знавший все, что было известно в то время о ДНК и РНК, но зажатый советской властью в тиски ученого-одиночки. Отсутствие контактов с зарубежными коллегами лишило его возможности включиться в широкомасштабную программу по изучению строения ДНК, завершившуюся в 1953 году грандиозным открытием двуспиральной структуры этой жизненно важной биомолекулы. Открытие было сделано американцем Джеймсом Д. Уотсоном (James Watson), англичанами Френсисом Криком (Francis Crick) и Морисом Уилкинсом (Morris Welkins). Имена этих трех ученых, получивших Нобелевскую премию, навсегда вошли в историю биологии ХХ века не только как открывателей структуры ДНК, но и как основателей новой науки "молекулярной биологии". Установленная ими молекулярная структура ДНК определила подход к изучению ее функции, связанной с природой генетического кода, хранящего информацию о наследственных признаках организма.

В течение многих лет А.Н. Белозерский совместно со своими студентами-биохимиками проводил препаративные исследования по выделению и идентификации нуклеиновых кислот, однако для изучения структуры и функции этих макромолекул требовались рентгеноструктурный анализ и привлечение специалистов с физической и физико-химической квалификацией. Рассчитывать в те годы на поддержку Академии Наук было безнадежно, т.к. сессия ВАСХНИЛ 1948 г. до такой степени парализовала советский ученый мир, что идти против ее постановлений никто не решался. Политическое руководство страны продолжало находиться под гипнозом псевдонаучных теорий Лысенко, обещавшего небывалые урожаи в сельском хозяйстве. Кроме того, страна держала курс на вооружение и разработку оружия массового поражения. Для финансирования любых военных программ была открыта зеленая улица. Однако подняться до понимания важности грядущих эпохальных научных открытий советские вожди были не в состоянии. Требовался интеллект, которого у советских правителей всегда недоставало.

Лишь спустя десять лет, в середине 1960-х годов, на кафедре биохимии МГУ стало формироваться молекулярно- биологическое направление исследований. Его возглавил А.Н. Белозерский. Для стимулирования этих работ рядом со зданием биофака был построен т.н. Молекулярный корпус, с открытием которого новая биологическая наука, наконец, пришла и на российскую землю.

Кафедра микробиологии, выбранная мной для специализации, получила в новом здании на Ленинских горах большое помещение, во много раз превышающее по площади закуток, занимаемый ею в одном из корпусов на Моховой. Большому пространству, полному света и воздуха, прекрасно оборудованным лабораториям радовались не только преподаватели и работники кафедры, но и аспирантско-студенческая братия. Теснота и неустроенность отошли в прошлое.

Заведующий кафедрой профессор В.Н. Шапошников был милейшим человеком и ученым старой университетской закалки. Он в течение многих лет возглавлял в стране направление технической микробиологии. По его книгам училось не одно поколение студентов, а выпускники кафедры получали высокую квалификацию, позволяющую им успешно работать в различных областях микробиологической промышленности. Его талантливая последовательница И.Л. Работнова, плодотворно развивала традиции, заложенные на кафедре, и достойно представляла школу Шапошникова в отечественной академической науке и заграницей. Надо сказать, что в то время промышленная микробиология не имела ничего общего с будущим Микробиопромом - секретным научным филиалом армии и КГБ.

Хотя мои интересы лежали в области медицинской микробиологии, я благодарен судьбе, что прошел научную школу, которую дала мне кафедра, возглавляемая В.Н. Шапошниковым. Методологические подходы, используемые в технической микробиологии, оказались для меня тем фундаментом, без которого в будущем я не мог бы разрабатывать интересующие меня проблемы, связанные с инфекционной патологией. Главным в этих подходах был не микроорганизм, а его функциональная деятельность (то, что называлось физиологией). С этой точки зрения инфекционная болезнь также может рассматриваться как результат жизнедеятельности микроба-возбудителя в организме животного или человека, ибо хорошо известно, что заболевание способен вызывать только физиологически активный микроб. Именно эти основы научного биологического мышления, сформировавшееся у меня в процессе обучения на кафедре, определили в дальнейшем мое научное мировоззрение.

Университетская кафедра микробиологии с ее профессорами и преподавателями была для меня тем местом, где я впервые соприкоснулся с миром науки. На кафедре этот мир представлялся мне безоблачным и полным доброжелательности. Однако в реальной жизни советская наука оказалась другой.

Наша группа микробиологов состояла из 20 человек, среди которых было лишь три юноши. В мое время экспериментальной биологией интересовались немногие. В начале 50-х годов молекулярной биологией, как говорится, еще не пахло, и на биофак большей частью поступали молодые люди, научные интересы которых лежали в области зоологии или ботаники. Описательный характер этих наук меня никогда не привлекал, но среди москвичей было много таких, кто с детства посещал кружки юных натуралистов или увлекался природоведением. Из их числа формировались группы зоологов, ихтиологов, геоботаников, в которых преобладали ребята. Один мой однокурсник Алексей Яблоков, увлекавшийся зоологией с малых лет, стал крупным специалистом в своей области, и в последствие возглавил экологическое направление исследований в Российской академии наук.

Спустя полвека все переменилось. Количество студентов, поступающих на экспериментальное отделение биофака, возросло во много раз, по сравнению с теми, кто хотел бы посвятить себя изучению зоологии и ботаники. Предрассудки о лабораторной биологии как занятии для женщин отошли в прошлое. Современная молодежь (как юноши, так и девушки), желающая углубиться в изучение разнообразных явлений природы, стала отдавать предпочтение молекулярной биологии.

Переезд в новое здание позволил значительно расширить программу обучения студентов. Так для нашей группы микробиологов впервые включили курс лекций по антибиотикам, которые читал ведущий специалист в этой области профессор Г.Ф. Гаузе. Изучение антибиотиков было новым направлением в технической микробиологии, и многие из нас интересовались эта проблемой. По окончании университета несколько человек из нашего выпуска получили направления для работы на антибиотических заводах и в научно-исследовательских лабораториях. Моя дипломная работа была также посвящена поиску новых продуцентов антибиотиков. Экспериментальную часть исследований я выполнял в недавно созданной лаборатории антибиотиков, которой руководил выпускник кафедры, бывший фронтовик Н.С. Угоров. Это был ограниченный человек, тяготевший к административно-партийной деятельности, поэтому научные дела лаборатории продвигались очень медленно. Он сосредоточил внимание на засекречивании поисковых проектов, а со временем сделал всю тематику лабораторию закрытой. Так, проводя свое дипломное научное исследование, я впервые познакомился с работой режимного учреждения.

В лабораторию не допускались студенты, анкета которых не соответствовала требованиям секретности. Например, студентка из ГДР Криста Гофман, которая тоже хотела специализироваться по изучению антибиотиков, не получила разрешения пользоваться экспериментальной базой лаборатории.

В период борьбы с космополитизмом сотрудники биофака профессор эмбриологии Г.И. Роскин и его коллега З. Г. Клюева подверглись гонениям за то, что якобы передали на Запад открытый ими антибиотик круцин. На самом деле информация об открытии нового антибиотика, обладающего по предварительным данным противораковым свойствами, была опубликована в советском научном журнале в соответствии с общепринятой тогда процедурой. Чекистские манипуляторы организовали полномасштабную травлю этих всемирно известных ученых, устроив над ними так называемый "суд чести" (правильнее было бы сказать: суд линча). Сюжет этого беснования был положен в основу сценария, по которому даже сняли фильм с одноименным названием. С тех пор всю тематику по поиску новых продуцентов антибиотиков засекретили. Однако, как показало время, изоляция ученых от окружающего мира не привела к открытию новых отечественных лечебных препаратов.

Глядя на всю эту вакханалию, даже трудно было представить, что стало бы с медициной, если бы великий А. Флеминг засекретил свое изобретение пенициллина. Несомненно, пострадала бы значительная часть человеческой популяция, Правда, мор не обошел бы стороной и племя чекистов, уменьшив поголовье тех, кто специализировался по разработке сценариев глумления над учеными.

В конце 1940-х и начале 1950-х годов засекречивание научных исследований в советских учреждениях приобретало массовый характер. Установлением грифа секретности занимались особые службы, представленные в каждом учреждении т.н. "первым отделом". Они определяли категории секретности материалов и регулировали допуск отдельных лиц к работе с конкретными объектами. Однажды в начале второго курса обучения на факультет пришло распоряжение выделить из числа наших студентов, кажется, пятнадцать молодых людей для перевода их на химический факультет. Согласно заранее подготовленному списку, им предложили явиться в первый отдел, чтобы подать заявления о переводе на химфак. От них также потребовалось формальное согласие на продолжение учебы по особо секретной программе. Лишь нескольким из этой группы удалось избежать перевода по состоянию здоровья и остаться на биофаке. Воля остальных была сломлена, и они вынужденно подчинились требованию секретных служб. Путь для общения этих людей с внешним миром был навсегда закрыт.

Так, уже на студенческой скамье мы столкнулись с мощью всесильных чекистов, которые имели полную власть над нами и могли манипулировать нашими судьбами в интересах тоталитарной советской системы.

На последнем году обучения для всех будущих выпускников факультета предусматривалась педагогическая практика в школе. Из нас готовили не только специалистов для научно-исследовательской работы, но и преподавателей по биологии и химии. Местом практики была выбрана средняя школа в Замоскворечье. В течение месяца мы вместе с одной моей однокурсницей вели уроки химии в 9-м классе школы. Ученики приняли нас с большой теплотой и на перемене ходили за нами следом, расспрашивая о нашей университетской жизни. Через месяц в конце практики мы очень трогательно распрощались с ними и получили от дирекции характеристики о пригодности к педагогической деятельности. Однако никто из нас не собирался посвятить себя преподавательской карьере, ибо мы были уверены, что научная или производственная работа сулили нам большие перспективы.

За год экспериментальных исследований в лаборатории антибиотиков я не нашел нового продуцента, хотя проделанный объем работы был вполне достаточным, чтобы полученный материал представить для защиты дипломного проекта. Я с интересом прочитал рекомендованную мне литературу и написал обзор, оформил экспериментальные данные, которые, как я сейчас понимаю, больше свидетельствовали об овладении целым рядом необходимых методов, чем о решении поставленной задачи. Начиная работу, я по молодости лет надеялся сделать что-нибудь существенное, вроде обнаружения нового антибиотика, но оказалось, что моя дипломная работа даже не дотянула до журнальной статьи. Утешением могло быть только то, что дипломные проекты остальной части группы также не содержали научной новизны.

Как известно, распределение на работу - исключительно важный этап в жизни и будущей деятельности каждого молодого специалиста. По традиции медицинские институты не подавали заявок на микробиологов, оканчивающих университет. Считалось, что университетская кафедра общей микробиологии не дает достаточной подготовки в области бактериологической практики, необходимой для учреждений медицинского профиля. Медиков и врачей не интересовали специалисты с биологическим мышлением и навыками научной квалификации, ибо медицина в то время была исключительно сферой практической деятельности. Лишь несколько десятилетий спустя, когда в медицине возникло медико-биологическое направление, потребность в специалистах биологического профиля стала очевидной.

А пока перед нами стоял выбор: микробиологические лаборатории институтов Академии наук, предприятия промышленной микробиологии или некоторые университетские лаборатории. Должность старшего лаборанта была самой низкой ступенькой в научной номенклатуре того времени. Зарплата - 980 рублей. Получить место на факультете считалось большой удачей, поэтому, когда кафедра порекомендовала меня для исследований по вновь создаваемому межлабораторному проекту, я очень обрадовался, хотя не имел никакого представления о характере будущей работы. Руководители проекта в силу его секретности не имели права говорить о задачах, которые стояли перед молодым специалистом. В первую очередь от меня потребовали заполнить подробную анкету, включающую кроме всего прочего вопросы о месте рождения моих родителей и родителей моей жены (к тому времени я уже был женат). Оформление затянулось на несколько месяцев, после чего я узнал, что проект называется "Уральская экспедиция" и местом проведения работ предполагался какой-то секретный объект на южном Урале. Нам предстояло выезжать туда для сбора материалов, обработку которых мы должны были проводить в Москве. В группу входили некоторые мои однокурсники по специальности гидробиология и почвоведение. Научным руководителем группы назначили Ольгу Карандееву, только что защитившую диссертацию на степень кандидата наук. Ольга отличалась покладистым характером, интеллектуальностью и развитым чувством юмора. Позднее мы оценили эти качества - нам было приятно с ней работать. Она строила взаимоотношения с сотрудниками на партнерской основе, а не на формальном административном подчинении. Мне нравился этот принцип, и в дальнейшем я всегда старался следовать ему. Кстати, этот тип отношений преобладает в американских университетах, где я столкнулся с ним, к сожалению, уже в конце своей научной карьеры. Директором "Уральской экспедиции" назначили начальника 1-го отдела биофака С.И. Васильева. Все работы по проекту значились под грифом "Совершенно секретно". Так я оказался вовлеченным в орбиту скрытой от постороннего взгляда какой-то очень важной деятельности, где, как это ни удивительно, потребовалась моя микробиологическая квалификация. Думаю, что не последнюю роль в направлении именно на эту работу сыграла моя непорочная анкета ну и, конечно, рок судьбы.

И так, пять лет университетского обучения закончились, и я, как дипломированный специалист, должен был начать отдавать свои знания на благо отечества, получая за это вознаграждение, необходимое для моей личной жизни и жизни моей семьи.

3. Москва - Челябинск-40

В конце пятого курса, когда мы уже почувствовали себя почти выпускниками университета, и пред нами замаячила перспектива самостоятельной жизни, стало что-то меняться в нашем привычном окружении. Один за другим посыпались браки. В основном женились на своих же однокурсницах, хотя до этого видимых признаков близости между возникшими семейными парами и не наблюдалось. Эта эпидемия не обошла и меня.

С моей будущей женой Наташей, которая училась курсом младше, мы познакомились, когда я был на третьем курсе, а она, соответственно, на втором. Наши отношения возникли на почве ее энергичного общения с иностранцами. Поскольку я отвечал за работу с иностранцами от комсомольского бюро, то мне часто приходилось знакомиться и с приятелями этих иностранных студентов. С Наташей у нас установились дружеские отношения, мы часто встречались на факультете, вместе ходили в агитпоходы и принимали участие в художественной самодеятельности. Наташа отличалась непосредственностью, легкомыслием и инфантильностью. Она кружила голову мальчикам, не имея при этом никаких серьезных намерений.

Однажды Наташа пригласила меня к себе домой, чтобы я помог ей в переводе текстов к очередному занятию по немецкому языку. Был воскресный день, и вся Наташина семья была в сборе. До этого мне никогда не приходилось бывать в московских семьях, и я фактически не знал бытовой стороны жизни моих однокурсников. Я слышал о коммунальных квартирах, в которых жила большая часть москвичей, но здесь я попал в отдельную трехкомнатную квартиру, расположенную в современном многоэтажном доме. В квартире все выглядело красиво, современно и по тем временам вполне респектабельно.

Я ничего не знал о Наташиной семье и мне, по-видимому, предстояло с ней познакомиться. У Наташи с ее младшей сестрой Мариной, была отдельная комната, где мы и расположились со своими переводами. Потом нас позвали к обеду; стол был накрыт в столовой. Оказалось, что Наташина мать преподавала органическую химию в университете на химическом факультете, отец был заместителем директора НИИХиммаша. Обед подавала домработница по имени Груша. Это была неграмотная женщина, в молодости приехавшая из деревни в город и проработавшая много лет в разных семьях, в которых она и приобрела опыт ведения городского домашнего хозяйства. В последствие она помогала нам в присмотре за нашей маленькой дочерью, за что мы ей были очень благодарны.

Поскольку Нина Алексеевна хорошо знала студенческие нравы, то разговор за столом касался нашей учебы и наших университетских дел. Нина Алексеевна мне очень понравилась, и эта симпатия сохранилась на долгие последующие годы. Отец, Илья Ильич, показался мне несколько надутым и, чрезмерно важным. Рядом с дородной фигурой жены он выглядел щупловатым, но в манере держаться всячески подчеркивал свою весомость как главы семейства. Он носил пенсне, что предавало его простому лицу определенную интеллигентность. Происходил он из бедной крестьянской семьи, и приехал в Москву в конце 20-х годов, где был принят в химико-технологический институт.. Всю войну он прошел в саперных войсках и с большим количеством медалей вернулся живым и невредимым. За обедом он рассказывал о своих боевых заслугах, а, выпив немного водки, расслабился и показал весь набор наград, среди которых сияла и золотая медаль лауреата Сталинской премии. Однако об этой награде он не стал ничего говорить, а я постеснялся проявить излишнее любопытство. Обед по традиции заканчивался чаем, который поручили принести Наташе. Она пошла на кухню и, когда возвращалась с подносом полным посуды, в коридоре с вешалки на поднос прыгнула кошка по имени Пуська, разбив вдребезги все, что на нем находилось. По-моему, это было роковое предзнаменование.

В последующие два года наши отношения с Наташей то затухали, то снова возобновлялись. Время от времени я бывал у нее дома и снова встречался с ее родителями, которые были со мной всегда приветливы. На пятом курсе во время зимней сессии мы решили пожениться. Время для этого было не самое подходящее, т.к. Наташин отец только что перенес операцию по удалению желчного пузыря и думаю, что ему было не до замужества дочери. Тем не менее, со стороны родителей не последовало никаких возражений, и мы получили одобрение на регистрацию брака. Не могу сказать, чтобы это было обоюдно обдуманное решение, т.к. жить нам было негде, кроме как в комнате, которую Наташа делила со своей сестрой. Однако в те времена жилищная проблема в Москве была настолько неразрешимой, что каждый старался избегать размышлений на эту тему. Мое появление в семье, несмотря на очень доброжелательное ко мне отношение, стало создавать неудобства для всех, и, естественно, усложнять нашу совместную жизнь.

Квартира, в которой жила Наташина семья, была предоставлена ее отцу как приложение к Сталинской премии. Награду Илья И. получил за участие в разработке проекта по созданию технологического процесса для обогащения урана на вновь строившемся объекте с условным названием Челябинск-40. В качестве приложения к премии полагались льготы, обеспечивающие детям поступление в ВУЗы на внеконкурсной основе, а также предоставляющие всем членам семьи право бесплатного пользования любым видом транспорта в пределах страны.

Войдя в круг Наташиной семьи, я постепенно познакомился с другими представителями клана, главой которого некогда был отец Нины Алексеевны, Алексей Акакиевич Поддубный. Клан вобрал в себя семьи четверых его детей, а также поколение внуков, а в последствие и правнуков.

Украинец по происхождению Алексей Акакиевич был известным в Москве адвокатом, а в прошлом - активным революционером, членом РСДРП, разделявшим взгляды меньшевиков. Во время "Большого террора" в 1938 году его отправили в ссылку. Он отбывал срок, кажется, в Княж-Погосте. После ХХ съезда КПСС его реабилитировали. Он вернулся в Москву как раз накануне нашей женитьбы. Я думаю, что возраст его приближался к 80, но выглядел он достаточно бодро, поскольку, видимо, имел крепкое здоровье и был по натуре человеком оптимистического склада. О своей жизни в ссылке он ничего не рассказывал, за исключением того, что руководил работой кружка художественной самодеятельности при местном доме культуры. Несмотря на немолодые годы, у А.А. сохранился приятный баритон, и он приветствовал нас на свадьбе эпиталамой А. Рубинштейна: "Пою тебе, бог Гименей - ты соединяешь невесту с женихом...". После возвращения из ссылки, его поселили в семью старшей дочери Веры, которая со своим мужем Константином Вл. Арнольди только въехала в новую кооперативную трехкомнатную квартиру. Оба они ученые-биологи сохранили в семье атмосферу подчеркнуто уважительного отношения друг к другу, напоминавшего больше дореволюционный уклад, чем новые советские нравы. Думаю, что окружение этой семьи больше всего подходило для Алексея Акакиевича. Обычно утром после завтрака он садился на метро и ехал в центр, чтобы купить газету французских коммунистов "Юманите" ("L'Humanite"), которая продавалась в гостинице "Националь". Хорошее знание французского языка позволяло ему свободно читать оригинальные газетные тексты, что доставляло ему большое удовольствие. Кроме того, он продолжал интересоваться международной и внутренней политикой. И хотя, читая французскую прессу, он видел, что оценки зарубежных коммунистов часто не совпадали с официальной советской позицией, от обсуждения с нами спорных политических проблем он всегда уклонялся.

Я еще не раз буду возвращаться к большому клану Поддубных, сыгравшему важную роль в моей жизни. Некоторые фигуры в этой многочисленной семье были столь колоритны, что обойти их молчанием было бы неоправданным упущением с моей стороны.

Что касается нашей совместной с Наташей жизни, то первые ее месяцы были заполнены главным образом университетскими делами: я заканчивал подготовку дипломного проекта, а Наташа продолжала учебу по программе четвертого курса. Вскоре после защиты дипломной работы мне сообщили о получении допуска к секретным делам. Это практически означало зачисление в лабораторию, предложенную при распределении. В составе группы молодых специалистов, сформированной для работы на базе уральского объекта, я должен был отправиться в трехмесячную командировку. Как выяснилось позднее, секретный объект носил условное название Челябинск-40, и представлял собой тот самый комбинат, в создании которого несколько лет назад принимал участие Наташин отец. Из командировки я вернулся в Москву лишь в конце октября, а в ноябре у нас родилась дочка, которую мы назвали Аленой.

Первое посещение нового необычного города, построенного в лесу на юге Урала, произвело на меня сильное впечатление. Челябинск-40 не был похож ни на один из тех, которые мне приходилось видеть до сих пор. В этом городе не было старой застройки, как в других русских городах, имевших давнюю историю и сильно обветшавших за годы советской власти. На строительство Челябинска-40 и ему подобных объектов выделялись огромные средства, ибо обеспечение программ, связанных с разработкой атомного оружия, считалось первостепенным государственным делом. В то же самое время, на обновление жилищного фонда и благоустройство многих сибирских и древних русских городов деньги не выделялись десятилетиями. Так они с каждым годом все глубже и глубже врастали в землю и были обречены на гибель. Их судьбу разделила и русская деревня. Милитаризация подмяла под себя всю жизнь многомиллионной страны. На смену только что закончившемуся кровопролитию пришла "холодная война,

Поскольку никаких надежд на получение жилья в Москве не было, то представившийся шанс поселиться в новом современном городе на Урале казался мне заманчивой возможностью. Вернувшись из командировки, я поделился своими впечатлениями о невиданной почти райской жизни в закрытой зоне и высказал идею переезда, которая понравилась старшему поколению. Тесть обещал содействовать в получении квартиры в атомном центре и поддержку исследований по нашему проекту. К счастью, этому плану не было суждено реализоваться, в сентябре следующего года на объекте произошла большая авария с выбросом в окружающую среду массивного радиоактивного загрязнения.

К 45-й годовщине этого событии я написал статью, которую опубликовал в американской прессе, а позднее - в московском журнале "Человек"*. В эти же дни на страницах Колорадских газет появились обширные материалы о поездке группы американских журналистов в район Челябинска-40 (ныне город Озёрск). В посещении самого города американским журналистам было отказано, но они побывали в ряде населенных пунктов, попавших в зону радиационного загрязнения. Из интервью с людьми, пострадавшими от облучения, американский читатель мог узнать об отношении российских властей к жертвам катастрофы. Для американской публики эта информация представляла интерес еще и потому, что много лет назад с похожей проблемой столкнулись и власти штата Колорадо. Тогда радиоактивному загрязнению оказалась подвергнута обширная территория завода по изготовлению атомного вооружения, находившегося в границах города Голдена (близ Денвера). В прессе до сих пор широко обсуждаются последствия заражения, связанного с деятельностью этого предприятия, а бывшие работники завода, подвергшиеся облучению, уже не одно десятилетие находятся под постоянным медицинским контролем. В России же, как известно, данные о заражении местности и числе жертв, пораженных ионизирующей радиацией, держатся в строжайшей тайне. У журналистов создалось впечатление, что российские власти пытались скрыть свою вину за события, произошедшие почти полвека назад. Это выглядело странным, т.к. главная причина инцидента меньше всего относилась к властям и скорее объяснялась сбоем технологического характера. Однако глубокая вера в надежность тайны и обмана стали неотделимой чертой сознания у функционеров советской закалки.

Хотя американским журналистам не удалось побеседовать с жителями города Озерска, в моем лице они неожиданно для себя нашли очевидца тех событий, которые их интересовали. Мы встретились в нашем доме в Денвере, и я поделился с ними воспоминаниями о том далеком периоде моей российской жизни. Интервью было опубликовано на следующий день в газете "Rocky Mountain News" **. К тем наблюдениям, которые сделали сами журналисты во время посещения мест, пострадавших от взрыва, мой рассказ только прибавил доказательства жестокого и бездушного отношения советских властей к своим гражданам.

Последствия взрыва, обрушившиеся на огромное количество людей в городе и за его пределами, брошенные деревни и неубранные поля, и огороды, зараженные водоемы - все это удручающе подействовало на многих из нашей группы, впервые столкнувшихся вплотную с угрозой радиационного облучения.

*"Прелюдия Чернобыля" Человек, 2007, N5 (137-140)

** "I tried never to remember this" 2003, February 27

Некоторые, в том числе и я, вернувшись в Москву, стали искать себе новую работу. Проект разработки биологических методов очистки воды от ионизирующей радиации был поставлен под угрозу, а вскоре и совсем закрыт. Вместо него исследования стали концентрироваться на изучении радиационного загрязнения почв в районах, зараженных радиоактивным выбросом.

Итак, мой первый опыт научной деятельности оказался неудачным и более того, заронил в мою душу сомнения вообще о науке, как об источнике прогресса. Как ни странно, он воскресил в моей памяти беды генетики, инспирированные лысенковщиной, и почему-то соединил два не связанных между собой события биологии и физики в единый узел. Объяснить тогда это ощущение - у меня не хватало воображения.

То, о чем я расскажу в этой главе дальше, уже было мной опубликовано отдельной статьей?. Ниже приводится полный текст публикации.

29 сентября 1957 года в секретном городе, расположенном в лесах Центрального Урала, произошел взрыв хранилища, содержащего радиоактивные отходы производства, вырабатывающего обогащенный плутоний. Город имел кодовое название Челябинск-40, хотя географически он был удален от крупного металлургического центра г. Челябинска не менее чем на 100 км. Кажется, все обошлось без человеческих жертв, т.к. день был воскресный и в промышленной зоне, где располагался производственный комплекс "Маяк", находилось очень мало людей. Однако в результате выброса в атмосферу большой массы радиоактивных материалов в зоне заражения оказалась обширная территория, на которой проживало в основном сельское население.

В этот воскресный день все мои коллеги по научно-исследовательской группе оставались в городской гостинице, и только я один должен был ехать на промплощадку, где проводились эксперименты, ради которых мы приехали из Москвы в Челябинск-40. Существовала очередность для работы в воскресные дни, и в этот день подошла моя очередь.

Стояла прекрасная осенняя погода, и, когда я ранним утром садился в автобус, увозивший меня в промышленную зону, ничто не предвещало неприятностей. Промышленная зона, называемая промплощадкой, располагалась в 17 км от города. Их связывала хорошая асфальтированная дорога, которая начиналась в городе от контрольно-пропускного пункта. Автобусы, перевозившие туда и обратно всех, кто работал на этом предприятии, служили основным средством сообщения между городом и комбинатом. Промышленная зона состояла из нескольких секторов, и разрешение на право входа в сектор кодировалось в виде соответствующего знака у каждого в пропуске.

В секторе, где мы проводили свои гидробиологические и микробиологические наблюдения, имелись достаточно хорошо оборудованные лабораторные помещения, что облегчало нам решение наших научных задач. В то воскресное утро я должен был взять пробы из экспериментальных отстойников, в которых шли эксперименты по изучению условий обрастания различных поверхностей микроорганизмами и водорослями. Мы моделировали гидробиологические системы, содержащие планктон как главный фактор, аккумулирующий ионизирующее излучение. Пробы следовало забрать, обработать и подготовить для последующих анализов. К полудню я уже закончил основные работы, и в тот момент, когда оставалось лишь выполнить необходимые режимные правила, раздался страшный взрыв. Стены лаборатории содрогнулись, зазвенели и кое-где повылетели оконные стекла, с полок попадали

колбы с растворами, открылись створки шкафов, из которых посыпались флаконы с химическими реагентами и стеклянная микробиологическая посуда. В один миг лаборатория наполнилась грудой битого стекла, перемешанного с рассыпанными химикалиями. Очень быстро появилась охрана, потребовавшая незамедлительно оставить лабораторию.

Снаружи, на территории зоны все выглядело гораздо спокойнее, какие-либо следы разрушений отсутствовали, по-прежнему было тепло и солнечно. С автобусной остановки было видно, что к югу от нашего сектора на небе появилось низкое беловатое облако, двигающееся по направлению от города. Автобус шел в город, и постепенно облако оставалось позади, пока совсем не исчезло. Из тех нескольких человек, кто находился в автобусе, никто не знал, что произошло, хотя у всех был достаточно угрюмый вид. Остаток воскресного дня прошел в полном неведении, тем более что силу взрыва в городе почти не почувствовали.

На следующий день все резко переменилось. Утром у контрольно-пропускного пункта, как всегда, стояли автобусы. Однако водители выглядели необычно, они были одеты в белые комбинезоны, лица их закрывали марлевые маски, на голове неуклюже сидели белые колпаки, похожие на те, что мы надевали, когда работали в стерильных условиях. На посадку в автобус пропускали не всех, а только тех, кто работал в наиболее важных секторах комбината. Наша группа не получила разрешения выехать в промышленную зону и оставалась в городе. После этого мы поняли, что в воскресенье произошло что-то очень серьезное и, по-видимому, очень опасное. Наши подозрения усилились, когда при входе в гостиницу мы увидели у двери счетчики Гейгера-Мюллера, которые затем в течение дня появились также в магазинах, столовых, ресторанах, кафе и кинотеатрах. Рядом стояли баки со специальным раствором для обмывания обуви. Если при приближении к счетчику он начинал сильно трещать, то мыть обувь нужно было до тех пор, пока счетчик ни затихал. Иногда счетчик реагировал на загрязненную одежду тех, кто возвращался с промплощадки, и даже на бумажные деньги, из-за чего кассиры отказывались их принимать. В течение недели городские власти строго следили за выполнением всех мер предосторожности, однако постепенно жизнь вошла в прежнее русло. Поскольку индивидуальные дозаторы отсутствовали, а появившиеся в первые дни счетчики вскоре исчезли, то никто не знал, какую дозу облучения он получил. Какая-либо информация о радиационном фоне в городе и промзоне отсутствовала и даже разговоры на эту тему старательно не поддерживались. Доступным было только московское радио и центральные газеты, которые ни словом не обмолвились о произошедшей аварии. Население продолжало жить в "прекрасном коммунистическом городе", отгороженном от остального мира тремя рядами колючей проволоки, но обеспеченного продуктами питания и товарами, о которых большая часть страны даже не имела представления. Радиация, как известно, не пахнет, поэтому иллюзия полного благополучия, как была до катастрофы, так и осталась после нее.

Челябинск-40 (ныне Озёрск) стал одним из первых секретных городов, который построили вскоре после войны, в конце 1940-х -- начале 1950-х годов. Требовался почтовый адрес, по которому письма могли доходить до адресатов. Поскольку адресатов существовало несколько тысяч, то работники госбезопасности считали, что лучше всего, если письма будут направляться в какой либо большой город, например, Челябинск. Так и возник объект Челябинск-40, как будто бы район хорошо известного уральского города металлургов.

Секретный город предназначался для тех людей, которые должны были работать на первом в СССР обогатительном комбинате, производящем оружейный плутоний. Строительство комбината и города было окружено атмосферой строжайшей секретности, т.к. руководство проектом осуществлял Л. П. Берия. Ведущие специалисты, принимавшие участие в строительстве этого промышленного объекта, как правило, жили в Москве и занимали важные командные посты. Часто, особенно в начале строительства, им приходилось выезжать в секретный город. О предстоящей командировке обычно сообщалось в день вылета, а поздно вечером подходила к дому машина и увозила их к самолету на неизвестный подмосковный аэродром. Ночью самолет направлялся на секретный объект, место расположения которого не оглашалось. За участие в строительстве комбината специалисты получили Сталинскую премию и множество разнообразных благ для себя и членов своей семьи. Взамен от самих специалистов и членов их семей требовалось строго хранить государственную тайну, и запрещались какие-либо контакты с иностранцами.

Город был рассчитан на население около 10 тыс. жителей. Для работы на комбинате вербовали преимущественно молодых людей (желательно женатых), оканчивающих институты инженерного и физико-математического профиля и имеющих подходящие анкетные данные. Молодым семьям обещали хорошие условия жизни, включая отдельную квартиру, что по тем временам считалось недосягаемой мечтой. Перед архитекторами стояла задача построить город "коммунистического будущего", где людям было бы приятно жить, отдавая на благо родины свои профессиональные знания, заниматься спортом, ходить в библиотеки, кино и растить детей. Раз в году работники комбината и их семьи получали разрешение выехать за пределы колючей проволоки и провести свой отпуск где-нибудь на южном берегу Крыма или на Кавказе. При этом они давали подписку о неразглашении государственной тайны, и никто не должен был знать, где они работают и живут. В Прибалтику и Западную Украину ездить на отдых строго "не рекомендовалось".

Улицы города, застроенные небольшими 3-4 этажными домами, проходили по вырубленным участкам леса, так что в некоторых местах еще сохранялись островки нетронутой дикой природы. Вокруг города находилось большое количество живописных озер, ставших приютом для разнообразной водоплавающей птицы. Большая часть этих водоемов, отделенная от города зонами безопасности, использовалась для сбросов отработанных вод из охладительных систем цехов, производящих обогащенный плутоний. Поэтому все живое, что обитало в этих озерах, обладало радиоактивностью, о которой население города могло только догадываться. Получивших разрешение выехать на озёра тут же предупреждали о том, что ловить рыбу и стрелять птицу можно, но есть ни в коем случае нельзя. Далеко не все следовали этим советам!

К середине 1950-х годов в виду регулярных, но бесконтрольных сбросов промышленных вод в водоемы, окружающие город, большая часть их оказалась отравленной радиацией, что грозило перерасти в экологическую катастрофу. И тогда решили, что необходимо разрабатывать биологические методы очистки промышленных вод, позволяющие аккумулировать наведенную радиоактивность в мельчайших организмах (планктоне), обычно населяющих природные водоемы. Затем этот зараженный планктон предполагалось отделять от воды, концентрировать и после этого утилизировать, например, сжиганием.

Разработкой таких методов и занималась наша группа гидробиологов и микробиологов. В целях секретности группа называлась "Уральской экспедицией" и официально считалась лабораторией Биологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

В первые недели после аварии задачи группы значительно расширились. Помимо разработки систем биологической очистки промышленных вод от наведенной радиации нужно было обследовать также территорию, оказавшуюся загрязненной в результате аварийного выброса радиоактивных отходов. Наши выезды в места, расположенные к юго-востоку от секретного комплекса, вызывали у нас полное недоумение. Брошенные селения еще дышали теплом оставленных жилищ. Поскольку октябрь был очень теплым, а авария произошла в конце сентября, то огороды были полны перезревших овощей. Среди этого изобилия особенно бросались в глаза помидоры, которые тяжелыми яркими гроздями склонялись к земле и как бы отчаянно требовали, чтобы их сорвали. Но соблазн был опасным, т.к. все излучало радиоактивность, и должно было уйти под снег, после чего весной вместе с талыми водами впитаться в почву.

Известно, что дикая природа, пребывает в состоянии гармонии, когда человек не вмешивается в ее жизнь. Наоборот, гармонию человеческого жилища создает сам человек. Поселение без людей вызывало чувство не только полной растерянности, но и поражало своей бессмысленностью. Именно такое состояние мы испытывали каждый раз, как только попадали в очередную брошенную деревню. Уже много написано о Чернобыльской катастрофе и ее последствиях, но в то время мы не знали аналогов вмешательства радиации в человеческую жизнь, за исключением Хиросимы, которая была от нас очень далеко. Невольно возникал вопрос, что же произошло на этой земле при полном отсутствии видимых причин разрушения? Кто это сделал? Вывод напрашивался только один - катастрофа стала делом рук людей, использовавших добытые наукой знания не на пользу, а во вред человеку.

Через год среди сотрудников нашей группы появились первые два случая лучевой болезни. Игра с огнем, начатая великими умами и подхваченная незатейливыми политиками, грозила большими личными трагедиями. Но самая страшная трагедия была впереди. Взрыв в Челябинске-40 стал лишь прелюдией Чернобыля.

4. Начало научной карьеры. Москва - Загорск (Сергиев Посад) Спустя несколько месяцев после возвращения с Урала в Москву мне предложили работу в НИИ военной медицины. Это была должность вольнонаемного младшего научного сотрудника с квалификацией микробиолога. И опять заполнение многостраничной анкеты, и ожидание допуска к секретным делам, ибо методы чекистского сканирования были одни и те же по всей стране. Я с радостью ухватился за эту возможность, т.к. она обещала мне долгожданное изучение болезнетворных микробов, что открывало для меня мир медицинской микробиологии. Фактически, с исследовательской деятельности в институте военной медицины и началась моя научная карьера.

Новая лаборатория для разработки вакцин против зоонозных инфекций (сибирская язва, чума, бруцеллеза и туляремия) создавалась на базе института, ранее традиционно занимающегося разнообразными медицинскими проблемами, имеющими прикладное значение для армии. Как выяснилось позднее, институт не располагал оснащением, необходимым для проведения работ с патогенными микроорганизмами, поэтому лабораторию вскоре передали в подчинение войсковой части, дислоцированной в 60 км от Москвы в окрестностях города Загорска, которому ныне возвращено старое название Сергиев Посад. На самом деле это был недавно созданный научно-производственный центр, предназначенный для разработки биологического оружия. Только что построенные многочисленные корпуса этого учреждения, разбросанные на огромной территории природного массива, скрывались в зарослях леса, так что большая часть их оставалась недоступной постороннему глазу. Зоны безопасности, огороженные колючей проволокой, разделяли производственные корпуса разного назначения и отделяли их от бытового комплекса. В жилой зоне, застроенной 3-4-х этажными домами, размещались общежития для одиноких сотрудников и небольшие отдельные квартиры для семей офицеров, получивших направление на объект после окончания Военно-медицинской академии. Пропускная система и режимные условия работы на объекте соответствовали высшей степени секретности проводимых работ. Поскольку одно из внешних ограждений зоны граничило с рядом проходившим Ярославским шоссе, то на этом участке знаки запрещали остановку какого-либо транспорта, Среди сотрудников объекта ходила история о том, как однажды на шоссе как раз напротив заградительной стены остановилась машина с дипломатическими номерами, возвращающаяся из Троице-Сергиевой Лавры в Москву. Машина была замечена патрульной службой, передавшей информацию на ближайший блок-пост. В нескольких километрах от Москвы машину с дипломатами сбил самосвал.

В новой лаборатории, ставшей частью бактериологического центра, я получил место микробиолога в группе, разрабатывающей химическую вакцину против сибирской язвы. Режимные условия работы меня уже не удивляли, поскольку они мало, чем отличались от того, что было в Челябинске-40. Скорее они даже напоминали мне, что я снова попал в категорию граждан, пользующихся особым доверием властей. Во главе группы стоял военный врач в чине подполковника, который, надо полагать, имел какое-то представление о лечебной медицине, но был абсолютно некомпетентен в области биомедицины. Вскоре он понял, что мне можно вполне доверить биологическую часть проекта и что ему не нужно погружаться в мои проблемы. Он взял на себя функцию представлять административные интересы группы, что делал вполне успешно. Спустя какое-то время наша группа пополнилась еще одним научным сотрудником, биохимиком по образованию. Валентина Федоровна Рунова, также как и я, окончила Московский Государственный Университет только четырьмя годами раньше и уже успела поработать в этом же бактериологическом центре и защитить кандидатскую диссертацию. Ее опыт по выделению и очистке токсических белков, приобретенный в процессе работы с анаэробными токсинами, оказался весьма ценным и для решения задач, поставленных в нашем проекте. Научное биологическое мышление, заложенное в университете, помогло нам быстро найти общий язык и взаимопонимание в подходах к изучаемой проблеме. Можно сказать, что В.Ф. была моим первым наставником в области препаративной биохимии.

С В.Ф. у нас сложились дружеские отношения, которые выдержали испытание временем и остались неомраченными какими-либо жизненными осложнениями в течение последующего почти полувекового периода нашего знакомства. До сих пор мы часто вспоминаем нашу первую совместную встречу Нового года (1960), когда мы с моей женой Наташей (самые молодые в компании) так лихо отплясывали только что вошедший в моду рок-н-рол, что вытворяемые нами пируэты буквально потрясли более солидных гостей Валентины Федоровны и ее мужа.

С первых же шагов работы над сибиреязвенной вакциной я столкнулся с большим количеством новой ранее неизвестной мне информации. В то время всеми исследованиями по проблемам бактериологического оружия руководило 7-е Управление Министерства Обороны СССР. Референты управления располагали разнообразными печатными материалами, которые они переводили с английского языка на русский. Переводы брошюровались в сборники и с грифом "сов. секретно" рассылались по заинтересованным лабораториям. Обычно на переводах не указывали оригинальную ссылку. Однажды в такой сборник попал перевод с указанием иностранного научного журнала, опубликовавшего статью. Я выписал название журнала, поехал в библиотеку, взял номер указанного журнала и нашел там публикацию, представленную референтами как секретный материал. Я понял, что большая часть переводов в сборниках не содержит никаких секретов. Я стал читать американские и английские научные журналы, помещавшие статьи по протективному антигену сибирской язвы, получение которого было задачей нашего проекта. Однако моего знания английского языка явно не хватало, поэтому я начал изучать его на специальных языковых курсах. Три раза в неделю после работы я ездил на вечерние занятия, где в течение двух лет мне удалось освоить английский настолько, что чтение специальной литературы перестало быть для меня проблемой. Немецкий язык, которым я прилично владел еще с университетских времен, мне фактически не пригодился.

Ознакомившись с довольно большим количеством опубликованных данных, я пришел к заключению, что для проведения подобных исследований в нашей лаборатории нет никаких условий. Мы не располагали микробными штаммами, которые использовались американцами и англичанами в качестве продуцентов нового протективного белка, отсутствовали стандартные питательные среды, необходимые для культивирования продуцентов, не было химически чистых реагентов и стеклянного оборудования, обеспечивающего отделение микробной массы от синтезированных белков. Создавалось впечатление, что отечественные микробиологические лаборатории по своему оснащению так и остались на уровне вековой давности, когда Луи Пастер и Роберт Кох только закладывали основы бактериологической науки. Первооткрыватели возбудителей инфекционных болезней ставили целью доказать наличие у заболевших специфических микробных клеток. Мы должны были работать с молекулами, синтезируемыми этими микробами. Перед нами стояла задача выделить ранее не известную белковую молекулу и использовать ее в качестве основного компонента химической сибиреязвенной вакцины.

Главное доказательство существования такого белка сводилось к обнаружению его в стерильном культуральном фильтрате, свободном от микробных клеток. Для удаления клеток требовался специальный фильтр со стеклянной фильтрующей пластинкой. Другие фильтрующие системы для этой цели были практически непригодны, т.к. они задерживали не только клетки, но и крупномолекулярные белки. Оказалось, что в стране отсутствует технология производства подобных фильтров. О закупке фильтров в Соединенных Штатах в то время не могло быть и речи. В мире бушевала "холодная война". Проблему могло решить только 7-е Управление - непосредственный куратор всех проектов по разработке бакоружия. И действительно, какими-то правдами и неправдами, нам был доставлен вначале один экземпляр стеклянного фильтра, а через некоторое время - еще два фильтра большего размера. Я помню, как однажды утром начальник отдела Нина Ефимовна Гефен вошла к нам в лабораторию с бумажным свертком в руках. Сказав, что для нас есть сюрприз, она развернула бумагу и показала фильтр, о котором мы так долго мечтали. Я готов был ее расцеловать, т.к. фильтр в первую очередь был нужен для моего раздела работы. Радости не было конца, после чего работа пошла полным ходом. Я думаю, что наши американские коллеги в то время даже представить не могли степень наших трудностей и связанных с ними переживаний. Если учесть, что всё стеклянное недолговечно и в любой момент может выйти из строя, не трудно вообразить, как мы тряслись над каждой фильтровальной воронкой. Они были для нас дороже золота.

В качестве продуцента мы взяли вакцинный штамм, на основе которого была сконструирована живая сибиреязвенная вакцина, содержащая споры. Мы полагали, что если живая вакцина создает иммунитет против сибирской язвы, это значит, штамм должен вырабатывать защитный белок, обеспечивающий иммунный ответ у животных. Наши рассуждения оказались правильными, и таким образом мы не только получили протективный белок, но и этим самым установили молекулярную природу специфического иммунитета, создаваемого живой вакциной.

В этой же серии экспериментов мне хотелось испытать и другие штаммы сибиреязвенного микроба, в частности штамм Sterne, который использовался в США в качестве вакцины для животных. Я поделился своими соображениями с Ниной Ефимовной - в ответ она рассказала мне любопытную историю о том, как этот штамм оказался в советской лаборатории. В 30-х годах группа микробиологов из Советского Союза посетила ряд ведущих микробиологических лабораторий США. Поездка ученых, по-видимому, оказалась плодотворной, т. к. в числе прочего они привезли коллекцию микробных штаммов, подаренную им американскими коллегами. Штамм Stern, находившийся в коллекции, вскоре попал в Санитарно-технический институт, был адаптирован к местным лабораторным условиям и получил новое кодовое название СТИ-1. Группу исследователей, работавших с этим штаммом, возглавляли Н.Н. Гинзбург и А.Л. Тамарин. Так, в стране появилась споровая противосибиреязвенная вакцина, сконструированная на основе штамма СТИ-1. Как и американская вакцина, она обладала высокой иммуногенностью и была безвредной. Авторы за разработку советской вакцины получили Сталинскую премию. Штамм СТИ-1 мы и использовали в качестве продуцента протективного антигена, и, как сказала Нина Ефимовна, брать для сравнения штамм Stern не имело никакого смысла.

Решилась и проблема с культуральной средой, которую удалось сконструировать из доступных питательных компонентов. Я даже получил авторское свидетельство на разработанную мной питательную среду, содержащую молочные белки и витамины. К моменту завершения проекта у нас появилась возможность использовать для выращивания микроба среду со строго контролируемым составом. Она содержала отдельные аминокислоты, витамины и другие важнейшие компоненты. Такая среда упрощала процесс выделения и очистки новообразованного белка, и ею широко пользовались американские исследователи. Однако в наших условиях аминокислотная среда расценивалась как излишняя роскошь.

Так с миру по нитке, мы решили задачу получения белкового компонента, необходимого для конструирования химической вакцины против сибирской язвы.

Испытания новой вакцины проводились на специальных полигонах, приспособленных для содержания крупных животных, зараженных высоко вирулентными штаммами сибиреязвенного микроба. Этим занималась группа военных во главе с В.А. Лебединским, Н.С. Гариным и А.С. Филиппенко. У нас сложились добрые отношения с этими крупнозвездными офицерами, которые периодически оставляли свое Управление на Гоголевском бульваре и появлялись у нас в лаборатории с желанием приблизиться к результатам проводимых исследований. Мы передавали им готовые серии препаратов и обсуждали схемы проведения острых опытов на животных. Эксперименты на кроликах проводились, как правило, в Свердловском институте, на овцах - в Кировском отделении, на обезьянах - на полигоне острова Возрождение, находящемся в Аральском море. По истечении одного-двух месяцев кто-то из офицеров появлялся с уже готовыми данными.

Однажды по нашему недосмотру произошел неприятный случай, заставивший нас более тщательно контролировать стерильность передаваемых для испытаний препаратов. В одной из серий были обнаружены споры штамма-продуцента, что противоречило требованиям, предъявляемым к химической вакцине. Этот случай заставил нас очень серьезно пересмотреть все этапы технологического процесса, и особенно фильтрацию через стеклянный фильтр, в котором от длительного использования появлялись коварные трещины. Но, как говорится, нет худа без добра. Опыты с препаратом, контаминированным спорами, показали гораздо более высокий уровень иммунной защиты от сибиреязвенного заражения, чем при вакцинации одной химической вакциной. Данные указывали на то, что комбинация двух вакцин (химической и живой) может обеспечить более надежную защиту от бакоружия, содержащего высоковирулентные формы сибиреязвенного микроба.

По мере выполнения проекта, полученные результаты исследований мы оформляли в виде секретных отчетов, которые оседали в т.н. называемом первом отделе института. Однако желание опубликовать свои научные данные в открытой печати нас не покидало. Я с завистью смотрел на публикации американских и английских коллег, которые работали в этой же области, и не скрывали своих достижений. Очень хотелось обменяться с ними опытом и впечатлениями о работе, что, как мне казалось, было бы только полезно для дела. Но такие крамольные мысли надо было держать при себе.

Интересно, что когда работа стала налаживаться и появились первые результаты, вполне соотносящиеся с данными американцев, то руководители проекта стали задумываться над своим научным престижем и угрозой навсегда похоронить свои имена под грудой секретного мусора. Лишь благодаря главному научному идеологу этих исследований профессору Н.И. Александрову, который занимал ключевое положение в администрации 7-го Управления, этого удалось избежать.

Н.И. Александров и его жена Н.Е. Гефен попали в орбиту военных программ, предусматривающих создание бактериологического оружия, вскоре после окончания Второй мировой войны. Оба врачи по образованию они еще в довоенное время начали работать над вакцинами, необходимыми для профилактики армейских контингентов. Николай Иванович защитил кандидатскую диссертацию по эффективности и организации прививок против столбняка (столбнячный анатоксин) в войсках, Нина Ефимовна работала над ассоциированной вакциной против кишечных инфекций. Их имена известны в отечественной медицине как авторов вакцины НИИСИ, предназначенной для профилактики брюшного тифа и других энтеритов. Вакцина состояла из микробных тел и отдельных антигенов возбудителей кишечных инфекций, в также включала столбнячный анатоксин. Работа была отмечена Сталинской премией, а вакцина широко внедрялась как в армии, так и в гражданской среде.

Главная идея авторов заключалась в том, чтобы создать такой вакцинный препарат, однократная инъекция которого могла бы заменить многократные прививки против отдельных инфекций. Это был революционный замысел, однако воплощение его в жизнь оказалось нелегкой задачей. Прежде всего, практические трудности вытекали из несоответствия методических возможностей того времени и целей, поставленных авторами предпринятых исследований. Из-за отсутствия эффективных препаративных методов, в поливакцину были включены слабо очищенные антигенные компоненты, что предавало ей высокую реактогенность. Однако на это никто не обращал внимания, так как считалось, что польза от вакцинации несомненна.

Я вспоминаю, как в школьные годы нас, детей, прививали этой вакциной, после чего больше половины класса на следующий день не могла присутствовать на занятиях. Как я потом узнал, то же самое наблюдалось и в войсках, когда вакцину вводили солдатам. Реактогенность препарата обусловливалась цитокинной активностью главного компонента вакцины - эндотоксина, о чем стало известно лишь спустя несколько десятилетий после начала проведения массовых прививок.

В начале 1950-х годов, когда была поставлена задача, дать армии бактериологическое оружие, на таких специалистов как Н.И. Александров и Н.Е. Гефен обратили внимание в первую очередь из-за того, что их квалификация и прошлый опыт наилучшим образом отвечали указанным целям. В только что созданном 7-м Управлении профессор Н.А. Александров получил генеральскую должность заместителя начальника по науке (начальником был генерал-полковник Е.И. Смирнов), профессор Н.Е. Гефен в звании полковника стала руководителем отдела вакцин в войсковой части 62992, известной как Центр по разработке бактериологического оружия. Хотя Нина Ефимовна формально возглавляла отдел, в котором проводились работы по химическим и аэрозольным вакцинам, главным научным идеологом оставался Николай Иванович. Ходили слухи, что у него был жесткий характер, и он не всегда был справедлив к своим подчиненным. Думаю, что в советской действительности это был широко распространенный стиль отношений. Однако людям свойственно помнить зло и при удобном случае отыграться на обидчике. Так случилось и с Н.И. Александровым. Он допустил какую-то оплошность, которая и послужила поводом отправить его в отставку, очернить его научные заслуги и подвергнуть беспощадному остракизму как ученого. Эта драма разыгралась в середине 60-х годов и по методам развенчания и стилю была похожа на ту омерзительную расправу, что регулярно происходила в высших эшелонах власти. В одной из песен певца Александра Малинина, в которой он обращается к Богу, есть такие слова: "Дай Бог, чтобы моя страна меня не пнула сапожищем...". Именно от этого судьба не уберегла Н.И. Александрова.

Я благодарен этому человеку уже за одно то, что он пробил бессмысленные цензурные запреты на научные публикации и открыл нашим результатам дорогу в научную печать. Я твердо убежден, что публиковать свои научные данные - это потребность и в то же время долг каждого ученого. Сокрытие своих научных достижений делает цели, которым служит наука, сомнительными, а самого ученого - заложником этих целей. Как я сейчас понимаю, именно секретность научных разработок позволила подчинить науку воли политиков, что привело в итоге к попранию научной морали и этики, ибо ученые оказались причастными к созданию оружия массового поражения.

Нашу первую статью о химической сибиреязвенной вакцине я стал оформлять сразу же, как только выяснилось, что представление материалов в печать разрешено. Мне очень хотелось, чтобы по своей структуре статья была похожа на аналогичные американские работы, которые мне нравились четкостью изложения и структурным построением. Закончив работу над статьей, я перепечатал текст на машинке и в таком виде отдал Нине Ефимовне. Авторов статьи я преднамеренно не указал, поскольку был уверен, что этот вопрос будет решать начальство. Через несколько дней я получил статью обратно с правкой Н.И. и похвальными словами Н.Е. Когда я открыл рукопись, то не поверил своим глазам: между печатных строк чернилами был написан новый текст. При этом все таблицы и графики остались без изменения, содержание тоже не изменилось, но лексика была совсем другая. Что-либо обсуждать было невозможно, т.к. Н.И. находился за тридевять земель от лаборатории, а. Н.Е. дала понять, что изменять ничего не следует. Прошло несколько дней, я свыкся с этой новой формой изложения и решил, что поскольку руководители поставлены первыми авторами, с них и будет спрос. Авторский коллектив был представлен шестью авторами, моя фамилия стояла на третьем месте. Подумав, я решил, что расклад получился не таким уж и плохим. Будучи всего-навсего младшим научным сотрудником, в этой звездной компании генералов и полковников я мог бы оказаться и на последнем месте.

На доработку статьи ушло несколько дней, после чего конечный вариант, оформленный по всем правилам секретного делопроизводства, был сдан в экспертную комиссию, председателем которой был Н.И. Комиссия не нашла в представленных материалах данных секретного характера и рекомендовала статью в печать.

В то время центральным советским изданием по нашим проблемам был "Журнал микробиологии, эпидемиологии и иммунобиологии" (ЖМЭИ). Стиль этого журнала был до такой степени провинциальным и убогим, что даже брать журнал в руки было неприятно. Печатался он на бумаге низкого качества (той, что в просторечии именовалась селедочной), полиграфическое оформление было допотопным. Интересно, что по прошествии полувека журнал таким и остался, хотя редактор сменился и сейчас во главе редакции стоит не малограмотный мужик, а академик. Подобного профиля американские журналы напечатались на глянцевой бумаге, статьи были прекрасно оформлены, а содержание публикаций отличалось высоким научным уровнем. С какой стороны ни посмотри, американское издание было выше русского на несколько порядков. Тем не менее, спустя несколько месяцев наша статья была напечатана без серьезных изменений, однако по цензурным соображениям в ней отсутствовал адрес института, в котором работа выполнялась. Идентифицировать авторов оказалось невозможным.

Спустя почти 30 лет, когда я встретился с людьми, разрабатывающими химическую сибиреязвенную вакцину в Портон-Дауне и Форт-Детрике, они, смеясь, говорили, что, по их тогдашнему наивному убеждению, отсутствие адреса в напечатанном сообщении было технической оплошностью редакции. Но когда последующие статьи тех же авторов продолжали печататься без указания места проведения исследования, они засомневались в правильности своих объяснений. В редакцию журнала они отправляли запросы на репринты статей, но ни в одном случае ответа так и не последовало.

Через пару лет после первой публикации я подготовил к защите кандидатскую диссертацию, в которую были включены экспериментальные материалы моего раздела работы. Тема касалась изучения условий биосинтеза и продукции протективного белка - главного компонента предполагаемой химической сибиреязвенной вакцины. Диссертация была без грифа секретности, что по моим соображениям было чрезвычайно важно, ибо я считал, что эта первая самостоятельная работа должна стать заявкой на вхождение в академическую науку. В случае секретности диссертация легла бы мертвым грузом на полки первого отдела. Научным руководителем диссертации значилась Н.Е. Гефен. Она и направила работу для защиты в Военно-медицинскую академию им. С.М. Кирова в Ленинграде. Оппоненты дали хорошие отзывы, и защита прошла с полным одобрением представленных данных. Один из оппонентов, профессор В.А.Синицкий, на маленьком банкете, который мы устроили в ресторане после защиты, сказал, что, зная уровень оснащения бактериологических лабораторий в стране, он удивлен, как можно выполнить такую работу в отечественных условиях. Он много рассказывал о своем посещении бактериологических лабораторий США и их современном методическом и техническом уровне. В беседе я упомянул о трудностях, с которыми мы столкнулись в начале работы над проектом по вакцине. Особенно его развеселила история со стеклянными фильтрами. Через несколько месяцев ВАК утвердил решение Ученого Совета о присуждении мне ученой степени кандидата наук. И хотя у экспертов не было никаких замечаний, уже тогда по дошедшим до нас слухам недоброжелатели Н.Е. начали создавать вокруг нее атмосферу недоверия. Тон этой компании задавал профессор А.Т. Кравченко.

Несмотря на то, что многие сотрудники лаборатории, работавшие над другими химическими вакцинами, также имели планы диссертационных работ, их исследования продвигались более медленными темпами, и поэтому представление диссертаций задерживалось. Дело в том, что возбудители бруцеллеза, туляремии и чумы оказались более сложными для изучения, чем сибиреязвенный микроб. Даже сейчас, по прошествии почти сорока лет, молекулярная природа иммунитета при этих инфекциях остается мало изученной. Особенно трудной и опасной оказалась работа с возбудителем бруцеллеза. Она требовала повышенных мер предосторожности и усложнялась отсутствием условий для культивирования высоковирулентных штаммов. Против бруцеллеза не было эффективной живой вакцины (подобно сибиреязвенной), штамм которой можно было бы использовать в качестве продуцента защитных субстанций. За долгие годы работы по проекту противобруцеллезной вакцины группе так и не удалось нащупать продуктивный подход к решению проблемы. Более того, группу постигло страшное несчастье. Ведущая сотрудница, возглавлявшая исследования, Ольга Александровна Руднева заразилась бруцеллезом и вскоре умерла. К страстям, разгоравшимся вокруг Н.Е. и Н.И., этот трагический случай, как говорится, добавил масла в огонь. На самом деле я убежден, что О.А. стала жертвой того безрассудного стиля, процветавшего в государстве, формулой которого было "кровь носом, но выполни". Строго говоря, нам всем угрожала такая участь, т.к. необходимых условий для работы с особо опасными инфекциями в лаборатории не было. Поступающим на работу сотрудникам не делали никаких предохранительных прививок, а вопрос пригодности их по состоянию здоровья даже не возникал. Лишь будучи в Америке, я узнал, что в цивилизованных странах существует система страхования жизни. Советская же власть на такие "мелочи" не обращала внимания, ибо жизнь миллионов советских людей не стоила ничего. Поэтому страховать было нечего.

Надо сказать, что Нина Ефимовна Гефен не вникала глубоко в сущность разрабатываемых проблем, больше интересовалась внешней стороной дела, и часто оказывалась в плену своих женских слабостей. Ей льстило, что подчиненные Н.И. одаряют ее вниманием и, как ей казалось, с удовольствием принимают ее правила игры. Стройная, всегда элегантно и модно одетая, она воспринималась, прежде всего, как светская дама и лишь потом - как официальное лицо, имеющее отношение к серьезным научным делам. Не без кокетства и игривости она разговаривала с равными по чину офицерами, достаточно свободно оперируя научной терминологией и специальными понятиями, перемежая беседу милыми шутками. Во время научного обсуждения она могла начать пришивать только что оторвавшуюся пуговицу на кофточке и одновременно высказываться по ходу дискуссии. Большой заслугой Н.Е. было то, что она никогда не навязывала своей точки зрения и не вмешивалась в научный процесс. С ней было легко ладить. Она всегда была безупречно вежлива и корректна.

Иногда вместо роскошных нарядов Н.Е. появлялась на работе в полковничьей форме: в шинели с пагонами и в серой каракулевой папахе вместо тюрбана, обычно украшавшего ее голову. По виду такой камуфляж скорее напоминал карнавальный спектакль, но мы-то уже знали, что причиной ему служит предстоящая встреча с какими-то важными звездными чинами.

Н.Е была человечна и хорошо понимала нужды своих сотрудников. Насколько это возможно, она способствовала продвижению по службе, повышению в должности или простому повышению зарплаты. Некоторым из нас, включая меня, она помогла получить жилье, что в те времена было фантастическим благом. Мне есть, за что быть благодарным и Н.Е. и Н.И.

После защиты диссертации я в течение двух лет продолжал еще работать в лаборатории, т.к. мы хотели довести проект до стадии технологического регламента, а препарат - до официального статуса химической вакцины. Иммунологическая эффективность сконструированного препарата вакцины должна была пройти испытания в эксперименте на животных, а также на небольшой группе добровольцев. Для сравнения эффективности новой вакцины параллельно проводились аналогичные опыты с живой сибиреязвенной вакциной СТИ. Этот широкомасштабный эксперимент, проведенный офицерами 7-го Управления, показал достаточно хорошие результаты, однако по кратности инъекций наша химическая вакцина уступала вакцине СТИ. Для создания защитного эффекта требовалось двукратное введения химической вакцины, в то время как живая вакцина обеспечивала подобную защиту после одной инъекции.

Как стало известно из литературы, работы, проводимые в это же время американскими исследователями, завершились созданием похожей химической вакцины. Авторская группа во главе с доктором Брахманом (M. F. Brachman) рекомендовала для иммунизации людей вводить препарат вакцины 6-кратно. Эта вакцина была лицензирована в Америке в 1972 году и до сих пор остается единственным профилактическим препаратом против сибирской язвы. Ею прививают военных, однако во время биотеррористической диверсии осенью 2001 года власти не смогли организовать профилактические прививки гражданского населения, ибо времени для шестикратных инъекций не оставалось. Фактически американское население в момент бактериологической атаки оказалось без средства специфической защиты.

К сожалению, из-за сложившихся обстоятельств нам не удалось завершить оформление документации на получение протективного антигена и приготовления на его основе химической вакцины. Работа по проекту была внезапно остановлена, поскольку положение наших руководителей Н.И. Александрова и Н.Е.Гефен сильно пошатнулось, и им грозило увольнение из армии. С конца 1960-х и до начала 1980-х годов в исследованиях по сибиреязвенной тематике был большой перерыв. Новый виток интереса к этой проблеме возобновился лишь после открытия американскими исследователями генетических структур, контролирующих биосинтез токсина, продуцируемого сибиреязвенным микробом. Был установлен важнейший факт, свидетельствующий о том, что гены, детерминирующие патогенность этого возбудителя, находятся во внехромасомных элементах, называемых плазмидами.

Как я уже говорил, Н.Е. Гефен возглавляла большой отдел, в котором помимо химических вакцин разрабатывались сухие аэрозольные вакцины против тех же самых зоонозных инфекций: бруцеллеза, туляремии, чумы и сибирской язвы. Поскольку предполагалось, что бактериологическое оружие будет применяться в виде аэрозолей, то эта мысль и привела к идее аэрозольного применения вакцинных препаратов. Допускалось, что в том и другом случаях в качестве основы аэрозоля может быть использован один и тот же носитель. Соблазнительным казалось предположение рассматривать легкие человека как входные ворота и для инфекции, и для вакцины. В качестве сухой аэрозольной субстанции использовалась пылевая фракция тонко измельченного льна. Микробная взвесь смешивалась с фракцией льна, высушивалась, после чего распылялась специальными устройствами. В лаборатории была построена камера, где проводились эксперименты с аэрозольными вакцинами. Многие из сотрудников соглашались быть волонтерами в этих экспериментах. Я был в их числе. Я помню, что вдыхание сухой аэрозольной споровой вакцины против сибирской язвы не вызвало у меня никаких побочных реакций. На следующий день я продолжал работать, как ни в чем не бывало. Но когда через некоторое время я участвовал в испытаниях аэрозольного комплекса, содержащего противобруцеллезную вакцину, то поствакцинальная реакция была очень тяжелой. В течение почти суток у меня держалась лихорадка и высокая температура. По существу, такая реакция не была неожиданной, т.к. известно, что вакцина против бруцеллеза чрезвычайно реактогенна.

Одним из преимуществ аэрозольного метода иммунизации было то, что для распыления сухого вакцинного препарата годились любые обычные помещения, включая палатки и казарменные комнаты. Однако казавшийся на первый взгляд очень простым замысел доставлять вакцины в организм человека с помощью аэрозоля на практике потребовал серьезных разработок как технического, так и экспериментального характера. Прежде всего было необходимо доказать безвредность пылевой фракции льна для легочной ткани, а кроме того определить эффективную дозу вдыхаемого аэрозоля, рассчитать полезный процент поглощаемого аэрозоля и потери препарата, оседавшего в окружающей среде, а также решить многие другие не менее важные вопросы, относящиеся к особенностям способа аэрозольной аппликации.

Хотя всем было известно, что метод аэрозольной вакцинации рассчитан на условия экстремальной ситуации в период военных действий или био-террористической атаки подобно той, которая обрушилась на США осенью 2001 года, многие оппоненты пытались представить намерения авторов в несколько искаженном свете. Обвинение сводилось к тому, что авторы нового метода якобы претендовали на тотальное использование его вместо существующих подкожного и внутримышечного способов введения вакцин. Как правило, дискуссии проходили в духе полной нетерпимости и обвинений в злостной недобросовестности создателей аэрозольных вакцин. На Нину Ефимовну они реагировали, как разъяренный бык на красную тряпку. Несмотря на титулы и звания, многие оппоненты даже не пытались пользоваться научной аргументацией, а, в стиле установившихся советских норм, демонстрировали злобу и ненависть к своим коллегам. В итоге, младенца выплеснули вместе с водой. Идея аэрозольной вакцинации была дискредитирована, а ее авторов подвергли жестокому остракизму. По причинам, лежащим вне здравого смысла, такой способ научного обсуждения казался воинствующим невеждам наиболее подходящим для их самоутверждения. Истина их не интересовала никогда.

За несколько лет до этого я был свидетелем того, как в этой же офицерской среде реагировали на присуждение Б.Л. Пастернаку Нобелевской премии. На трибуну вышел один из офицеров в чине подполковника по фамилии Красных, не читавший "Доктора Живаго" как и все присутствующие. Но это его нисколько не смущало, и он, не стесняясь в выражениях, стал клеймить писателя, апеллируя при этом к широко известному высказыванию главы КГБ Семичастного. Неопрятным внешним видом, жирным телом и редкими немытыми волосами оратор вызывал брезгливость и отвращение. От него исходил дух нечистоплотности, но он выражал позицию властей и той части народа, на которую власти опирались. Это была позорная демонстрация падения нравов советского общества. В эти минуты мне, и думаю, многим другим, кто находился в зале, остро хотелось отстраниться от людской массы, именующей себя советским народом. А народ, которому вдолбили в голову, что он лучшая часть прогрессивного человечества, продолжал громить остатки здравого смысла, сохранившегося от прежних поколений. В последствие мне еще не раз предстояло столкнуться с погромным советским стилем, разрушавшим мораль, нравственность и общественное сознание. Во всех этих случаях меня поражал чудовищный запал разрушительной силы, стремящейся уничтожить любой плод творческого труда, будь то плод интеллектуальной деятельности или художественное творение.

Н.И. Александров умер от инфаркта в феврале 1972 года. Я узнал об этом накануне моего отъезда в Англию, что помешало мне присутствовать на его похоронах. Н.Е. Гефен в начале 1980-х годов на волне еврейской эмиграции уехала в США, освободив советский научный мир от невостребованного интеллектуального груза, который они вместе с Н.И. взвалили на плечи своих научных коллег. Поселившись в США, я разыскал Н.Е. в New Jersey, где она жила в семье своей внучки Марины. Мы разговаривали несколько раз по телефону, но встретиться так и не представился случай.

В отделе у Н.Е. работало довольно много молодых людей моего возраста. Все они имели офицерские звания, но их военная форма не мешала нам общаться и поддерживать дружеские взаимоотношения. В этих парнях отсутствовал дух солдафонства. Так Игорь Воронцов, имевший тогда звание майора, и защитивший уже кандидатскую диссертацию, на долгое время остался моим хорошим приятелем. Он был талантливым человеком довольно широких взглядов. Правда, к концу жизни в нем произошли некоторые метаморфозы, которые привели его к увлечению национальной идеей. Он писал стихи, сочинял музыку и замечательно распевал свои песни под собственный аккомпанемент на фортепиано. Игорь был душой разного рода компаний и деньрожденных встреч, в которые он всегда вносил приятный лирический элемент. Мы все любили его за общительность, открытость и искренность. Он обожал свою жену Марину и собравшихся от их разных браков детей, а впоследствии и внуков. Их любовь, начавшаяся на наших глазах, выглядела удивительно романтичной и была полна трогательной нежности. Казалось, что они созданы друг для друга.

Когда мы бывали в командировках, и по вечерам собиралась вместе вся бригада, Игорь обычно читал стихи и пел песни собственного сочинения, а также песни популярного среди молодежи Булата Окуджавы. Это было время нашей молодости, полной свежих чувств, фантазий и легкомысленного парения.

Вскоре после того, как отдел вакцин прекратил свое существование в составе воинской части (Научный центр по разработке биологического оружия), Игорь переключился на занятия токсикологией. Одновременно у него появилось серьезное увлечение, в которое он вкладывал душу и много физических сил. Обнаружилось, что он имеет какое-то дальнее отношение к потомкам М.Ю. Лермонтова. Будучи увлекающимся человеком, он решил провести основательное исследование, для того чтобы установить родственные связи между людьми разных поколений, принадлежащих к этому роду. И хотя большая часть их оказалась за пределами России, он сумел их разыскать и зажечь идеей восстановления родословной. Многие из ныне живущих потомков с большим интересом отнеслись к находкам Игоря и приезжали в Москву для участия в семейных встречах, которые часто проводились в имении Лермонтова в Тарханах. В итоге Игорь воссоздал генеалогическое древо семьи, к которой принадлежал М.Ю.Лермонтов. Вместе с Мариной они собрали большой материал, вошедший в книгу, изданную уже после смерти Игоря. Он умер внезапно от инфаркта в сентябре 2003 года. Это печальное известие пришло ко мне в Денвер спустя несколько дней после его кончины. Я тут же позвонил Марине. Она была еще в состоянии шока и сказала, что ее жизнь кончена. Зная их отношения, мне было хорошо понятно ее состояние. А для меня уход Игоря из жизни стал грустной утратой еще одной яркой личности из моего российского прошлого.

Наша последняя встреча с Игорем произошла за несколько лет до его кончины на дне рождения В.Ф. Руновой. Там мы обычно встречались регулярно каждый год до тех пор, пока я не уехал в США. Уже тогда по каким-то штрихам мне показалось, что некоторые суждения моих друзей стали отдавать явным национализмом. В каком-то разговоре о беженцах с Кавказа я услышал нотки враждебности и презрения к этим людям. В ответ на это я заметил, что в Америке такую оценку восприняли бы как проявление расизма. Последние стихи Игоря меня удивили своим духом восхваления русской культуры и науки. Для меня, привыкшего считать науку интернациональной, такой взгляд был, по меньшей мере, неожиданным. Странность заключалась еще и в том, что в это время наука в России находилась в столь плачевном состоянии, что говорить о ее успехах было полным нонсенсом.

Мне трудно представить, что многолетнее увлечение семейной историей великого русского поэта, c которым у Игоря обнаружилось дальнее родство, таким необычным образом отразились на его мировосприятии. Скорее всего националистический угар, охвативший страну после прихода к власти чекистов, когда тон стали задавать националисты, именуемые себя патриотами, не обошел стороной и Воронцова. В то мрачное время масса людей с шатким представлением о демократических ценностях оказалась не в состоянии противостоять тлетворному влиянию националистической идеологии.

Справедливости ради следует сказать, что Игорь Воронцов оказался одним из не многих, кто продолжал поддерживать дружеские отношения с Н.Е. и ее семьей вплоть до их отъезда в США. Лично у меня никогда не хватало времени, чтобы проявить внимание к человеку, который стоял у истоков моей научной карьеры. Теперь я могу только сожалеть о своей невнимательности.

В период работы в военном учреждении у меня сложились приятельские отношения и с другими молодыми офицерами отдела, например, с Е.М. Земсковым, Ю.Б. Елисеенковым, Г.И. Кремлевым. Они были достаточно эрудированны в своей научной области, критичны и в них отсутствовала какая-либо агрессивность, присущая армейскому духу. Это были умные, серьезные парни. После моего ухода в гражданскую систему наши пути разошлись, поскольку они продолжали работать по военной тематике. Однако в моей памяти они остались теми немногими приятными людьми, с которыми мне пришлось встретиться в жизни.

В нашем проекте по разработке химической сибиреязвенной вакцине принимал участие Владимир Андреевич Лебединский, бывший тогда в звании полковника и работавший чиновником в 7-ом Управлении, курирующем проблему бактериологического оружия. Он обеспечивал проведение биологических испытания наших препаратов. Всегда деликатный, подчеркнуто демонстрирующий свои хорошие манеры, он, казалось, никогда не забывал о своем происхождении. Его отец - академик, был важной фигурой в отечественной физиологии, и сыграл не очень благовидную роль в разгроме этой науки во времена лысенковщины. В.А. после изгнания Александрова занял его пост, а впоследствии, уже в ранге генерала, стал начальником Управления. Во время моей работы в институте им. Н.Ф. Гамалеи наши деловые контакты продолжались. Несколько раз В.А. звонил и просил моего согласия воспользоваться адресом моей лаборатории и моим именем, чтобы запросить штаммы микроорганизмов за рубежом. Военные не хотели открывать свои тайны и давать иностранцам информацию о том, чем они занимаются. Для меня же получение любых штаммов не представляло никакой трудности. В начале 1980-х годов, когда военные возобновили работы по химической сибиреязвенной вакцине, я предоставил В.А. по его просьбе вакцинный препарат, сохранившийся еще со времен нашей совместной работы. Опыты показали, что по прошествии почти 20 лет наша химическая вакцина не утратила своих иммуногенных свойств. В ответ на мою любезность В.А. всегда с готовностью отзывался помочь в разрешении наших трудностей, касающихся в основном реактивов и мелкого лабораторного оборудования. Из В.А. не получился ученый, но организатором он был не плохим.

Близким по возрасту был И.П. Пашмарин. Он производил впечатление робкого человека с вкрадчивыми манерами. Лисьи повадки выдавали его неискренность и привычку быть себе на уме. В чине полковника И.П. ушел из армии на кафедру биофака МГУ. В центре по разработке бактериологического оружия он руководил научными исследованиями биохимического характера. И.П. окончил Военно-медицинскую Академию им. С.М. Кирова, которая готовила специалистов больше для практической деятельности в области военной медицины, чем в области науки. Как и для многих врачей, оставивших медицину и посвятивших себя изучению биомедицинских проблем, ему пришлось переучиваться и приобретать отсутствующий опыт мышления, необходимый для исследователя. С неразвитостью научного биологического мышления у врачей, которые стали заниматься исследовательской работой, я неоднократно сталкивался на протяжении моего многолетнего опыта. Только единицам таким, как Л.А. Зильбер, удавалось преодолеть этот пробел образования. После защиты мной кандидатской диссертации мы с И.П. (он уже был доктором наук) довольно часто разговаривали на тогда модную тему о нуклеиновых кислотах, и я, рассчитывал получить от него советы по изучения этих макромолекул. Однако, кроме того, что это вообще интересный объект, никаких конкретных идей так и не было высказано. Беда И.П. как ученого заключалась в том, что он из-за режимных ограничений был лишен возможности общаться с зарубежными коллегами, и не мог выйти за рамки лабораторных приоритетов. И хотя И.П. не преуспел в научных делах, в области приобретения титулов он добился замечательных успехов. Он одновременно совмещал и звание академика в науке и генерала в армии. Этот человек всегда оставался двуликим Янусом.

После завершения работы над докторской диссертацией я обратился к И.П. с просьбой быть одним из моих оппонентов. Поскольку в диссертацию вошли материалы, частично полученные во время работы в военной системе, то мне казалось, что он лучше, чем кто-либо другой, поймет существо сделанного мной обобщения и поддержит меня. В отзыве же его замечания свелись к тому, что в некоторых библиографических ссылках я не полностью перечислил фамилии авторов. Ничего достойного внимания в моей работе он так и не нашел, несмотря на то, что тема была актуальной как для гражданского здравоохранения, так и для военных. Спустя почти два десятилетия, когда военные возобновили работы по химической сибиреязвенной вакцине, моя диссертация стала для них главным источником методических подходов, разработанных нами еще в 1960-х годах.

С разными людьми мне пришлось встретиться во время работы в военном институте. Научные взгляды некоторых из них оказались для меня весьма интересными, а жизненный опыт - поучительным. При их участии я сделал первые шаги в той научной области, которая на многие последующие годы стала моим любимым профессиональным занятием. Здесь я впервые наблюдал взлет и крушение научного творчества, а также личные трагедии тех, кто стал жертвой уродливой этики, господствовавшей в советской научной среде. Все происходящее в стенах этого военного учреждения заставило меня задуматься над целями, каким должна служить наука вообще и микробиологическая наука в частности.

5. Время оттепели и Хрущевских реформ

В общей сложности я проработал в военной системе немногим больше пяти лет. В это время в стране происходили грандиозные политические события, обещавшие перемены к лучшему. Во главе их стоял Н.С. Хрущев.

Как известно, в феврале 1956 года на ХХ съезде партии он сделал шаг к разоблачению незыблемого сталинского режима, господствовавшего в стране в течение почти трех десятилетий. К 1953 году десятки миллионов людей были заключены в концлагеря, томились в ссылках или были просто уничтожены. Многие их этих людей родились, выросли и провели значительную часть жизни в царской России. Там они были достойными гражданами своего отечества, и царская власть не посягала на их честь и нравственность. Во времена сталинского террора они стали изгоями. Создавалось впечатление, что народ, поддержавший большевистскую революцию, обладал таким количеством социальных пороков, что заслуживал только рабского обращения. Людей можно было выселять с веками принадлежавшей им земли, лишать права передвигаться по национальной территории, отнимать у крестьян паспорта и делать их крепостными советской колхозной системы. Ни одна нация в мире не породила такого количества "вредителей, заговорщиков и негодяев", которые были бы возведены своим правительством в ранг национального позора, как русская.

За 30 лет сталинщины в общественное сознание нации было внедрено понятие "враг народа", - ярлыка, приклеенного к сотням тысяч старых революционеров, большевиков и героев гражданской войны. Изрядная часть интеллигенции была удостоена клейма "безродных космополитов", а для ученых были созданы застенки, именовавшиеся "шарашками", где они должны были отдавать свой интеллект и знания на благо преступного режима. У верующих отняли их Христианского Бога.

Находясь под повседневным прессом извращенной пропаганды, остатки нации погрузились в состояние глубокой депрессии, усугубленной бесправием и страхом за свое будущее и будущее своих детей. Свидетельством деформации национального сознания, происшедшей за период сталинщины, может быть тот массовый истерический психоз, который воцарился в стране в дни кончины "великого гения всех времен и народов".

Тиран ушел из жизни, но его приближенные, в значительной степени разделявшие ответственность за совершенные злодеяния, должны были очнуться от гипнотического страха, сковавшего их разум. Хрущев нашел в себе силы поднять с колен советский народ и показать миру, что причиной Гулага являются не национальные пороки, а преступления режима, именуемого "культом личности". Хрущев открыл ворота концлагерей и потребовал реабилитации невинно осужденных, униженных и оскорбленных. Это был первый шаг на пути восстановления чести и достоинства нации. Народу был предоставлен шанс оздоровления общественного сознания. Многие хотели верить, что в отличии от сталинщины у темного, непросвещенного мужика Хрущева возобладали проблески здравого смысла и человечности. Это было своего рода покаяние перед народом за содеянные грехи.

Хрущев не собирался менять политику страны, он не хотел изменять принципы экономического строя, его разоблачения не касались идеологической доктрины коммунизма, в которую он продолжал верить. Хрущев считал необходимым сказать правду о Сталине и восстановить справедливость для оболганной части нации. К сожалению, он так и не осознал сущности той деформации, которой подверглась большевистская партия и ее генеральная линия во времена сталинщины. Интеллекта Хрущева не хватило на то, чтобы понять, что главной опасностью для партии и всей страны была и остается чекистская политическая система, приводившая в действие механизм кровавого террора. Эта система, созданная Сталиным, стала его главным детищем. Именно на нее, а не на партию, он опирался в преступных действиях, направленных против своих бывших соратников и единоверцев по революционной борьбе.

В течение тридцати лет на глазах Хрущева происходила подмена роли революционной политической партии действиями тайной полицией, созданной для удержания правящего режима. Но он, как и многие другие, настолько упивался своим коммунистическим лидерством, что не заметил. с кем оказался в одной упряжке. Придя к власти, Хрущев пытался вернуть партию к так называемым ленинским нормам жизни, считая, что сталинщина была результатом формального отхода от ленинского курса. На самом же деле ленинской партии уже давно не существовало. Она превратилась в ширму, за которой скрывались силы репрессивного аппарата, наделенного правами политического и организационного авангарда.

Разоблачения, предпринятые Хрущевым, не на шутку напугали чекистов, незадолго до этого лишившихся своего предводителя Л. Берия. В течение предшествующих десятилетий верные слуги госбезопасности были необходимы режиму, чтобы держать в страхе народ и ковать из него послушную нацию верноподданных. И вдруг над этой опорой власти нависла угроза, предвещавшая потерю контроля над политической жизнью страны. Утратить власть над огромным народом для чекистов было равносильно катастрофе. Нужно было срочно избавляться от неуправляемого Хрущева. Чекисты уже знали, на какие рычаги человеческих слабостей надо нажимать для того, чтобы умело скрыть свои истинные намерения и добиться желаемой цели. А цель была простая: посадить у руля правления страной такого вождя, которому легко внушить, что на страже нации могут стоять только чекисты, всегда защищавшие завоевания социализма.

Как известно, в октябре 1964 года Н.С. Хрущева отправили на пенсию. Руководство было передано в руки более управляемому аппаратчику Л.И. Брежневу. Рядовых членов партии лишь информировали о смещении Н.С. Хрущева. Власть чекистов, несколько пошатнувшаяся под натиском хрущевских разоблачений, вновь была восстановлена. Испытанный боевой отряд сталинщины торжествовал. Более того, чекисты стали настойчиво добиваться оправдания сталинских злодеяний. И хоть формально им этого не удалось достигнуть, нормативы сталинщины вскоре вернулись к советским людям, так и не успевшим осознать, что с ними сделал преступный сталинский режим. Оздоровления национального сознания не произошло. Но, как скажет позднее М.С. Горбачев, "процесс пошел".

Как известно, доклад Хрущева "О культе личности и его последствиях" адресованный делегатам ХХ съезда, имел гриф секретности. Однако на следующий же день полный текст доклада попал на Запад, и мы, подобно многим другим, узнали о нем из передач "Голоса Америки". Оглашение злодеяний и преступлений, совершенных в период сталинщины, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Однако, немного размыслив, мне удалось соединить в единое целое многое из того, с чем я сталкивался в первые 18 лет своей жизни в Сибири. Я вспомнил эшелоны с заключенными и колоны зэков, перегоняемых поздней ночью с вокзала в тюрьму под свирепый лай овчарок, и выброшенных на лютый холод среди зимы калмыцких женщин и детей, обреченных на гибель, и лишенных крова ссыльных, и моих сверстников, выросших без отцов и матерей, заточенных в концлагеря, и страх моей матери, когда она с замираньем сердца ожидала возвращения домой отца, не зная, придет он или его возьмут прямо на работе. Только благодаря Хрущеву я понял, что за всем этим стояла чудовищная репрессивная машина, приводимая в движение дьявольской волей "великого вождя".

В Америке злоба и ненависть наказуемы законом. В стране Советов сталинщина возвела ненависть к своим соотечественникам в ранг главного рычага для расправы над людьми. Роль палачей исправно выполняло сталинское племя опричников, без труда оседлавшее диктатуру пролетариата и безропотный народ.

Развенчание сталинщины сопровождалось проведением не только реформ, направленных на либерализацию жизни, но и изменением атрибутов советского декора. Например, переименовывались названия тысяч улиц, колхозов, совхозов и учреждений, носивших имя "великого вождя" и его соратников. Исчезли полотна и портреты с их изображением, бюсты и статуи. В Красноярске главная улица, по которой во времена сталинского террора почти каждую ночь перегоняли колоны заключенных, направляющиеся в центральную пересыльную тюрьму, носила название "проспекта им. Сталина". После разоблачения "отца народов" она стала "проспектом Мира".

В сталинское время на оформление площадей и улиц, особенно в дни советских праздников, тратилось огромное количество материалов, электроэнергии и человеческих усилий, включая труд оформителей, художников, декораторов. О денежном выражении этих затрат никто даже не смел говорить. Скорее всего, в секретных бухгалтерских отчетах имелись статьи, учитывающие финансовые затраты на такого рода мероприятия, однако считалось, что активным строителям коммунизма этого знать не надо. Им внушалось, что деньги - это низменная сторона жизни, и что мысли о них только отвлекают народные массы от революционных свершений. Массы действительно погружались в состояние эмоционального экстаза, уводящего их от всех повседневных тягот жизни. Сталинщина иезуитски перевернула марксистскую теорию и превратила ее в опиум для народа.

Однако все, из чего создавался пропагандистский декор, не пропадало даром. Поскольку в советское время строительные материалы было купить не возможно, а разрешение на получение садовых участков предполагало какое-то минимальное строительство на выделенной земле, то начальники, руководящие идеологической сферой, весьма разумно распоряжались завалами агитационной макулатуры. Они использовали добротные щиты транспарантов с портретами героев соцтруда и передовиков производства для отделки дачных домиков, а кумачовые полотна, служившие когда-то лозунгами, прекрасно приспосабливались для бытовых нужд. В середине 1970-х годов мы купили очень симпатичную дачу у бывшего директора одного из московских издательств. В пятидесятых годах он построил на участке небольшой, но очень милый домик, снаружи обшитый тесом, а внутри обитый фанерными щитами. Уже в постсоветское время мы решили реконструировать дом, и вот тогда стало ясно, какие музейные ценности нам достались от прежнего хозяина. На каждом щите, повернутом лицевой стороной вовнутрь, были помещены фотографии лучших людей страны, изображены диаграммы с рекордными надоями молока и показателями выплавки стали, рисунки с зеленеющими лесозащитными полосами и гигантскими плотинами, перекрывающими могучие реки. Всего перечесть невозможно, но в доме оказались собранными потрясающие свидетельства лживой советской пропаганды, которые могли бы занять достойное место в музее истории сталинщины. Такого музея нет, но, может быть, нация когда-нибудь и созреет (в чем я не уверен) до того, чтобы посмотреть на свое прошлое сквозь призму человеческого разума.

Среди этого мертвого пропагандистского хлама я обнаружил один черно-белый фотопортрет, выполненный в размере человеческой фигуры. Это было известное изображение солдата прошлой войны, напечатанное на обложке поэмы А. Твардовского "Василий Теркин". Я видел портрет и раньше, но никогда не замечал удивительной выразительности этого простого славянского лица. Видимо, масштаб фотографии способствовал тому, что на изображении открылся взгляд, излучающий добрые чувства и доверчивость человека, с которыми он смотрит на мир. И чем больше я всматривался в это лицо, тем отчетливее я узнавал в нем Ивана Денисовича - солженицынского героя, безвинно попавшего в жернова сталинщины. Судьбы этих простых и доверчивых людей могут быть символами того трагического опыта, который выпал на долю русского народа, потерявшего миллионы в прошлой войне и павших от рук сталинских убийц. Пожалуй, этот экспонат, доставшийся нам случайно в наследство от дохрущевского времени, представлял собой наибольшую ценность. Для такого большого портрета нелегко было найти место даже в нашем просторном дачном доме. Но я сберег его и хотел бы, чтобы он остался на память моим внукам.

Однако путешествие по дачному дому было бы не законченным, если бы я не рассказал о других замечательных находках. По прошествии нескольких лет жизни в этом доме, пришло время вытряхнуть тюфяки, набитые когда-то соломой. И здесь нас поджидал новый сюрприз. Оказалось, что один из матрасов сшили из холста, на котором был нарисован портрет "великого вождя". Холст был огромный, и портрет на нем очень походил на тот, что обычно вывешивали в праздники на фронтоне Большего театра. Когда я показал находку одному из моих американских друзей, он взмолился, чтобы я подарил ему этот шедевр. Я не мог ему отказать, и он с восторгом увез этот уникальный подарок к себе в Америку. Периодически мы находили и другие не менее интересные полотна и кумачовые стяги, которые были приспособлены прежними хозяевами для разных бытовых целей.

На исходе жизни очень хотелось бы поверить в то, что все эти знаки страшного сталинского времени остались в прошлом, однако реалии путинской России постоянно напоминают о другом. Злодейский механизм разрушения нации, запущенный сталинщиной, продолжает работать. И приводится он в движение той частью популяции, которая утратила представление об общечеловеческих ценностях и переродилась в носителей разрушительной идеологии. Это племя представляет собой раковую болезнь, доставшуюся народу от сталинских времен. Как известно, рак не излечим, Во избежание метастазов раковая опухоль должна быть удалена хирургическим способом.

Во времена хрущевских реформ мне запомнилась очень интересная поездка в старинный сибирский город Тобольск. Наша группа, прибывшая туда в командировку, с интересом изучала город, т.к. для нас он был связан в первую очередь с историей декабристов. Мы осматривали кое-где сохранившиеся дома ссыльных, долго ходили по кладбищу, разыскивая каменные надгробья на могилах декабристов и их семей, а потом отправились в краеведческий музей, где нам обещали показать целую экспозицию, посвященную декабристам. Действительно, экспонатов было немало, и все они бережно хранились, хотя сам музей производил довольно убогое впечатление, ибо деньги на его содержание отпускались мизерные. Закончив осмотр, мы каким-то образом попали во внутренний двор музея, который открыл нам неописуемую картину современности. По диагонали через весь двор лежала огромная гипсовая статуя Сталина, распиленная на несколько частей. Все было подготовлено к ее вывозу, но сделать это еще не успели. Расчлененное тело "великого вождя", пожалуй, было самым неожиданным экспонатом этого провинциального краеведческого музея. Во времена "культа" такое могло присниться только в страшном сне.

При впадении Тобола в Иртыш над огромным водным пространством возвышаются две скалы, круто уходящие своими откосами в бушующую внизу реку. На вершине одной из скал расположен знаменитый Тобольский острог, обнесенный высокой бревенчатой стеной. Внизу расстилается старинный деревянный город. С наступлением ночи город погружался в беспросветный мрак, и только один ярко освещенный острог пылал как факел, высоко поднятый над кромешной тьмой. Казалось, что даже ночью острог, в застенках которого томятся безвестные узники, продолжал жить какой-то особой нечеловеческой жизнью. Острог виден из любой точки города, ему отведено главное место, как самой природой, так и тем, что создал человек. Он владычествует над всей окружающей его территорией.

На противоположной, менее высокой скале стоит памятник завоевателю Сибири, Ермаку. С этой точки виден город и безграничные просторы тайги, уходящие далеко за речные дали. За советское время Тобольск мало изменился; он, как и прежде, остался деревянным, с дощатыми тротуарами и мостовыми, кое-где вымощенными деревянной брусчаткой. Многие частные дома не обновлялись в течение послереволюционных десятилетий и сильно вросли в землю. Несмотря на то, что события прошлого отвели Тобольску заметное место в русской истории, было видно, что советские власти не проявляют к нему никакого интереса.

Короткий период хрущевских реформ по праву вошел в жизнь советских людей как время оттепели. Одноименная повесть Ильи Эренбурга символизировала начало свежих веяний в литературе. Атмосфера затхлости и застоя стала уходить из газет и журналов. Власти разрешили печататься литераторам, вернувшимся из ссылок и концлагерей. Появились публикации на лагерные темы. Наибольшее потрясение в обществе вызвала повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Я помню, как в институтской библиотеке была установлена очередь на журнал "Новый мир", опубликовавший эту повесть. Единственный экземпляр журнала буквально передавался из рук в руки. Мнения о повести были весьма разноречивы.

Многие молодые люди моего поколения, воспитанные со школьной скамьи на советских бестселлерах "Как закалялась сталь" и "Молодая гвардия", уже в студенческие годы читали произведения Юрия Трифонова, в которых показ реального быта, лишенного лакировки, обнажал неприглядную сторону советской жизни. Но и для них описанные в повести события воспринимались нелегко. Судьба заключенного, который был обычным трудолюбивым советским гражданином, а не "врагом народа", удивляла вдвойне. Нам внушали, что советская власть без причины не осуждает. Но по сюжету повести становилось понятно, что герой попал в лагерь несправедливо. Он не совершал никаких преступлений перед обществом, и поэтому его не за что было наказывать. Вместо неприязни у читателя возникало полное сочувствие и симпатия к этому несчастному человеку. Рассказанное Солженицыным по существу подтверждало наши догадки и предположения о необоснованности репрессий, а также все то, о чем говорил Хрущев в своем партийном докладе.

Повесть производила очень сильное эмоциональное впечатление. Впервые прозвучавший на страницах литературного произведения живой язык героев сильно контрастировал с выхолощенной манерой классиков социалистического реализма и подкупал своей свежестью.

Многие из поколения наших родителей, сформировавшиеся под прессом сталинщины, отнеслись к литературным новшествам с большой осторожностью. Еще до Солженицына, когда появился роман В.Д. Дудинцева "Не хлебом единым", в Наташиной семье (куда я попал после женитьбы), принадлежавшей к советской правящей элите, прозвучали нотки возмущения тем, как был изображен стиль жизни советских чиновников. В их клане, где было три лауреата Сталинских премий, считалось даже обидным находить что-то общее с героями романа. И хотя каждый из лауреатов происходил из низов, единое желание было - откреститься от своего прошлого и подчеркивать свою теперешнюю принадлежность к высшему слою новой советской интеллигенции.

События, описанные в "Одном дне Иван Денисовича", не вызвали у старшего поколении семьи никакого сочувствия, что меня очень удивило. В Москву только что вернулся Наташин дед, который провел в ссылке 17 лет. В свои почти 60 лет он был репрессирован как бывший меньшевик, несмотря на то, что после установления советской власти он не занимался никакой политической деятельностью. Создавалось впечатление, что его дети (четыре дочери и сын) не радовались возвращению отца и продолжали верить в правильность приговора, вынесенного ему во время сталинщины. И хотя извещение о реабилитации пришло раньше, чем он вернулся, эта новость долго держалась в тайне от нас. Никто не решался произнести слова о торжестве справедливости. Что-то препятствовало в семье осуждению произвола сталинского режима. Причина, по-видимому, уходила в те далекие годы, когда после ареста и ссылки семья приняла как должное эту карательную меру властей, а, может быть, даже считала ее вполне оправданной. Не секрет, что в те страшные годы ужас загонял людей, подобно затравленным животным, в угол и лишал их рассудка.

Как складывалась благополучная жизнь у детей репрессированного меньшевика, - для меня это осталось тайной. Судя по развитию дальнейших событий, я мог бы предположить о существовании некоего компромисса с властями, на который пошла семья. Только подобное соглашение могло гарантировать детям ссыльного получение политической благонадежности и доверия режима. Всем, кто жил в период сталинского террора, известно, что беспрепятственное продвижение по профессиональной лестнице и в общественной жизни, происходило лишь с ведома чекистов. Трое из детей "врага народа" стали членами компартии, хотя их анкетные данные, включающие сведения о репрессированном отце, не могли быть незамеченными сканирующим оком чекистских служб.

Всем было известно, как отправляли в ссылки семьи "врагов народа", с каким недоверием относились власти к семьям репрессированных, с какими трудностями встречались родственники тех, кто был осужден по 58 статье. Режим обрекал этих людей на вымирание. Одновременно с этим чекисты старались использовать некоторых из этих несчастных людей как заложников, предлагая сотрудничество, взамен на отречение от отцов и матерей, на слежку за окружающими, на доносы и предательство. Эти патриоты-опричники, став непревзойденными мастерами сталинской инквизиции, разрушали нацию не только физически, но и лишали ее человеческой морали и нравственности. Если бы специалисты по социальной психологии занялись изучением феномена сталинского террора, то они без труда зарегистрировали бы параметры деформации, которую претерпело национальное сознание популяции, жившей в этот период. К сожалению, этот кошмар ХХ века по сей день не заинтересовал социопсихологов. Может быть, эта наука еще недостаточно окрепла, чтобы изучать такие сложные социальные и политические недуги общества.

Интересную историю из жизни своей семьи рассказала нам и опубликовала в печати Надежда Кожевникова. Ее дед, отец писателя Вадима Кожевникова, активно сотрудничавшего с советской властью, принадлежал до большевистского переворота к партии меньшевиков. Почувствовав в начале 20-х годов надвигающуюся опасность, он нашел в себе силы, чтобы уйти из общественной и политической жизни, и тем самым как бы заживо похоронил себя. Он прекратил всякое общение с окружающим миром и ограничил свою жизнь четырьмя стенами комнатной клетки, надевал только то, что у него осталось к моменту принятого решения, и демонстративно отказывался от всего, что было произведено при сталинской власти. Он до минимума свел отношения с семьей сына. Так этому бывшему меньшевику удалось избежать участи Наташиного деда.

Старшее поколение семьи без оговорок разделяло советскую имперскую политику. Восстание в Венгрии в 1956 году вызвало бурю проклятий в адрес неблагодарных венгров, получивших свободу от советских освободителей Моя тёща Н.А., вернувшаяся с заседания партийного актива МГУ, на котором обсуждалась резолюция, одобряющая подавление восставших, была так возбуждена, что долго не могла остановить стенания и непрерывно повторяла: "Венгрию потеряли, Венгрию прос-ли!". Им даже в голову не приходило, что сталинские методы управления страной не годятся для цивилизованного народа.

Мое поколение имело возможность наблюдать, что сорок лет коммунистической власти в так называемых странах народной демократии привели некогда дружелюбные славянские народы в состояние такого отталкивания от всего советского, что при первом же представившемся случае эти страны предпочли западную демократию "братской дружбе" с Советским Союзом. Главная заслуга в неприязни к сталинскому крепостническому социализму, несомненно, принадлежит советским чекистам. Их жажда рабского подчинения народов, взращенная на российской почве, столкнулась с непреодолимым сопротивлением восточно-европейских наций.

Интересно, что любые новшества, появлявшиеся в хрущевское время, в поколении старших Поддубных всегда встречались в штыки. Когда собиралась вся семья, включая старшее и наше младшее поколение, любое обсуждение заканчивалось полным несогласием сторон. Поскольку в семье были ученые, адвокаты, люди искусства и литературы (архитектор, художник, журналист), а также высокопоставленные чиновники и инженеры, то, естественно, темы для обсуждения возникали самые разнообразные. Однако, будь то новые веяния в художественной жизни и литературном творчестве или псевдонаучные мракобесные идеи лысенковщины, или даже сообщения о повышении цен на продукты - любые критические высказывания молодежи воспринимались как подрыв основ советского строя. Дух полной нетерпимости преобладал в кругу этих, казалось бы, интеллигентных людей. Это был истинный дух сталинщины, истребившей инакомыслие как таковое. Я не знаю, помнили они или нет атмосферу взаимоотношений, тон которым в свое время задавал их отец. Но я уверен, что презрение к меньшевистскому прошлому отца привело их к тотальному разрушению культуры уважения личности. Скорее всего, что они даже не заметили, как в их сознание проникла идеология, подчинившая человеческую личность интересам тирана и того политического режима, который он создал.

Известно, что во времена советской власти использовать термин "кризис" применительно к социальным и политическим проблемам страны было запрещено. Тем не менее, кризисная ситуация в советской реальности существовала постоянно. Самым острым кризисом в жизни советских людей оставалась жилищная проблема. Коммунальные квартиры, бараки и общежития были наиболее распространенным типом жилья особенно для молодых семей. Хрущев положил начало в разрешении этого кризиса. Первые пятиэтажные коробки с элементарными бытовыми удобствами воспринимались как великое счастье теми, кто получал в них отдельную квартиру. И хотя эти квартиры не были личной собственностью, но люди не задумывались и были рады разместиться там своей отдельной семьей. Жилищное строительство, начатое в хрущевское время, вселило в людей надежду на лучшее. Я вспоминаю, как мы были счастливы получить для нашей маленькой семьи такую двухкомнатную квартирку. По нынешним меркам квартира была убогая, но нам она казалась комфортабельной и главное мы себя почувствовали в ней совершенно ни от кого не зависящими. Квартира находилась на северо-востоке Москвы недалеко от заповедника Лосиный остров. В хорошую погоду мы всей семьей ходили туда гулять вместе с нашим фокстерьером Чаной, а зимой я катался в этом лесу на лыжах. Лыжи были моим любимым видом спорта, т. к. на лыжне мне никто не мешал думать о том, что было для меня интересным. Я никогда не любил игровые виды спорта, они угнетали меня необходимостью с кем-то взаимодействовать. Стремление избегать ненужных взаимоотношений укоренилось во мне с детского возраста. Индивидуализм всегда оставался чертой моего характера. В советском обществе, где мафиозность, возведенная в форму блата, стала способом выживания, держаться независимого образа жизни было нелегко. Правила игры требовали следовать принципу: ты мне - я тебе или рука руку моет.

В хрущевские времена открылась хоть какая-то возможность для общения с внешним миром. После многолетней изоляции, в которую "великий кормчий" погрузил страну, вышедшую победительницей из недавней кровавой бойни, стали появляться проблески интереса к культурной жизни других народов планеты. Атмосфера затхлости понемногу отступала под энергичным натиском разнообразных форм международного научно-технического и культурного сотрудничества. Оживился обмен правительственными делегациями, группы специалистов и деятелей культуры получили возможность выезжать заграницу. Грандиозным событием 1958-го года стало открытие в Москве первой американской выставки, на которой демонстрировались достижения промышленности, науки, техники, культуры и быта США. В парке культуры и отдыха "Сокольники" был построен огромный павильон из стекла и металла, увенчанный узорным куполом, сделанным из анодированного алюминия. Там и разместилась основная экспозиция выставки. Посетителям предлагались разнообразные сувенирные мелочи, но гвоздем американского гостеприимства была бесплатная кока-кола, которая к тому времени уже завоевала вкусы американцев и победно шествовала по Европе. Для многих из моего поколения кока-кола, также как джаз, были символом американского образа жизни. Но в отличие от джазовой музыки прелести этого нового американского напитка мы тогда еще не почувствовали. Большинству советских людей, посетивших выставку, кока-кола вообще не понравилась, а вкусы американцев показались весьма странными. Зато спустя 2-3 десятилетия нашим детям и внуками кока-кола (а потом и пепси-кола) пришлась по вкусу.

Я несколько раз побывал на выставке и всегда находил там что-нибудь интересное, особенно в разделе лабораторного оборудования. Посещение выставки было для меня первым знакомством с Америкой.

Хотя индивидуальные научные контакты с зарубежными лабораториями по-прежнему были ограничены, поехать в гости к друзьям в так называемые социалистические страны стало почти реальным. Процедура оформления предполагала заполнение огромного количества анкет, предоставление различных справок и характеристики с места работы, прохождение разного рода собеседований. Рассмотрение документов занимало около трех месяцев, после чего ОВиР извещал о своем решении выдать заграничный паспорт с выездной визой.

Моя жена Наташа еще в школьные годы переписывалась с девочкой из Чехословакии, которая хотела изучать русский язык. Отец девочки был словацким коммунистом, поэтому переписка поощрялась с обеих сторон. Когда мы уже были женаты, Клара (так звали девочку) прислала приглашение приехать к ним в гости, чтобы познакомиться с ее семьей. К этому времени она тоже вышла замуж, и у них было двое маленьких детей. Я не помню, какие обстоятельства помешали поехать Наташе, но я собрал все необходимые бумаги и получил разрешение на поездку. Это был мой первый выезд за границу. Больше всего мне хотелось посмотреть новую страну и покататься на лыжах в Татрах. В то время мои представления о горных лыжах были очень скудные, не говоря о том, что ни лыж, ни ботинок у меня не было. Я взял куртку и брюки, в которых я ходил на беговых лыжах, поскольку специальная горнолыжная амуниция не продавалась. Кларины друзья достали мне ботинки и лыжи и они же стали моими первыми инструкторами. Но когда мы приехали на склон горы Хопок (это был один из популярных горнолыжных склонов в Восточной Европе), я понял, что в моем костюме там появляться невозможно. Среди красочно одетых молодых людей я выглядел чучелом. Стыд за нищенскую одежду и свою беспомощность на склоне долго сидел во мне, развивая у меня комплекс неполноценности. Правда, через день-два к следующему посещению склона, мои словацкие друзья сильно усовершенствовали мой внешний вид, чем вселили в меня дух уверенности. С их помощью я овладел азами горнолыжной техники и стал получать удовольствие от этого замечательного вида спорта.

В связи с этим я вспомнил еще один случай такого же жгучего стыда , который я испытал несколько лет спустя, присутствуя в Трептов Парке на небольшом патрульном параде союзников по Второй мировой войне. Это был традиционный ритуал, проводившийся комендатурами оккупационных войск Берлина. Перед знаменитым монументом Победы маршем проходили в полной парадной выкладке офицеры и солдаты США, Великобритании, Франции и Советского Союза. На фоне красивых элегантных мундиров союзников, подчеркивающих отличную выправку и достоинство воинов, облик советских военнослужащих, одетых в топорно сшитое обмундирование и кирзовые сапоги, не вязался с имиджем победителей, освободивших Европу от фашизма. В их напряженных лицах не было и тени той радостной гордости за победу, в честь которой они здесь маршируют. Горький осадок оставил у меня этот парад. Я испытал чувство унижения за своих соотечественников. Видит Бог, что народ, принесший миллионы жертв на алтарь победы, не заслуживал столь жалкого вида.

Моя гостевая поездка к словацким друзьям продолжалась две недели. За это время я увидел Словакию и Чехию, Братиславу и Прагу, Дунай и Влтаву. В начале апреля там вовсю бушевала весна. И хотя в Татрах лежал снег, слегка подтаивающий под ярким горным солнцем, обжигавшим лица лыжников, внизу на равнинах начинала пробуждаться растительность. В Братиславе на набережной Дуная цвела сирень. Из-за паводка вода была высокой и мутной, и река совсем не походила на воспетый Иоганном Штраусом голубой Дунай. Но цветущие кусты, источающие аромат пробуждающейся природы, придавали неповторимый колорит весеннему пейзажу этой придунайской части Словакии. Поднявшись на самую высокую в городе смотровую площадку, мои новые друзья показали мне видневшуюся на западе Вену с куполами ее соборов и дворцов. Однако путь в Вену им и мне был закрыт.

Знакомство с Прагой началось с посещения Градчан. Собор Святого Витта, как образец готического стиля, произвел на меня большое впечатление, поскольку об архитектуре Средневековья я знал только по литературе. Уходящие ввысь своды собора подчеркивали его величественность и монументальность. Потом мне показали старую часть города, где каждая улица и площадь напоминали о событиях многовековой история европейской цивилизации. Выйдя из какой-то маленькой улочки, мы оказались на площади с памятником Яну Гусу, запомнившемуся мне из школьного курса истории.

Мне очень хотелось увидеть старейший в Европе Карлов Университет, основанный еще в XIV веке (1348 год) императором и королем Чехии Карлом IV. Во времена независимости Чехии университет прославился знаменитым на весь мир "Пражским лингвистическим кружком", куда входили выдающиеся филологи, эмигрировавшие из России после большевистского переворота. Мы подошли к старинному зданию, где размещалась кафедра микробиологии, о работах которой я знал по научным публикациям. Однако войти вовнутрь я не решился, т.к. встретиться с коллегами и сказать, чем я в то время занимался, было невозможно. Данные мной когда-то расписки категорически запрещали даже упоминать о предмете моих исследований.

Вечером мы гуляли по Вацлавской площади, и мои хозяева угощали меня чешскими шпикачками и пильзенским пивом. Зашли мы и в таверну, где когда-то Ярослав Гашек писал "Приключения бравого солдата Швейка", ставшего очень популярным в России благодаря переводу П.Г. Богатырева. На стенах пивной висели забавные картинки с сюжетами, изображающими похождения Швейка. Пиво подавали в тяжелых стеклянных кружках, традиционных для времени, описанного Гашеком. Тут же можно было купить сувениры со Швейком и короткими текстами, взятыми из книги. Один из таких сувениров, напечатанный на куске полотняной ткани, попался мне спустя много лет в доме моей второй жены. Он достался ей от Богатыревской семьи, которую переводчик Швейка навсегда связал тесными узами с чешской художественной литературой.

Вся атмосфера в таверне, где мы выпили по кружке пива, говорила о том, как чехи свято хранят память о своем знаменитом писателе и его литературном герое.

Из своей первой поездке по Чехословакии я вынес убеждение об искреннем дружеском отношении чехов и словаков к русским собратьям. В то время свою симпатию к родственной славянской нации они еще не отделяли от советского режима и его имперской идеологии. Разгром "Пражской весны" в 1968 г. танками "старшего брата" разбил эти иллюзии.

Во времена хрущевской оттепели активно проводился курс по оздоровлению партии за счет вовлечения в ее состав молодых людей 25-30-летнего возраста. Как раз кончалось мое пребывание в комсомоле, и я, полный радужных надежд на перемены в стране, подал заявление о вступлении в КПСС. Сам факт вступления в партию ничего не изменил в моей жизни, поскольку никакой активной политической деятельности, как и в комсомоле, от меня не требовалось. Присутствие на собраниях, регулярная уплата членских взносов и обязательное голосование путем поднятия руки - вот все, что входило в мои обязанности члена партии. К сожалению, понимание сущности членства в партии пришло ко мне гораздо позднее, а не в момент вступления в эту странную псевдо-политическую организацию. Добровольный выход из партии исключался, поэтому говорили, что туда ведет только одна дверь с вывеской "вход". Это была модель западни, рассчитанной на содержание в ней заложников: тебя завлекали туда и выдавали партийный билет, взамен на который ты был обязан безоговорочно следовать установкам, поступающим из центра власти. Оставаясь верным своим иезуитским манерам, Сталин назвал партию руководящей и направляющей силой общества.

Пребывая год за годом в этом "союзе", подчиненном государственной идеологии, я, как и многие другие однопартийцы, не сомневался , что обречен оставаться там до конца своих дней. Поэтому то, что свершилось 30 лет спустя в 1991 году, казалось совершенно невероятным и просто фантастическим. Партия, созданная на века, развалилась в один миг! Я написал заявление о выходе из рядов партии, отнес его в партком, положил вместе с партбилетом на стол, и никто даже не посмел возразить мне ни единым словом. Тот, кто не пережил советское время, не сможет понять мои чувства. Уходя, я плотно закрыл дверь парткома и, удаляясь от нее, еще долго оглядывался, не бежит ли кто-нибудь вслед за мной, чтобы скрутить мне руки. Дома я рассказал о своем "героическом поступке", чем вызвал некоторое волнение у близких. Потребовалось несколько дней, прежде чем я вышел из состояния шока.

Что же касается хрущевской идеи оздоровления компартии, то этот первый со времен сталинщины опыт оказался безуспешным. После смещения Хрущева компартии вернули ее изначальную декоративную функцию щита, которым прикрывалась истинная правящая политическая сила страны -чекисты во главе с политбюро. Однако диагноз о нереформируемости партии пришел позднее, во времена М.С. Горбачева. Здравый смысл, на рельсы которого Горбачев хотел поставить эту уродливую безжизненную структуру, оказался гибельным для нее. Многомиллионный омертвевший колос на глиняных ногах нельзя было трогать. При первом же прикосновении он рухнул. Все произошло в соответствии с законом, согласно которому функция и структура находятся в органическом единстве. Для новой функции, управляемой здравым смыслом, требовалась новая организационная структура.

Что представляла собой сталинская компартия в советское время - вопрос, на который еще предстоит ответить. Но ясно только одно, что это уже не была та политическая организация, которую создавали большевики. Революционную партию большевиков Сталин уничтожил вместе с ее основателями. Хрущев разоблачил преступления, совершенные Сталиным за тридцать лет его правления. Глобальное значение этой акции в новейшей истории ХХ века трудно переоценить. И хотя подвиг Хрущева был омрачен провалами во внутренней и внешней политике, допущенными им по невежеству и безграмотности, с уверенностью можно сказать, что он заслужил памятника и доброй славы во имя спасения поруганной чести остатков нации, доверившей в 1917 г. свою судьбу эксперименту большевиков.

Н.С. Хрущев, как и многие его идеологические единомышленники, был заражен авантюристической идеей "соревнования" с Америкой. Отсюда происходят его популистские лозунги в роде тех, что "догоним и перегоним Америку по производству молока и мяса" или "нынешнее поколение советских людей будут жить при коммунизме". Все это осталось в нашей памяти. Но разоблачение преступника и реабилитация миллионов жертв преступления - это то реальное благодеяние, совершенное им для нации, которое невозможно вычеркнуть из истории многострадального народа.

6. Вхождение в академическую науку

Летом 1963 года я покинул свою "звездную" обитель, не создав, слава Богу, за годы своего пребывания там ничего разрушительного. Местом моей новой работы стал только что организованный Центральный институт эпидемиологии, в котором мне предложили должность заведующего отделом физико-химических методов исследований. По первоначальному проекту здание, где разместился новый институт, предназначалось для санитарно-эпидемиологической станции, поэтому лабораторных помещений для экспериментальных работ там не предусматривалось. Будущей биохимической лаборатории отвели помещение, первоначально планируемое как секционное отделение. Оно состояло из нескольких больших комнат со стенами, облицованными белой кафельной плиткой. Отсутствие какой-либо лабораторной мебели делало комнаты просторными, а высокие окна, уходящие под потолок, давали много света. Дело оставалось только за небольшим: в этом пространстве надо было устроить биохимическую лабораторию. Ушло несколько месяцев, прежде чем появился вытяжной шкаф, раковины, полки, химические и кабинетные столы, стулья и прочие атрибуты лабораторного интерьера. Организацией всех этих работ я должен был заниматься сам. В институте был единственный умелец, дядя Федя, который, несмотря на свои тяжелые увечья, очень мастерски решал проблемы подводки труб, кабеля и установки систем вытяжной вентиляции. Без его помощи оборудовать на пустом месте лабораторное помещение было бы невозможно. Моя благодарность ему была бесконечной.

Нелегкой задачей было оснастить лабораторию элементарными приборами и аппаратами, необходимыми для биохимических исследований. На это ушло немало сил и времени, но приблизительно через год основные проблемы по устройству были решены и мы могли начать экспериментальные работы.

Формирование научных планов новой лаборатории столкнулось с необходимостью определить место биохимической тематики в общей эпидемиологической направленности института. Вообще эпидемиологи в своих исследованиях редко используют какие-либо биохимические знания, однако дух времени заставлял их искать точки соприкосновения с такими биологическими науками как микробиология и биохимия.

Вновь созданный научно-исследовательский институт эпидемиологического профиля был третьим по счету в Москве. Все эти институты стали создаваться в советское время, когда функционеры от медицины решили возвести область знаний о распространении инфекционных заболеваний в ранг научной дисциплины. Наиболее оправданным, с моей точки зрения, было создание первого института, ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи, где эпидемиологический аспект подчеркивал лишь медицинскую направленность микробиологических исследований, фокусирующихся на изучении возбудителей инфекционных заболеваний. Впоследствии этот институт стал ведущим по микробиологической тематике в системе Академии Медицинских наук.

Было очевидно, что для эпидемиологических разработок, которые не нуждаются в экспериментальной базе, не требовалось такое количество специализированных институтов. Однако число выпускников санитарно-гигиенических факультетов медицинских ВУЗов возрастало с каждым годом, и поэтому остро стоял вопрос их трудоустройства. Эти кадры не были подготовлены для научно-исследовательской деятельности, но имели практические знания в области инфекционных болезней. Навыками научного мышления они овладевали по ходу выполняемой работы. В основном из таких специалистов и формировался штат нового института. Директором была назначена Т.А. Николаева; ее только что сместили с поста заместителя министра здравоохранения СССР, и чтобы она не осталась не удел, для нее и создали институт.

После дискуссий с эпидемиологами удалось выявить разделы научной тематики, где исполнители проявили заинтересованность в проведении совместных работ с биохимиками. Среди сотрудников-эпидемиологов оказались специалисты по сибиреязвенной инфекции, кооперирование с которыми открывало мне возможность продолжить работы, начатые в предыдущие годы в военной лаборатории. Это меня окрылило, и я стал изучать более углубленно то, что в свое время не требовалось для создания химической вакцины, но было необходимо для понимания структуры и функции главного компонента этого профилактического препарата. Кроме того, я взял в штат лаборатории пять научных сотрудников - специалистов по биохимии микробов, которые разрабатывали самостоятельные темы по другим микробным объектом. В итоге сформировалось направление экспериментальных исследований, единой задачей которых стало изучение антигенных микробных субстанций с целью использования их в эпидемиологической диагностике и профилактике инфекционных заболеваний.

За три года работы в Центральном институте эпидемиологии я совместно с сотрудниками лаборатории опубликовал несколько научных статей, а двум из них утвердил на Ученом совете темы будущих кандидатских диссертаций. Кроме того, я завершил раздел работы по сибиреязвенному токсину, и эти данные впоследствии вошли в мою докторскую диссертацию. Однако я отчетливо понимал: то, чем я занимался в институте, было далеко от академической науки. Меня все время не покидала мысль, что наши экспериментальные работы носят прикладной характер, и я не видел в них той научной идеи, которая придала бы им определенный биологический смысл.

В это время в университетских и академических лабораториях уже набирали силу молекулярно-биологические исследования. Рядом с недавно созданным "Институтом молекулярной биологии" появился "Институт биоорганической химии". Лысенковщина стала сдавать свои позиции, а молекулярная генетика находила все большую поддержку в академических кругах. Успехи в изучении структуры нуклеиновых кислот открыли путь для исследования их роли в процессах биосинтеза белка. Сами белковые молекулы стали предметом пристального внимания и глубокого изучения их структурной организации и биологических функций. Я посещал различного рода конференции, собрания, семинары, где обсуждались экспериментальные данные о белковых субстанциях, похожих, как мне казалось, на наши микробные объекты. Мой интерес к белкам был обусловлен также тем, что из курса иммунологии я вынес четкое представление о важности микробных компонентов белковой природы как специфических антигенов, играющих ведущую роль в выработке иммунитета.

Дома довольно часто я разговаривал на эту тему с моей тещей Ниной Алексеевной, которая занималась пептидными антибиотиками на химическом факультете МГУ. Она рассказала мне о своих случайных наблюдениях за трофическими язвами у раненых, когда работала в госпитале во время войны. Тогда она обратила внимание на быстрое заживление ран, если в них попадали личинки мясных мух (опарыши), которые быстро очищали пораженную область от деструктированной ткани. Можно было предположить, что личинки обладали способностью продуцировать какие-то сильно действующие ферменты, разрушающие и микробы и тканевой детрит. Почти полвека спустя я прочел в серьезном научном журнале, что метод с использованием опарышей стал применяться для лечения трофических ран в некоторых клиниках Англии.

Беседы с Н.А. были очень полезны для меня, т.к. давали возможность почувствовать уровень университетской науки и одновременно расширить свой кругозор.

В 1960-е годы в стране стали выпускать реферативный журнал, для которого я часто переводил. Сотрудничество с журналом позволяло не только прибавить немного денег к моей зарплате, но и регулярно следить за иностранной научной периодикой. Информация, получаемая через реферативный журнал, давала достаточно полное представление о направлении научных исследований, ведущихся за рубежом.

Чем больше я общался с внешним научным миром, тем яснее я понимал, что задерживаться в среде эпидемиологов мне не следует. Моим научным интересам требовалась другая профессиональная среда. Как мне казалось, такую среду я мог бы найти в институте им. Н.Ф. Гамалеи, где широко были представлены паразитология, медицинская микробиология и иммунология, а к эпидемиологии подходили с менее утилитарных позиций. Возглавлял эпидемиологические исследования в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи академик О.В. Бароян. Он же был и директором института.

О.В. Бароян пришел в институт из Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), работа в которой обогатила его полезным опытом международного научного сотрудничества. В начале 1960-х годов отечественная медицинская наука только что стала выходить на международную арену, поэтому потребность в организаторах подобного рода была очевидной. Приход Барояна к руководству институтом укрепил авторитет этого научного центра, как в академических кругах, так и за рубежом. Бароян начал с того, что собрал отдельные институтские лаборатории, разбросанные по Москве, на той главной усадьбе, которая исторически принадлежала институту со времени его основания. Пользуясь поддержкой влиятельных кругов, Бароян, что называется, умел "выбивать" деньги. В результате он получил необходимые средства для строительства нескольких лабораторных корпусов, которые стали появляться один за другим на институтской территории, представляющей собой прекрасную лесопарковую зону, расположенную в нескольких сотнях метров от Москвы-реки. Создание новых лабораторных помещений позволило не только формально объединить все подразделения в единый организм, но и консолидировать их научные направления в единое целое. Перестроены были и помещения старого административного корпуса. Появились "голубой" и "круглый" залы, отделанные в современном стиле и приспособленные для заседаний с небольшим количеством участников. Завершающим аккордом в строительных планах Барояна стало возведение в центре институтского парка стеклянной конструкции, в которой разместился кафетерий. Думаю, что институт им. Н.Ф. Гамалеи во времена Барояна мог по праву гордиться замечательным кампусом, созданным усилиями его администрации. На территории институтского парка весной цвели фруктовые деревья, а в некоторых аллеях можно было слушать трели соловья - настолько естественными оставались там вкрапления нетронутой природы.

Бароян вывел институт из состояния стагнации, в котором он оказался в начале 1960-х годов. Начиная с послевоенного времени, когда институт был отдан в руки генерала КГБ Муромцева, научная тематика лабораторий стала отодвигаться на задний план, а на смену исследовательским проектам пришли разработки по устаревшим микробиологическим технологиям. Институт постепенно превращался в производственную базу, приспособленную для выпуска разных видов сывороточных и бактериологических препаратов. События августовской сессии ВАСХНИЛ (1948г) также способствовали дальнейшему падению научного престижа института. Тогдашнее руководство принимало активное участие в разгроме классической генетики, а сотрудник института Г.М. Бошьян стал "открывателем" т.н. фильтрующихся форм бактерий. В 1949г. Бошьян опубликовал книгу "О природе вирусов и микробов", в которой изложил свое "сенсационное открытие" о превращении бактерий в вирусы и обратно. Как известно, через несколько лет последовало закрытие этой сенсации, но вклад институтской микробиологии в историю лысенковщины остался навсегда.

В наследстве, которое получил Бароян от своих предшественников, значились и такие крупные фигуры ученых как П.Ф. Здрадовский, Л.А. Зильбер, П.А. Вершилова и Н.В. Олсуфьев. Эти корифеи отечественной микробиологии и эпидемиологии составляли золотой фонд института и имели за плечами большие научные заслуги. По статусу советского руководителя от Барояна как от директора требовалось быть компетентным не только в организационных, но и научных делах института. Таков был стиль советского руководства и Бароян следовал этому стилю. Он настаивал на полном согласовании с ним всех решений, принимаемых в отдельных лабораториях, и часто внедрялся в сферу деятельности больших ученых, что нередко приводило к конфликтным ситуациям, вызывавшим недовольство методами его управления. Немаловажную роль в отношениях с сотрудниками играл его армянский темперамент и обостренное тщеславие.

С особенностями атмосферы, царившей в институте, руководимом О.В. Барояном, я познакомился лишь тогда, когда стал его сотрудником.

Я пришел к Барояну осенью 1966 года с намерением получить работу в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи. Мое скоропалительное решение вызвано было сменой директора в Центральном институте эпидемиологии. На место милой и уравновешенной Т.А. Николаевой, с которой у меня были хорошие отношения, назначили весьма странного человека по фамилии А.А.Сумароков. Он был профессионально невежественным и имел агрессивный характер. Зная себя, я был уверен, что сотрудничать с руководителем такого типа я не смогу.

Бароян встретил меня вполне приветливо и после нескольких минут разговора предложил возглавить биохимическую группу в его отделе. Я согласился, хотя руководство группой означало понижение в должности по сравнению с заведованием лаборатории, которую я намеривался оставить. Но мене это не казалось особенно важным.

У Барояна были широкие взгляды на эпидемиологию, и он хотел видеть в своем ближайшем окружении кроме эпидемиологов еще и специалистов в области микробиологи, вирусологов, иммунологов, а также математиков и биохимиков. Им была создана кибернетическая группа, в задачу которой входила разработка математических моделей эпидемического процесса, а также организован первый в стране банк сывороток, рассчитанный на коллекцию нескольких тысяч образцов сыворотки крови больных и здоровых людей. Совместно с французским ученым Пьером Лепиным он написал книгу "Эпидемиологические аспекты современной иммунологии", где пытался дать теоретическое обоснование эпидемиологии как науки. Однако научные новшества Барояна воспринимались с большим скепсисом в среде институтских ученых, молодые коллеги-эпидемиологи не были готовы к тому, чтобы реализовать нетрадиционные замыслы своего шефа.

Для биохимической группы я получил три новых лабораторных комнаты и четыре должности научных сотрудников. Такое начало было совсем неплохим. Я уже имел опыт создания лаборатории на пустом месте, поэтому организационные трудности, с которыми я столкнулся, меня не пугали. Со стороны сотрудников отдела я не встретил особых симпатий, тем более что я и сам избегал излишне близких взаимоотношений с ними. Я не принимал участия в их повседневных чаевых посиделках и других неофициальных встречах. Их раздражало, что Бароян удовлетворял практически все мои просьбы, связанные с оборудованием лаборатории, получением аппаратуры и реактивов. Особенно у меня не складывались деловые отношения с женской частью отдела, которая привыкла быть в центре внимания шефа. На лабораторных конференциях они демонстрировали свою предвзятость больше, чем какую-либо профессиональную заинтересованность. Активность их всегда проявлялась в кипении низменных страстей. В отличие от дам, немногочисленные мужчины коллектива вели себя вполне достойно и по-деловому. Такие сотрудники как Р.А. Контарович,

Л.АГенчиков и А.А. Шаткин хорошо ориентировались в своей профессиональной области и обладали достаточно широким кругозором. Они и составляли то научное ядро, на которое Бароян мог опереться в своих планах.

Несколько обособленную позицию занимала группа Л.А. Фаворовой, державшаяся традиционных эпидемиологических взглядов. Эта группа состояла из нескольких научных сотрудников, включая Н.Н. Костюкову, с которой у нас установился дух творческого сотрудничества и дружеские отношения. Вскоре под тему, посвященную изучению соматического антигена дифтерийного микроба, мы получили общую аспирантку. Вместе с Н.Н. мы напечатали несколько научных статей и предложили рекомендации, направленные на улучшение вакцинного препарата против дифтерии. Н.Н. Костюкова была внучкой К.И. Чуковского, и в пору диссидентского движения мы часто говорили о разоблачительных выступлениях ее тетки Л.К.Чуковской, оппозиционность которой Н.Н. не разделяла. Мне же четкость позиции Л.К. всегда нравилась.

Я не знаю о сущности разногласий, возникших между Фаворовой и Барояном, но конфликт закончился тем, что Л.А. вынуждена была покинуть отдел. Институтские ветераны, к которым принадлежала и Л.А., расценили ее уход как произвол директора. Этот случай пополнил список грехов, которые Барояну не могли простить до конца его жизни.

Общение с сотрудниками других отделов института, особенно с микробиологами и генетиками, привело меня к мысли об использовании в качестве эпидемиологических маркеров тех элементов, которые характеризуют главное свойство возбудителя, патогенность. Однако когда я стал анализировать данные по патогенности отдельных видов возбудителей инфекционных заболеваний, то оказалось, что об этом свойстве болезнетворных микроорганизмов мало что известно. По логике вещей носителями этого свойства должны были быть определенные биологически активные молекулы, к изучению которых биохимическая наука только что подходила. Давно были открыты микробные токсины, однако интерес к ним ограничивался исключительно профилактическими целями. Токсины переводили в нетоксическую форму (анатоксины) и использовали в качестве вакцинных препаратов (дифтерийный, столбнячный, ботулинические токсины). Функция токсинов как факторов патогенности оставалась неизученной. Без изучения молекулярной структуры этих субстанций и их функции невозможно было понять, каким образом они вызывают поражение клеток тканей в организме человека, т.е. почему эти молекулы делают микроб патогенным. Такая концепция феномена патогенности не рассматривалась никем ранее, а для понимания ее требовалось новое молекулярно-биологическое мышление.

Я собрал большое количество литературы, в основном зарубежной, систематизировал ее и выбрал для тематики группы, как мне казалось, наиболее интересные объекты. Это были два вида ферментов (лецитиназа и нейраминидаза) и один микробный токсин. Известно, что прежде чем изучать структуру молекулы, необходимо иметь ее в форме, свободной от каких-либо других примесей. К проведению препаративных исследований мы и приступили. В то время для разделения белковых молекул за рубежом уже широко использовались методы хроматографии, однако в наших условиях доступность их ограничивалась отсутствием отечественных хроматографических носителей. В стране уже два десятилетия, как существовало ядерное оружие, успешно запускались космические аппараты, но индустрии, производящей современные реактивы и приборы для тонких научных исследований, не было. Все реагенты для молекулярно-биологических работ закупались за рубежом. Меня во многом выручала моя теща, которая иногда делилась со мной тем, чем располагала ее университетская лаборатория. Аппараты для контроля однородности выделенных биомолекул также отсутствовали, но из публикаций нам удавалось понять принципы их устройства, после чего мы обращались к местным умельцам, и они из подручных средств конструировали по нашим заказам то, что нам требовалось. В лучшем случае в каком-нибудь академическом институте отыскивался единственный на всю Москву экземпляр прибора и тогда с него делали копию. Хоть все эти изготовления носили форму кустарных изделий, энтузиазм молодых людей, жаждущих заниматься наукой, заставлял работать самодельную аппаратуру и получать с ее помощью нужные результаты.

Когда я стал ездить в заграничные командировки, то доброжелательно расположенные иностранные коллеги время от времени дарили мне небольшие, но ценные инструменты (вроде автоматических пипеток), которые в Москве невозможно было достать днем с огнем. Бывали случаи, когда я просто выпрашивал крохотные количества очень дефицитных реактивов. Убогость нашего лабораторного оснащения была поразительной. Фактически она оставалась такой же, как и в пору начала моей работы над химической вакциной почти десять лет назад.

В институте существовал довольно большой отдел бактериальных токсинов, где проводились также биохимические исследования. Однако люди, работавшие там, были уже в годах и с подозрением относились к моим научным устремлениям. Все новые подходы и начинания они отвергали, а косность традиционного мышления обычно вызывала у них одну и ту же реакцию: "не может быть". Такие ветераны отдела, как В.А. Благовещенский и Т.И. Булатова возглавляли консервативные силы института и всячески тормозили продвижение любой свежей научной мысли. За несколько десятилетий пребывания в институте они не написали ни одной книги, но на Ученых советах и общественных собраниях демонстрировали такое красноречие, что любое мракобесие в их устах звучало как раз и навсегда приклеенное клеймо. Это были люди сталинской закалки. На таких как они, держалась советская система.

Среди биохимиков института выделялся своей эрудицией и знаниями К.К. Иванов. Он серьезно и глубоко занимался изучением токсинов и антигенов, но держался в стороне от всякого рода ненаучных сборищ, требующих демонстрации преданности режиму. Он прошел войну и вернулся к научно-исследовательской работе сразу после демобилизации из армии. Был он замкнутым, вполне порядочным человеком, за что пользовался достойным уважением среди коллег.

С моим приходом в институт им. Н.Ф. Гамалеи число интересующихся проблемой патогенности увеличилось в два раза. Первым, кто еще до моего появления стал развивать это направление, была В.Г. Петровская. Правда, она подходила к осмыслению этого феномена с позиций генетики, что предполагало изучение не биологически активных молекул, а характеристику популяции в целом. Но важен был сам факт: над феноменом патогенности стали задумываться для того, чтобы понять его биологическую сущность и молекулярную природу.

Валентина Георгиевна Петровская провела все годы войны на фронте, но со студенческой скамьи сохранила любовь к микробиологической науке. Несмотря на то, что в ее занятиях микробиологией был большой перерыв, после войны она вернулась к своему студенческому увлечению и выбрала себе оригинальное направление, которое плодотворно разрабатывала. В отделе микробиологии, руководимом В.Д.Тимаковым, она получила лабораторию, развивавшую исследования по генетике вирулентности. Книга "Генетика вирулентности", подготовленная В.Г. Петровской, стала первой публикацией в отечественной микробиологической литературе, обосновавшей необходимость выделения проблемы в самостоятельный раздел бактериологии. В.Г. была серьезным ученым и принципиальным, достойным уважения человеком.

Спустя год после моего появления в институте, мы с В.Г. решили организовать конференцию, посвященную проблемам патогенности бактерий. Это собрание привлекло большое внимание и маститых, и молодых ученых-микробиологов, однако дискуссия не выявила нового понимания проблемы, а лишь подтвердила неготовность основной части присутствующих взглянуть на феномен патогенности с молекулярно-биологической точки зрения. Мое выступление, обосновывающее необходимость современных подходов, было воспринято весьма скептически. После этого я решил, что мне не следует появляться на институтской арене до тех пор, пока отношение к моим идеям не станет более толерантным.

Прошло немногим больше года, и я представил к защите докторскую диссертацию, породившую немало споров среди членов Ученого совета. В диссертацию вошли материалы, полученные во время работы в военной лаборатории и в годы работы в Центральном институте эпидемиологии. Это были обобщенные результаты исследований, экспериментально обосновывающие природу иммуногенного фактора сибиреязвенного микроба. Консультантом работы значился профессор Н.И. Александров. Поскольку работа касалась фактора, вызывающего защитный иммунитет, то по моему желанию одним из оппонентов назначили профессора Н.Н. Гинсбурга - специалиста по живой вакцине против сибирской язвы. Два других оппонента были специалистами по биохимии микробов. Я сделал доклад, который оказался не очень удачным, по-видимому, т.к. в нем слабо прозвучала оригинальность идеи предпринятого исследования. Потребовались дополнительные вопросы членов Ученого совета прежде, чем основные положения, вынесенные на защиту, стали очевидными. Снова, как и во время конференции по патогенности, сказалась недостаточность моего научного опыта, который, несомненно, все еще нуждался в квалифицированной помощи и советах единомышленников. Мне было 36 лет. Из них 10 лет ушло на приобретение необходимых научных знаний и экспериментальных навыков в совершенно новой области, о которой я ничего не мог знать во время учебы в университете. При наличии научной школы и соответствующей поддержке моя диссертационная работа могла бы выглядеть более зрелой, а я сам чувствовал бы себя более уверенным. Элемент неудовлетворенности тем, как я представил материалы для защиты, у меня все-таки остался.

На небольшом чаепитии, устроенном в отделе после защиты, сотрудники, зная мое увлечение байдарочными походами, подарили мне прекрасную туристическую палатку. К моей байдарке "Колибри", сделанной в ГДР, палатка того же немецкого производства стала очень важныи дополнением. Она безотказно служила мне много лет, пока мои дети ее не потеряли. Правда, к этому времени я уже престал ходить в походы по России, т.к. жизнь моя переместилась в Америку.

20 августа 1968 года наша группа из пяти ведущих сотрудников отдела во главе с Барояном отправилась на международный симпозиум по современным проблемам эпидемиологии, который проходил в Югославии в маленьком далматинском городке Примоштен на берегу Адриатического моря. В группу входили Р.А. Контарович, А.А. Шаткин, Г.И. Медведева, Л.И. Спицына и я. Около полуночи поезд прибыл в Будапешт, откуда мы должны были следовать в Белград. Никому из нас до этого не приходилось бывать в Будапеште, поэтому мы решили использовать имеющиеся в нашем распоряжении три часа времени на осмотр центра города. Стояла полночь, когда мы вышли на главную улицу Ракоци, но, как ни странно, никакой ночной жизни вокруг мы не увидели. Витрины магазинов не освещались, рестораны были закрыты, а от фонарей исходил слабый сумеречный свет. Мы прошли в сторону Дуная, не встретив ни одного прохожего. Город казался вымершим. Периодически на мостовой появлялись группы советских солдат в полном боевом обмундировании, которые, не задерживаясь, пробегали в боковые улицы. Мы очень хотели посмотреть знаменитое здание Венгерского Парламента, но спросить, как к нему добраться, было не у кого. Когда мы повернули назад и стали подходить к вокзалу, навстречу нам шла колона советских бронетранспортеров. Что происходило в Будапеште - понять было невозможно. Рано утром наш поезд прибыл в Белград, и тогда все стало ясно: ночью советские войска оккупировали Чехословакию.

На Белградском вокзале творилось что-то невообразимое. Московский поезд никто не встречал, и даже носильщики сторонились платформы, куда он прибыл. Однако при выходе на привокзальную площадь стояла неистовая толпа людей с поднятыми в руках транспарантами и газетами, в которых на первой странице крупным шрифтом было набрано "Позор советским оккупантам", "Советские танки в Праге". Мы молча прижались к стенке вокзального здания, старясь не обнаруживать свое советское происхождение. Вскоре нас нашел чиновник советского посольства, погрузил в посольскую машину и отвез в гостиницу, которая находилась в центре города. Весь первый день пребывания в Белграде мы провели, не выходя из гостиницы, т.к. центр бурлил демонстрациями протеста, и появляться среди негодующей толпы было опасно. В ресторане нас отказывались обслуживать, посетители, сидящие за соседними столами, как только узнавали, что мы из Москвы, поднимались и уходили. На каждом шагу нам показывали свое презрение. Поздно вечером представитель посольства отвез нас на поезд, который следовал в Далмацию к месту проведения международного симпозиума. В вагоне было немноголюдно, но все-таки нас предупредили не вступать ни в какие контакты с проводниками и пассажирами. Мы молча разошлись по своим купе и спокойно провели ночь без происшествий. В Примоштене, где проходила наша встреча, атмосфера была более спокойная, хотя некоторые из участников симпозиума демонстративно избегали общения с нами и под разными предлогами уклонялись даже от обсуждения научных проблем. Спустя три дня, к концу работы симпозиума политические страсти практически улеглись и все без исключения стали наслаждаться красотами побережья Адриатики. Наше пребывание было коротким, но даже несколько дней, проведенных на берегу Адриатического моря, дали нам возможность почувствовать, в каком волшебном месте земного шара мы оказались.

Гостиница, в которой мы жили и где проходили заседания симпозиума, стояла в прибрежной туристической зоне. Вокруг простирались пологие склоны, поросшие невысокой среднеземноморской черной сосной и оливами. С небольшой высоты можно было видеть уходящее в даль лазурное море и такую же лазурного цвета прибрежную воду, сквозь которую просвечивало белое, как мрамор, дно. Чуть-чуть перекатывающаяся рябь делала абсолютно прозрачную воду живой. Вода была такой соленой, что держаться на ее поверхности не требовало никаких усилий, а плавать в ней было одно удовольствие.

На небольшом мысу, возвышающимся над береговой линией моря, находилось местное кладбище. Могильные плиты из необработанного камня, заменяющие традиционные надгробья, лежали так плотно друг к другу, что между ними нельзя было пройти. На некоторых из них виднелись лаконичные записи даты рождения и смерти усопшего. Ни единого растения, никаких цветов ну и, конечно, никаких ограждений или бордюров, - только узкие дорожки протискивались вдоль рядов захоронений. Палящее солнце так раскаляло камень, что встретить здесь цветок или даже травинку было бы противоестественно.

Очень короткими были наши путешествия по маленьким городкам Далмации, которые сохранили многочисленные следы древних культур и неожиданно представали перед нами живыми памятниками давно ушедших эпох. Один день нам удалось провести в Сплите. Город поразил нас своей архитектурой и разнообразием традиций, которые остались там со времен древних греков, римлян и Османской империи. Все это прекрасно сосуществовало, и не было никаких признаков того, что через тридцать лет этот замечательный цветущий край охватит кровопролитная война.

В один из вечеров устроители симпозиума организовали для всех участников короткое ночное путешествие по морю на небольшом рыболовном судне. Когда мы оказались на борту, команда пригласила нас принять участие в поднятии трала и в приготовлении только что выловленной рыбы. В сочетании с маслинами, оливками и белым вином свежезапеченная рыба нам показалась божественно вкусной, а путешествие доставило огромное удовольствие.

На заключительном банкете в угощении также преобладала рыба, а кое-где из тарелок торчали красные головы лангустов со стеклянными глазами и огромными усами. На одного из наших коллег по группе лангуст произвел такое сильное впечатление, что он захотел показать это морское чудо своим родственникам в Москве. Он попросил официанта завернуть голову омара в пластиковый пакет и принес ее в гостиницу, где мы жили. Утором мы проснулись от страшного зловония. Разложившиеся остатки красивой головы пришлось срочно выбросить, а комнату освежать аэрозолем. Планы нашего коллеги потерпели крах.

Из Примоштена мы уезжали в более спокойном состоянии по сравнению с тем, когда мы сюда прибыли. В Белграде у нас оставался до возращения в Москву еще один день. В городе все волнения утихли, но газеты были полны тревожных сообщений из Праги. Особенно много писали о судьбе Александра Дубчека (Alexander Dubcek), опасаясь за его жизнь. Фигура Дубчека стала символом "Пражской весны". В те дни каждый югослав считал своим долгом выразить симпатию Чехословакии, ее правительству и ее людям. В адрес советских властей сыпались беспрерывные проклятия.

Днем мы погуляли по центру города и осмотрели некоторые его достопримечательности. Наш поезд отходил на следующее утро, поэтому вечером мужская часть группы решила развлечься. В отеле "Мажестик" мы увидели афишу ночного представления, в котором значился стриптиз. Уже в течение многих лет весь западный мир остро ощущал на себе дыхание сексуальной революции, одним из проявления которой стал этот новый эстрадный жанр. В Советском Союзе и "братских" социалистических странах всякие эротические проявления в искусстве пресекались на корню, поэтому рассчитывать, что нам покажут стриптиз в обозримом будущем, не приходилось. Югославия же со времен, когда она была предана "великим вождем" анафеме, продолжала держаться независимо и допускала в свою жизнь некоторые западные вольности. Оказавшись по другую сторону "железного занавеса", было глупо не воспользоваться этой весьма редкой возможностью и не познакомиться с новым развлечением западной публики. Имеющиеся у нас деньги вполне позволяли купить входной билет, но все-таки чувство страха не оставляло нас. Пугала неизвестность, ибо мы не знали, как надо себя вести, и вообще, какую реакцию это зрелище вызовет у нас.

В полутемном зале, где происходило представление, за столиками сидели мужчины разного возраста, курили и что-то пили. Их было довольно много. Играла приятная фоновая музыка, на умеренно освещенной сцене стоял маленький диванчик и банкетка. Вдруг из-за портьеры вышла изящная юная красотка, обернутая в прозрачную, легкую тунику, которая стала грациозно танцевать под музыку, постепенно снимая с себя разные детали своего наряда и обнажая великолепную фигуру. Зрелище скорее было похоже на демонстрацию античной натуры в движении. Никакой вульгарности и двусмысленности не было и в помине. Последняя сброшенная деталь, завершающая танец, вызвала весьма сдержанные, но горячие аплодисменты зала. Было видно, что мужчины, собравшиеся на зрелище, по достоинству оценили профессиональное мастерство. Мы тоже не пожалели, что решились на такой "рискованный" шаг. Утором мы сели в поезд, полные необычных впечатлений. Нам предстояла довольно длительная дорога, в течение которой мы рассчитывали придти в себя и подготовиться к встрече с советской действительностью.

Наше возвращение в Москву не принесло нам никакой радости. Дома моя жена Наташа рассказала мне о неприятности, случившейся с ней на работе (она работала в Институте космической медицины). По случаю оккупации Чехословакии руководство института проводило собрание, на котором требовалось принять одобряющую резолюцию. Голосование, естественно, проводилось открыто путем поднятия рук, и Наташа, решив выразить свое несогласие, проголосовала против. Аргументация была простая: у нас много друзей словаков и чехов, которые кроме симпатии к Советскому Союзу никогда не проявляли никакой контрреволюционности. Разразился скандал, утрясать который пришлось с участием Наташиных родителей, давно зарекомендовавших себя бескомпромиссными сторонниками советской власти.

В институте ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи такое же собрание, проведенное в наше отсутствие, одобрило подавление Пражской весны без возражений. Многие ученые во всем мире по-разному пытались выразить свой протест против действий советских властей. Нередко в институт приходили письма с оттисками научных статей и листовками, призывающими нас быть солидарными с учеными Чехословакии. Авторы этих писем представить себе не могли, что вся частная переписка советских коллег подвергается строжайшему контролю сотрудниками КГБ, которых в каждом учреждении находилось в предостаточном количестве.

Всю нашу корреспонденцию перлюстрировали в иностранном отделе. Глава отдела А.Эльсон даже не пытался маскировать свою сомнительную деятельность. Он вскрывал письма, прочитывал, регистрировал их в своем кондуите, и только после этого письмо попадало в руки адресата. В одном из конвертов, адресованном Борису Бронзу., сотруднику отдела иммунологии рака, оказалось приглашение чехословацкого коллеги принять участие в международном симпозиуме, проводимом в Праге. Было известно, что этот чех высказывал осуждение советской оккупации, и поэтому контакты с ним чекисты считали нежелательными. Борис был беспартийным, и все шишки посыпались на парторга отдела А. И. Гусева. На специальном заседании партийного бюро бедного Гусева, как только не третировали! Избиение закончилось партийным взысканием, но, к счастью, не увольнением из института. Здесь я впервые увидел Барояна не как благодетеля институтской науки и талантливого организатора. Среди нас присутствовал полковник Госбезопасности, который смотрел на все происходящее глазами той секретной службы, где он состоял со сталинских времен. Здесь Бароян раскрылся в своей двуликости, мастерски сочетавшей в себе взаимоисключающие начала добра и зла, здравого смысла и преднамеренной лжи, человеческого обаяния и звериной злобы.

Когда Бароян пришел в институт, во главе исследований по иммунологии рака стоял Л.А. Зильбер. Этот талантливый человек был одним из ведущих ученых в этой области в мире, а его вирусогенетическая теория возникновения раковых опухолей имела большое количество последователей, как в стране, так и за рубежом. Тем не менее, у нового директора не сложились добрые отношения с этим выдающимся ученым, что драматическим образом сказалось и на судьбе всего коллектива сотрудников. В 1965 году Л.А. Зильбер умер от инфаркта, а приемником и продолжателем его работ стал Г.И. Абелев, одаренный ученик, закончивший МГУ им. Ломоносова по специальности биохимия и в течение многих лет плодотворно работавший по иммунохимии рака. С его участием был создан первый в мире препарат, позволяющий диагностировать рак печени.

Одно время Бароян активно способствовал развитию иммунологического направления в институте и даже предложил создать "Клуб иммунологов", который пользовался большой популярностью, особенно среди молодых московских ученых. Большое внимание он уделял также и работам, выполненным под руководством Абелева, продвигая их на широкую международную арену. Но вдруг началась полоса отъездов в Израиль, которая перевернула позицию директора с ног на голову. От Абелева и других ведущих иммунологов института, евреев по национальности, он потребовал общественного осуждения случаев отъезда сотрудников института. И когда это требование не было выполнено, Бароян перешел в наступление. Отделу, который возглавлял Абелев, припомнили дело Б. Бронза, принявшего приглашение от чехословацкого коллеги, протестовавшего против советской оккупации. Инкриминировали Абелеву нежелание осудить профессора А. Е. Гурвича за подписанное им письмо в защиту диссидентов А. Гинсбурга и Ю. Галанскова. Научные интересы оказались отброшенными в сторону, и на арене снова появился чекист со знакомым звериным оскалом. Немилость директора распространилась не только на Абелева, но и на весь отдел в целом. Руководство института находило повод, чтобы подозревать сотрудников отдела в политической неблагонадежности, выражало недовольство тем, что среди них было довольно много евреев и мало членов партии. В конце концов, дирекция объявила конкурс на замещение всех должностей в отделе с тем, чтобы избавиться от строптивых сотрудников. И тут Г.И. Абелев проявил неожиданные бойцовские качества и потребовал от руководства Академии перевести весь отдел иммунологии рака в Институт онкологии, где директором был академик Н.Н. Блохин. Решение принималось мучительно и медленно, но незадолго до ухода Барояна на пенсию перевод состоялся. С уходом отдела ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи много потерял. Рассыпался уникальный научный центр иммунологических исследований. Кроме того, институт лишился большой группы высоко квалифицированных специалистов, на подготовку которых ушло не одно десятилетие, и которые были готовы продолжать плодотворно работать. Действительно, среди сотрудников института стало меньше евреев. Но какое это имело отношение к науке, которая была и останется по своей сути интернациональной?

Вскоре после назначения Барояна директором в институте появилась чета латиноамериканских ученых Ольга и Сенбастьян-Боэта Энрикесы Они эмигрировали из Бразилии во время очередного политического переворота. Биохимики по образованию, Энрикесы намеревались развивать молекулярно-биологические исследования на модели бактериальных токсинов. Специально для них была создана лаборатория, разместившаяся в новом только что построенном корпусе "Б". Бароян всячески опекал этих людей, однако, проработав три года, они так и не смогли адаптироваться к институтским порядкам и привыкнуть к советскому образу жизни. После их отъезда помещение лаборатории освободилось, и Бароян передал его моей группе, поскольку оно было приспособлено к проведению биохимических работ. Я чувствовал себя счастливчиком, хотя свалившееся на меня благо никак не способствовало улучшению отношения ко мне внутри института. Количество недоброжелателей увеличилось, а число научных единомышленников не прибавилось.

К этому времени мои научные интересы достаточно определились, и я сформулировал для себя направление, целью которого стало изучение молекулярной природы патогенности бактерий. Теоретические основы этого феномена никто не разрабатывал, но экспериментальные подходы уже стали обнаруживаться в зарубежной литературе. Одним из первых объектов для такого изучения был избран давно открытый дифтерийный токсин. Еще в начале века французский микробиолог Гастон Рамон (Gaston Ramon) сконструировал на основе токсина препарат, с помощью которого удалось решить такую важнейшую практическую проблему, как вакцинация детей против дифтерии. С возникновением молекулрно-биологической методологии пришло время объяснить генетическое происхождение этой токсической макромолекулы, исследовать её молекулярную структуру и связанную с ней биологическую функцию. Замечательные работы на молекуле этого токсина были проведены группой американских исследователей (Collier, Cole, Gill, Pappenheimer, Uchida и др.). Своей новизной и необычностью они буквально потрясли весь микробиологический мир. Из этих работ мы узнали, как ген, контролирующий продукцию токсина, попал в бактериальную клетку, каким путем активировался нетоксический предшественник, превращаясь в истинный токсин, как токсическая молекула поражала клетку-мишень в организме человека. Наконец, нам стали известны молекулярные механизмы проникновения токсина в чувствительную клетку. Целая феерия событий, происходящих на молекулярном уровне, открылась пред взорами ученых, стремящихся понять тайны поражающего действия токсинов, вырабатываемых патогенными микроорганизмами.

Сходные структурно-функциональные исследования проводились и в лаборатории Бирмингемского университета в Англии. Разрабатывал это направление д-р Гарри Смит (Hurry Smith), который впервые охарактеризовал химическую природу и функциональные свойства капсульного вещества сибиреязвенного микроба, а также обнаружил летальную активность у экзотоксина, вырабатываемого этим возбудителем. Хотя он и не занимался непосредственно биологией патогенности, концептуально его работы были направлены на создание экспериментального базиса, необходимого для понимания этого феномена. Мне казалось, он был единственным человеком в мире, с кем я мог бы найти общий язык в обсуждении интересующих меня проблем. Я подал заявку на поездку в его лабораторию и удивился, когда узнал, что ее включили в план научного обмена специалистами, заключенного между Академией Медицинских Наук и Британским Советом по сотрудничеству (British Council).

Существовала еще одна причина, почему я очень хотел встретиться с Гарри Смитом. Она заключалась в том, что он занимался сибирской язвой. За время работы над химической вакциной я настолько полюбил этот микроб, что любой, кто занимался его изучением, казался мне, чуть ли не родственником. В шутку я говорил, что сибирская язва стала моей первой любовью, привязанность к которой я пронес через всю жизнь.

В начале 1972 г. я отправился в Англию, сначала в Лондон, а затем в Бирмингем. Был конец февраля, в Москве лежал грязно-серый снег, а в кампусе Бирмингемского университета цвели весенние цветы, крокусы, нарциссы, примулы, тюльпаны. Контраст был удивительным и не только в окружающей природе, но и в том, как приветливо меня встретили в лаборатории Гарри Смита. Меня познакомили с научной тематикой, над которой работала лаборатория, много времени мы проводили в беседах со Смитом о том, какой функциональный смысл заложен в феномене патогенности вообще и применительно к отдельным возбудителям в частности. Гарри Смит был значительно старше меня и имел за плечами большой опыт исследовательской работы, но разница в возрасте не мешала нашему общению, т.к. с самого начала была вынесена за рамки нашего делового контакта. Смит планировал провести у себя в лаборатории конференцию по проблеме патогенности и пригласил меня принять участие в ее работе. Однако при отъезде из Москвы меня предупредили, что мое пребывание в Англии должно строго укладываться в научную программу, утвержденную в Академии. На участие в каких-либо мероприятиях, не вошедших в программу, я обязан был получить специальное разрешение. Вернувшись в Москву, я сделал попытку такое разрешение получить, но мне отказали. А программа конференции содержала много интересного для меня и, несомненно, была бы полезной для развития избранного мной научного направления. В конце моего пребывания Г. Смит предложил сотрудничество в области изучения некоторых токсинов, но в институте эту идею не поддержали. В следующий раз мы увиделись с Г.Смитом через несколько лет в Винчестере на конференции по вакцинам. Он приехал туда со своей женой, встретившись с которой мы вспомнили о моем первом визите в их дом. Я тогда подарил ей в качестве сувенира хлебную доску, расписанную петухами. Она сказала, что доска сохранилась до сих пор и демонстрируется друзьям как образец русской народной живописи. С Гарри Смитом мы поддерживали переписку и обменивались поздравления к Рождеству и Новому году до тех пор, пока я не уехал из Москвы. Будучи в Америке, я несколько раз получал приветственные послания от Смита, которые он предавал с моими коллегами, встречавшимися с ним в Европе на разного рода научных сборищах.

В Англии у меня было много интересных встреч и бесед, как научного, так и ненаучного характера. Один из сотрудников Г. Смита долго допытывался у меня, существует ли в Советском Союзе проблема абортов. Сущность его вопроса я понял только спустя много лет, находясь уже в Америке. Здесь я мог наблюдать, насколько остро эта проблема стоит в обществе, где значительную часть составляют католики. Тогда же я ответил ему, что советская власть считает аборты частным делом семьи и общество к этому не имеет никакого отношения. Изданный во времена Сталина закон, запрещающий аборты, отменен и сейчас аборты разрешены. Думаю, что он был разочарован моим непониманием морально-религиозного аспекта этой проблемы.

В своем раннем детстве я стал свидетелем трагедии, которая разыгралась в семье друзей моих родителей. В пору запрещения абортов в сталинские времена бывали нередко драматические случаи гибели женщин, решившихся воспользоваться подпольными услугами знахарок. Так умерла мать моих друзей, которые остались сиротами, когда им было 7 лет. Это были близнецы Колька и Сашка, озорные рыжеволосые веснушчатые мальчишки. С ними зимой я часто катался на коньках. Их пятилетнего брата мы возили на санках. У меня в памяти сохранилась новогодняя елка, которую тетя Маруся, их мать, устраивала для детей с угощением и милыми маленькими подарками. В празднестве обычно принимали участие и взрослые. И вдруг однажды из тихих разговоров родителей я понял, что тетя Маруся умерла, предстоят ее похороны. Все сокрушались, как помочь отцу, оставшемуся с малым детьми. Обрушившееся горе выбило его совсем из колеи, и он почти потерял голову. Детей поглотила улица: они с утра уходили из дома и возвращались только к ночи. Через некоторое время я встретил моих бывших друзей Кольку и Сашку в странной компании подростков на привокзальной площади, которые были агрессивны и слегка поколотили меня.

Другой мой английский коллега рассказывал мне, как нравятся ему произведения Гоголя, особенно "Мертвые души". У меня об этой книге сохранились еще школьные впечатления, которые никак не совпадали с его мнением. Я, не скрывая, поделился ими, и, когда он услышал, что мне было скучно читать это произведение, то пришел в страшное негодование. Я попытался объяснить ему, что причина, видимо, лежала в том, что я прочел книгу в слишком юном возрасте.

Удивительным для меня стало посещение научно-исследовательского центра, только что построенного компанией Shell. Меня привел туда мой интерес к биологии Bacillus cereus, микробу близкородственному возбудителю сибирской язвы. Казалось бы, какое отношение нефтяная компания имеет к микробиологии и тем более к молекулярной биологии. На деле выяснилось, что компания субсидировала научные проекты по изучению почвенных микроорганизмов, которые в перспективе могли быть использованы как тесты при поисковых работах. Кроме того, для компании представляла интерес проблема микробной контаминация нефти и продуктов ее переработки. Учеными центра впервые был описан токсин другого интересного представителя этой группы, Bacillus thuringiensis. В отличие от токсинов, секретируемых в окружающую среду, у этого микроба токсическая субстанция находилась в клетке в виде сложной кристаллической структуры.

Общение с сотрудниками центра оказалось для меня весьма полезным, но главное, меня потрясли роскошные лабораторные помещения, оснащенные самым современным биохимическим и микробиологическим оборудованием. Лаборатория Гарри Смита, в которой я провел большую часть своего времени, тоже была не из бедных, но здесь хозяева компании продемонстрировали такой размах, который выходил за рамки привычных университетских возможностей. Даже в Америке мне не пришлось столкнуться с такими потрясающими условиями, какие кампания "Shell" создала для своих ученых. Прием, устроенный в мою честь, изобиловал невероятным количеством яств, напитков и угощений, так что у меня закралось подозрение, не спутали ли меня хозяева с каким-то другим важным гостем, например, с шахом из Саудовской Аравии. Правда, в конце этого спектакля они предложили разрабатывать мой проект по B.cereus на их базе. Я покидал центр с ощущением, что побывал в научно-экспериментальной лаборатории далекого будущего.

В Англии я увидел великолепные книжные магазины, где провел не один час за чтением материалов по советской истории. Там можно было не только купить любые издания, но и, сидя в удобном мягком кресле, читать на разных языках журналы, газеты и книги, которые открыто лежали на полках. Там же можно было выпить кофе или перекусить. В университетском книжном магазине в Оксфорде мне показали 15-томное издание А. Солженицына, попавшего в опалу к советским властям и высланного к тому времени из страны. В Москве таких магазинов не было и в помине. В Америке, в Денвере есть такой магазин под названием "Потрепанная обложка" (Tattered Cover), где можно провести целый день и найти на его трех этажах печатную продукцию, отвечающую любому вкусу и интеллектуальным запросам. Такие книжные магазины - настоящие шедевры западной цивилизации.

За время пребывания в Бирмингеме и Лондоне я посмотрел два замечательных фильма на русскую тему. Первый фильм, сделанный по повести А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Он не вызывал большого интереса у английской публики, и прокручивали его в почти пустом зале. Мы вошли в зрительный зал в тот момент, когда на темном экране появлялась крохотная белая точка, постепенно увеличивающаяся до размера кадра, в котором перед зрителем предстает концлагерь, заброшенный в бесконечно белой пустыне сибирских снегов. Этот прием оператора мне показался очень удачным. Дальше шли ужасы лагерной жизни, где выживание стало главной задачей зеков. Один из героев романа В. Аксенова "Московская сага", описывая свое пребывание в концлагере, на вопрос, что было самым трудным в этих чудовищных условиях, отвечает: заставить себя жить. Конечно, английскому зрителю трудно поверить в реальность существования советских концлагерей, созданных для уничтожения людей, а не для их выживания. Но, тем не менее, картина показывала реальные события сталинщины, и правдивость их не могла вызывать сомнений. Коллега, с которым я смотрел этот фильм, выразил только удивление тем, что потребовалось несколько десятилетий прежде, чем зверства режима стали разоблачать. Заодно он поинтересовался, а есть ли сейчас в Советском Союзе концлагеря.

Другой фильм, "Николай и Александра", снятый по одноименному роману Роберта К. Мэсси (Robert K. Massi), только что вышел в прокат, и премьера его состоялась в одном из крупных кинотеатров Лондона. Зал был переполнен, и я впервые увидел, как у входа стояла масса людей, готовых приобрести билеты с рук. Перед сеансом в зале играли "Болеро" Равеля, продавали красочный буклет с кадрами из фильма, и вообще окружающая атмосфера была весьма торжественной. Я с большим интересом смотрел фильм, ибо это была незнакомая мне трактовка недавних исторических событий, произошедших в стране, где я жил. О большей части фактического материала, представленного в фильме, я знал лишь понаслышке, т.к. советская цензура изъяла эти сведения из обращения и тем самым вычеркнула из нашего сознания огромный кусок отечественной истории. Абсолютно неизвестными мне были факты расправы, учиненные над царской семьей, а о роли Троцкого, возглавлявшего вместе с Лениным большевистское восстание, мы знали лишь, что он оказался "врагом народа". На следующий день я пошел в книжный магазин и стал читать все, что нашел об историческом периоде, показанном в фильме. Буклет с изображением наиболее ярких моментов фильма хранится у меня до сих пор.

Накануне отъезда в Москву я вернулся из Бирмингема в Лондон, и первое, что мне передали в гостинице, был большой хорошо упакованный картонный пакет. Я вскрыл его и не поверил своим глазам. В нем лежали альбомы, брошюры и разная другая литература по геральдике. И тут я вспомнил о своих разговорах с коллегами из лаборатории Гарри Смита о разнообразных хобби. Тогда я рассказал им о своем увлечении геральдикой и коллекционировании гербов старинных русских городов. Я был тронут вниманием этих молодых людей, но поблагодарить их смог уже только из Москвы.

В свой институт я вернулся окрыленный новыми идеями и уверенностью, что выбранное мной научное направление достойно внимания и в разработке его я могу рассчитывать на поддержку зарубежных коллег.

На следующий же день после моего появления в институте ко мне в кабинет пришел агент КГБ, под контролем которого находилась вся секретная институтская деятельность. Б.Н. представлял собой тот человеческий тип, который при первой же встречи вызывал чувство гадливости. Бегающие глазки, сальные волосы, кожа с серовато-грязным налетом, грязь под ногтями - все это ассоциировалось с причастностью к профессионально нечистому делу. К такому же типу относился и начальник первого отдела института Иванов, только у этого еще был алого цвета слюнявый рот, делающий его сходным с алчным вампиром. Извинившись, что оторвал меня от занятий, Б. Н. вынул небольшую затрепанную записную книжку и попросил меня сообщить ему фамилии тех ученых, с которыми я встречался во время моего визита в Англию. Он остался очень недоволен тем, что я не зарегистрировался в советском посольстве в Лондоне, поскольку этим самым нарушил существующую для советских граждан инструкцию. А я преднамеренно никогда этого не делал, т.к. придерживался принципа: как можно меньше информировать о себе чекистские органы. После того, как я перечислил всех лиц, с кем имел научные встречи, Б. Н. поинтересовался, не вербовали ли меня иностранные шпионские службы. В заключение он сообщил, что многие западные ученые сотрудничают с разведкой и поэтому советским людям надо быть весьма бдительными и не очень доверчивыми. Как только за ним закрылась дверь, у меня было желание быстрее вымыть руки, чтобы избавиться от следов его рукопожатия.

При отсутствии в то время компьютерной связи наиболее доступным способом получения свежей научной информации стал американский журнал Current Contest, дававший еженедельное обозрение последних публикаций в периодических научных журналах по разным дисциплинам, включая биологию и биомедицину. Это библиографическое издание очень облегчало поиск новых статей, вышедших из разных научных центров мира. Журнал давал адрес лаборатории, где работа была выполнена, что позволяло сделать запрос на репринт и получить статью в личное пользование. Так у меня в лаборатории собралась большая коллекция оттисков по тем направлениям, которые имели к нам прямое или косвенное отношение. Когда я писал свои статьи и книги, требующие ссылок на цитируемые работы, то я оценил, насколько удобно иметь необходимый материал под рукой.

Из опыта предыдущих лет я вынес твердое убеждение, что знание научной литературы по разрабатываемой проблеме является непременным условием для выбора правильного методического решения и оценки получаемых результатов. Этот взгляд я старался привить и моим сотрудникам, большинство из которых только начинали свою научную деятельность и не имели навыков экспериментальной работы. Большая часть их воспользовалась моими советами и регулярно следила за научной периодикой. Кроме того, я внушал каждому из них, что в своей узкой научной области они должны знать больше, чем кто-либо другой. Я полагал, что такие наставления придадут им больше уверенности и самостоятельности в разработке проекта, за который они отвечали.

В деловых отношениях с сотрудниками я всячески поощрял дух партнерства. Мне всегда было не по душе общение, строившееся по модели учитель-ученик, т.к. в этом я видел некоторое ущемление достоинства младших по рангу. Кроме того, я был еще настолько молод, что чувствовал необходимость самому многому учиться.

Оглядываясь на прошлый опыт, я могу заметить, что далеко не каждый начинающий сотрудник был готов к такому виду партнерских взаимоотношений. У некоторых из них излишнее доверие вызывало заносчивость, зазнайство, а подчас и утрату критического отношения к своим возможностям. За время совместной работы в лаборатории все, кого заинтересовала направленность моих исследований, приобрели навыки научного мышления и проявили способность к проведению самостоятельных экспериментальных разработок. Однако большинство в дальнейшем, так и не поднялась выше уровня профессионального ремесленничества. Выйдя из лаборатории дипломированными специалистами и начав независимую исследовательскую деятельность, никто из них не углубился в изучение феномена патогенности. Правда, к этому времени наши пути в науке стали расходиться и сотрудничество уже закончилось. Я уехал в Америку.

7. Научное сотрудничество и проекты лаборатории

Моя первая книга под названием "Биомолекулярные основы патогенности бактерий" вышла в издательстве "Наука" в 1976 году.

Сразу после защиты докторской диссертации я сосредоточил свое внимание на сборе материалов по проблеме патогенности как главном биологическом свойстве болезнетворных бактерий. В первую очередь мне хотелось оценить уровень современных знаний по биологии патогенных микроорганизмов. Я обнаружил, что большая часть опубликованных данных касается медицинского аспекта инфекционных заболеваний, где микроб фигурировал как возбудитель инфекции. Меня же интересовали функциональные особенности этого возбудителя, которые отличают его от непатогенных микроорганизмов. Подходы к изучению патогенности как биологического свойства уж стали появляться в зарубежной литературе, хотя исследования в этой области были все еще немногочисленными. По мере накопления данных становилось все более очевидным, что экспериментальные исследования феномена патогенности выходят на молекулярный уровень, а биомолекулы, ответственные за специфические поражения, становятся предметом широкого изучения. Анализ и осмысление этих данных привели меня к обобщению, которое я выразил в виде концепции, согласно которой патогенность представлялась как функция биомолекул.

Не один год ушел на систематизацию материалов и создание классификации отдельных групп биологически активных молекул, вырабатываемых возбудителями разных видов заболеваний. Лишь на заключительной стадии, когда обозначилась структура и объем проделанной работы, стало очевидным, что собранный материал может стать предметом монографии.

Анализ показал, что свойство патогенности у бактерий имеет полифункциональную природу и представлено биомолекулами, различающимися между собой по функциональным свойствам. Каждый вид молекул обеспечивал тот или иной этап взаимодействия микроба с клетками тканей организма хозяина. Взяв за основу функциональный критерий, я распределил рассмотренные биомолекулы по трем группам. После группирования обнаружилась интересная закономерность, логически обосновывающая потребность возбудителя в соответствующих функциях. Для заселения и колонизации тканей организма хозяина микробу была необходима функция защиты от фагоцитоза, адгезивная и инвазивная функции, Для нанесения решающего удара требовалась функция, поражающая клетку-мишень. Субстанции, ответственные за указанные функции, я назвал факторами патогенности. В результате возникла модель системы, смысл которой отражал биологическую сущность феномена патогенности, как главного свойства болезнетворных микроорганизмов. По завершении работы у меня возникла острая потребность обсудить сделанные выводы со специалистами, занимающимися биологией паразитизма, однако в ближайшем научном окружении таковых не оказалось. Отсутствие научной среды исключало возможность получения советов, рекомендаций и критических замечаний.

Когда рукопись была готова, я отправился в биологическую редакцию издательства "Наука". Милая молодая редакторша встретила меня вполне доброжелательно, полистала страницы и сказала, что единственный способ опубликовать книгу - это получить рецензию на рукопись от Ю.А. Овчинникова. В то время он занимал пост вице-президента АН СССР, и я с ним встречался только один единственный раз на Биохимическом конгрессе в Швейцарии. Правда, один из проектов моей лаборатории выполнялся в сотрудничестве с институтом Биоорганической химии им. М.М. Шемякина, где Овчинников был директором. С помощью коллег из института я попал на прием к Ю.А., заранее подготовив текст рецензии, которую хотел ему предложить. В короткой беседе я рассказал в нескольких словах, о чем идет речь, и он без возражений поставил свою подпись. Дальше все сложилось достаточно гладко,- рукопись была представлена редакционному совету института, который рекомендовал ее к печати. Спустя несколько месяцев, книга вышла в свет. Я был доволен оформлением книги и ее тиражом (3 тыс. экземпляров). Я считал, что отечественным специалистам, занимающиеся проблемами медицинской микробиологии, книга будет полезной, т.к. представленные в ней материалы дадут возможность ознакомиться с современным уровнем теоретических и экспериментальных работ, ведущихся в направлении изучения молекулярных основ феномена патогенности.

Выход книги способствовал укреплению моего научного авторитета в институте им.Н.Ф. Гамалеи, а лаборатория, которой я руководил, была переведена в отдел микробиологии. Отдел возглавлял В.Д.Тимаков - тогдашний президент Академии медицинских наук. Основным направлением исследований в отделе считалась генетическая тематика, которую Тимаков всячески поддерживал, хотя сам генетикой никогда не занимался.

В 1960-е годы многие зарубежные лаборатории весьма успешно стали использовать бактериальные клетки для изучения механизмов наследственности. Чрезвычайно удобной моделью для такого рода экспериментов оказалась кишечная палочка (Escherichia coli). Этот микроб как бы заменил некогда популярную плодовую мушку Drosophila - излюбленный объект классических генетиков, выявлявших наследственные закономерности в популяции многоклеточных организмов (животных и растений). Модель кишечной палочки открывала новые методические возможности для решения генетических проблем на молекулярном уровне.

Под покровительством Тимакова начало таким исследованиям в отделе микробиологии было положено А.Г.Скавронской. После стажировки в одной из американских лабораторий она развернула работы по молекулярной генетике в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи. Вскоре А.Г. получила титул академика и возглавила Проблемную комиссию, координирующую генетические разработки, ведущиеся в в других учреждениях микробиологического профиля. К тому времени, как я появился в отделе, А.Г. было уже за пятьдесят, но она оставалась в прекрасной форме и сохранила многое от своей былой красоты. Я всегда восхищался ее привлекательностью, Став после смерти Тимакова во главе отдела, Аделина.Г. продолжала сохранять независимость, избегала политиканства и участия в институтских интригах. В один из моих последних визитов в институт я пришел в отдел, который поразил меня своей безжизненностью. От некогда бурлящей жизни, наполнявшей большой научный коллектив, не осталось и следа. Аделину Г. я застал в ее прежнем маленьком кабинете; она сидела за столом, как всегда закутавшись в шали, и что-то писала на бумаге. Будь перед нею компьютер, он стал бы крохотным штрихом современности, смягчающим атмосферу убогости кабинета, обставленного устаревшей мебелью и продавленными стульями. Трудно было примириться с тем, что блестящая научная карьера этой замечательной женщины сменилась такой унылой прозой жизни. Во время нашей непродолжительной беседы А.Г. коротко поинтересовалась моими научными делами и университетом, в котором я работал. Потом она вспомнила о своем посещении университета в Форт- Коллинзе (Fort-Collins) и о встречах с американскими учеными в разных лабораториях, где ей приходилось бывать. Мы распрощались на грустной ноте.

Другой аспект молекулярной генетики разрабатывался в лаборатории, которой руководил Б.Н. Ильяшенко. Мне нравились манеры этого человека и его жизненные принципы. Он отличался отсутствием карьеризма, и мне было хорошо понятно его нежелание попасть в Академию, в которой преобладали люди, имеющие сомнительный вес в науке. Б.Н. значился экспертом по молекулярной генетике в Проблемной комиссии N 5. Эта комиссия сотрудничала с военным ведомством, курирующим разработку бактериологического оружия. Каждый раз после очередного заседания Б.Н. возмущался невежеством членов комиссии, требовавших от молекулярного генетика сиюминутную выдачу рецептов для конструирования высокотоксигенных штаммов ботулинического микроба. Реальное представление о серьезности поставленной научной задачи у военных стратегов отсутствовало. С крахом советского режима институт перестал получать деньги на военную бактериологическую тематику, что обрекло многие подразделения, включая и лабораторию Б.Н., на жалкое существование. В один из моих приездов в Москву я узнал, что Б.Н. скоропостижно скончался. На фоне общего распада института эта весть показалась мне особенно удручающей, поскольку Б.Н. был светлой личностью и талантливым ученым. Таких, как он, в стенах института им.Н.Ф. Гамалеи можно было пересчитать по пальцам.

Несколько в стороне от общей тематики отдела стояли лаборатории, руководимые В.Г Гершановичем и Г.Я. Каган. Первая занималась изучением генетических аспектов регуляции метаболизма, тематика второй - была посвящена микробиологии микоплазм и L-форм бактерий. Обширные материалы по биологии этих возбудителей Гита Яковлевна обобщила и представила в виде монографии, которая была издана в соавторстве с В.Д. Тимаковым. Книга была отмечена Ленинской премией, что подняло профессиональный престиж лауреатов, долгие годы работавших в этой области. В связи с присуждением премии Г.Я.Каган, никогда не выезжавшая заграницу, получила командировку в Париж.

Как я уже отмечал ранее, цели и задачи моей лаборатории, носившей название "Биомолекулярных основ патогенности", в некоторой степени перекликались с проблемами генетики вирулентности, изучаемыми в лаборатории В.Г.Петровской. В своих исследованиях главное внимание я концентрировал на изучении структуры и функции токсических молекул и некоторых факторов патогенности ферментативной природы.

Когда-то давно, еще в Центральном институте эпидемиология, я взял для изучения микроб Bacillus cereus. который меня заинтересовал своим родством с сибиреязвенным возбудителем. В нынешней лаборатории мы продолжили работы с этим микроорганизмом, и обнаружили у него энтеротоксическую активность, о чем сообщили в журнале Modern Medicine (1973). По этому проекту работал выпускник МГУ Федор Флуер., который в последствие выделил и очистил этот белок. Позднее молодой сотрудник Алан Бицаев., пришедший в лабораторию вскоре после окончания мединститута, изучил субъединичную структуру энтеротоксина, и установил структурное сходство его с токсической молекулой сибиреязвенного возбудителя. Оба сотрудника по выполненной работе защитили диссертации и получили ученую степень кандидата наук. Полученные нами данные по энтеротоксину B. cereus позволили по-новому взглянуть на биологию двух близко родственных микроорганизмов (B. cereus и B. anthracis). С этими данными я выступал в 1990 году на конференции в Винчестере, посвященной вакцинам против сибирской язвы. Конференция была организована доктором Питером Тёмбулом (Peter Turnbull), который в то время работал в Портон-Дауне (Porton Down) - центре по проблемам бактериологического оружия. Во время моего нахождения там выяснилось, что люди из этого центра хорошо знают наши работы 25-летней давности по химической вакцине, и им было интересно идентифицировать одного из соавторов, проводивших эти исследования.

Однако некоторых участников встречи больше всего интересовала информация о массовом заражении сибирской язвой в Свердловске в 1979 году. На Западе было известно, что выброс спор этого микроба произошел в результате аварии на военном объекте, разрабатывавшем бактериологическое оружие. Но советские власти категорически отрицали такой факт и сфабриковали версию, согласно которой источником заражение стало мясо коровы, случайно инфицированной антраксом. Ложь была настолько очевидной, что специалистам в этой области свести концы с концами оказалось невозможным. Во всем мире люди привыкли ко лжи советских официальных лиц, но ученым все-таки хотелось знать существо дела, ибо подобный масштаб массового поражения людей антраксом в научной литературе ранее не был описан. К сожалению, от меня оказалось мало проку, поскольку я сам узнал о событиях в Свердловске из передачи "Голоса Америки". Правда, перед отъездом в Винчестер меня вызвали в МИД и предложили познакомиться с документом, который подготовили для ООН советские эпидемиологи во главе с академиком П.Н. Бургасовым (он же генерал КГБ). Лживость разработанного сценария не вызывала никаких сомнений. В своей книге "BioHazard", вышедшей в 1999 году, Кен Алибек, бывший советский функционер, работавший по проблемам бакоружия, подтвердил данные американской разведки об инциденте, приведшем к массовому выбросу в окружающую среду спор антракса.

На конференции я впервые почувствовал интерес к моей персоне со стороны ненаучных кругов, но мои мысли были так сосредоточены на научных аспектах, что многое до меня дошло лишь после возвращения в Москву.

Другой проект, разрабатываемый в лаборатории, касался стафилококковых энтеротоксинов. Начало исследований по этой тематике имеет свою историю, ибо инициатором их была В.И. Бугрова - сотрудница Института Питания АМН СССР. Однажды она позвонила и предложила встретиться, чтобы обсудить научное направление, в котором была заинтересована ее лаборатория. Речь шла о недавно открытой новой группе токсинов, вырабатываемых стафилококками. Эти токсины вызывали пищевые интоксикации, представляющие большую опасность, как для детей, так и для взрослых. Главная проблема, с которой столкнулись практические учреждения, занимавшиеся вопросами питания, заключалась в трудности обнаружения этих токсинов в зараженных пищевых продуктах. В.И. предложила сотрудничество в разработке методов тестирования токсинов, что и стало предметом исследований нашего совместного проекта. Выполнение биохимической части работы мы взяли на себя. Главным исполнителем проекта с нашей стороны была Ирина Николаева. По мере продвижения работ, количество участников сильно расширилось, поскольку стали появляться новые интересные аспекты в исследовании этих макромолекул, представляющих как научный, так и практический интерес. К концу 1980-х годов у стафилококковых энтеротоксинов обнаружили высокую иммуномодулирующую активность, что послужило основанием для использования их в качестве индукторов в синтезе цитокинов (в частности интерферона). Позднее на модели этих энтеротоксинов был открыт суперантигенный эффект, лежащий в основе механизма их поражающего действия. Так было положено начало изучению новой группе бактериальных и вирусных пептидов, названных суперантигенами.

Ирина Н. пришла в лабораторию вскоре после окончания медицинского института, правда, перед этим два года она вместе со своим мужем Сергеем Г. отработала по распределению в системе здравоохранения. Ирина довольно быстро освоила навыки экспериментальной работы и вполне успешно проводила исследования по препаративному разделу проекта. У меня установились дружеские отношения с ней и ее мужем. Сергей привлекал своей открытостью, и, как мне казалось, ничто не предвещало, что он бросит свою медицинскую специальность и уйдет на службу в КГБ. Но когда это случилось, то Ирина тут же информировала меня о произошедших переменах. В последствие Сергея назначили заместителем директора по режиму в одном из академических институтов. Иногда Ирина приносила в лабораторию смешные анекдоты, которые просачивались из чекистской среды, но самое замечательное было то, что периодически нам перепадала кое-какая запрещенная художественная литература, изданная на Западе и конфискованная на советской таможне. Так однажды мне в руки попал "Раковый корпус" А. Солженицына, за чтение которого, как тогда было известно, власти угрожали немалым тюремным сроком. Правда, Ирина дала мне эту книгу на очень короткое время и с серьезными оговорками, но не воспользоваться представившейся возможностью было бы непростительно.

Препаративная задача по получению высокоочищенного препарата токсина была не из легких, однако Ирина успешно справилась с ней. Специфический компонент, необходимый для приготовления диагностических антисывороток, был выделен, что позволяло конструировать методы обнаружения пищевых отравлений, вызываемых стафилококками. Цикл исследований, выполненных Ириной, был положен в основу ее диссертационной работы, защита которой завершилась присуждением степени кандидата наук. После защиты кандидатской диссертации Ирина ушла из лаборатории, но продолжала заниматься научными исследованиями на других моделях. Через несколько лет она защитила докторскую диссертацию.

Несмотря на то, что наши научные пути разошлись, когда я приезжал из Штатов в Москву, то встречался и с Ириной и с другими моими бывшими сотрудниками. Иногда, собравшись компанией, они приезжали ко мне на дачу, что доставляло мне большую радость. И хотя судьба разбросала нас по разным континентам, все они остались не только в моей памяти, но время от времени появлялись и в реальной жизни.

Существенный вклад в разработку методов обнаружения стафилококковых энтеротоксинов сделал мой молодой коллега из Венгерского национального института питания Петер Майор (Peter Major). Он нашел меня по научным публикациям и предложил провести совместные исследования по интересующей его тематике. Мы заключили контракт о сотрудничестве, и в течение нескольких лет я ежегодно посещал его институт в Будапеште, а он приезжал работать в мою лабораторию в Москве. Петер сконструировал ряд интересных тест-систем, которые прекрасно работали и широко использовались для целей выявления пищевых интоксикаций. По материалам исследований мы опубликовали несколько совместных статей, а в завершение контракта Петер подготовил и защитил диссертацию на степень кандидата наук.

Программа моих научных командировок в Будапешт не ограничивалась рамками нашего сотрудничества. Обычно я готовил какую-нибудь лекцию по молекулярно-биологическим аспектам патогенности и выступал с ней перед собранием венгерских специалистов медико-биологического профиля. Первая лекция была прочитана мной с переводом на венгерский язык. Переводила ее очень милая молодая венгерка, хорошо владеющая русским языком, но не знающая специальной научной терминологии. В одном месте, где речь шла о том, что микробные клетки убивают нагреванием, она перевела, что клетки убивают камнем. Аудитория очень веселилась, а я для себя сделал вывод, что лекция должна быть на английском языке, который в венгерской научной среде считался доступным. Этого правила я стал придерживаться и в своих последующих выступлениях.

Будапештский клинической центр, на территории которого находился Национальный институт питания, располагал довольно большой библиотекой, где можно было найти основные иностранные периодические издания. Я много времени проводил в читальном зале библиотеки и старался компенсировать свое отставание с чтением литературы, накопившееся у меня в Москве. За время моих неоднократных командировок я очень полюбил Будапешт. Там у меня появились друзья, которые с удовольствием показывали мне город и разные достопримечательности этой маленькой европейской страны. Один их них Миклош Габор (Miklos Gabor) стал другом нашей семьи и часто бывал у нас в гостях в Москве. Архитектор по специальности, он активно сотрудничал с советскими коллегами, свободно говорил по-русски и любил русскую художественную литературу. Однажды он прислал приглашение моей жене Соне посетить Будапешт. Ее поездку мы совместили с моей научной командировкой. Это совсем не удивило венгров, т.к. по их европейским представлениям во время длительного пребывания за границей жена должна сопровождать мужа. Советская власть такой порядок не одобряла, поэтому семейные поездки за границу, как правило, запрещались. Нам пришлось прибегнуть к разного рода уловкам, чтобы обойти запрет.

Институт, принимавший меня, снял нам квартиру в старом районе Буды недалеко от Рыбачьего Бастиона, откуда мы могли совершать разнообразные прогулки и маленькие путешествия. Утором я уходил на работу в лабораторию к Петеру, а Соня, вооружившись путеводителем, отправлялась осматривать красоты Будапешта. Иногда она оставалась с хозяйкой квартиры, фрау Валенчик, которая говорила только по-венгерски. Соня на этом языке не знала ни слова. Но вечером, когда я возвращался, то выяснялось, что этим двум женщинам удавалось обсудить массу важных житейских проблем.

За время моих посещений Будапешта я узнал много интересного из истории этой страны, ближе познакомился с ее музыкальными и другими культурными традициями. Даже выучил несколько венгерских слов, одно из которых "csokolom" мне очень понравилось. Оно означает "целую ручки". В широком обиходе венгерских мужчин это слово употребляется очень часто, что, как мне кажется, хорошо отражает принятую у венгров элегантную манеру обращения к женщине.

Присматриваясь более пристально к венгерскому укладу жизни, я старался понять, почему эта высококультурная нация восстала в 1956 г. против насаждения у них советских нравов. Венгры были не в силах вернуться на несколько веков назад в прошлое и принять примитивную советскую модель общественного устройства, как этого требовали московские ортодоксы.

Существенный вклад в изучение молекулярной структуры стафилококковых энтеротоксинов сделали мои аспиранты Вера и Анатолий Носковы. Они закончили медико-биологическое отделение Московского медицинского института и были направлены на работу в Центр прикладной микробиологии, расположенный недалеко от Серпухова в поселке, который теперь называется Оболенском. Это было недавно созданное военное учреждение, работавшее над проблемами бактериологического оружия. Для проведения работ на молекулярно-биологическом уровне Центру требовались квалифицированные специалисты, подготовку которых он осуществлял через систему аспирантуры в ведущих научно-исследовательских лабораториях Москвы. До поступления в медицинский институт Анатолий служил в десантных войсках и, насколько я понимаю, военная профессия навсегда связала его обязательствами с силовыми ведомствами.

Вера и Анатолий оказались хорошо подготовленными выпускниками, и имели необходимый запас базовых знаний, который помог им решать методически непростую задачу установления доменной структуры токсина. В серии специальных экспериментов они изучили условия фрагментирования белковой молекулы, а затем и выявили важнейшие домены полипептидной цепи, связанные с функциональной активностью. На заключительном этапе исследований на модели клеточных мембран ими были получены сведения, характеризовавшие лиганд-рецепторное взаимодействие токсина с клетками-мишенями. Результаты экспериментов, выполненных Верой и Анатолием, мы публиковали в международных биохимических журналах, а также представляли на разного рода конференциях и симпозиумах. С использованием этих материалов Вера и Анатолий подготовили диссертационные работы и успешно защитили их. После чего они вернулись в Оболенск, где включились в научные исследования по военной тематике. Там Анатолий получил самостоятельный раздел исследований и выполнил серию генно-инженерных работ на модели сибиреязвенного микроба. Через несколько лет он представил к защите докторскую диссертацию.

В группе, занимающейся изучением стафилококковых энтеротоксинов, проводила свои исследования и выпускница МГУ им. М.В. Ломоносова. Лена С. Она начала сотрудничать с моей лабораторией, еще будучи студенткой университета. На нашей экспериментальной базе она выполнила дипломный проект, после чего получила распределение в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи. При внешней субтильности Лена отличалась собранностью, четкостью в проведении экспериментов способностью критически осмысливать полученные результаты. Ею была установлена энзиматическая активность у стафилококковых энтеротоксинов, что позволило отнести эти пептидные молекул к группе энзимоподобных токсических белков. Муж Лены учился с ней на одном курсе и, закончив биофак, был направлен на службу в КГБ, где его биологическая квалификация также пригодилась. После защиты Леной диссертации они уехали в Швейцарию, куда Ленин муж получил направление для работы в одной из международных организаций. Жизнь этой милой талантливой девочки вскоре трагически оборвалась, и мы стали свидетелями горя, обрушившегося на ее семью и людей, любивших ее.

Чем больше мы углублялись в познание структуры и функции стафилококковых энтеротоксинов, тем неожиданнее для себя обнаруживали новые свойства у этих необычных макромолекул. Оказалось, что они являются мощными стимуляторами таких цитокинов как ?-интерферон и фактор некроза опухолей (?-TNF). В содружестве с Е.В. Бобковой из Уфимского института вакцин и сывороток им. Мечникова мы наладили выпуск ? - интерферона, используя в качестве индуктора стафилококковый энтеротоксин типа А. На производство этого препарата был разработан технологический регламент, а Е. В. Бобкова включила большую часть экспериментальных данных по этой теме в свою докторскую диссертацию.

Данные о способности стафилококковых энтеротоксинов стимулировать выработку некоторых цитокинов послужили предпосылкой для исследования этих биомолекул на моделях животных, зараженных злокачественными опухолями. Совместно с Ольгой Щегловитовой, Татьяной Орловой, Людамиром Менткевичем. и Вадимом Шевлягмным. мы установили антиопухолевое действие изученных токсинов и показали, что наблюдаемый эффект является результатом их иммуномодулирующей функции. Наблюдения, проведенные на организменном уровне, требовали продолжения экспериментов с использованием молекулярнро-биологических подходов. Однако общий развал советской системы, наступивший в конце 1980-х годов и захвативший в том числе и наш институт, вынудил свернуть эти интересные работы. Через 10 лет, когда я уже перебрался в Америку, шведские ученые из фармакологической компании Pharmacia, разыскали наши статьи на эту тему, а вскоре нашли и нас самих. Опубликованная нами информация, не привлекшая никакого внимания в отечественных научных кругах, заинтересовала шведских специалистов, которые в своих исследованиях возлагали надежды на практическое применение установленного нами феномена. Наше первенство, к сожалению, не было защищено патентом, т.к. система советского патентования была поставлена из рук вон плохо, но факт журнальной публикации сохранял за нами право считать себя первооткрывателями описанного феномена. Шведские коллеги пригласили нас в Лунд, где находится штаб-квартира Pharmacia, и помогли составить документ, подтверждающий приоритет журнальной заявки. После чего документ был проведен через юридические инстанции и отправлен в Библиотеку Конгресса США.

Руководство компании проявило большую заинтересованность в разработке специального проекта с моим участием. Они предложили мне оставить свои американские дела и продолжить работать в Лунде по конструированию препаратов с противоопухолевыми свойствами. Уговаривали они с таким напором, что у меня закралось подозрение о каких-то скрытых целях и невысказанных намерениях. В итоге длительных переговоров я отказался от сделанного мне предложения, о чем в последствие очень пожалел. Анализируя происшедшее, я понял, что причиной отказа была моя психологическая неподготовленность к деловым контактам такого рода.

На протяжении всей своей научной деятельности при советском режиме я всячески уклонялся от сотрудничества, если видел в нем угрозу возможного манипулирования мной. Больше всего я боялся попасть в орбиту людей, с которыми я должен был бы участвовать в их сомнительных делах. В этом я видел большую опасность для своей творческой свободы и независимости. Даже в условиях тоталитарного режима я старался держаться в стороне от чужой инициативы и следовать собственному опыту, интуиции и убеждениям. Надо признать, что такая осторожность далеко не всегда была оправдана, а в повседневной жизни - иногда просто вредной. Думаю, что в случае со шведским предложением, моя позиция была ошибочной. С точки зрения карьерных возможностей я много потерял. Для американской действительности такая позиция оказалась вообще мало пригодной.

Направление, связанное с изучением стафилококковых энтеротоксинов, оказавшихся мощными суперантигенами, открыло большие возможности не только для моей лаборатории, но и для тех, кто сотрудничал с нами. Несколько исследовательских групп продолжили работы по этой тематике в Алма-Ате. Моя бывшая аспирантка Майра Бейлбаева. защитила на эту тему докторскую диссертацию, а группа, возглавляемая Талгатом Талбаевым и Сергеем Медведским, преуспела в области синтеза пептидов, моделирующих отдельные участки молекулы токсина. Медленно, но верно мы приближались к пониманию роли структурных доменов в функциональной активности молекулы в целом. К сожалению, многие из этих работ не были завершены из-за прекращения финансирования исследований в начале 1990-х годов, когда рушились политические и экономические связи советской системы, а также из-за моего отъезда в Америку.

Я всегда был желанным гостем в Алма-Ате, городе, который мне хорошо запомнился еще с юношеских лет. С конца 1940-х годов, когда я первый раз побывал там, облик города сильно изменился. За прошедшие 50 лет он стал более официальным и в значительной степени утратил свой среднеазиатский колорит. На тенистых улицах исчезли арыки, а население стало более европеизированным. Прежними остались горные цепи, опоясывающие город, и кишлаки в горах, куда мои алма-атинские коллеги увозили меня, чтобы показать сохранившиеся национальные традиции. В горах росли эдельвейсы, а среди камней скользили причудливо окрашенные ящерицы. Летом кое-где в расщелинах еще сохранялся снег, и любители горных лыж пытались не упустить последнюю возможность, чтобы получить удовольствие. И все-таки, сколько бы раз мне ни приходилось бывать в Алма-Ате, в моей памяти навсегда сохранился тот город, который я когда-то посетил впервые с моим отцом. Это был кусочек другого мира с неповторимой природой и красочными картинами экзотического алма-атинского базара.

Другое большое направление исследований лаборатории включало работы по энзиматически активным токсинам и недавно открытому новому ферменту нейраминидазе. Начал разрабатывать это направление Юрий Вертиев, который пришел в мою группу сразу после окончания медицинского института, где он закончил санитарно-гигиенический факультет. Как и у других выпускников медицинского профиля, у него не было навыков для проведения научных исследований, однако в течение полутора-двух лет он освоил методические основы микробиологических и биохимических подходов, а затем и приобрел необходимое научное мышление. Совместно с сотрудниками из института Биоорганической химии Ю.В. выполнил серию работ по дифтерийной нейраминидазе, результаты которых вошли в его кандидатскую диссертацию. Мы опубликовали несколько статей на эту тему, обративших внимание наших коллег за рубежом.

Из специфических свойств нейраминидазы вытекало предположение о возможном участии этого фермента в подготовке мембранных рецепторов, связывающих токсин с клеткой-мишенью. Для доказательства этой идеи необходимо было провести эксперименты, в которых фермент и токсин были бы получены от одного и того же возбудителя. В наших условиях наиболее походящей моделью оказался дифтерийный микроб. Цикл исследований, проведенных в этом направлении, подтвердил причастность нейраминидазы к специфическому связыванию дифтерийного токсина. Ю.В. в течение нескольких лет работал над этой проблемой, привлекая к ее решению сложные молекулярно-биологические методики. Результаты исследований вошли в его докторскую диссертацию, после защиты которой он получил место руководителя лаборатории бактериальных токсинов в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи.

В начале 1980-х годов в лабораторию пришел молодой сотрудник Сергей В.. Окончив Ветеринарную академию, он отслужил в советской армии и после этого решил посвятить себя научной работе. Для исследования я предложил ему тему, связанную с изучением антигенной специфичности субъединиц холерного энтеротоксина. Сергей быстро освоил необходимые довольно сложные методики и с невероятной тщательностью проводил эксперименты с их использованием. У него были, что называется, "злотые руки". Он отличался чрезмерной закрытостью, был мало контактен, но был безупречно вежлив и организован. По-видимому, эти странности явились следствием его легко ранимой натуры, и представляли собой способ самозащиты от воздействия окружающего мира. После нескольких лет продуктивной работы у Сергея накопился достаточный материал для научных публикаций, а в итоге и для кандидатской диссертации. Однажды он выступил с этими материалами на конференции молодых ученых института. Конференция проходила в мое отсутствие, что позволило моему давнему недоброжелателю В.З. отыграться на докладе, сделанном Сергеем. Эта выходка в присутствии большой аудитории так травмировала молодого научного сотрудника, что он отказался от намерения представить диссертацию к защите и вскоре уволился. Мне было жалко расставаться с Сергеем, т.к. я видел в нем великолепного методиста, который мог бы быть чрезвычайно полезным при проведении любых тонких экспериментов.

Неудачно сложилась судьба и у моего аспиранта Саши Ч. До того как поступить в аспирантуру, Саша работал, кажется, пару лет в клинике хирургом, но разочаровался в этой профессии и решил посвятить себя науке. Я принимал у него вступительный экзамен по микробиологии и биохимии, где он продемонстрировал прекрасные знания предметов. Однако когда Саша стал выполнять экспериментальную работу, то воспроизвести несколько одинаковых опытов для подтверждения полученных данных, ему никогда не удавалось. Желание постоянно менять условия эксперимента приводило к отсутствию результатов, необходимых для завершения одного этапа и перехода к следующему. В итоге работа не продвигалась, и Саша не уложился в срок, отведенный аспирантурой. Случай с ним в очередной раз подтвердил справедливость мнения о том, что занятие исследовательской деятельностью требует специальной базовой подготовки, которая развивала бы научное мышление и прививала бы навыки проведения экспериментальной работы. Если такая подготовка не получена на студенческой скамье, то рассчитывать на быстрый успех нет оснований. Я жалел и жалею Сашу до сих пор. Он бросил хирургию, чего я не сделал бы никогда. Он хотел утвердиться на научном поприще, но и здесь его постигла неудача. Я видел, что по своим человеческим качествам он не заслужил такой несправедливости, но я ничем не смог ему помочь. Сашмны неудачи оставили занозу в моей душе.

Я уже упоминал, что лаборатория имела обширные научные связи с разными как отечественными, так и зарубежными исследовательскими центрами. С Олегом Красильниковым и его коллегами из Ташкентского института молекулярной биологии была выполнена серия интересных исследований по холерогену и цереолизину Bacillus cereus, Александр Цицер из Алма-атинского противочумного института выделил и охарактеризовал новый тип гемолитически активного белка, продуцируемого холероподобным вибрионом.

Работа по изучению некоторых аспектов биосинтеза белка, проведенная с функционально активными фрагментами дифтерийного токсина, была выполнена совместно с сотрудниками лаборатории А.С. Спирина из Института биосинтеза белка (Пущино-на-Оке). На базе нашей лаборатории с использованием иммунно-химических подходов проводила работы Г.Г. Жарикова со своими дипломниками из МГУ им. М.В. Ломоносова, изучая макромолекулярную структуру Bacillus brevis.

Лаборатория предоставила возможность для выполнения диссертационных работ Людмиле Калмыковой. из Московской ветеринарной академии им. К.И. Скрябина, а также Сабри Моргану из Египта, тоже аспиранту академии. Сабри был очень симпатичным парнем, а его колоритная арабская внешность постоянно привлекала внимание моих лаборанток. За время аспирантуры он освоил русский язык настолько, что смог описать результаты проведенных эксперименты для включения их в отчет по диссертационной теме. Правда, над текстом самой диссертации нам пришлось много работать вместе, после чего диссертационный труд был представлен в Ученый совет. Защитив диссертацию, Сабри уехал на родину и его связь с лабораторией оборвалась.

На базе лаборатории работали аспиранты из Болгарии: Марчела Сиромашкова и Игнат Абрашев. Они, как и многие болгары, проявляли традиционные симпатии к России, и наши дружеские отношения продолжались еще долгое время после защиты ими диссертационных работ. Когда мне приходилось бывать в Болгарии, я всегда был окружен их вниманием и искренней заботой. В болгарских и советских научных изданиях мы опубликовали ряд совместно полученных экспериментальных данных.

В 1978 году я получил звание профессора. К моменту отъезда в США список подготовленных мной кандидатов наук, приближался к двадцати, а количество опубликованных научных трудов перевалило за 250.

Профессорское звание давало некоторые житейские преимущества, среди которых главным был ежегодный двухмесячный отпуск. В Америке, где продолжительность отпуска научного сотрудника исчисляется двумя неделями, утрата такого блага ощущалась очень болезненно.

Однажды в середине 1980-х годов мне позвонили из иностранного отдела института и попросили принять двух специалистов их Северной Кореи. Когда я встретился с ними, то выяснилось, что один из них, на самом деле, имел отношение к микробиологии, а другой был переводчиком. Оба они отрекомендовались как представители правительства, получившие важное государственное задание. Из беседы я понял, что им известны мои ранние работы по сибирской язве и их интересуют штаммы этого возбудителя. После того как я сказал, что уже давно не занимаюсь этой проблемой, они попросили какие-нибудь другие микробные культуры, например, токсигенные стафилококки, которыми действительно располагала моя лабораторная коллекция. Я дал им пару ампул леофилизированных энтнротоксигенных штаммов, за что они меня тут же отблагодарили подарками. Один из сувениров представлял собой "художественный альбом" с картинками современной северокорейской живописи. Другим сувениром была фигурка северокорейского "солдата - победителя", у ног которого лежал американский флаг. Третий подарок произвел на меня буквально сногсшибательное впечатление. Внутри бутылки, заполненной водкой, находилась спиралью свернутая змея, голова которой крепилась к основанию пробки. По виду этот бутылочный контейнер напоминал скорее экспонат из зоологического музея, чем что-то пригодное для употребления вовнутрь. Когда я рассказал Соне о сделанных подношениях, она категорически потребовала, чтобы я не приносил их домой. Позднее одному из наших друзей, по специальности этнографу, который интересовался "учением чучхе", я подарил статуэтку "солдата-победителя", а приятель-журналист буквально вырвал из рук водку, настоянную на змеиных останках. Оказалось, что для знатоков эти экзотические северокорейские сувениры представляли большую ценность.

Корейцы пробыли у меня в лаборатории недолго, отказались от чая и кофе и поспешили, как они сказали, на важную посольскую встречу. На следующий день они планировали отправиться в Ленинград, чтобы получить образцы нужных им возбудителей в военном институте биологических стандартов. Надо полагать, что визит этих специалистов в Советский Союз имел прямое отношение к намерениям "великого кормчего" начать работы по изготовлению собственного бактериологического оружия. В помощи они могли наверняка рассчитывать только на своего старшего брата и верного друга, всегда готового поддержать любое грязное начинание.

В конце 1980-х годов ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи принимал аналогичных посланцев из Тегерана. На этот раз я отнесся к визиту пришельцев более осторожно и отказался с ними встретиться, сославшись на занятость. Но как мне потом стало известно, цель их посещения сводилась к более серьезным делам. В их планы входило пригласить в Иран на длительный срок ведущих специалистов по клонированию генов для того, чтобы они помогли запустить там национальную программу получения новых штаммов патогенных микроорганизмов. Время для подобного предложения они выбрали очень подходящее, т.к. надвигающийся экономический крах советской системы привел практически к остановке научных исследований в стране. В этих условиях соблазнить ученых возможностью хорошо заработать не представляло большого труда. Двое энтузиастов из специализированной лаборатории, которую возглавлял профессор Г.С., а затем и он сам, отправились на заработки в Тегеран. Там они в течение нескольких месяцев обучали местных специалистов методам генетическомго клонирования и, надо полагать, оказали большую помощь режиму в создании смертоносного оружия.

Удивительные симпатии советская власть прививала своим гражданам. Для многих выходцев из страны Советов не было ничего желаннее, чем водить дружбу с той частью "прогрессивного" человечества, которая дышала злобой и ненавистью к цивилизованному миру. Семена, зараженные вирусом ненависти к ценностям мировой цивилизации, культивировались в стране победившего социализма более семи десятилетий. Сейчас они стали прорастать среди народов, еще не успевших познать эти ценности, но уже научившихся их отвергать.

8. Семья, отдых, путешествия

Одну часть летнего отпуска я обычно проводил в путешествиях на байдарке. Первый мой байдарочный опыт был приобретен на реке Угре, верховья которой теряются в дремучих брянских лесах. Наша команда состояла из трех молодых людей около тридцатилетнего возраста: два физика и один биолог. Путешествие продолжалось две недели и закончилось в старинном русском городе Юхнове, который стоит в среднем течении реки Угры. На автобусной станции, куда мы пришли с рюкзаками и упакованной в мешки байдаркой, пассажиры смотрели на нас с большим подозрением, ибо вид у нас был совсем не городской. За время путешествия мы обросли бородами, на солнце и на ветру брови выгорели, кожа стала коричневого цвета. Но мы были полны впечатлений, которые оставили у нас странствия среди великолепной среднерусской природы и даже с симпатией воспринимали недоброжелательную толпу, поскольку в течение почти двух недель не встречали на своем пути людей. Живописные места, по которым протекает Угра, были совершенно безлюдными и мы наслаждались своим одиночеством, как на необитаемом острове. Этот первый поход открыл для меня красоты мало знакомой мне Средней России и навсегда привил любовь к байдарочному туризму.

Со временем у нас образовалась небольшая компания друзей - любителей байдарочных путешествий. Мы были молоды и радовались жизни, не обращая внимания на бытовую неустроенность, на проявления разного рода несправедливостей и козни со стороны властей. Лишь с возрастом пришла необходимость оценить происходящее вокруг нас. Личные мнения со временем стали приобретать форму оценочных категорий и превращаться в мировоззрение. Наступал этап поляризации воззрений, который в первую очередь коснулся близких друзей.

С Галей и Сашей С. мы подружились еще во времена начала нашей семейной жизни, когда мы оказались по соседству на даче в "Отдыхе" с нашими маленькими детьми. В свободные от детей минуты мы играли в пинг-понг, стол для которого был установлен на нашем участке. Нас с Сашей объединяло то, что мы в один год закончили МГУ, он - физический факультет, я - биолого-почвенный. Галя окончила институт им. Плеханова по специальности экономика. По возвращении в Москву мы продолжали поддерживать отношения и даже укрепили их тем, что почти одновременно, и они и мы, приобрели собак. Они купили спаниеля, у нас был фокстерьер. Вместе мы часто ездили на полигон в Мытищи, где находилась специальная нора с лисой для развития охотничьих навыков у фокстерьеров. Я тренировал в норе нашего фокстерьера Чану, а Саша на ближайшем лугу натаскивал на птицу свою Весту.

Во время летнего отпуска, а иногда и на майские праздники, мы отправлялись в поход на двух байдарках, каждый со своим семейством и собаками. Маршрут выбирали, как обычно, по рекам и озерам Подмосковья или средней полосы России. До начальной точки маршрута добирались поездом, а от станции до воды - на каком-нибудь местном транспорте. В деревнях, где нам приходилось останавливаться, чтобы пополнить запасы еды, наши собаки всюду вызывали большой интерес. Местный народ, привыкший к беспородным дворняжкам, обычно собирался вокруг наших ухоженных, породистых псов, и в острой дискуссии решал, какая из собак красивее. Это выглядело очень забавно, потому что в острый момент самые горячие спорщики начинали использовать крепкий местный "фольклор". Обычно довольно быстро сходились на том, что это не кобели, но слово "сука" никто не произносил. В деревне это слово считалось неприличным, а трехэтажный мат - сколько угодно. Многолетние путешествия с заездами в русскую деревню убедили нас в том, что основной язык местного населения - матерный. Если учесть, что местные мужики редко бывают трезвыми, то потребность в матерном языке становилась вполне понятной.

В жаркую погоду я, как правило, сидел в лодке в шортах. И однажды, не переодевшись, я зашел в таком виде в сельпо. Деревенский мальчишка лет двенадцати подошел ко мне и вежливо спросил: "дядя, это у тебя мандалоны?". Пришлось подтвердить. Мне показалось это новообразование остроумным. С тех пор шорты в наших путешествиях стали называться только так.

В конце дня, после того как было выбрано место для привала и установлены палатки, мы устраивали ужин около костра с небольшой выпивкой, которую всегда возили с собой. Алкоголем служил спирт-ректификат, взятый мной из лаборатории. Надеяться на сельские магазины в летнее время было опрометчиво. Водки там практически не бывало, но изысканные коньяки можно было иногда встретить. По наблюдениям В. Аксенова коньяк Камю в терминологии деревенских жителей значился как "Камус".

На политические темы мы старались говорить редко, т.к. мои резкие суждения и неодобрения властей никому не нравились. Наши друзья придерживались более умеренных взглядов, что, надо отдать справедливость, гарантировало более спокойную атмосферу во время путешествия. Галя любила пересказывать сюжеты старых кинофильмов. Особенно мы любили вспоминать трофейные фильмы, память о которых в нас жила со времен нашей послевоенной юности.

Однажды наше запланированное еще весной байдарочное путешествие сорвалось из-за того, что Сашу призвали на военные сборы. Однако оказалось, что это были не сборы, а специальная подготовка новых рекрутов, набранных для службы в КГБ. Завербованным запрещалось говорить об истинных целях подготовки, поэтому для друзей и знакомых придумывались разнообразные версии из обыденной жизни. Это было первое погружение в среду лживости, с чего будущие чекисты начинали свою службу в тайной военизированной организации, управлявшей всей жизнью в стране. По времени набор молодых сил в ряды КГБ совпал с приходом к власти Л. Брежнева. Новое пополнение состояло в основном из дипломированных специалистов, призванных заменить устаревшую сталинскую гвардию, сформированную в 1930-е годы в основном из сынов беднейших крестьян. Выбор падал на людей, имеющих кристально чистые анкеты, а также не проявивших особых дарований на профессиональном поприще.

После окончания университета Саша, как и другие молодые специалисты, имел мизерную зарплату и очень неопределенные перспективы на ее повышение в будущем. В КГБ он сразу же получал воинское звание, увеличение зарплаты и разные льготы, которые государство предоставляло чекистам. Я к этому времени уже защитил кандидатскую диссертацию, и мое материальное положение, как дипломированного специалиста, также значительно улучшилось. Насколько я мог наблюдать, Саша успешно продвигался по карьерной лестнице, но наши отношения постепенно стали затухать. Он довольно часто ездил за границу в составе различных групп, а, кроме того, командировался в качестве "экономического советника" то в Эфиопию, то на Кубу. Каждый раз, возвращаясь из поездки, он привозил кучу эротических журналов, которые щедро раздавал своим друзьям. По правилам советской таможни ввоз подобной продукции категорически запрещался, но на работников КГБ таможенники смотрели сквозь пальцы.

При возвращении Гали и Саши с Кубы мы оказались среди встречающих, поскольку у меня в это время уже была машина, и я мог оказать необходимую помощь в транспортировке багажа. В их московской квартире к приезду из аэропорта был накрыт стол, за которым расселись десятка полтора Сашиных сослуживцев из КГБ. Женщин среди них не было, зато такого количества наглых, алчущих хамов зараз, мне никогда не приходилось видеть. Это была совершенно незнакомая мне порода циников, которую можно было вывести методом генетического клонирования, - так они были похожи друг на друга. Облизывая пересохшие рты, они бросились глушить водку стаканами, сопровождая каждый заход тостами за здравие кубинских друзей и их доблестных защитников. Захмелев, они ударились в эротику и стали приставать к Саше, чтобы он рассказал им, какие члены у кубинцев, больше или меньше, чем у русских. Вариации на эту тему были бесконечные, фантазия выходила за все возможные границы, похоть выпирала из каждой поры. Покидая это сборище, я содрогался от омерзения. Мысль о том, что я принадлежу к той же самой популяции людей, что и эти разложившиеся хозяева советской жизни, мне была отвратительна.

После распада советской системы Саша, как и многие его сослуживцы, перешел на сторожевую службу в коммерческие структуры. Саша умер внезапно от инфаркта, К этому привела его полная стрессов жизнь, а также алкоголь и безмерное курение. Вскоре после его смерти мы увиделись с Галей. Я приехал в очередной раз в Москву, и какая-то интуиция заставила меня позвонить ей, хотя я не был уверен, что номер телефона сохранился, т.к. прошло больше двадцати лет после нашей последней встречи. Галя выглядела прекрасно, только вокруг ее милых раскосых глаз появились небольшие морщинки. Она показала мне фотографии наших совместных байдарочных походов, и мы уже в половинном составе с удовольствием вспомнили далекое время нашей беспечной молодости.

Другими нашими компаньонами по путешествиям были Наташина двоюродная сестра Ирина (Инуся) и ее муж Иван (Ваня). С ними мы меньше ходили на байдарке, и больше предпочитали оседлую жизнь в каком-нибудь красивом месте поблизости от озера или реки. Они были по возрасту немногим старше нас, но эта разница никогда не чувствовалась. Ваня - по профессии архитектор, Инуся относила себя к литературным кругам. Наше сближение внутри клана Поддубных произошло, по-видимому, потому, что при семейных встречах мы придерживались общих взглядов и мнений и всегда вносили некоторый диссонанс в тихую заводь родственных отношений. Без особого стеснения мы заявляли о себе как о новом поколении, которое может не считаться с догмами старших, тем более что догмы во время хрущевской оттепели сильно поколебались.

В поход, как правило, мы брали радиоприемник "Спидолу", которая обеспечивала нам возможность получать информацию со всего мира. Уезжая далеко от Москвы, мы оказывались за пределами зоны глушения, поэтому любая радиостанция, будь то "Голос Америки", "Свободная Европа", "Немецкая волна" или "Би Би Си" принималась без помех. Каждая из этих станций давала не только новую информацию о международных событиях, но и интересные аналитические обзоры. Я помню, какое огромное впечатление произвело на нас появление в эфире заявления А.Д. Сахарова о войне и мире. На фоне бездарной брежневской мякины оно блистало интеллектом и строгим логическим построением. Каждый вечер после прослушивания очередной радиопередачи мы обменивались мнениями и чувствовали себя приобщенными к мировым проблемам. Мы были информированы обо всех событиях диссидентского движения и воспринимали их как свежий бриз в удушливой атмосфере советской политической жизни. С нашей точки зрения они означали, что в обществе на смену уничтоженной интеллектуальной элите стало приходить новое поколение интеллектуалов, здравый смысл которых всеми силами сопротивлялся сталинским методам оболванивания. Будучи сильными и бесстрашными люди, диссиденты понимали бедственное положение нации, психика и сознание которой оказались деформированными под действием иррациональной советской идеологии и политики.

После летнего отдыха мы продолжали встречаться с Ириной и Ваней в Москве. Иногда эти встречи происходили в компании их друзей, которые в основном принадлежали к гуманитарному чиновничеству. Мне было странно видеть эту самодовольную обуржуазившуюся публику с высокомерными и снобистскими замашками. Они любили подчеркивать свою избранность и приближенность к правящей советской верхушке. Большая часть из них весьма критично относилась к брежневскому слабоумию, но в то же время никто из них не мыслил свою жизнь вне круга влиятельных советских вельмож. Наблюдать за их нравами было небезынтересно, в окружающей меня научной среде ничего подобного не встречалось.

Мне оставались непонятными мотивы странной дружбы наших родственников с одной стороны с нами, а с другой - с абсолютно чуждыми нам людьми. Однако вскоре, мне кажется, я нашел объяснение этим необычным отношениям. Дело в том, что Иринин отец Артемий Александрович занимал довольно высокий правительственный пост, и возможность сослаться при случае на такое высокое знакомство, много значила в чиновничьей иерархии. Имя человека высокого государственного ранга, как А.А., в брежневские времена могло служить важным корпоративным паролем.

Сам А.А.Хабахпашев, армянин по национальности, отличался трезвым умом, сдержанностью и, по-видимому, рано овладел секретами восточной мудрости. Становление его профессиональной карьеры происходило в суровое время политических репрессий, однако после окончания войны за заслуги в области военного судостроения он получил звание лауреата Сталинской премии. Хотя с этого момента и до конца жизни он оставался в составе советской номенклатуры, ему был чужд дух барства и вельможности. Его жена Евгения Алексеевна, Наташина тетка, в молодости работала врачом, а в более зрелом возрасте посвятила свою жизнь семье и старалась создавать имидж своему привилегированному мужу. У нас установились теплые отношения с этим семейством Наташиных родственников, которые были нам очень симпатичны. Мы часто навещали их и всегда чувствовали себя желанными гостями в их доме. При необходимости мы могли оставить у них на короткое время нашу подрастающую дочку Алену или провести с ними уикенд на даче в Серебряном бору. В Москве у них была небольшая трехкомнатная квартира. Обитали же в этой квартире пять взрослых людей: кроме Е.А. и А.А., там жила их старшая дочь Ирина с мужем Ваней и младшая дочь Надежда. Однако, несмотря на высокое положение, умеренные взгляды А.А. не позволяли ему претендовать на квартиру большей площади. Правда, позднее, когда появился второй зять, А.А. выхлопотал маленькую квартирку для Ирины с Ваней. По рангу А.А. полагалась государственная машина с шофером, которая, по существу, обслуживала всю семью. К моим политическим воззрениям А.А. относился без эмоций и никогда не старался опровергнуть те аргументы, которые я выдвигал против советских порядков. Свое мнение он, как правило, не высказывал. Ретроспективно я думаю, он воспринимал мою критику властей, как сотрясение воздуха, ибо восточная мудрость ему подсказывала, что изменить систему не возможно. О крахе советского режима в то время даже в голову никому не приходило, в нашем подсознании глубоко засела вера в его вечность. Мы не воспринимали советский строй, как эксперимент большевиков, не понимали, что каждый эксперимент имеет начало и конец.

Иногда мы ходили в байдарочные походы большой компанией, и тогда обязательно находился умелец, играющий на гитаре. В 60-е годы стали входить в моду бардовские песни, которые сочиняли одаренные молодые люди, зараженные романтикой путешествий и скитаний. По вечерам, расслабившись после очередного перехода, все собирались вокруг костра, и гитарист начинал медленно перебирать струны, а потом и напевать какую-нибудь знакомую мелодию. У каждого музыканта были свои предпочтения, но репертуар, как правило, состоял из одного и того же набора всеми любимых песен. Мне очень нравились "Деревянные города" Александра Городницкого, ну а песня "Все перекаты да перекаты" стала почти гимном байдарашников. Те гитаристы, кто имел небольшой голос, слух и прилично владел мастерством игры, часто пели Булата Окуджаву. Его стихи знали почти все еще со студенческих времен и поэтому дружно подпевали.

Существовало множество самодельных магнитофонных записей с песнями Окуджавы, и обмениваться кассетами было привычным делом. Когда мы жили еще в семье Наташиных родителей, то каждый раз, как только включался магнитофон и начинал звучать проникновенный голос Булата, отец Наташи говорил: "Не понимаю, что вы находите в этих блатных песнях". Меня ужасно возмущало такое пренебрежение к замечательной поэзии. Окуджава был моим любимым поэтом. В его стихах мне нравилась искренность и неподдельность мыслей и чувств, а также отсутствие какого-либо политического оттенка в том, о чем он писал. Нас с малых лет душила политизация советской жизни. Поэтому поэзия, в которой война звучала не как геополитическое событие, а как трагедия человеческой судьбы, захватывала глубиной проникновения в людское горе. Я не мог слушать без волнения песню о "Леньке Королеве" или "Война, что ты сделала подлая" или песню "До свидания мальчики". Эти стихи были замечательным антиподом того восхищения войной, где прославлялся героизм. Сейчас, когда я смотрю на все творчество Окуджавы в целом, я вижу, каким удивительным пацифистом он прослыл среди людей моего поколения, жизнь которого прошла под прессом агрессивного советского милитаризма. До сих пор в трудную минуту жизни, когда необходимо опомниться от шквала навалившихся забот, я сажусь и слушаю "Виноградную косточку в теплую землю зарою..." или "Молитву Франсуа Виньона". Мудрость, воспетая поэтом в стихах, помогает мне многое поставить на свои места.

На исходе второго десятилетия совместной жизни наш брак с Наташей стал разваливаться. В нем стали появляться посторонние фигуры, присутствие которых не способствовало укреплению семейных уз. Как всегда процесс распада занимает какое-то время, пока не наступает критическое состояние, меняющее кардинальным образом всю ситуацию. В нашем случае исход оказался трагическим. Уход Наташи из жизни потряс нашу семью, весь большой клан Поддубных и наших многочисленных друзей. Это произошло в тот год, когда наша дочь Алена поступила в Московский университет и стала студенткой геологического факультета.

Выбор Аленой геологической специальности был довольно неожиданным для нас, т.к. на протяжении многих лет у нее проявлялись сугубо гуманитарные наклонности. На геологический факультет она поступила на второй год после окончания школы, первый неудавшийся заход был сделан на филфак. С детства она интересовалась балетным искусством. До сих пор в нашей библиотеке сохранилось большое количество книг по балету, которые мы помогали ей собирать. Она посещала все балетные спектакли в Большом театре. Одно время она даже занималась в специальном танцевальном кружке. Незадолго до окончания школы Алена стала писать маленькие рассказы, один из которых был напечатан в журнале "Пионер". И вдруг все повернулось странным образом. Гуманитарный интерес оказался отодвинутым на задний план, когда в классе появился новый учитель математики. Этот талантливый преподаватель привил ученикам такую любовь к предмету, что многие после получения аттестата зрелости намеревались связать свое будущее с математикой. Какую-то роль в Аленином решении сыграл и наш приятель-геолог Саша Шмидт. Я не знаю, пожалела ли Алена о своем выборе, но мне до сих пор трудно примириться с тем, что ее детское и юношеское увлечение балетным искусством никак не повлияло на выбор ее будущей профессии. На самом деле все сложилось не так уж плохо: в геологической среде Алене встретилась со своим будущим мужем, замечательным парнем - геофизиком Александром Сибирцевым.

9. "Под колпаком" у властей

Странным образом в моей жизни складывались взаимоотношения с чекистами. Как и все граждане страны, я находился под их неусыпным контролем, заполнял анкеты и проходил проверку на лояльность. После работы в Челябинске-40 и Загорском центре по разработке бактериологического оружия, казалось, любые выезды за границу будут для меня закрыты. Однако этого не произошло и секретные грифы после перехода в гражданскую систему как бы перестали фигурировать. Оказывается, в моей трудовой книжке засекреченные места работы были названы совершенно по-иному, чем они значились на самом деле. Чтобы не разглашать тайну, Челябинск-40 не упоминался, а вместо этого было записано, что я работал сотрудником Биолого-почвенного факультета МГУ. Что касается работы в Загорском центре биологического оружия, то в книжке был указан Институт Санитарии, а не воинская часть, т.к. я числился там вольнонаемным. В отделе кадров гражданских институтов, по-видимому, мало кто знал об этой зашифрованной игре спецслужб, и поэтому принимали в расчет только то, что было записано и закреплено печатью. Я не имел обыкновения распространяться о своей прошлой работе и не говорил лишнего.

Однажды во времена Перестройки наш бельгийский друг, специалист по вопросам атомной энергии, работавший в соответствующем департаменте Европейского союза, стал хвастаться, что ему удалось получить некоторые материалы об аварии, которая произошла в 1957 году на одном из уральских объектов. Когда выяснилось, что он имеет в виду Челябинск-40, я ему рассказал о произошедшем взрыве и его последствиях, поскольку был очевидцем этих событий. Моя информация его потрясла, т.к. за пятнадцать лет нашего знакомства он никогда не слышал от меня даже упоминания о проекте, в разработке которого я участвовал в те далекие годы на комбинате по обогащению урана.

Обстоятельства непреднамеренной дезинформации служб госпезопасности убедили меня в том, что заполняемые анкеты являются не чем иным, как самодоносом: что сообщишь о себе, то и будет использовано против тебя же. Опыт жизни в стране, где каждый человек в любой момент мог стать предметом произвола властей, многому научил меня. Инстинкт самосохранения заставлял держать язык за зубами и по возможности избегать общения с представителями правопорядка любого уровня, среди которых всегда находились чекисты. Однако в повседневной жизни нередко возникали ситуации, приобретавшие совсем неожиданный поворот.

Однажды по случаю защиты диссертации трое моих молодых приятелей пригласили меня в ресторан, отметить это событие. Они выбрали "Националь", поскольку там неоднократно бывали, им нравился европейский стиль тамошнего обслуживания посетителей. Мне же никогда не приходилось бывать в этом ресторане, но я знал, что "Националь" - ресторан для иностранцев и посещать его рискованно. Когда мы пришли туда, метрдотель встретил нас не дружелюбно и на нашу просьбу предоставить столик сначала грубо предложил уйти, а после отказа выполнить его распоряжение, отвел нас в небольшую комнату, где сидел представитель службы охраны порядка, потребовавший от нас объяснения, почему мы пришли в этот ресторан. Мы честно рассказали о наших намерениях и предъявили академические пропуска, но это не помогло, на наши головы посыпались чудовищные угрозы. Оскорбленные таким обращением, мы продолжали настаивать на своём, что привело в неописуемое бешенство прибывших на подмогу стражей, которые решили за непослушание сдать нас в районное отделение милиции. Вызванная милицейская машина доставила нас в отделение для составления протокола. В нем указывалось, что мы явились в ресторан в пьяном виде и устроили там дебош. Мы отказались подписать протокол, дежурный не настаивал и вскоре нас отпустил. На следующее утро, донос лежал на столе у директора. Бароян вызвал нас и в присутствии начальника первого отдела отчитал, порекомендовав впредь в "Национале" не показываться. В институте все обошлось без выговоров и каких-либо порицаний, однако наивно было ожидать от злопамятных чекистов, чтобы они что-нибудь кому-нибудь прощали. Злобность и ненависть - отличительное свойство этого племени. Они отыгрались на мне тем, что запретили выдавать паспорт на заграничные поездки. И хотя мои характеристики, с которыми я проходил райкомовские собеседования, были в полном порядке, и я получал рекомендацию на выезд, в паспорте мне отказывали. Я попал в "черный список". Доступ к той инстанции, которая принимала решение об отказе, был закрыт, а лица, стоявшие за произволом, надежно ограждали себя завесой непроницаемости. Все делалось тайно, за обитой жестью дверью и зарешеченными окнами. Однако человеку, прожившему в советской системе многие годы, не трудно было понять, что следы уходили в чекистское подполье.

Так было сорвано мое участие в работе научной конференции во Фрейбурге, поездка на симпозиум по токсинам в Токио и на международный биохимический конгресс в Париже. Грант, который я получил от Федерации Европейских Биохимических Обществ на проведение работ по холерному токсину в Гётеборге, пропал, присланный мне авиабилет был возвращен с объяснением дирекции, что я будто бы сломал ногу. На самом деле в очередной раз мне отказали в паспорте. Вот таким способом, руководившая жизнью страны госбезопасность, спекулирующая своим "патриотизмом", заботилась о развитии советской науки. Для общения с внешним миром мне оставили только научные контакты с учеными т.н. социалистических стран.

В 2006 году вышла в свет книга "Очерки научной жизни" Г.И. Абелева, работавшего в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи в то же самое время, что и я. Книга вызвала у меня большой интерес, поскольку я увидел в ней не только ученого, достойного большого уважения, но и его смелую гражданскую позицию. Наряду с научными аспектами Абелев рассматривает в книге и свои отношения с властями. Там он описывает козни чекистов, которым подвергся в отместку за несогласие сотрудничать с их организацией. Это был тот же самый стиль, что испытал я на себе: отказ в заграничном паспорте и препоны в международных контактах, а также оскорбительное унижение перед отечественными и зарубежными коллегами. Должен признаться, что меня восхитили мужество Г.И. и его бойцовские качества, которые он проявил в борьбе с дирекцией института, отстаивая свою правоту.

За время советской власти отечественным ученым досталось немало от преследований спецслужб. Репрессированных ученых чекисты сгоняли в научные "шарашки", где их знания и интеллект насильно направляли на создание средств, ужесточающих террор и гонения. Руками чекистов Лысенко и его подручные расправлялись с неугодными учеными-генетиками. Судьбу генетиков разделил и всемирно известный биолог Н.В. Тимофеев-Ресовский, удерживаемый карателями в ссылке не одно десятилетие. Всем памятна травля чекистами академика А.Д. Сахарова - своеобразная форма благодарности этих "защитников национальной безопасности" за участие ученого-физика в работе над водородной бомбой. Не перечесть примеров глумления чекистов над учеными.

Столкнувшись вплотную с кознями спецслужб, я впервые осознал, что решения райкома ничего не значат, что компартия вовсе не обладает никакими правами, а вся власть в стране принадлежит чекистам. Это было мое прозрение, которое позволило увидеть подлог, совершенный "гением всех времен и народов" еще в 1920-х годах, когда на костях единомышленников по партии он создал репрессивный чекистский аппарат.

Не один раз я задавал себе вопрос, есть ли в деятельности чекистов хоть какой-нибудь элемент созидательного начала. В каждом случае ответ приходил один и тот же: бесконечная череда разрушений всего, к чему прикасались их руки. Террор, пытки в застенках, тюрьмы, концлагеря, массовые расстрелы и депортации, политические заговоры, покушения и убийства видных общественных деятелей, подрыв мировой стабильности, ложь, дискредитация и разложение христианской морали - вот далеко неполный перечень зла, совершенного и совершаемого этим орденом стражей как у себя в стране, так и зарубежм. С уверенностью можно сказать, что нет ни одного знаменательного политического события, происшедшего в ХХ в. (а теперь уже и в начале ХХI в.), режиссура которого обошлась бы без участия организации чекистов. Все параметры, свойственные этой организации, красноречиво свидетельствуют о том, что в мире орудует мафиозная террористическая корпорация, масштабы деятельности которой выходят далеко за рамки нынешней России. За время своего существования она выработала огромный арсенал средств мимикрии, делающих ее глубоко конспиративной и скрытой от постороннего глаза. Не замечать этого монстра ХХ в. - значит быть слепым и не понимать, откуда исходит угроза мировой цивилизации.

О.В. Бароян пришел в академическую науку очень поздно, и, как я уже отмечал, не столько как ученый, сколько как организатор. Высокоразвитое тщеславие заставило его приложить огромные усилия к тому, чтобы запечатлеть свое директорство воссоединением института и упрочением авторитета в международной научной среде. Однако большую часть жизни Бароян отдал дипломатии и службе госбезопасности. На институтском стенде, посвященном ветеранам войны, висела фотография, на которой он был снят в чекистской форме в ранге полковника. Известно, что переход на гражданскую службу не снимает с чекистов погоны и не освобождает от корпоративной принадлежности. Даже вышедшие на пенсию остаются до конца жизни в их рядах.

Все это относилось и к Барояну, хотя навыки высококвалифицированного дипломата помогали ему умело лавировать между корпоративными требованиями и необходимостью поддерживать престиж директорский власти. В ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи, как и в других учреждениях страны, существовали службы надзора, функцию которых выполняли соответствующие подразделения и их руководители. Так, например, в обязанность институтского иностранного отдела входил контроль над перепиской ученых с зарубежными коллегами и научными центрами. Руководитель отдела Эльсон вскрывал и прочитывал всю персональную корреспонденцию, приходящую в институт на имя отдельных ученых. Заместитель директора по режиму Копылов контролировал не только состояние безопасности, работу охраны и пропускную службу института, но и считал необходимым быть осведомленным в личных делах каждого сотрудника. По его инициативе в застекленных дверях лабораторных комнат были сделаны наблюдательные глазки. В нужное время через такой глазок всегда можно было вести наблюдение за сотрудниками, работавшими в помещении.

Когда чекистам стало известно, что руководитель лаборатории профессор А.Е. Гурвич подписал письмо в защиту диссидентов, то Копылов на глазах всего института лично встал на проходной, чтобы не дать возможность ученому пройти на территорию.

Любопытным экземпляром был его предшественник, который до прихода в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи служил в личной охране "великого вождя". Там он числился в бригаде "кроликов", на которых испытывали безвредность пищи, идущей на стол тирану. По нраву он был менее агрессивным, чем Копылов. В его обязанность, кроме прочего, входило следить за распорядком рабочего дня, за приходом сотрудников на рабочие места и уходом с работы. Он очень огорчался, когда сталкивался с недисциплинированностью научных работников и жаловался директору: "Мы приходим на работу, начинаем функционировать, а функционировать не с кем". Надо полагать, что Бароян не видел ничего зазорного в слежке, которую осуществляли институтские чекисты за научным персоналом т.к. советская этика считала это нормой.

Забавно выглядело мелкое тщеславие Барояна. Ходила молва, что после того, как его фотографию поместили на районную доску почета, он не мог скрыть гордость, оказанной честью, и тем, кто этого еще не видел, советовал посмотреть, в какую компанию районных знаменитостей он попал.

После ухода О.В. Барояна на пенсию его приемником стал Дмитрий Р. Каулен, доброжелательный и умный человек, который всячески старался продолжить инерцию общения с окружающим научным миром, заложенную шефом. К сожалению, болезнь рано вывела из строя этого всеми уважаемого руководителя, что для института стало большой утратой. Со смертью Каулена достоинство и научный авторитет института стали катастрофически рушиться. Кресло директора занял выходец из окружения В.Д. Тимакова. Этот человек серьезной наукой никогда не занимался, поэтому представившаяся возможность уйти в администрацию только избавила его от научного томления, которое он испытывал в стенах лаборатории. За несколько лет совместного пребывания в отделе микробиологии я не помню случая, чтобы он когда-нибудь принял участие в дискуссиях по научной тематике, обсуждаемой на конференциях. Обычно он глубокомысленно молчал, сидя с карандашом в руке и разрисовывая лежащий пред ним лист бумаги. Он был настолько бездарен, что больше всего для его определения подходило слово "ОНО".Когда мы встречались с Н.Н. Костюковой в кафетерии и садились за один стол, в нашем разговоре об институтских делах всегда фигурировало "ОНО", как воплощение выхолощенного смысла, лишенного какого-либо творческого начала Однако тщеславие и стяжательство этого человека не имело границ. Сначала он сделал себя членом-корреспондентом АМН, а потом - и академиком. Во времена, когда экономические реформы разрешили создание коммерческих кооперативов, он стал предоставлять в аренду разные помещения института и участки территории. Распоряжаясь сам лично доходами, он не вложил ни одной копейки в поддержание лабораторий, от которых не имел личной выгоды, в ремонт ветшающих зданий, в приобретение нового оборудования или множительной и компьютерной техники. В 1990-х годах построенные еще двадцать лет назад при Барояне лабораторные корпуса приобрели вид убогих помещений, по коридорам которых распространялся запах неисправных туалетов. В некогда ухоженном парке громоздились переломанные кусты, сучья и кучи мусора, а на месте бывших цветников зияли ямы. Стеклянные стены, окна и двери кафетерия забили фанерой и деревянными щитами. Так, от процветающего научно-исследовательского комплекса, разместившегося в великолепной садово-парковой зоне, остался только жалкий след.

Этические нормы директора были невообразимыми. При входе в его кабинет иногда удивляла поза, в которой он оказывался застигнутым. Стол скрывал от посетителя его руку, опушенную к полу, но было понятно, что она продолжала выполнять какие-то действия в ящиках стола. Затем начиналась беседа, в ходе которой директор время от времени поглядывал в сторону ящика. Оказывается, там стоял только что включенный магнитофон, предназначенный для записи разговора. Никакого согласия собеседника на запись, естественно, не спрашивалось. Текст разговора, проходившего с глазу на глаз, был нужен для того, чтобы при удобном случае использовать доверительную информацию для шантажа или улик в нелояльности. Тайна была открыта после смерти директора одним из его заместителей.

В период брежневского правления советские руководители разного ранга тешили себя тем, что получали бесконечные награды, титулы, звания, а также увековечивали себя для потомков. Это поветрие не обошло и наш институт. На главном здании у парадного входа с 1940-х годов висела единственная мемориальная доска почетному академику Н.Ф. Гамалеи, имя которого носил институт. В новые времена рядом с почетным академиком стали появляться имена других "прославленных" ученых института. В годы, когда государство практически прекратило финансирование научных исследований, а ученые стали испытывать острую нужду, на фронтоне центрального подъезда укрепили доску с именем бывшего директора. Мемориальную доску водрузила на личные средства семья покойного.

В 2006 году исполнилось сто лет со дня рождения О.В. Барояна. Ученый Совет института обсуждал, достоин ли бывший директор того, чтобы его имя попало в "колумбарий" ученых знаменитостей. Совет высказался отрицательно. Барояну не могли простить его чекистское прошлое, хотя и не имеющее прямого отношения к руководству институтом.

Вскоре после подписания в 1972 году Международной конвенции о запрещении производства и использовании бактериологического оружия в военных и академических кругах стала упорно обсуждаться идея интенсификации исследований по молекулярному клонированию и генетике. Известно, что Ю.А. Овчинников убедил руководство страны в необходимости финансировать эти работы, поскольку они обещали создание новых высоко токсигенных микроорганизмов, необходимых для конструирования более эффективных форм бактериологического оружия. Об этом подробно написал Кен Алибек в своей книге "BioHazard", вышедшей в США в 1998 году. В соответствии с разработанными широкомасштабными планами для проведения исследований в этом направлении предполагалось задействовать не только учреждения военных ведомств, но и гражданские научно-исследовательские институты, Целевые задачи для гражданских учреждений были зафиксированы в секретной программе, обозначенной шифром "Проблема N 5". В ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи под эту программу создали специальный закрытый Ученый Совет, состоящий из военных и ведущих специалистов института, занимающихся молекулярной биологией и генетикой. Лабораториям, в которых работали эти специалисты, выделялись долларовые субсидии для приобретения импортного современного биохимического оборудования и для закупки реактивов, не выпускаемых советской промышленностью. По планам наш институт должен был специализироваться в основном по продуцентам ботулинических токсинов и производству самих токсинов. Институт им. Мечникова в Уфе имел аналогичную задачу по столбнячному токсину и его продуцентам. Институты противочумной системы работали над генетикой возбудителей чумы и холеры. Таким образом, в 1970-х -- 1980-х годах главным источником субсидирования научных исследований в институтах микробиологического, генетического и биохимического профиля стал военный бюджет, отпущенный на создание бактериологического оружия. Как всегда этическая сторона мало интересовала советские власти и подпись, поставленная под Конвенцией, была в очередной раз лишь отвлекающим маневром кремлевских политиков.

Я всячески старался избегать контактов с "Проблемой N 5" и с системой, которую я знал достаточно хорошо по работе в Загорском центре бакоружия. Однако это не всегда у меня получалось. Во-первых, нехватка материалов, реактивов, приборов или оборудования постоянно заставляла обращаться с просьбами, в ответ на которые я тоже должен был оказывать разного рода услуги. Во-вторых, секретные барьеры не позволяли некоторым моим знакомым из военного управления заказывать напрямую микробные штаммы из-за границы. Для меня это не представляло никаких трудностей, поэтому я соглашался выполнить их просьбы и получал нужный им материал на свое имя. Так невольно своим участием я способствовал укреплению научной базы, используемой для разработки бактериологического оружия.

В связи с планами милитаризации молекулярной биологии Академия наук получила фонд на приобретение за рубежом наиболее важных печатных изданий, включая книги и монографии. На деньги этого фонда каждый профессор имел право заказать и приобрести ежегодно одну или две книги по интересующей его научной тематике. Я несколько раз пользовался этой возможностью и получал замечательные книги, которые сам купить был не в состоянии из-за отсутствия конвертируемой валюты. Надо сказать, что потребность в новых иностранных изданиях, посвященных молекулярно-биологическим проблемам, была чрезвычайно велика, т.к. русскоязычных обобщений на эту тему практически не существовало. В то же самое время научные издательства в Европе, и особенно в Америке, чутко реагировали на новшества, выходящие из университетских лабораторий, биотехнологических компаний, а также почерпнутые на международных съездах и конференциях. В получении новейшей научной информации неоценимую помощь мне оказывали мои американские друзья, которые неоднократно привозили или присылали в качестве подарка нужные мне научные книги.

К концу 1970-х годов перекачивание финансовых средств из военных ведомств в гражданскую науку стало приносить плоды. Молекулярно-биологическая наука оживилась. Появились деньги для издания новых научных журналов таких как "Молекулярная генетика, микробиология и вирусология", "Биоорганическая химия". "Биологические мембраны" и др., В них публиковались оригинальные экспериментальные данные, полученные с использованием современных молекулярно-биологических подходов. Увеличилось количество публикаций по бактериальным, животным и растительным токсинам.

В 1982 году я взял на себя инициативу провести первый Национальный симпозиум по токсинам. Он проходил в Москве на базе ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи. Симпозиум собрал довольно большое количество специалистов, работающих с разными видами токсических белков. Для большинства участников, не имеющих возможности выезжать на зарубежные научные встречи, чрезвычайно важно было представить свои данные вниманию коллег и обсудить современные подходы к изучению токсических биомолекул. Несмотря на то, что значительная часть материалов симпозиума, носила прикладной характер, в программных докладах прозвучали фундаментальные направления, которые были в центре внимания ведущих лабораторий мира. Я считал, что обмен информацией, состоявшийся на симпозиуме, был чрезвычайно полезен, т.к. он помимо медицинского аспекта проблемы позволил взглянуть на токсины с биологической точки зрения как на особый вид функционально активных макромолекул.

Второй симпозиум на эту же тему я провел в Риге в 1986 году. Поскольку с приходом к власти Горбачева политическая атмосфера в стране изменилась, то на второй симпозиум я пригласил с докладами несколько иностранных специалистов, занимающихся токсинами. Среди них был и Артур Фридлендер (Arthur Friedlander), работавший в Форт-Детрике (Fort Detrick), США. Впоследствии у нас с ним сложились дружеские отношения, о чем я буду говорить дальше. Симпозиум проходил в Рижском доме науки, расположенном в живописной лесистой местности пригорода Лиелупэ. Программа симпозиума была более разнообразной, чем четыре года назад, а представленные экспериментальные данные продемонстрировали достаточно высокий методический уровень выполненных работ. Тезисы докладов были изданы отдельной брошюрой. Я остался доволен этой общесоюзной встречей специалистов по токсинам, институтское же руководство сделало вид, что даже не заметило это мероприятие, хотя формально ведущим научным учреждением был ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи. Правда, в работе симпозиума не принимал участие ни один академик. Видимо, начальство посчитало, что без академиков симпозиуму не хватало авторитетности. Надо сказать, что это был не первый случай подчеркнуто недоброжелательного отношения дирекции к моим работам и ко мне лично, что, естественно, отбивало всякую охоту сотрудничать с институтскими властями. Одно время я даже хотел переехать в Тарту, в университет, где интересовались направлением моих научных работ. Однако политические события конца 1980-х годов приостановили реализацию моих планов. Через несколько лет я перебрался на другой континент, в США.

10. Новый виток семейной жизни

С моей второй женой Соней Богатыревой я встретился в доме наших общих приятелей Валентины Близненковой и Саши Шмидта. Первое знакомство, которое произошло за несколько лет до нашей женитьбы, не вызвало обоюдной симпатии и мы, покидая этот гостеприимный дом, распрощались, практически не заметив друг друга. Прошло довольно много времени, пока судьба снова свела нас в этом же доме. Тогда мы были уже одиноки: моя семья распалась, Соня была разведена со своим мужем Костей Богатыревым.

Соня и ее подруга Валентина работали в журнале "Пионер", где в эти самые дни, когда мы вновь увиделись, находился в гостях их коллега-журналист из тогдашней ГДР. Предстоял уикенд, и гостю необходимо было предложить какую-то развлекательную программу. Поскольку мои "Жигули" отлично бегали, и я располагал свободным временем, мы решили все компанией, захватив гостя, поехать в Суздаль. Кроме меня никто из нас раньше не бывал там, и повидать недавно возрожденную русскую старину было небезынтересно. Путешествие оказалось не совсем обычным. Накануне бедного немецкого журналиста так упоили гостеприимные хозяева, что по дороге в Суздаль он постоянно просил остановить машину, чтобы "подышать свежим воздухом". Во время остановки Саша Шмидт открывал нашу дорожную сумку, вынимал фляжку со спиртным и под рефрен "...и немедленно выпил ..." (из поэмы Венечки Ерофеева "Москва-Петушки") опрокидывал очередную чарочку, после чего мы продолжали двигаться дальше. К Суздалю журналист совсем протрезвел, а Саша, напротив, погрузился в состояние благостного умиления.

Восстановленные церкви и монастыри произвели на всех грустное впечатление, потому что внутри не было ни икон, ни традиционного убранства, а маленький деревянный город, реанимированный по той же советской команде, по которой прежде был разграблен и заброшен, напомнил о своей былой истории во времена древней Руси. За несколько лет до этого теперешнего визита, когда мне впервые пришлось побывать в Суздале, я общался со старожилами, которые недоумевали, что стало привлекать туристов в этот старинный город. Они говорили: "Сейчас же здесь смотреть нечего, от церквей остались одни стены. Вот, если бы приехали сюда до 28-го года, тогда увидели бы, как сияли церковные купола. А сколько золота и серебра было в каждой церкви! А сейчас даже колоколов не осталось на колокольнях". Действительно, судьба Суздаля, как и многих других старинных русских городов, рухнувших под гнетом советской власти, красноречиво демонстрировала пагубные плоды эксперимента, затеянного в России большевиками.

В первые дни нашего возобновленного знакомства мы с Соней пытались вечерами попасть в ресторан или кафе, чтобы, как это принято в цивилизованном мире, приятно провести время. Но советская система, не рассчитанная на удовлетворение интересов граждан, напрочь исключала такую возможность и обрекала нас на бессмысленные разъезды по Москве в поисках пристанища. Однажды после таких скитаний мы приехали к Соне домой, где она познакомила меня со своими родителями и сыном Костей, взрослым кудрявым парнем, оканчивающим школу и собирающимся поступать в университет. Это была интеллигентная семья еврейского происхождения, принадлежавшая к гуманитарно-литературному миру, в которой преобладали традиции старой русской культуры. Анна Марковна, Сонина мать, начинала работать в редакции журнала "Огонек" еще в то время, когда во главе ее стоял Михаил Кольцов. Отец Игнатий Игнатьевич стал детским писателем и литературным критиком. Соня после окончания МГУ занималась журналистикой и по своим взглядам принадлежала к диссидентским кругам. Оказалось, что мы учились в университете в одно и то же время и, по-видимому, неоднократно наши пути пересекались то в читальном зале на Моховой, то в студенческой столовой, может быть, даже и в общежитии на Стромынке. Но инфантильность и невзрачность, свойственная нашим одногодкам, никак не способствовали созданию того привлекательного имиджа, который заставляет молодых людей обращать внимание друг на друга. Слава Богу, с возрастом многому, что касалось нашего внешнего вида, мы стали придавать больше значения, хотя возможности по-прежнему оставались очень ограниченными.

На книгах Игнатия Игнатьевича, написанных в научно-художественном жанре, воспитывалось не одно поколение дошкольников и школьников, интересующихся техникой и научными знаниями. Всю войну он провел на фронте и вернулся с ореолом победителя к семье, которая жила в разбомбленной квартире, испытывая тяжести неустроенного быта. Я застал И.И. уже совсем больным человеком, здоровье которого было подорвано не только войной, но и политическими стрессами послевоенной жизни. В 1949 году в период компании борьбы с космополитизмом его объявили "космополитом" и лишили возможности зарабатывать на жизнь своим творческим трудом. Человека, защищавшего советскую власть на фронтах войны, эта бесчеловечная аморальная система сделали мишенью для травли, издевательства и унижения. Иррациональное мышление советских идеологов, лишенное элементов здравого смысла и способное индуцировать только злобу и ненависть, превратило достойное понятие космополита, гражданина планеты, в недостойное клеймо. Для того чтобы усилить извращение и предать определению презрительный оттенок, они добавили к клейму слово "безродный", забыв, что у каждого человека, в какой бы стране он ни жил, есть свое место рождения. Даже у "французской булки", которую мракобесы-патриоты перекрестили в "городскую", родиной была Франция, а у автомобиля "ФИАТ", превращенного в "Жигули", родиной осталась Италия.

Имена советских пропагандистов эпохи сталинщины постепенно переходят в категорию мусора и стираются из сознания людей даже моего поколения. Надеюсь, что в память моих внуков они вообще не попадут, ибо защитные механизмы мышления должны уничтожить эту информацию подобно вирусу, загрязняющему компьютер.

Феномен космополитизма, несомненно, в первую очередь распространяется на науку, и требует от ученого, добывающего научные знания, сделать их достоянием всеобщего прогресса. К тому времени, как я познакомился с И.И., я знал, что вульгарного патриота из меня не получилось и не получится. Мое космополитическое мировоззрение, как ученого, уже оформилось, и я готов был разделить его с моим новым тестем, в противовес тому гнусному смыслу, который когда-то сталинские мракобесы втиснули в понятие "космополит".

Игнатий Игнатьевич (он же Александр Ивич) и его старший брат Сергей Игнатьевич Бернштейн - крупный специалист в области лингвистики, оставили немалое наследство для русской литературы и культуры, сохранив рукописи многих своих современников, подвергавшихся преследованиям советского режима. Уже после смерти отца Соня опубликовала материалы, относящиеся к творчеству Вл. Ходасевича, О. Мандельштама и др., увидевшие свет спустя несколько десятилетий пребывания в семейном архиве.

И.И. собрал большую коллекцию граммофонных пластинок с записями классической музыки русских и западных композиторов. Многие записи мне были хорошо знакомы, о существовании других я знал, хотя слушать их приходилось не часто. Бессмертные "Страсти по Матфею" И.С. Баха я впервые услышал в Томас Кирхе в Лейпциге. Заключительный реквием этого шедевра произвел на меня такое потрясающее впечатление, что мне хотелось послушать его еще раз в Москве. Однако купить пластинку с этой записью было не возможно. И каково было мое удивление, когда я нашел целый комплект пластинок со знаменитой музыкой в коллекции И.И.. С тех пор в течение почти трех десятилетий в нашей семье установилась традиция каждый год в Страстную Пятницу прослушивать эту замечательную поминальную мессу великого композитора. Правда, сейчас мы уже слушаем не граммофонную запись, обнаруженную мной у И.И., а современное исполнение мессы Нью-йоркским филармоническим оркестром под управлением Леонарда Бернстайна, записанное на СD. В связи с переездом в Америку вся коллекция, состоящая из нескольких сотен пластинок, была передана Л.А. Шилову в Литературный музей.

Иногда Игнатия Игнатьевича, который уже не вставал с постели, навещали его старые знакомые Лидия Корнеевна Чуковская и Надежда Яковлевна Мандельштам. Однажды вечером пришла с визитом Елена Георгиевна Боннэр. У них были давние дружеские отношения, и Е.Г. хотела поделиться своими свежими впечатлениями от поездки в Норвегию. Она только что вернулась из Осло, куда ездила получать Международную Нобелевскую премию мира, присужденную ее мужу А.Д. Сахарову. Самому лауреату советские власти не выдали паспорт, а жене все-таки разрешили присутствовать на церемонии вручения награды. Соня приготовила чай, и мы весь вечер с интересом слушала рассказ Люси (так называл ее И.И.).

Е.Г. начала с того, что Нобелевскому комитету пришлось отступить от традиций и изменить привычный порядок торжества. Поскольку Нобелевский лауреат отсутствовал, то кресло, предназначенное для него, было предоставлено его жене. Е.Г. принимала все знаки внимания, включая поздравления и речи, адресованные А.Д. Сахарову. Ей было также поручено передать диплом и медаль лауреата награжденному академику. Подробно Е.Г. рассказала, о своих встречах с участниками торжества, о процедуре церемонии, а также о том, как выглядели диплом и медаль лауреата.

Андрей Дмитриевич был занят в этот вечер, поэтому не смог придти вместе с Е.Г. Я его видел пару раз, когда нам с Соней приходилось заезжать к ним с кое-какими поручениями на квартиру, которая находилась на Земляном валу около Курского вокзала. В основном эти дела касались Е.Г. и ее матери Р.Г.. Последний раз я встретился с А.Д. на похоронах И.И.

Узнав поближе о жизни Игнатия Игнатьевича, я понял, что этот человек по своему психологическому складу был, действительно, достойным гражданином мира, в истинном понимании этого слова, и его трагедия, как и многих других российских интеллектуалов того поколения, стала отражением катастрофы, в которую большевики ввергли нацию.

В конце 1970-х годов оживился интерес к русской славистике за границей, особенно в США. Существовали специальные программы обмена, по которым студенты и аспиранты из американских университетов приезжали в Москву и Петербург (тогда еще Ленинград), чтобы найти нужные архивные материалы и усовершенствовать свой русский язык. Некоторые слависты из Принстонского университета, отправляясь в Москву, заручались рекомендацией работавшей там Н.Н. Берберовой, когда-то в прошлом хорошо знакомой с И.И. Они появлялись в нашем доме, встречались с И.И., но поскольку по возрасту они были ближе к нашему поколению, у нас, к общей радости, устанавливались дружеские отношения.

В то время в Москве домов, открытых для иностранцев, было не так много, ибо официально контакты подобного рода запрещались КГБ. Водить дружбу с иностранцами было опасно. Наши американские друзья это хорошо знали и старались быть осторожными. Тем не менее, они умудрялись привозить последние издания русскоязычных авторов, печатавшихся за границей. Так, к нам в дом попал "Курсив мой" Н.Н Берберовой, ее же "Железная женщина", романы Вл. Набокова, которые в Советском Союзе не издавались. Для меня Набоков открыл совершенно незнакомый мир литературных героев. Их необычный психологический склад и мышление не укладывались в те стереотипы, которые я привык встречать в ранее прочитанных мной художественных произведениях. Постепенно из подаренных книг у нас возникло целое собрание сочинений Набокова, а автор стал моим любимым писателем.

Однажды появился наш друг Харлоу Робинсон и, хитро улыбаясь, сказал, что у него есть замечательный сюрприз для нас. Когда он снял пальто и поднял рубашку, то мы увидели, что за поясом у него торчит толстенный кирпич альманаха "Метрополь". Об этом сборнике, наделавшем в Москве столько шума, мы знали из "Голоса Америки", но о том, чтобы прочитать его, еще не могло быть и речи. И вдруг альманах лег на наш журнальный столик! Харлоу похвастался, что именно таким способом, под брючным ремнем, он пронес его через таможню. Харлоу приезжал в Москву, чтобы собрать материалы о жизни и творчестве Сергея Прокофьева. Он много работал и вскоре в один из очередных визитов привез нам в подарок прекрасно изданную книгу, которая считается самой полной биографией композитора.

Постоянным нашим американским гостем был Джон Мальмстед, профессор Гарвардского университета. Он занимался творчеством А. Белого и Вл. Ходасевича, отличался удивительной работоспособностью и напористостью. Ему понравился наш дом, и он часто проводил вечера вместе с нами. Первый раз он приехал в декабре, когда в Москве стояли лютые морозы, а на зимнее пальто он решил не тратиться в Америке. Было жалко смотреть на него, окоченевшего за то время, пока он бежал от метро "Парк культуры" до нашего дома в Мансуровском переулке. Соня нашла для него длинное теплое пальто, оставленное когда-то Генрихом Бёллем на случай возвращения в московскую стужу. Я дал ему свою зимнюю шапку и перчатки. Джон был счастлив и носил пальто несколько лет подряд, когда появлялся в Москве зимой.

Однажды на даче, где по вечерам я обычно слушал какое-нибудь иностранное радио, передавали обзор последних публикаций по славистике, среди которых упоминалась книга Джона Мальмстеда о литературном наследии А. Белого. Это был итог работы Джона в Москве. И мне было приятно думать, что не последнюю роль в создании этого труда сыграло гостеприимство нашего дома.

Иногда мы устраивали обед или ужин с сибирскими пельменями и приглашали наших американских друзей, которые часто приводили с собой студентов, приехавших вместе с ними в Москву на стажировку. Собиралась большая бригада, которая быстро осваивала нехитрую методику приготовления пельменей, и заодно знакомилась с реалиями московской жизни.

Ричард Сильвестер, профессор Колгейтского университета, когда составлял свой учебник русского языка, поместил в нем несколько снимков, сделанных в нашем доме, для того, чтобы иллюстрировать характерную обстановку квартиры московской интеллигенции. Подаренную им книгу я не раз рекомендовал англоязычным студентам как одно из удачных пособий для начинающих изучать русский язык.

Со многими нашими американскими друзьями у меня установились добрые и сердечные отношения. Время от времени я обращался к ним за помощью в редактировании английских текстов моих научных статей, направляемых в зарубежные журналы. Иногда они выручали меня тем, что платили маленький взнос в редакцию, требующийся по условиям публикации. В Москве я мог компенсировать эту плату рублями. Несколько раз я получал в качестве подарка нужные мне научные книги. Я всегда чувствовал понимание и поддержку этих американских ученых, несмотря на то, что их научные интересы лежали совсем в другой области.

Помощь в работе с семейным архивом, материалы которого в то время можно было публиковать только заграницей, и наше гостеприимство - все это было воспринято американскими славистами с благодарностью. Как только сняли запреты на выезд, Соню пригласили в США преподавать русский язык и литературу в Мидлбери, штат Вермонт (Middle Burry College, Vermont). С руководителями этой знаменитой школы Дэвидом Бетей и Александром Воронцовым-Дашковым у Сони нашлось много общих профессиональных интересов.

Благодаря доброй памяти о наших встречах в Москве, мы всегда чувствовали себя желанными гостями в американских домах наших друзей. В первый же месяц нашего пребывания в Америке мы получили приглашение посетить Сан-Франциско, где жили наши друзья Боб (Роберт) Хьюз и его жена Ольга Раевская - милые и сердечные люди, с которыми мы познакомились еще в России. Оба они были славистами, профессорами университета Беркли (Berkley, California). Первый раз Боб появился у нас в доме в конце 1970-х годов. Тогда он готовил для издания книгу стихов Ходасевича, и ему хотелось, чтобы в нее вошли и некоторые материал, хранящиеся в архиве Игнатия Игнатьевича. Мы быстро подружились с Бобом, и в следующий свой приезд в Москву он познакомил нас со своей женой Ольгой. Она происходила из семьи русских эмигрантов, приехавшей в Америку после Второй мировой войны. Помимо славистики она много внимания уделяла русской православной церкви, одно время даже была старостой прихода.

После почти 67-ми лет эмиграции в 1989 г. в Москву прилетела Н.Н. Берберова. К этому времени Сониного отца уже не было в живых, но она очень хотела встретиться с Соней, поэтому мы имели приглашения на все ее выступления и лекции. Свободным для посещения нашего дома у нее оказался лишь один день, который совпал с моим днем рождения. Н.Н. предупредила, что сможет провести у нас не больше часа, с трех до четырех, однако визит ее затянулся до вечера, до того времени, когда стали собираться наши гости. Познакомиться с ней для всех было приятной неожиданностью. Вскоре Костя отвез Н.Н. в гостиницу: ее желание побывать в доме, с которым она продолжала поддерживать связь, несмотря на невзгоды, катастрофы и запреты, осуществилось. Трудно было поверить и нам, и ей в то, что в России наступило время, когда при появлении эмигранта первой волны на родной земле, никто не демонстрировал презрение и не угрожал застенком. Н.Н. была принята в Москве с ошеломительным восторгом.

11. Экскурс в иную культуру

Как я уже говорил, мой двухмесячный отпуск давал нам возможность довольно разнообразно проводить летнее время. Кроме байдарочных походов мы с Соней на один месяц, как правило, уезжали в Эстонию. Нам нравилось отдыхать в этой стране, потому что эстонцы сопротивлялись проникновению туда русского хамства и всеми силами пытались сохранить свой европейский уклад жизни.

Наша первая поездка в Эстонию была в значительной степени пробной, т.к. мы не знали, где на побережье лучше остановиться. Нам хотелось найти что-то подальше от города, но в то же время не на хуторе, а ближе к морю. Оказавшись на территории Лахемааского национального парка (Lahemaa Rahvuspark), я случайно въехал в пограничную зону, не заметив запрещающих знаков. Как выяснилось позднее, мы попали на полуостров, на котором располагалась маленькая рыбацкая деревушка под названием "Кясму" (Kasmu), жившая под надзором советских пограничных войск. Местные жители говорили, что от мыса полуострова был наиболее короткий путь до финской береговой границы. Я остановил машину наугад где-то посередине деревни, и мы пошли на поиски пристанища. Первый же эстонец, которого мы встретили, оказался очень радушным хозяином. Ему было около сорока лет, звали его Эйно. Он говорил не очень хорошо по-русски, но расспросил нас, откуда мы, кто мы такие и в порядке ли у нас документы (поскольку мы находимся в пограничной зоне). Потом показал нам новенький, только что построенный домик, стоящий совсем на берегу моря. По замыслу хозяев в нем предполагалось поместить баню, но пока что отделана была только большая комната отдыха, и помещение, где стояла обогревательная печь, а также будущая парилка с действующей душевой установкой. Тут же Эйно предупредил, что прежде чем поселить нас в бане он должен позвонить жене, чтобы получить ее согласие. Жена по имени Эндла, работала в соседнем городке Вызу (Vosu), где заведовала продовольственным магазином. Не прошло и десяти минут, как согласие было получено, после чего мы долго не могли придти в себя от удачи. На все последующие десять лет мы стали ежегодными гостями этой приветливой эстонской семьи. Их отношение к нам было столь доброжелательным, что из их уст мы получили ласковое прозвище "аистов". Когда путешествуешь по эстонским дорогам, этих элегантных птиц часто можно встретить неторопливо прогуливающимися по полям в поисках пищи или грациозно стоящими на своих гнездах, живописно венчающих высокие крыши или печные трубы. Считается, что аисты приносят счастье.

Жить в бане было настоящим наслаждением: уединенность, запах моря, слабый шум прибоя, замечательный вид из окна на берег и на огромные камни, уходящие далеко в залив. Я привез с собой материалы, которые мне были нужны для подготовки второго издания моей книги, и по утрам час или полтора работал над разделами, требующими включения новых данных.

До советской оккупации Эстонии в Кясму находилось мореходное училище, где готовили капитанов дальнего плаванья. С приходом советской власти многие ветераны мореходного дела уплыли в Швецию с тем, чтобы осмотреться и затем забрать свои семьи. Но вернуться им не удалось, а семьи так и остались доживать свой век в прекрасных капитанских домах. Со временем обладательницы этих домов стали сдавать часть своего жилья горожанам из Таллинна, приезжавшим туда на лето. Вслед за таллиннской интеллигенцией в это райское место потянулись москвичи и ленинградцы. Однако потоку желающих провести свой отдых в Кясму препятствовал режим, установленный воинской частью, расположенной на территории деревни. Весь район находился под контролем пограничников, и каждый человек, проживающий постоянно или временно, числился на учете пропускной службы заставы. Местным жителям запрещалось иметь рыбацкие лодки и вообще выходить в море даже на надувных матрацах. Как только на кясминскую землю вступила советская власть, все лодки, принадлежавшие рыбакам, были распилены. Пообжившись, новые хозяева иногда стали проявлять человеческие слабости, как например, желание отведать свежей камбалы. Тогда пограничное начальство выделяло сторожевой катер, приглашались 2-3 эстонских рыбака, имеющих рыболовные снасти, и под прикрытием темноты бригада отправлялась на промысел. Наш хозяин Эйно, как правило, был причастен к операциям такого рода, и поэтому несколько рыбешек из улова всегда доставались и нам.

Однажды в соседней погранзоне буквально из-под носа пограничников ушла в Финляндию моторная лодка с двумя молодыми людьми. После этого происшествия был получен приказ обнести колючей проволокой все побережье полуострова. Мы еще застали остатки этого варварства, преграждающего путь к пляжу или делающего невозможной простую прогулку по прибрежному лесу. Ослабление пограничного режима произошло лишь с началом горбачевской эры.

Будучи частью Лахемааского заповедника, Кясму органически вписывался в великолепную балтийскую природу, прибрежная полоса которой представляла собой удивительное сочетание неяркого северного моря, хвойного леса и огромных отшлифованных ледником валунов. Между гигантскими камнями, разбросанными по побережью, ютились песчаные отмели и пляжи, местами приобретшие неповторимую окраску. Так выглядел, например, сиреневый пляж, намытый из мельчайших частиц аметистовой породы, или белый пляж, покрытый обесцвеченным кварцевым песком. Только на кясминских пляжах мне довелось увидеть, как клубы густого вязкого тумана вползают с моря на сушу, и, попадая на песчаные дюны, растворяются в них. Хотя я много путешествовал по рекам и озерам среднерусской полосы, такого фантастического зрелища я никогда не видел там.

Немного в стороне от центра деревни стояла белая протестантская церковь, построенная в пропорциях городской архитектуры. Вокруг церкви располагалось небольшое кладбище со скромными надгробьями, а на старых захоронениях даже возвышались скульптурные памятники. Каждая могила была заботливо ухожена и украшена цветами. Время от времени там появлялись зажженные свечи. Такого варварства как бутылка с водкой и стаканом, - привычные картины для русских кладбищ, тут не было. Вместо оград, перегораживающих частоколом русские кладбища, здесь открывался простор могильных холмов, символизирующий избавление человеческого духа от земных оков. Этот кусочек земли, прижавшийся к церкви, действительно выглядел местом вечного покоя для усопших, память о которых заботливо оберегали те, кто остался жить.

Многое, увиденное в других странах, подтверждало мое убеждение, что кладбища и захоронения служат красноречивым отражением культурных и этических традиций нации, свидетельством того, как нация относится к памяти своих предков. На глазах моего поколения происходила деградация этических норм части русской нации, ставшей объектом чудовищного эксперимента большевиков. Еще с детских лет у меня сохранилось воспоминание об уничтожении кладбища, на котором в 30-х годах был похоронен мой дед. Старое дореволюционное кладбище, расположенное на окраине города на высоком холме, со временем превратилось в красивую березовую рощу, среди которой стояли канонические кресты и мраморные надгробья. Оно стало похожим скорее на парк, чем на место для захоронений. Первым шагом к уничтожению его было разрушение церкви, которую просто сломали, как это делали в то время по всей стране. Следующим этапом стал план строительства элеватора. Не поставив в известность жителей, городские власти в один миг вырубили березы, а могильные холмы сравняли с землей. Символы памяти исчезли, а скоро и сама память стерлась из сознания людей. На новом месте, отведенном для захоронения, все стало выглядеть так, как этого требовала новые советские нравы: металлические ограды, красные звезды, деревянные надгробья вместо мраморных плит. Ни одного атрибута, свидетельствующего о принадлежности усопшего к христианскому или какому-либо другому миру. Лучшей памятью стал стакан с водкой, поставленный в изголовье могилы. Это ли не варварство и всеобщее одичание?

Как-то во время путешествия по Италии мы провели несколько дней в Венеции и посетили знаменитое кладбище, распложенное на острове Сан-Микеле (San Michele). Кто-то написал: "Сюда посылают умирать героев литературы и кино". Там похоронен Иосиф Бродский. Его могилу мы нашли недалеко от захоронений Игоря Стравинского и Сергея Дягилева. Каково было наше удивление, когда мы увидели, что и здесь какой-то Homo soveticus оставил свой след, возложив на могилу поэта вместо цветов стакан и бутылку с водкой. Не сомневаюсь, что он приехал в Венецию потому, что счел себя цивилизованным человеком. Ведь не зря светские власти десятилетиями вбивали в голову этой новой породе людей представления о принадлежности к авангарду прогрессивного человечества, В результате - у значительной части советских граждан атрофировалась способность смотреть на себя со стороны.

Познакомившись ближе с укладом жизни эстонцев, я понял, почему они ненавидели определенную категорию советских людей. Думаю, по той же причине, по какой я презираю это же дикое племя моих соотечественников.

Достопримечательностью Кясму был так называемый "Корабель-бар" - русская надпись, красовавшаяся на бывшем паруснике, превращенном в маленькое кафе. Парусник стоял носовой частью на берегу, а корма корабля оставалась в воде. Внутри он был оборудован барменской стойкой, вокруг которой располагалось несколько столиков на два человека. Однако главный зал находился на верхней палубе, с которой открывался живописный вид на залив, острова и вереницы прибрежных каменных великанов. Обычно за стойкой стоял бармен - молодой элегантный парень, который предлагал посетителям чашку кофе, коктейль или рюмку ликера. Днем в бар приходили родители с детьми, чтобы отведать мороженного, а вечером его посещали молодые люди, желающие выпить и послушать современную западную музыку. Нас восхищала такая изобретательность эстонцев, как использование для бара заброшенной морской шхуны или, например, в другом месте, размещение ресторана в бывшей ветряной мельнице, стоявшей близко от дороги. Весь сохранившийся прежний уклад эстонской жизни свидетельствовал о преобладании разумного элемента в созидательной деятельности нации.

Мне очень нравилось то, как устроены эстонские хутора, где семейная жизнь была удалена на определенное расстояние от постороннего глаза и поэтому не являлась предметом зависти или осуждения соседей. Культ трудолюбия, свойственный эстонцам, сделал эту маленькую нацию зажиточной и достойной уважения.

Насколько я помню себя, я всегда был небезразличен к человеческому жилищу. Для меня любой дом - это центр, вокруг которого человек строит свой микромир. А микромир, как известно, - это не что иное, как одна из форм самовыражения человеческой индивидуальности. С моей точки зрения смысл жизни заключается в самовыражении того, что генетически заложено в человеке от рождения. Трудно дать оценку реализованных качеств, но в человеческом обществе для этого существуют критерии добра и зла, этики, морали и нравственности. Человек, не сумевший реализовать (по разным причинам) того, чем одарила его природа, испытывает тяжелое разочарование от ощущения, что он не выполнил своего предназначения.

Страсть создавать свой микромир на новом месте со временем превратилась у меня в забавное хобби, заставляющее смотреть на любое пространство с точки зрения возможности его упорядочения. Каждый год, разъезжая по Эстонии, мы выбирали дом, который нам нравился и который теоретически мы могли бы приспособить для своей жизни. Однажды эти забавы чуть не превратились в реальность. Мы нашли замечательный хутор, который уединенно стоял на берегу крохотного ручейка, протекающего в высоких каменистых берегах. Над ручейком висел маленький горбатый мостик, а за ним начинался великолепный луг. В центре хутора стоял большой четырехкомнатный дом с огромным чердаком под высокой черепичной крышей. Мы решили, что продадим свою подмосковную дачу и переедим в Эстонию. Загвоздка оказалась только в том, что у нас не было эстонской прописки, и власти пользовались этой формальной зацепкой, поскольку вообще не поощряли проникновение русских на эстонскую землю. Наверное, эту трудность можно было бы преодолеть, но на наше счастье нашлись покупатели эстонцы, и дом был продан. Через несколько лет Эстония приобрела независимость, и стало очевидным, что наше бесперспективное мышление могло привести нас к большим проблемам. Но в то время никому даже в голову не могло придти, что советская империя может рухнуть. Я думаю, что эстонцы тоже в это не верили.

Наш многолетний отдых в Кясму свел нас с разнообразными людьми, общение с которыми было приятным и подчас весьма интересным. Неожиданно мы встретили там Сониных московских друзей Ирину Уварову и Юлия Даниэля. Они оказались гостями в соседнем доме, поэтому для обоюдных посещений не было никаких проблем. Юлик недавно вернулся из заключения, где он провел пять лет за публикацию на Западе своей книги "День открытых убийств" (шумное дело Синявского и Даниэля). Он казался мне достаточно простым парнем в отличие от своей несколько манерной жены Ирины - искусствоведа и дизайнера. Имея в распоряжении машину, мы довольно часто ездили в Таллинн, посещали выставки. Некоторые экспонаты вызывали у нас недоумение, например, чайная чашка с ручкой, повернутой внутрь. Тогда на помощь приходила Ирина и объясняла, что это концептуальное искусство. Я уже не помню поводов и причин, но наши путешествия в Таллинн почему-то проходили под аккомпанемент бесконечного смеха. Вместе нам было всегда весело. Несколько раз мы встречались в Москве, но Юлик страдал тяжелым заболеванием и прожил совсем недолго.

Каждый год на лето в Кясму приезжала Анастасия Ивановна Цветаева. Сухонькая старушка на вид она, опираясь на палку, так стремительно передвигалась по деревне, что ее молодые спутницы, которыми она обычно была окружена, едва поспевали за ней. Она вела уединенный образ жизни, ограничиваясь кругом близких ей людей. Сониных знакомых Юдифь Матвеевну Коган и ее мать Софью Исааковну, тоже каждое лето проводивших в Кясму, с А.И. связывала давняя дружба, уходившая в тяжелые времена ее прошлой жизни. Все, что мы слышали из их уст, звучало весьма драматично и безрадостно.

Недалеко от Кясму в поселке Локса (Loksa) жили давние Сонины друзья Вава (Валерия) и Юрий Айхенвальды. Иногда вместе с ними отдыхала семья их дочери Саши - как все утверждали, гениальной лингвистки. Саша действительно обладала талантом полиглота и с невероятной легкостью осваивали самые разные языки. Она была незаменимым помощником в общении с теми эстонцами, которые не знали русского языка. А овладеть имперским языком многие эстонцы не очень стремились, хотя в школах детям преподавали его с ранних лет.

Иногда диалог с русскоговорящими эстонцами приобретал очень смешной оборот. Так однажды я попросил нашего хозяина Эйно - механика по профессии, взглянуть на мотор моих "Жигулей". Он подошел к открытому капоту машины, обследовал разные части мотора и вынес заключение: "Юра, эту прокладку надо "разменять", она "уже изнасиловалась". Я понял, что он имел в виду, но удержаться от улыбки, конечно, не смог.

Во времена Перестройки Саша уехала в Южную Америку, а потом перебралась в Австралию, где за свои выдающиеся заслуги получила титул академика.

Жизнь Вавы и Юры складывалась трагически. В период сталинщины их отцов, ярых приверженцев марксистских идей, уничтожили. Дети испытали на себе все тяготы, выпавшие на долю репрессированных семей, включая вторую волну преследований, возобновленных режимом в конце 40-х годов. Как неблагонадежных их выслали в Караганду, откуда они вернулись лишь после смерти вождя. Реабилитация сняла с них все "обвинения", и власти предоставили возможность обосноваться в Москве, где они окончили ВУЗы. Ю. Айхенвальд стал поэтом и переводчиком, а также принимал активное участие в диссидентском движении. К сожалению, книги его стихов увидели свет лишь после его кончины. Оба, и Вава и Юра, преподавали в школе, где завоевали любовь многих своих выпускников. Это были интеллектуальные люди с самостоятельным независимым мышлением, а их мнения и оценки всегда привлекали интерес своей не традиционностью. Я редко принимал участие в дискуссиях, возникающих при встречах, но всегда относился к услышанным суждениям с большим вниманием.

Айхенвальды были давними друзьями Юдифь Матвеевны и Софьи Исааковны, поэтому один или два раза в летний кясминский сезон мы сажали в машину этих милых, но больных женщин, и отправлялись в Локсу. Юдифь Матвеевна была крупным специалистом в области классической филологии, Софья Исааковна в молодости занималась геологией, а затем -- общественной деятельностью. Когда в небольшом пространстве айхенвальдовского жилья собиралось до дюжины высокообразованных и знающих людей, блистающих своим интеллектом, то казалось, что субпопуляция советских интеллектуалов не истребима, хотя чекисты на протяжении многих десятилетий прикладывали не мало усилии для того, чтобы уменьшить ее состав.

Сердечные отношения у нас сложились с эстонской детской писательницей Дагмар Нормет. По вечерам мы часто отправлялись вместе смотреть закат на самый дальний мыс полуострова, а на обратном пути заходили к молочнице за молоком, которое Дагмар брала ежедневно для своего внука Стэна. Иногда мы совершали этнографические путешествия по хуторам, где жили таллиннские литераторы и художники - близкие друзья Дагмар. В Эстонии необычайной популярностью пользовались детские сказки, написанные Дагмар, с главным героем по имени "Засыпайка". Получив уже в Америке в подарок книгу сказок, переведенных на русский язык, мы испытали даже некоторую ностальгию по полюбившейся нам Эстонии, узнавая в них многие мотивы и эпизоды, взятые из кясминского быта и природы.

Однажды, когда мне пришлось быть по научным делам в Швеции, мы решили, что Таллинн так близко, что не заехать туда невозможно. Сев вечером на паром в Стокгольме, утром мы прибыли в таллиннский порт, где нас встречала Дагмар с розой в руке, как всегда приветливая и элегантная. Потом мы вместе отправились в Кясму и провели несколько дней на ее даче, предаваясь приятным воспоминаниям о прошлой жизни. Там мы встретились и с нашими бывшими хозяевам Эндлой и Эйно, которые устроили нам замечательное застолье и рассказали о новостях постсоветской жизни. Многие капитанские дома, отнятые советской властью, вернули их наследникам, проживавшим за границей. Эйно стал мэром Кясму, а Эндла - хозяйкой местной гостиницы.

Перемены, совершившиеся в деревне за несколько лет после возвращения независимости, были разительные. У причала, с возвышения которого разрешалось нырять только детям, стояло несколько десятков яхт, украшенных разноцветными флагами, а по деревне разгуливали загорелые бородатые яхтсмены. От пограничной заставы с высоченной наблюдательной вышкой не осталось и следа. На ее месте был восстановлено здание Капитанской школы (Captain's School) , в котором организаторы поместили большую экспозицию национального музея мореходства. Никто не говорил по-русски. Даже продавщица в магазине желала говорить по-английски.

Обычно, возвращаясь из Эстонии, мы заезжали в Печеры, первый русский город после пресечения русско-эстонской границы. Мы стразу же попадали в другой мир с убогими домами, грязными улицами и угрюмыми лицами. Единственной радостью был Печерский монастырь с замечательной церковной архитектурой, великолепным убранством церквей и сдержанными, обходительными монахами, руками которых поддерживалось благоустройство монастырского двора. У нас не всегда хватало времени остаться на службу в храме, но даже несколько минут, проведенные в монастыре, давали радостное ощущение причастности к божественному миру.

Покидая храмы Печерского мужского монастыря, мы помнили о его счастливой судьбе, которая выпала на его долю и позволила избежать участи, постигшей русскую православную церковь после большевистской революции.

Город Печеры и, естественно, находящийся там монастырь, вошли в границы, так называемой буржуазной Эстонии, что и уберегло монастырь от разгрома. Ему удалось избежать разграбления, осквернения и превращения в овощной склад или тюрьму для преступников. Сейчас, когда Эстония вновь обрела независимость, чекистские власти современной России готовы урвать лишний клочок эстонской земли, чтобы унизить и оскорбить этот несгибаемый народ. О благодарности эстонцам за сохранение национальной православной святыни от поругания даже никто и не помышляет. С искоренением традиции благодарить Бога у той части русской нации, которая превратилась в советских людей, потребность быть благодарным перестала существовать вообще. Народ впала в беспамятство.

Во времена буржуазной Эстонии продолжал свою религиозную жизнь и другой центр православия - Пюхтицкий женский монастырь. Атмосфера святости, которая поддерживается в стенах этого монастыря, привлекает паломников с разных концов России, а также верующих из других православных церквей. Во время нашего посещения Пюхтицкого монастыря, в главном храме находилась группа монахинь из Грузии. Они долго исполняли молитвенный обряд, который потом перешел в удивительно красивые песнопения и молитвенные чтения. Из справочного буклета, выпускаемого монастырем, мы узнали, что местные монахини занимаются обширной хозяйственной деятельностью вплоть до выпечки собственного хлеба. Территория монастыря нас поразила своей ухоженностью и привлекательностью окружающего дизайна. Наша поездка в Пюхтецкий монастырь состоялась задолго до Перестройки, когда в России церкви и монастыри все еще лежали в развалинах.

По аналогии мне вспомнился старинный православный Рильский монастырь, который находится в горах недалеко от Софии. В феврале месяце он встретил нас разноцветными крокусами, пробившимися через еще не стаявший снег. В кельях монастыря, казалось, было холоднее, чем снаружи, но монахов это не смущало и они с воодушевлением показывали святые места и знаменитую икону Иоанна Рыльского - основателя монастыря. Духом национальной гордости за эту древнюю религиозную святыню болгарской истории был пронизан каждый рассказ и комментарий экскурсоводов.

Вспоминается и посещение монастыря бенедиктинцев в местечке Мелк (Melck), находящемся в нескольких десятках километров на запад от Вены. Был декабрь 2005 года. Дорога шла вдоль Дуная, над которым висела плотная завеса густого тумана. Мы поднялись к монастырю, расположенному на высоком холме, дождались часа очередной экскурсии и с группой из пяти-шести человек двинулись по залам монастыря. В каждом из них были представлены экспонаты, связанные с историей возникновения ордена и его роли в становлении католицизма. Анфилада залов завершалась огромной многоярусной библиотекой, вмещающей тысячи манускриптов, созданных в глубокой древности. Все они стояли в застекленных шкафах, снабженных защитной сигнализацией. Окончилась наша экскурсия в средневековом храме, поразившем нас роскошью убранства и сосредоточением художественных ценностей. Когда за нами закрылась дверь храма, мы оказались на балюстраде, высоко возвышающейся над Мелком, утонувшем внизу в туманной мгле. Спускаться с этих небес по скользкой дорожке было нелегко, но желание выпить чашку горячего кофе внизу в теплом уютном кафе нас очень воодушевляло. Всю обратную дорогу в Вену мы размышляли о судьбах религии в цивилизованных странах и в России, о христианской ментальности европейских народов и сознании русской нации, одержимой идеей миссианства.

Я вспоминаю один разговор, состоявшийся на кясминской даче Дагмар во времена Перестройки. Идея отделения Эстонии от Советского Союза уже тогда широко обсуждалась, однако просоветски настроенное окружение смотрело на перспективу возможной независимости этой маленькой страны весьма скептически. Один из присутствующих горячо доказывал, что независимая Эстония не проживет и месяца после разрыва экономических связей с метрополией. И в первую очередь это произойдет из-за отсутствия собственных энергетических ресурсов. Все аргументы в пользу того, что Эстонии не требуется тяжелая индустрия в таком виде, как это представляют себе советские политологи, были напрасны. И хотя уже второе десятилетие независимая Эстония демонстрирует достаточно высокий уровень жизни населения, имперская модель экономической зависимости от России продолжает доминировать в сознании постсоветских политиков, постоянно прибегающих к ее использованию с целью подчинения себе других народов.

12. Жизнь на фоне возрождения сталинщины

Как известно, чекисты в октябре 1964 года привели к власти Л.И. Брежнева. Хрущеву дали по рукам за своеволие и зато, что он так и не понял, кто со времен "гения всех времен и народов" правил бал в стране Советов. После переворота сталинщина стала медленно, но верно снова вползать в нашу жизнь. На протяжении последующих 17 лет чекисты усиленно работали над созданием имиджа нового генсека, чтобы тешить тщеславие бездарного лидера и как можно дольше удержать его на своем посту. Этот слабовольный неинтеллектуальный человек был нужен им, как надежный гарант стабильности их сомнительных политических интриг. При Брежневе, Черненко и Андропове чекисты вернули себе власть и снова стали ведущей политической силой как в стране, так и за границей.

Никогда не было статистики, и, по-видимому, мы никогда не узнаем, на сколько увеличилась армия чекистов в застойные времена брежневского правления по сравнению с периодом хрущевской оттепели. Но как бы спецслужбы ни скрывали свою тайную, "подковёрную" деятельность, многое было очевидным для наблюдательного глаза. Невозможно было не заметить гигантское сооружение, возведенное в пригородной зоне, начинающейся за кольцевой дорогой, на юго-запад от Москвы. От проходящего транспорта его скрывала широкая полоса леса, где за каждым кустом стояла вооруженная охрана. Однажды, проезжая по этому участку дороги, я свернул на обочину и остановил автомобиль, чтобы проверить исправность колеса. Тут же передо мной, как из-под земли, вырос солдат с автоматом и потребовал немедленно уехать, т.к. оказывается, я остановился на запретной территории (хотя дорожные знаки, запрещающие остановку, отсутствовали). Позднее я узнал, что огромное пространство, прилегающее к вновь созданному центру, включая и участок кольцевой дороги, является вотчиной государственных служб безопасности.

Многие помнят, как в середине 1960-х годов из ближайшего окружения стали исчезать знакомые люди, которые потом также внезапно появлялись, но уже в другом качестве. Так было с моим приятелем Сашей С и мужем моей сотрудницы Сергеем Г. Корпорация с бешеной скоростью восстанавливала свое пошатнувшееся при Хрущеве положение и пополняла свои ряды. В учреждениях расширялся штат первых отделов, еще со сталинских времен опутавших, как паутиной, всю страну, начиная от ЖЭКа и до кабинета министров. Создавались новые специальные режимные службы и вводились высоко оплачиваемые должности заместителей директора по режиму, организовывались специальные структуры в местных органах власти. В ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи появился кабинет подполковника Копылова, который осуществлял непосредственную связь администрации института с соответствующей инстанцией КГБ. Стараясь быть скромным и незаметным, он под каким-нибудь благовидным предлогом приглашал к себе заведующих лабораториями и вел с ними доверительную беседу, прощупывая благонадежность руководителей.

В моду вошли т.н. закрытые письма ЦК, которые читали членам партии на закрытых партийных собраниях. Скудоумие, наполнявшее эти письма, действительно заслуживало того, чтобы его скрывали, ибо письма блистали такими шедеврами как "экономика должна быть экономной" и прочее.. Периодически под строгим контролем режимных служб ЦК проводило в Кремлевском дворце съездов мероприятие, называемое собранием партийного актива. Для участия в нем "приглашались" секретари партийных организаций учреждений и крупных предприятий. Однажды на такой актив попала моя знакомая Галина Ивановна - секретарь парткома смежного института. Во время заседания она почувствовала тошноту и собралась уйти домой. Стражи, стоящие у входа, буквально схватили ее, долго допрашивали и настаивали на том, чтобы она вернулась в зал. Записали все ее данные, а на следующее утро она была вызвана в райком, где ей объявили строгий выговор и лишили секретарских полномочий. "Боевой отряд" партии стоял на чеку.

Все это свидетельствовало о гипертрофированном разрастании монстра и его "органов" до невероятных размеров. Говоря научным языком, политический кризис, возникший после разоблачения сталинских преступлений, удалось остановить давно испытанными методами сталинщины. Ремиссия закончилась, и раковая болезнь общества стала прогрессировать с новой силой.

После того, как восстановление ленинских норм партийной жизни, затеянное Хрущевым, не привело к желаемому результату, оставалось только надеяться на испытанный оплот советской власти - политическую силу, выросшую и окрепшую в борьбе с внутренними и внешними врагами благодаря использованию в своей деятельности методов террора. Период брежневского правления ознаменовался "великими победами" чекистов по всему фронту. Завершился этот победоносный период, как известно, приходом к власти Ю.В. Андропова. При нем была сделана очень осторожная попытка легализовать чекизм как политическую силу. Помешало ему это сделать катастрофически ухудшающееся здоровье и вскоре наступившая смерть.

Путь чекистов к власти был долгим и завершился победой в 2000 г. после яростной компании шантажа, лжи и насилия, обрушившихся на демократов, не сумевших распознать и оценить скрытые пружины чекистского братства.

В годы брежневского правления в газетах по-прежнему воспевали коммунистическую партию и ее единство с народом. В постсоветское время новая прочекистская партия "Единая Россия" уже не стесняясь, использовала этот некогда созданный советской пропагандой трафарет, чтобы заявить свои права на российских подданных.

Однако чем упорнее власти шли против здравого смысла, тем больший протест они вызывали у здравомыслящей молодежи, повзрослевшей ужу после сталинских репрессий. Среди писателей в 70-е гг нашлись отважные люди, решившиеся на то, чтобы печатать свои произведения за границей. Шумное дело Синявского и Даниэля показало, что остановить протестующую мысль невозможно даже угрозой заточения в тюрьмы и концлагеря.

В 1974 году был выслан из страны А. Солженицын, которому в 1970 г. Нобелевский комитет присудил премию по литературе. После опубликования "Одного дня Ивана Денисовича" он продолжал писать на лагерную тему, разоблачая преступления сталинщины. Однако времена "оттепели" прошли, и лагерная тема была не по душе поднявшим голову сталинистам. Они хотели оставаться героями в глазах народа. К тому же, среди советских людей было немало таких, кто свыкся с лживостью властей, и признаться в том, что их дурачили многие десятилетия, у них не было сил. Им больше нравилось стоять во главе "всего прогрессивного человечества", чем выглядеть жертвой политического обмана.

В середине 1960-х годов стало набирать силу диссидентское движение, которое продолжало обличать беззаконие режима и произвол властей. Оккупация Чехословакии 21 августа 1968 года лишний раз убедила многих мыслящих людей в агрессивной сущности политики, проводимой брежневским правительством. Чекисты оказались бессильными заставить замолчать Самиздат, захлестнувший не только Москву и Ленинград, но и постепенно проникший на периферию страны. В условиях, когда не существовало компьютеров, а о множительной технике никто не мечтал, отважные молодые люди с риском для жизни создавали многочисленные копии "Хроники текущих событий", используя для этого обычные печатные машинки и папиросную бумагу. Ко мне иногда попадали некоторые из этих изданий. Опасность чтения материалов была несравнима с тем риском, которому подвергались создатели и распространители Хроники. От Сони я узнал, что до встречи со мной в ее окружения были диссиденты, и она тоже помогала им в распространении Самиздата. Каждая страница такого печатного материала стоила лагерного срока. Мне приходилось встречаться с Верой Лашковой, отбывшей несколько лет в тюрьме по делу А. Гинзбурга. Ее приговорили к заключению за перепечатку и распространение Самиздата. Я считал и продолжаю считать, что самоотверженность и мужество каждого, кто находил в себе силы вступить в неравную схватку с таким чудовищем как сталинщина, сделало этих людей героями моего поколения. А противостояние А.Д. Сахарова в той борьбе, которую он вел с полчищами чекистов, травившими его, и его семейное окружение. Разве это не героизм?!

Я надеюсь, что в обозримом будущем историки заинтересуются зарождением и развитием демократического движения в условиях советского тоталитаризма, и появится научный труд, где имена мужественных борцов с чекистским нашествием займут достойное место.

Когда бросаешь ретроспективный взгляд на диссидентское движение 1960 -- 1970 годов, то удивляешься невинности тех требований, с которыми его участники адресовались к властям. Они не могли смириться с крепостническим положением, в которое было поставлено население страны вопреки существовавшей конституции. Они протестовали против нарушения властями законов и требовали выполнения международных обязательств по правам человека, под которыми власти ставили свои подписи. Никому из этих молодых людей даже в голову не приходила выступать против существующей социально-экономической системы. Мы все верили, что социализм - это навсегда. Однако политическому руководству государства было наплевать на социализм, Они зубами держались за политическую систему, позволяющую им быть хозяевами страны и помыкать многомиллионным народом, который они превратили в крепостных. Требования диссидентов мало чем отличались от программы политического обновления, выдвинутой лидерами Пражской весны. Как известно, у Александра Дубчека тоже не было намерений упразднять социализм. Он тоже хотел видеть в своей стране социализм с человеческим, а не с крепостническим лицом. Однако для советских крепостников это означало конец их тотальной власти над людьми.

С приходом Горбачева диссидентское движение стало идти на убыль, т.к. позиция здравого смысла, провозглашенная этим умным человеком, быстро устранила политические конфликты. Большая часть реформ, проводимых Горбачевым в период Перестройки, не подрывали основ социалистического уклада общества. Они вносили лишь дух обновления в затхлую атмосферу застоя, созданного в период брежневского правления. Потребность обновления была очевидна всем разумным людям, кроме чекистов, которые увидели в этом угрозу гибели "империи зла". Решившись на заговор, как испытанный способ захвата власти, они дестабилизировали политическую обстановку, вынудив массы возмущенных людей выти на улицы столицы. Не будь истерических действий чекистов, судьба страны могла повернуться совершенно по-иному. Рано или поздно народ избавился бы от крепостнического социализма, но не тем путем, на который толкнули его службы безопасности.

О том, как мы жили в то мрачное время, замечательно сказал мудрый Булат Окуджава: "Пока безумный наш султан сулит дорогу нам к острогу, возьмемся за руки друзья, возьмемся за руки, ей Богу!".

Так мы и продолжали жить от года к году обычными земными радостями, полагаясь на Бога и мудрость предков. Каждый год готовились к Пасхе и ходили к всенощной в храм Святого Ильи в Обыденском переулке. В конце Страстной недели Соня пекла куличи, а я делал традиционную русскую творожную пасху и красил яйца. Яйца можно было купить, но краску приходилось просить привезти из-за границы. Наши американские друзья делали это охотно и , когда бывали в Москве, с радостью принимали участие в наших пасхальных торжествах. Сонина тетка Эдда Марковна, зная о нашей пасхальной традиции, подарила нам старинную деревянную форму, сделанную еще в прошлом веке для приготовления творожной пасхи. Форма перешла к тетке по наследству от семьи ее мужа М.М.Шемякина, где долго сохранялась как реликвия в этом некогда глубоко православном старинном русском клане.

К Всенощной надо было придти заранее, чтобы миновать кордон дружинников, перекрывающих вход в церковь ближе к полуночи. В Обыденскую церковь стекалось большое количество советской интеллигенции, для которой праздник Пасхи оставался символом прошлой христианской жизни. Однажды мы взяли с собой на службу тогда еще маленького нашего внука Егора. Огромное скопление народа его так напугало, что мне пришлось держать его на руках, пока он не успокоился уже в церковном дворе во время крестного хода. После провозглашения Воскресения Христова мы выходили на тихую и безлюдную в этот полночный час Остоженку, и направлялись к себе домой, где нас ждал заранее накрытый стол с замечательным пасхальным угощением. Оставалось только зажечь свечи, после чего можно было начать разговляться. Часто из церкви мы возвращались с кем-нибудь из наших приятелей, пожелавших разделить с нами ночное праздничное застолье. Тогда разговение затягивалось почти до утра. Иногда мы устраивали воскресный пасхальный обед с участием наших детей, внуков и близких друзей. Эта старинная русская традиция нам очень нравилась, но следовать ей было небезопасно, так как официально религия была запрещена, и любой донос на место работы мог привести к большим неприятностям. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, насколько рискованна была наша жизнь, большей своей частью прожитая вопреки порядкам, установленным советской властью.

Пасха в России, приходящаяся обычно на апрель или начало мая, совпадает с весенним пробуждением природы, что делает этот христианский праздник символом грядущего обновления и веры в нескончаемость земного существования. Такое ощущение особенно обострялось во время Всенощной службы, когда всё происходящее вокруг было проникнуто духом ликования и радости, а за стенами храма - запахами весенней ночи и бескрайними огнями свечей в руках прихожан. Не один раз мы бывали на Пасхальных торжествах в Троице-Сергеевой лавре, которая находилась в 20 километрах от нашей дачи. Праздник Пасхи собирал в Лавре огромное количество людей, приезжавших из близлежащих деревень, а также из Москвы и небольших окрестных городков. К вечеру вся монастырская площадь и многие храмы заполнялись паломниками, ожидавшими начала службы. Невозможно было поверить, что тысячи этих людей, несмотря на глумление советской власти над их верой, уничтожение храмов и продолжающееся поругание святынь, сохранили веру в Бога, как единственного Спасителя их душ. Глядя на них, можно было не сомневаться, что большевистский эксперимент, начатый много лет назад над этой православной нацией, провалился.

В полночь священник выходил на амвон, и под звон колоколов провозглашал "Христос Воскреси!". Затем широким жестом он бросал в ликующую толпу раскрашенные деревянные яйца. Однажды одно из них мне удалось поймать, что означало редкую удачу. В полной темноте мы, счастливые и радостные, возвращались в свое дачное поместье, где нас встречал аромат распускающейся листвы и прелый запах оттаивающей земли.

В кругу домашних у нас возникла такая забавная игра, моделирующая распределение функций внутри семьи. Без возражений мне была отведена функция премьер-министра, министра путей сообщения и начальника пипи-стопа (потому что вопрос остановки машины во время путешествия находился в моей власти). Портфель министра иностранных дел и финансов прочно держала в своих руках Соня. Анне Марковне, читавшей все газеты и следившей за телевизионными новостями, был отведен пост министра культуры. Костя, всячески скрывавший какие-либо сведения о своей личной жизни и обладающий искусством давать обтекаемые формулировки, лишенные информативности, был определен министром информации и дезинформации (в кулуарах имел прозвище "темнило"). Моей дочери Алене из-за боевитости характера была отведена роль министра обороны и вооруженных сил. Наша домработница Анна Игнатьевна представляла службу тайной полиции (КГБ).

Костя обладал феноменальной памятью, поэтому был готов поддержать беседу на любую тему в любое время. Он серьезно осваивал университетские науки, кроме марксистско-ленинских дисциплин. Когда предстоял экзамен по какой-нибудь из них, он, как мы замечали, не брал учебник в руки, а на вопрос, не боится ли он, что провалится, отвечал: "Уж какую-нибудь лапшу я всегда им повешу на уши". За время учебы в университете Костя выучил несколько иностранных языков. На последних курсах он стал интересоваться программированием, но приобрести компьютер в советское время было совершенно нереально. К его радости один из приятелей привез компьютер из-за границы и поделился с Костей рабочими часами. Потом он выхлопотал себе вечернее время в каком-то математическом центре и стал пропадать там, возвращаясь поздно ночью домой с огромными рулонами распечаток. И хотя он окончил университет по специальности структурная лингвистика, увлечение новыми технологиями сыграло решающую роль в формировании его дальнейших профессиональных интересов. В Америке Костя стал высококвалифицированным программистом с лингвистическим уклоном. После получения кандидатской степени он уехал в Калифорнию в UCLA, откуда и начал свое продвижение в компьютерном мире. Еще в Москве Костя научился водить автомобиль, поэтому для американского образа жизни он был почти готов.

Забавные отношения сложились у Кости с моим фокстерьером Чаной. Время от времени Костя старался привить ей хорошие манеры и научить командам на английском языке. Чаще всего Чана сопротивлялась этому, и тогда Костя ее предупреждал: "Фейс настучу и тейл оторву!". Забавы не изменили наклонности фокстерьера, но некоторого послушания добиться все-таки удалось. Правда, когда никого из нас не было дома, собака проявляла свой характер и терроризировала Анну Марковну. Она влезала на ее тахту и не пускала лечь до нашего возвращения. Но как только она слышала звук открывающейся двери, тут же поджимала хвост, и сеанс агрессивности на этом заканчивался.

В Костин день рождения обычно собиралась шумная компания его друзей, для которых мы устраивали фуршет. Со многими из них Соня была знакома еще со времен Костиного детства, поэтому ей было интересно наблюдать за тем, как они взрослеют. Моя дочь Алена со своим мужем тоже обычно бывали на этих сборищах, где они, будущие геофизики, могли познакомиться с совершенно другим миром гуманитариев.

Алена, вышедшая замуж еще студенткой, жила отдельно, а маленький Егор, ее сын, обычно проводил субботу и воскресенье у нас. Утром он просыпался рано, потихоньку пробирался в Костину комнату и начинал открывать спящему Косте глаза. Потом приходил на кухню, где все было готово к завтраку, и говорил: "Нужно подождать Костю. Я ему уже открыл глазки". Костя, конечно, как ни в чем не бывало, продолжал спать.

С ранних лет у Егора проявилась любовь к машинам. По этому случаю, Костя купил переводные картинки с машинами старых марок и перевел их на стенные кафельные плитки около обеденного стола. Накормить Егора было целой проблемой. Спасением оказались эти картинки. Соня выучила название моделей и, показывая одну за другой, всовывала в рот ему очередную ложку каши.

Страстью маленького Егора были перчатки. Как только он появлялся у нас, тут же добирался до Сониных перчаток и примеривал их, пока не находил подходящую пару. В течение дня он разгуливал по квартире в перчатках. Однажды он попросил Соню подарить ему одну пару и, получив подарок, тут же уточнил, может ли он делать с ними все, что хочет. Соня ответила согласием. Спустя несколько минут он предстал перед нами в шикарных лайковых перчатках, у которых были отрезаны пальцы. В этих перчатках он щеголял бесконечно долго. Я думаю, что уже в таком возрасте он начал готовить себя к автомобильной карьере. Став постарше, всю дорогу на дачу он обычно рассказывал нам, какие машины проходят мимо. Но особый восторг у него вызвали самодельные конструкции. Когда он их видел, то начинал кричать: "Посмотри скорее, ведь это же самоделка". Страсть к машинам осталась у него до сих пор. Я считаю нашей большой с Соней заслугой то, что мы категорически возражали против покупки ему мотоцикла, на чем он очень упорно настаивал и был недоволен нашим сопротивлением.

Егор очень тяжело перенес развод родителей и, думаю, что это было самой большой его детской травмой. Он так и не смог сосредоточиться на учебе и стал рано курить. Курил он, конечно, украдкой. На даче он поднимался на второй этаж, открывал в комнате окно, чтобы мы не чувствовали дыма, и жил там своей независимой жизнью. Он старался не оставлять следов от своих развлечений. Однажды я занимался уборкой верхней комнаты, где Егор спал. Отодвинув кровать, я обнаружил огромную консервную банку, доверху набитую окурками. После этого тайна курения перестала существовать.

С возрастом у него пробудился аппетит. Часто вечером, уже после ужина, когда я ложился спать, Егор спускался вниз с тем, чтобы снова закусить, и просил Соню выдать ему еще одну порцию гречневой каши, если таковая оставалась.

Егор рос боязливым мальчиком. Однажды, когда ему было 4-5 лет, он впервые увидел на даче лошадь, которая его очень заинтересовала. Но подойти к ней он не решался. Тогда он взял Соню за руку и потащил, чтобы показать ей такую невидаль. Не доходя шагов десяти, он остановился и со словами "уже посмотрели", повернул обратно. Это "уже посмотрели" стало излюбленной присказкой в нашем быту.

Перед отъездом с дачи маленький Егор часто заранее договаривался, чтобы ему купили шашлык в одной из палаток, стоявшей на обочине Ярославского шоссе. Я к этому относился не очень одобрительно, т.к. шашлык был сомнительного качества. При поддержке Сони и соседей, которых я обычно прихватывал в Москву, ему удавалось добиться своего. Надо было видеть его счастливое лицо, перемазанное до ушей кетчупом и копотью, когда он, сидя на заднем сидении, держал в руках шампур с долгожданным шашлыком.

Через 8 лет после рождения Егора у него появилась сестричка Наташа. Когда ее принесли из роддома, я был удивлен, увидев перед собой прелестную малышку с длинными пальчиками. Ее воспитанием больше занимались родители, и мои наблюдения за ее характером относились к более позднему возрасту, о чем я еще буду говорить.

Приезжая в Москву из Америки, я понял, что водить машину в новой России я не могу. По Ярославскому шоссе, по которому я ездил на своих "Жигулях" не один десяток лет, нёсся поток машин, водители которых не соблюдали никаких правил. Они обгоняли и слева и справа, выезжали на обочину, и, не снижая скорости, в облаках пыли стремились вырваться вперед, чтобы вклиниться в соседний ряд. О том, чтобы уступить дорогу и проявить иные жесты вежливости, не могло быть и речи. Казалось, что молодые люди, дорвавшиеся до машины, никогда не слышали о правилах безопасности, как для себя, так и для других. К моей радости Егор, который к этому времени уже выучился управлять машиной, водил ее с большой осторожностью, Я чувствовал себя рядом с ним достаточно спокойно, хотя приучить его пристегивать ремни мне так и не удалось. Очень редко, видя мое неудовольствие, он все-таки это делал. Я не раз напоминал ему случай из моего автомобильного опыта, когда ремни безопасности буквально спасли нам жизнь. Это произошло во время нашей очередной поездки в Кясму на отдых. Обычно на границе с Эстонией, в Печерах мы делали последнюю остановку, ночевали в гостинице, вечером ходили на монастырскую службу, а утром отправлялись в путь, чтобы, не торопясь, добраться до нашего традиционного кясьминского пристанища. В день происшествия я решил несколько изменить свой обычный маршрут и вместо небольшой проселочной дороги, по которой мы всегда въезжали в Эстонию, я поехал по трассе Москва - Рига. Утреннее движение было небольшое, но из-за продолжительных дождей дорога не просыхала уже несколько дней. На одном из перегонов я решил обогнать впереди идущую машину, но из левого ряда увидел вдалеке идущий грузовик и решил не рисковать с обгоном. Как только я немного притормозил, мою машину развернуло и выбросило на обочину противоположной стороны, которая обрывалась довольно крутым склоном. Я не смог удержаться на обочине, и машина стала кувыркаться по склону вниз, делая оборот за оборотом. На третьем витке она встала на крышу, но двери оставались закрытыми, хотя из багажника вылетели чемоданы и другие предметы, которые обильно усеяли склон откоса. Мы висели в салоне вниз головой и, находясь в состоянии шока, боялись посмотреть друг на друга. Наконец я нарушил молчание и спросил Соню, жива ли она. Ее голос вывел меня из оцепенения и тогда я заметил, что машину окружили люди, пытавшиеся поставить ее на колеса. Когда машину перевернули, мы отстегнули ремни, открыли двери и вышли. У меня на лице не было ни одной царапины, у Сони кровоточила небольшая рана на голове. Наши руки и ноги были целы и мы, свободно передвигаясь, стали осматривать своего покореженного "Жигуленка". Свидетели наших пируэтов, пришедшие к нам на помощь в первые минуты, как только убедились в нашей невредимости, попрощались и вернулись на шоссе к своим машинам. Спустя несколько минут, появились сотрудники ГАИ, составили протокол происшествия, и в их сопровождении мы отправились на своем разбитом автомобиле в Печеры, откуда совсем недавно выехали. Ходовые части машины, к счастью, не пострадали, поэтому мы, не торопясь, добрались до гостиницы, где поселились на неопределенное время. В течение двух дней нам удалось найти эстонскую авторемонтную станцию, согласившуюся принять наши пострадавшие "Жигули". Меня успокоило то, что ремонт будут делать эстонцы. Они внушали нам гораздо больше доверия и уважения, чем русские работяги. Довольно просто решилась и проблема с моими водительскими правами, которые по существующему порядку местные гаишники обязаны были отправить в Москву. Главный гаишник Печер оказался сговорчивым парнем, и за пол-литра Столичной водки вернул мое водительское удостоверение, даже не сделав в нем никаких отметок об аварии. Оставив машину в ремонте, мы продолжили на автобусе наш путь к месту отдыха, а по окончании отпуска вернулись в Москву поездом. Через пару месяцев, когда ремонт был закончен, мы снова отправились в Эстонию и получили почти новенький автомобиль. Эта история научила меня на всю последующую жизнь ценить ремни безопасности, где бы я ни ездил: в России, в Европе или в Америке. Мне очень хотелось бы, чтобы внук Егор, став умелым водителем, тоже помнил мой печальный опыт и не презирал такую "мелочь" как ремни, которые действительно могут спасти жизнь.

Я долго не мог представить себе Алену геофизиком, хотя не сомневался, что в университете она получила хорошую профессиональную подготовку. У меня не было уверенности, что первые годы работы по специальности приносили ей удовлетворение, но, когда она стала заниматься бизнесом, все изменилось. Мне казалось, что этот вид деятельности был ей гораздо больше по душе. Ежедневно она могла видеть плоды своих усилий и совершенствовать опыт, от которого зависела их результативность. Со временем она стала настоящей деловой дамой, возглавившей солидную компанию, специализирующуюся по мебельному дизайну.

Насколько я понимал, Алена трудно пережила распад нашей семьи и смерть матери. Очень неожиданным для меня оказалось то, что Наташины родственники стали сторониться Алены, а при редких встречах не скрывали явной враждебности и по отношению ко мне. Одна из Наташиных теток, которую я подозревал в давних связях с чекистами, донесла о моей политической неблагонадежности. Более разумная часть клана не поддержала злобных выпадов и укротила ее агрессивность. Однако невнимание к Алене продолжалось еще несколько лет, что, естественно, очень обижало ее. В конце концов, ее лишили Наташиной доли наследства, оставшегося после кончины родителей. Торжество всесильной совковой жадности стало символом перерождения, которое постигло клан, принявший советские нормы морали. От возвышенной революционной нравственности основателя клана А.А. Поддубного, пронесшего эту идею через всю свою трагическую жизнь, у детей и внуков не осталось и следа.

13. Встречи с друзьями и размышления о научной карьере

Соня, как "министр иностранных дел", весьма успешно справлялась со своими обязанностями. Наш дом с ее помощью не страдал от недостатка гостей, приемов и встреч. Молодые поэты, которые сотрудничали с ней в журнале "Пионер", с удовольствием приходили к нам домой почитать свои стихи, а иногда и попеть свои песни под гитару. Это был талантливый народ, который тяготился рамками советских ограничений и нуждался в свободном самовыражении своей артистической натуры. Они были образованными, знающими людьми с хорошим художественным вкусом и с прекрасно развитым чувством современности. Мне нравилось, что над ними не довлели предрассудки и мещанские условности. Я невольно сравнивал этих молодых людей с теми, кто был в моем научном окружении. Не смотря на разные способы самовыражения, их объединяло юношеское устремление к новизне, будь то новые поэтические и музыкальные формы или поиски новых научных знаний. Их одаренность лежала в разных сферах, но оптимизм, неомраченный еще тяготами жизни, приводил в движение их интеллект и эмоции.

Выделялся из них Алексей Дидуров - поэт и музыкант, милый розовощекий парень, которому в то время, наверное, было не многим больше 30 лет. Обаятельный и талантливый человек, он и его друзья были постоянными гостями нашего стихотворно-музыкального салона. Трудно перечесть, сколько замечательных вечеров мы провели вместе с ним в Москве в конце 70-х и начале 80-х годов. Сколько прекрасных стихов и музыки Алексей внес в нашу жизнь. В моей памяти осталась незабываемой музыкально-поэтическая фантазия под названием "Ркацетели-рокк". Эта была импровизированная феерия в ритме рок-н-рола, сопровождаемая игрой на двух гитарах (Алексеем и его другом). Думаю, что по музыкальности и мастерству исполнения этот шедевр не уступал лучшим хитам Элвиса Пресли.

Однажды Алексей пришел к нам с музыкантами из рок-группы "Кино". Они пели свои лучшие хиты и делали это с таким энтузиазмом, что я боялся, как бы в нашей небольшой гостиной не обрушились стены. Реакцию соседей, привыкших жить тихой размеренной жизнью, было нетрудно предвидеть. Но все, что исполняли эти ребята, было прекрасно в своем жанре и вызывало неподдельное восхищение.

Во времена Перестройки и свободного предпринимательства Алексей создал в Москве рок-кабаре, которое под разными названиями, включая "Летучую мышь" и "Варьете", просуществовало более 17 лет, пользуясь неизменным успехом у московской публики. Алексею Дидурову не было еще и 60 лет, когда он скоропостижно скончался 16 июля 2006 г. Это печальное известие застало меня в Москве, но, как часто бывает, обстоятельства помешали мне поехать проститься с ним, о чем я очень сожалел.

Среди Сониного литературного окружения отельной фигурой стоял Лев Алексеевич Шилов - замечательный специалист в области русской поэзии и прозы. Им был создан особый сценический литературно-художественный жанр с участием одного ведущего актера, роль которого он исполнял сам. В то время, когда в стране бушевали преследования инакомыслящей интеллигенции, он тихо, неброско устраивал свои вечера, на которых рассказывал о творчестве опальных советских писателей и поэтов. Вечера проходили в клубах различных учреждений и собирали полные залы людей молодого, среднего и старшего возраста, которые жаждали услышать стихи и прозу тех, к кому советская власть относилась с недоверием. Именно эти имена, полюбившиеся интеллигентной публике, и стали жемчужинами русской культуры советского периода истории. На сцену выходил небольшого роста, стройный, скромно одетый человек, открывал свой фибровый чемоданчик, доставал старенький лентовый магнитофон и тихим, но очень выразительным голосом начинал рассказывать о творчестве М. Булгакова, В. Ходасевича, М. Цветаевой, А. Ахматовой, Б. Пастернака, Б. Окуджавы, В. Высоцкого. Рассказ перемежался записями текстов, стихов, музыкальных произведений. На небольшом экране иногда появлялись редкие документальные изображения, взятые из архивов. Шилов был наделен замечательным артистическим даром. Его манера чтения стихов отличалась изящностью и сдержанной эмоциональностью. Создаваемые им композиции всегда подкупали элегантностью построения и тонким художественным вкусом.

Попасть на такие вечера было не просто, т.к. сообщения о них не афишировались и обычно ограничивались немногословным извещением, помещаемым на доске объявлений учреждения. Мы обычно узнавали от друзей о предстоящем концерте или иногда Соня получала приглашение от самого Шилова. В Литературном музее, которым Лев Алексеевич стал заведовать во времена Перестройки, он создал кабинет звукозаписи, где хранил большую фонотеку, Среди прочего ему удалось спасти уникальные записи голосов поэтов, сделанные его университетским учителем Сергеем Игнатьевичем Бернштейном, братом Сониного отца.

Л.А. Шилов - наш ровесник; он также как и мы, стал свидетелем краха советского режима. Однако в 1960-- 1970 годы, когда в борьбе с инакомыслием власти нажимали на все рычаги мощной репрессивной машины, энтузиазм, с которым этот человек отдавался культуртрегерству, вызывал восхищение. Никто из нас не предвидел падения советской системы, поэтому мы были благодарны Шилову за ту благородную миссию, которую он взял на себя, чтобы сохранить в национальной памяти имена продолжателей лучших гуманистических традиции русской литературной культуры. Я думаю, что слова "не оставляйте стараний, маэстро, ..." в песенке о Моцарте, написанной в те годы Булатом Окуджавой, были обращены именно к Шилову.

Неизменным успехом пользовались Сонины дни рождения, на которые собиралось до 30 человек ее друзей. По комнатам нашей квартиры ходили люди с тарелками в руках в поисках места, где можно было бы сесть и закусить (прием устраивался в стиле Аля-фуршет). Многим нравилась такая нетрадиционная свободная форма общения и до сих пор, когда мы встречаем в Москве наших друзей, они не забывают напомнить о приятных днях былого веселья. Среди гостей всегда можно было найти интересных людей, готовых поддержать любую беседу, продемонстрировать свое остроумие или рассказать невероятную историю. Что стоил один Евгений Рейн, из которого байки сыпались как из рога изобилия. Не отставал от него и Лев Минц: владея несколькими иностранными языками, он красочно изображал различные ситуации из своего иноязычного окружения. Желающие поговорить на серьезные политические темы обычно группировались вокруг Юрия Айхенвальда, а обаятельный Валентин Берестов, тоже не отличавшийся молчаливостью, привлекал любителей поэзии и жаждущих услышать пикантные истории из жизни литературного мира. Часто вечер перемежался небольшой музыкальной программой или чтением стихов. Все чувствовали себя свободно и непринужденно общались.

Нашими друзьями с самого начала нашей совместной с Соней жизни стали Наташа и Павел Варановы. Павел как бы достался Соне по наследству от дружбы с Володей Лефевром, когда тот уехал навсегда в Америку, где он прославился на поприще создания математической модели этических систем. Наташа отличалась очень энергичным складом и, несмотря на свои молодые годы, возглавляла кафедру иностранных языков в Институте стали. Спустя несколько лет после нашего знакомства, для нас было полной неожиданностью узнать о ее родственных связях со службой, которой мы сторонились. В нашу первую встречу я ошеломил наших будущих друзей тем, что за вечер выпил все спиртное, находившееся в их в доме, после чего я перешел на сленговый русский язык. Все потешались, но на следующий день я чувствовал себя не очень комфортно от этой своей выхоки.

Наташа много общалась по роду работы с иностранными студентами и аспирантами и довольно часто выезжала в заграничные командировки. Особым ее вниманием пользовалась Франция и все, что было связано с французской культурой. Нас объединяло сходное отношение ко многим явлениям и событиям, происходящим на западе, а также интерес к художественной и литературной жизни Москвы. Наташа и Павел охотно участвовали в поэтических и музыкальных вечерах, устраиваемых в нашем доме, и прекрасно дополняли любую встречу с нашими американскими друзьями. Уже в период Перестройки, когда исчез "железный занавес", и в Москву стали проникать некоторые традиции западной жизни, Наташа и ее друзья устроили празднование католического Рождества. Вся компания с интересом смотрела впервые транслированную по московскому телевидению торжественную литургию, проходившую на площади Святого Павла в Ватикане, которую служил Папа Римский Иоанн Павел II.

Задолго до встречи со мной у Сони сложились теплые приятельские отношения с семьей Рожанских. Иван Дмитриевич и Наталия Владимировна, были выходцами из семей старой русской научной интеллигенции и сами профессионально принадлежали к научному миру. Сразу после войны И.Д. в течение нескольких лет работал в ЮНЕСКО, после чего они вернулись в Москву, где остро ощутили скудность интеллектуальной и культурной жизни. Из-за границы они привезли прекрасную по тем временам музыкальную аппаратуру и большую коллекцию записей произведений классической музыки в исполнении звезд западной вокальной и инструментальной культуры. Они стали устраивать для друзей музыкальные вечера, которые скоро приобрели стиль салонных встреч. В салоне бывали такие столичные знаменитости как Ахматова и Солженицын. Однажды с Соней на такой вечер пришел Бродский, тогда еще начинающий поэт, но уже зачисленный властями в категорию советских тунеядцев. На встречах часто присутствовали зарубежные друзья Рожанских, с которыми они поддерживали отношения еще со времен работы в международной организации.

По специальности Наталия Владимировна была геологом и гордилась тем, что именно ее партия впервые обнаружила месторождения алмазов в Якутии. Особенности жизни и работы в полевых условиях наложили отпечаток на ее манеры, приблизив их к простонародному стилю. Она всем говорила "ты", любила рассказывать анекдоты и разные истории из своего экспедиционного опыта и не переносила одиночества. Ей было необходимо постоянное общение. Круг ее друзей и приятелей был невероятно широким.

В одну из наших первых встреч Н.В. предложила купить на двоих дачу, которая ей одной была слишком велика. Действительно, дом оказался большим, и разделить его пополам не представляло труда. Дачный поселок находился на севере от Москвы рядом со знаменитым Торбеевом озером, описанным М.М. Пришвиным в одном из рассказов о среднерусской природе. Обычно мы добирались туда на моей машине и приятно проводили конец недели. Несовпадение наших взглядов на устройство садового ландшафта началось с того, что я любил зеленую лужайку с выкошенной травой, а Н.В. нравился некошеный луг с цветущими на нем одуванчиками. Соединить эти два взаимоисключающих вкуса в единый оказалось невозможным, поэтому наш садовый участок выглядел наполовину как скошенный газон, наполовину - как заросли бурьяна. Когда я смотрел на него со второго этажа дома, он напоминал мне голову арестанта, у которого одна половина была выстрижена, другая половина - косматая. Но нас это не смущало, и мы продолжали находить радости в интеллектуальном общении. Иногда Н.В. навещали гости, и мы устраивали общее застолье, которое обычно сопровождалось интересными разговорами. Зимой все уходило под снег, и весь участок становился ровным.

Мы с Соней очень любили приезжать на дачу зимой одни, затапливали печь и в морозной тишине дожидались, когда температура воздуха в нашем бревенчатом тереме поднимется до +12® С. Проходило несколько часов, прежде чем шляпки оттаивающих в досках гвоздей покрывались инеем, а заснувшие с осени бабочки начинали летать по комнате. Эти признаки возрождающейся жизни свидетельствовали о том, что уже можно было снимать шубу и устраивать ужин. Поздно вечером перед сном мы ходили навещать нашу машину, которую парковали возле поселкового правления. Зимой поселок был почти пустой, и лишь кое-где сквозь замерзшие стекла мелькали огоньки окон, за которыми скрывались такие же любители загородной экзотики, как и мы. Зимний покой и тишину нарушал только скрипевший под ногами снег и легкий гул, исходящий от электрических проводов. После шумной Москвы мы наслаждались одиночеством и полным отсутствием суеты.

С собой на дачу я обычно брал какую-нибудь небольшую работу вроде статей, требующих редактирования, или реферативного журнала, на прочтение которого в лаборатории у меня не хватало времени. Кое-что мне удавалось сделать в условиях дачного быта, но не редко я привозил работу домой, так и не выбрав времени, чтобы открыть ее. Для оправдания своей нерадивости я придумал формулу: "зато журналы и статьи подышали воздухом".

После кончины Н.В. принадлежавшая ей половина, была выкуплена нашими детьми, и дом вернулся в свои первоначальные единые границы. Все остатки огородного земледелия ликвидировали, а освободившийся ландшафт стал прекрасным местом для современного садового дизайна с альпийской горкой, цветниками и небольшим розарием. Альпийскую горку я сложил из камней, собранных мной по всей дачной округе. Я ехал на своем "Жигуленке" и подбирал лежащие на обочине дороги валуны, вес которых, как мне сейчас кажется, сильно превышал мои физические возможности. Но по молодости лет я этого не замечал В советское время камнями не торговали, их надо было добывать самому. Сейчас любые камни для садового ландшафта можно не только купить на рынке, но и даже организовать их доставку в любую нужную точку. Культура садового дизайна, отсутствовавшая в советское время, стала входить в быт интеллигентных людей, желающих создать свой индивидуальный микромир. Образцом для устройства ландшафтного сада мне послужил все тот же балтийский дизайн, который так искусно культивировался в Эстонии. В нескольких километрах от Кясму находилось местечко под названием Орувески (Oruveski) , где на каменистых склонах, спускающихся к небольшому пруду, был разбит крохотный ботанический сад. Хозяин хутора, видимо, был знатоком с японской садовой культурой и поэтому элементы ее умело воплотил в свой замысел. Я в этом убедился, будучи уже в Америке, когда мне в руки попали великолепные альбомы, посвященные японскому искусству разведения садов. Каждый раз, проезжая мимо хутора Орувески, мы задерживались на несколько минут, чтобы полюбоваться этим замечательным творением человеческого мастерства.

Мне перевалило за 50 лет, когда я стал серьезно размышлять о продолжении своей научной карьеры. Мое многолетнее пребывание в академической среде убедило меня в том, что в советской науке сложилась традиция, открывающая двери Академии наук преимущественно для преуспевающих научных функционеров. Это были кадры, политически лояльные советской власти, готовые в любую минуту проводить, как тогда говорили, политику партии и правительства. В моей памяти еще свежо было время, когда манипулирование функционерами от науки привело к разгрому генетики и возведению на научный пьедестал малообразованного агранома Лысенко и его столь же невежественных соратников. Господство серости и невежества, утвердившееся в эпоху сталинщины, настойчиво продолжало проникать в науку. Особенно это касалось гуманитарных и общественных наук, где идеология марксизма стояла во главе угла. Присвоение академических титулов политиканствующим функционерам свидетельствовало о превращении советской науки в вотчину правящего режима. Более или менее независимое положение в Академии сохранялось у тех ученых, которые имели отношение к математике, физике и химии. Но и здесь не обходилось без политизации, особенно тогда, когда дело касалось академических званий за разработку оружия массового поражения. Советские власти со своей потребительской психологией постарались предать забвению настоящую научную этику, некогда существовавшую среди ученых старшего поколения. Вместо нее повсеместно насаждались уродливые партийные формы этических норм, требовавшие от ученых служить не истине, а политической системе.

Лишь очень немногие академики смотрели на науку как на общечеловеческое достояние и соотносили свой научный авторитет с достижениями мировой науки. Престиж академических титулов при советской власти подвергся невероятной девальвации и утратил свою первоначальную весомость.

Примером унизительного обращения правящего режима с учеными как с крепостными была компания травли академика А.Д. Сахарова. Некогда с благоволения властей его сделали действительным членом Академии наук за вклад в разработку нового разрушительного средства, водородной бомбы. В решении этой научной задачи он проявил себя не только незаурядным специалистом, но и истинным патриотом. Теперь, когда Сахаров попытался высказать разумные мысли о положении дел в стране, в глазах чекистов он утратил патриотический дух и превратился в антисоветчика. Легионы ревнителей "квасного" патриотизма, закаленные в сталинских битвах с оппозицией, включились в фабрикование компроматов и несусветной лжи против ученого, который решился выразить свою гражданскую позицию. Только общественное мнение Запада защитило Сахарова и его семью от расправы. Его коллеги по Академии оказались бессильными помочь своему товарищу по цеху. Советская этика запрещала протягивать руку ближнему, нуждавшемуся в поддержке. Псевдопатриотическая идеология чекистов всегда вступала в конфликт с пониманием гражданского долга такими людьми как Сахаров и ему подобными. Даже вклад в национальную безопасность не мог защитить этих людей от обвинения в инакомыслии.

Прозрение, наступившее у Сахарова после того, как ему напомнили, что он всего на всего крепостной советской власти, положило начало переосмысливанию роли науки и ученых в современном мире. На сессии АН СССР в 1964 году Андрей Дмитриевич сказал: "Я особенно близко принимал к сердцу проблемы свободы науки, научной честности, - наука казалась (и кажется сейчас) важнейшей частью цивилизации, и поэтому посягательство на нее особенно недопустимым". Я думаю, что Сахаров не имел представления о сотрудничестве многих советских ученых с органами чекистской власти. Только из архивов после перестроечного времени стало известно о токсикологической лаборатории, созданной в 1930-е годы в недрах Лубянки. "В опытах над животными и людьми участвовали крупные специалисты, удостоенные за это самых высших ученых званий. Среди них микробиологи, будущие члены-корреспонденты Академии наук Давид Талмуд и Сергей Муромцев, профессор Георгий Майрановский и другие. К этой работе был привлечен и будущий главный онколог страны и президент Академии медицинских наук Николай Блохин...".

Для меня было весьма неожиданным услышать от моего американского коллеги, что Ю.А. Овчинников обладал не только титулом академика, но и имел звание генерала КГБ.

Однако ежегодные выборы в состав Академии реально проводились, и формально Академия оставалась ведущим научным центром страны. Кандидатов для предстоящих выборов выдвигали научно-исследовательские институты, но фактически право рекомендаций было предоставлено дирекции и т.н. общественным организациям. При таком механизме представления кандидатов научные достижения приобретали второстепенное значение, а главную роль играли политическая лояльность и личные взаимоотношения между директором и ученым.

Хотя я располагал всеми необходимыми данными, включая докторскую степень, профессорское звание, лабораторию с самостоятельным направлением исследований, монографии и большое количество печатных работ, лекционные курсы и руководство аспирантскими диссертациями, идея выдвижения моей кандидатуры в члены Академии не возникала ни у дирекции, ни в моей голове. Я был убежден, что с точки зрения науки Академия мне ничего не могла дать. Стремиться же к общению с коллегами, научный уровень которых казался мне сомнительным, а их представления о научной этике просто неприемлемыми, я считал лишенным всякого смысла. Моя независимость была мне дороже, чем удовлетворение мелкого тщеславия.

В результате многочисленных размышлений я пришел к выводу, что заинтересовавшее меня направление теоретических и экспериментальных исследований по изучению феномена патогенности еще далеко не исчерпало себя, Более того, все увеличивающийся поток знаний приближал нас к пониманию возникновения и эволюции этого свойства у болезнетворных микроорганизмов. Мне казалось, что не далек тот день, когда накопленный материал можно будет обобщить и включить в новую книгу на эту тему. Однако пока что этот замысел оставался лишь далекой мечтой.

К середине 1980-х годов состав моей лаборатории обновился. Те, кто начинал со мной работать еще в отделе эпидемиологии, защитили диссертации и стали дипломированными специалистами. Они приобрели достаточно высокую квалификацию, и им стала нужна сфера деятельности, открывающая более широкие перспективы для самостоятельных научных исследований. Вновь пришедшие сотрудники уже имели кандидатские степени и существенный опыт работы в исследовательских лабораториях. Один их них Дмитрий Н. должен был продолжить исследования по изучению доменной структуры стафилококковых энтеротоксинов и их взаимодействию с мембранными рецепторами. Для стажировки я организовал ему поездку в биохимическую лабораторию Свободного Университета в Брюсселе, однако это ему не помогло подойти вплотную к разрабатываемой проблеме. Поставленная перед Дмитрием задача оказалась ему не под силу.

Наиболее успешно шли дела у Татьяны Домарадской. Она продемонстрировала необходимое научное мышление и высокие навыки экспериментальной работы. За достаточно короткое время она провела серию важных экспериментов, подготовила интересный обзор новых литературных данных и сделала ряд научных публикаций. К сожалению, ее пребывание в лаборатории пришлось на конец 1980 - начало 1990 годов, когда прежняя система финансирования научных исследований разваливалась, а получить финансовую поддержку извне было еще не возможно. После моего отъезда в США в 1993 году все заботы по лаборатории легли на плечи Татьяны И. Она мужественно сопротивлялась обрушившимся на нее невзгодам, пока не ушла работать в коммерческую сферу.

Работая в Америке, я каждый год приезжал в Москву и продлевал свою командировку как консультант лаборатории. В научных публикациях наряду с американским адресом я указывал институт им. Н.Ф. Гамалеи, т.к. считал, что сущность моих новых научных исследований остается прежней. Так продолжалось до тех пор, пока в конце 1990-х годов институтские чекисты не стали поднимать голову. Однажды на квартиру моей дочери Алены позвонила некая Карманова, и, сославшись на поручение директора, потребовала, чтобы я прислал заявление об увольнении. Дальше последовали угрозы с предупреждением, что она сообщит "куда надо", если я этого не сделаю. В очередной свой приезд в Москву я прочитал лекцию для сотрудников института на тему о бактериальных субстанциях, названных суперантигенами. Поскольку лекция была посвящена новому направлению в иммунобиологии, то материалы ее были рекомендованы для публикации в российской научной печати. Обзорная статья вышла в свет в 2000 году в журнале "Вестник Российской Академии Медицинских Наук". Это была моя последняя научная работа, представленная совместно с ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи.

Сравнивая американскую грантовую систему финансирования научных разработок с той, что существовала в советское время, я не перестаю удивляться, как нам удавалось в своих работах приблизиться к уровню исследований, проводимых зарубежными коллегами. Дело в том, что вся система организации научно-исследовательской деятельности опиралась на тот же самый административно-командный стиль управления, которым пользовались советские бюрократы по всей стране. Обычно институту выделялся годовой бюджет, поступавший фактически в личное распоряжение дирекции. За десятилетия моей работы в академической системе не было случая, чтобы какая-нибудь лаборатория получила из институтского бюджета причитающуюся ей долю денег и сама планировала расходы на научные разработки в соответствии с этой квотой. Вместо научных проектов, существовали темы, в которых значился предмет изучения, и перечислялись основные направления работ. Цель формулировалась обычно так аморфно, что понять ожидаемый конечный результат не представлялось возможным. Собственно говоря, итог исследований мало кого интересовал, кроме самих исполнителей. Проведение регулярных встреч специалистов, где обсуждались бы полученные данные, не предполагалось. Темы могли годами не обновляться, и администрация на это не обращала никакого внимания. Кадровая политика не поощряла смену научных кадров, поэтому стаж некоторых ветеранов исчислялся десятилетиями пребывания в одной и той же лаборатории. Приобщившись к научной работе со студенческой скамьи, некоторые так и оставались на том же самом месте до пенсии. Приток свежих сил был чрезвычайно ограничен. Все это создавало атмосферу застоя и не способствовало развитию творческой мысли.

Отсутствие финансируемых научных проектов или самостоятельного лабораторного бюджета было удобно для администрации, т.к. такая ситуация давала ей в руки важный инструмент для воздействия на слишком независимого или строптивого ученого. Когда дело касалось приобретения оборудования или реактивов руководитель темы должен был получить согласие вышестоящего начальства. Здесь-то и начинал действовать механизм манипулирования подчиненными. Элемент произвола, именуемого единоначалием, был заложен в структуре любой советской организации. Избежать определенного унижения не мог никто.

Во многих исследовательских лабораториях мира одним из важных показателем продуктивности научных разработок служит количество печатных статей. В советской науке критерии продуктивности носили очень расплывчатый характер. Если результаты выполненной работы оформлялись в виде научной статьи, то до опубликования их в печати проходило иногда не менее двух лет. Столь неповоротливый стиль работы научных редакций в значительной степени регулировался многоэтапным контролем цензуры, осуществляемой Главлитом. Ни одна даже пустяковая бумажка не могла увидеть свет без его санкции. Любопытное советское изобретение представляла собой экспертная комиссия, дававшая заключение на право публикации любого материала. В акте экспертизы был пункт, который требовал от авторов ответа о новизне представляемых данных. Разрешение на опубликование в "открытой печати" получали только статьи, не содержащие новой научной информации или указаний на оригинальные методические подходы. Кому была нужна такая макулатура? Редакции научных журналов придерживались кондового и архаичного правила в оформлении статей, на изменение которого требовалось специальное разрешение Комитета по печати. О бумаге и качестве полиграфических работ уже и говорить было нечего. Оттиски таких журнальных статей было стыдно посылать на запросы иностранных коллег.

В международных научных журналах, издаваемых на английском языке, статьи выходили в свет спустя три-четыре месяца после поступления их в редакцию, а присылаемые авторам репринты было приятно взять в руки. Для большинства русских ученых, не знающих английского языка, подготовить материал для такой публикации было нелегко, тем более что администрация не желала оказывать никакого содействия в этом деле. Рассчитывать приходилось только на самого себя. С первой статьей, которую я подготовил для публикации за границей, пришлось много повозиться, т.к. мой английский годился для чтения специальной литературы, но был малопригоден для написания текстов. В редактировании мне помогли англоязычные друзья. Выход статьи в журнале International Journal Biochemistry меня очень ободрил, и я стал регулярно направлять свои работы в иностранные издания. С тех пор с результатами моих исследований могли знакомиться зарубежные коллеги, что открыло путь для установления с ними научных контактов.

В советское время наука делились на две категории: фундаментальную науку и прикладную. Для проведения фундаментальных исследований были предназначены научные лаборатории, институты и центры, входящие в академическую систему. Прикладными исследованиями занимались научные учреждения, принадлежащие министерствам и ведомствам. Кроме того, были установлены три категории научно-исследовательских институтов и учреждений, различающихся по характеру финансирования и оплате труда научных работников. Академическим институтам присваивалась первая категория, отраслевым - вторая и третья. Излишне говорить, что возведение институтов в ранг второго и третьего разрядов отражалось на качестве выполняемых научных разработок, а научных сотрудников ставило в достаточно унизительное положение. Естественно никому неприятно было чувствовать себя специалистом второго или третьего сорта. Эффективность же научных исследований от такой неразумной дифференциации только страдала.

Конечно, такое деление не касалось системы военных ведомств, где решаемые задачи и получаемые результаты оценивались по высшей категории. Соответственно оплачивался и труд специалистов, работавших на военные и на оборонные заказы. Милитаризм всегда поощрялся и оставался приоритетом советских властей.

Работа в секретных учреждениях или по секретной тематике гарантировала специалистам более высокую зарплату и психологически выделяла эту категорию людей, как обличенную большим довернем властей. Правда, все эти льготы оказывались платой за ограничение контактов с внешним миром, включая запрет на зарубежную переписку и выезд за границу. Система запретов по показателю секретности была эффективной мерой удержания населения страны в рамках "железного занавеса".

Советская власть находила массу способов закабалить и унизить человека, подчеркнуть его крепостническую зависимость от государства и существовавшей политической системы. За десятилетия тотального подчинения властям сформировался особый социально-психологический тип человека, утративший индивидуальное мышление и принявший вместо него систему политических штампов, угодных правящему режиму. Это грозило перерождением здорового мышления в механизм рутинного приспособления, что предвещало неизбежную деформацию гражданского и общественного сознания.

14. Возвращение

В 1981 году у моих родителей был юбилей 50-летия совместной жизни. Отцу исполнилось 76 лет, маме - 68. Они уже давно жили одни в том самом доме, где вырастили нас и откуда мы разъехались практически сразу после окончания школы.

Ближе всех к ним находился мой брат Геннадий, работавший инженером в Ачинске на строительстве Глиноземного комбината. Он со своей семьей довольно часто навещал родителей и при необходимости всегда мог оказать им помощь.

Сестра Светлана и ее семья жили в Обнинске, где она и ее муж работали на первой в мире атомной электростанции. Для Светланы поездка к родителям всегда была сопряжена с многочисленными семейными обязанностями, удерживающими ее около детей, но зато мама иногда гостила у нее по нескольку месяцев.

Я жил в Москве и, к сожалению, очень редко находил время побывать в своих родных краях. Но такую дату, как годовщина золотой свадьбы, я пропустить не мог. Я поехал поездом, и как в студенческие годы, три дня смотрел в окно на заснеженные просторы сибирских лесов и полей. Монотонность мелькающего пейзажа успокаивала нервы. Мне очень хотелось привезти родителям какие-то подарки, подобающие случаю (например, у меня была идея красивых настольных или настенных часов), но кроме каменных глыб или жалкого ширпотреба ничего не продавалось. Встретив меня, родители были так рады моему приезду, что даже не обратили внимания на те мелочи, которые я привез. На следующий день приехал мой брат Геннадий, и так в семейном кругу мы скромно без других гостей отметили полвека родительского брака. Никого из близких друзей у них уже не осталось: одни умерли, другие разъехались. Мама напекла замечательных пирогов, которые нам всегда очень нравились, и приготовила вкусную еду. Отец поставил на стол бутылку водки. Сам он выпивал очень мало, одну - две рюмочки, а я по этой части вообще был слаб. Но зато мой братец переворачивал одну рюмку за другой и непрерывно курил. Хмель его не брал, он становился только более разгоряченным. Я выразил свое удивление по поводу того, как мастерски он научился пить водку. Геннадий не обиделся на мое замечание, но сказал: "Служба приучила, такая у меня профессия". Помолчав, пояснил, что ни одна сдача или приемка построенного объекта не обходится без водки. Работа приемочной комиссии начинается с выпивки, после чего подписываются документы, и в завершение снова устраивается пьянка. А о повседневных делах и говорить нечего: любое оформление и получение нужных строительных материалов без бутылки не происходит. После его рассказа мне стало как-то не по себе. Я не знал этого мира, не был знаком с его нравами и правилами взаимоотношения людей в нем. Моя детская память, связанная с родительским домом, цеплялась за прошлое, но не могла найти ничего похожего в жизни моего отца и моего деда Дмитрия Елисеева. Все то, о чем говорил Геннадий, возникло потом, когда мы стали взрослыми. На смену трезвости наших предков пришли нравы разгула нового поколения, рожденного и выросшего при советской власти.

Геннадий много любопытного рассказывал из своего строительного опыта. Мне запомнилась одна история о том, как власти планировали создать производственный комплекс для выращивания и откорма бройлеров по технологии, разработанной на Западе. В какой-то европейской стране было закуплено оборудование для нескольких поточных линий с тем, чтобы обеспечить птицей работников строящегося комбината и население близлежащих районов. После закладки фундамента будущей фабрики, привезли ящики с оборудованием и бросили их под открытым небом. С началом монтажа и сборки обнаружилось, что трубы, необходимые для подводки коммуникаций к конвейерам, не закуплены, а те, что производила советская промышленность, не соответствовали европейскому стандарту. Так и остался фундамент не востребованным, а ящики с оборудованием стали понемногу врастать в сибирскую землю. Ну а население так и продолжало бедствовать, не дождавшись обещанной птицы.

Пока я гостил у родителей, я видел, что отец каждое утро берет бидончик и идет в очередь за молоком, а заодно и за хлебом. Я вспомнил, как я это делал, когда был мальчишкой во время войны. Прошло более 30 лет с тех пор, но неустроенность и нищета остались прежними. Могучее здоровье отца стало сдавать, его все больше беспокоила застарелая грыжа и к ней прибавились проблемы с простатой. Ему не хотелось ложиться под нож, и он оттягивал операцию до моего приезда. Доктору он говорил: "Вот приедет мой сын, тогда и решим. Ведь он у меня профессор и живет в Москве". В один из дней мы пошли с ним в поликлинику на прием. Врач был молодой симпатичный парень, недавно окончивший медицинский институт. Он посетовал на упрямство отца, подвергавшего самого себя тяжелым испытаниям, длившимся уже долгое время. Совместными усилиями нам удалось уговорить отца, чтобы он согласился на операцию, которая спустя несколько месяцев избавила его от многолетних страданий.

На обратном пути домой я предложил отцу пройти по центральной улице города. По моим воспоминаниям раньше по обеим сторонам этой улицы стояли добротные индивидуальные дома с красивыми резными наличниками на окнах. Сейчас за сугробами снега окон практически не было видно, а крыши покосившихся строений так сильно давили на них, что дома казались вросшими в землю. Ближе к центральной площади появились новые трехэтажные жилые здания, собранные из железобетонных блоков. Когда-то стоявшее на углу улицы и площади двухэтажное здание из красного кирпича, построенное еще в начале века, исчезло. В нем, сколько я помнил себя, всегда по традиции размещался банк и различные финансовые учреждения. Большие зеркальные окна здания, придававшие ему особый стиль, смотрели на торговую площадь, считавшуюся самым оживленным местом в городе. В 1970-х годах местные власти распорядились снести это единственное уникальное сооружение в городе, а на его месте построить трехэтажные блочные коробки с квартирами для городского начальства. Новая советская застройка окончательно стерла из памяти жителей какие-либо воспоминания об историческом прошлом этого некогда важного железнодорожного узла Транссибирской магистрали и погрузила их жалкое существование в терпеливое ожидание грядущего светлого будущего.

По вечерам отец включал телевизор и смотрел программу "Время". Его приводили в умиление фотографии молодого Брежнева. Он говорил: "Ну, посмотри, какой красавец Леонид Ильич. И сколько орденов завоевал". Однажды я не выдержал и посоветовал ему посмотреть вокруг, во что этот красавец превратил его жизнь. Отец очень рассердился на меня и сказал, что я ничего не понимаю. Что такие, как он - комсомольцы 1920-х годов, окружены в городе высочайшим почетом. Ни одно партийное собрание, ни один партийный актив без них не проводится. Их всегда сажают в президиум. Горько мне было слышать эти слова. Мама ужасно огорчилась, слушая нашу перепалку, и сожалела, что я встрял со своими неуместными замечаниями.

На следующий день я уезжал, и они провожали меня. Поезд опаздывал, и мы некоторое время ждали его прибытия в станционном вокзале. Я обошел зал ожидания в поисках фонтанчика воды, из которого я всегда любил пить в детстве, когда по случаю попадал на вокзал с родителями. На том месте, где струился фонтанчик, стояла цементная тумба, а на ней - металлический бачок, к которому на цепи была прикреплена жестяная кружка.

Подошел поезд, и мы нерадостно распрощались, с отцом - навсегда. Всю дорогу я корил себя за то, что вылез некстати со своими суждениями и расстроил родителей, забыв о цели своего приезда к ним. Но еще горше мне было от мысли о том, что стало с моим отцом, который долгое время в моей памяти оставался могучим богатырем, знавшим себе цену и державшимся, я бы сказал, с излишней шляхетской гордостью.

Отец умер спустя пять лет после нашей последней встречи. Мама рассказывала, что после инсульта он потерял речь, но еще несколько часов оставался в сознании. И все это время он держал руку матери, не отпуская ее ни на минуту. Это было символично - так они прожили всю свою долгую и счастливую жизнь.

Я приехал его хоронить. На следующее утро после моего приезда, за день до похорон, в дверь вошел человек, представившийся представителем райкома партии. Он не предложил никакой помощи, а лишь сказал, что им стало известно о смерти Василия Васильевича, и поэтому он пришел, чтобы забрать его партийный билет (как он объяснил, чтобы не попал в чужие руки). На этом забота партии о своем бывшем активисте закончилась. Не требовалось никаких дополнительных слов, чтобы понять, что паранойя поразила всю советскую пирамиду сверху донизу.

На поминки собрались немногочисленные родственники и кто-то из приятелей Геннадия. И тут я вновь стал свидетелем того, как пьют водку настоящие сибирские мужики. Хоть я тоже родом из Сибири, но, как говорится, кишка у меня тонка. Я только сидел и поднимал рюмку за очередной тост, но потом они просто махнули на меня рукой. Количество выпитой водки измерялось не бутылками, а ящиками. И ни один не свалился, каждый крепко держался на ногах. Иногда речь становилась сбивчивой и неконтролируемой. Так мой братец фактически без повода напал на одного родственника, сказав на какую-то его реплику: "А ты молчи, гэбэшная морда!" Мама чуть не умерла от страха, когда услышала этот окрик, и буквально взмолилась: "Гена, ты только подумай о нас. Ведь нас всех посадят". Все уходили под руку со своими женами, и никому не требовалась посторонняя помощь.

Мама прожила без отца еще восемь лет, приезжала к нам в Москву и проводила по нескольку месяцев у Светланы в Обнинске. Когда я был уже в Америке, мы с ней не раз говорили по телефону, но слух у нее постепенно слабел, и поэтому диалога не получалось. Умерла она внезапно в 1994 году на Троицын день. К сожалению, приехать на ее похороны я не смог, но Геннадий и Светлана сделали все, чтобы с любовью и вниманием проводить ее в последний путь. На следующий год я полетел в Сибирь и заказал две надгробные плиты, которые вскоре и установили на могилах отца и матери. Однако недосягаемость могил осталась для меня прежней. Навестить их даже один раз в году оказалось непреодолимой трудностью.

К сожалению, в России советская власть разрушила культ святости к памяти усопших. С запрещением церковных праздников и дней поминовения таких как, например, "Родительская Суббота", прекратилась и деятельность церкви, направленная на поддержание культуры кладбищенских захоронений. Если раньше уходом за могилами могли заниматься служители церкви и околоцерковные люди, то в советское время это благородное дело оказалось брошенным на произвол судьбы. Всеобщая бедность, в которую погрузилось население России в советское время, не оставляла людям даже крохотных средств для достойного захоронения своих близких и сооружения на их могилах приличных надгробий, не говоря уже о семейных склепах. Городские кладбища превратились в места для мелкого разбоя, где доведенные до нищеты люмпены промышляли тем, что собирали с могил цветы и торговали ими, чтобы потом скинуться на бутылку водки.

Интересно, что, несмотря на официальные запреты, в Вербное Воскресение и, особенно на Пасху, вереницы людей по всей России направлялись на кладбища с котомками, полными пасхальной снеди. Там они рассаживались вокруг убогих могильных холмиков, доставали крашеные яйца, куличи, творожную пасху, а иногда и другую еду и без молитвы, но под стакан водки поминали своих усопших. Уходя, стаканчик с водкой оставляли покойнику. Советская идеология за 70 лет своего существования, так и не смогла найти то, что могло бы заполнить вакуум этой части духовной жизни народа, На помощь пришла национальная черта - тяга к водке, пить которую перестало быть грешным делом. Молитвенный опиум, яростно отвергаемый большевиками, заменили водочным дурманом.

Трудно сказать, когда мне удастся еще раз побывать на могилах родителей, но время рано или поздно сделает свое дело и они помимо моей воли сравняются с землей.

15. Перестройка: начало и завершение

Как известно, в 1985 году на смену одряхлевшим и умирающим один за другим генсекам пришел Михаил Сергеевич Горбачев. Он был представителем более позднего поколения, еще не успевшего подвергнуться тем процессам деформации, от которых во времена революции и сталинщины пострадали наши деды, отцы и старшие братья. Но эта участь не миновала и его.

С приходом Горбачева началась новая страница в жизни государства и нации, вошедшая в историю под названием Перестройка. Его идейные противники, испытывая злобу и ненависть по отношению ко всему тому, что сделал М. Горбачев, стараются принизить значение периода горбачевских реформ, настаивают на написании слова "перестройка" с маленькой буквы, как будто речь идет о переделке развалившегося сарая. Трудно ожидать быстрого прозрения у той части нации, которая стала советским народом, но я надеюсь, что здравый смысл, на который опирался в своих действиях М. Горбачев, когда-то все-таки восторжествует и придет на смену поврежденному сознанию русских людей. Мое поколение может гордиться, что из его среды вышел национальный лидер, крепкий ум которого стремился спасти честь и достоинство нации, загнанной советской властью в крепостничество.

К сожалению, все, что приживается на Западе, доходит до России с опозданием из-за того, что иррациональное мышление, бытующее в русском народе, работает прежде всего по программе отрицания. Прозрение наступает лишь спустя какое-то время, когда на смену первичной негативной реакции приходит разум. Примеров тому тысячи, но хрестоматийной осталась расправа с кибернетикой, окрещенной сначала советскими мракобесами лженаукой, а затем вынужденными воспользоваться достижениями этой науки, определившей технический прогресс второй половины ХХ века. Так произошло и с Горбачевым, которому рукоплещет весь мир за содеянное добро, но которому неблагодарные соотечественники продолжат плевать в лицо. Я не сомневаюсь, что М.С. Горбачев есть и останется в памяти потомков как национальный герой, переломивший ход истории России. Для этого лишь необходимо, чтобы нынешняя популяция российских людей избавилась от многочисленных носителей извращенной логики.

Почти после 20 лет застоя на арене политической и общественной жизни страны появился лидер, который не требовал от населения выполнения авантюрных директив "партии и правительства", а стал призывать к решению социальных и политических проблем с позиции здравого смысла. М. Горбачев, глубоко верящий в силу здравого смысла, даже не предполагал, что выдвигаемый им принцип разумности, давно забыт и что уже на протяжении почти трех поколений жизнь в стране протекает по законам иррациональности. Марксизм, который нам преподавали в университете, в силу своей вульгарности и примитивности не давал философских знаний для того, чтобы понять, что любая модель иррационального устройства не подлежит реформированию. Она начинает рассыпаться при первом проникновении в ее структуру элементов здравого смысла.

По мироощущению М.С. оказался идеалистом и переоценил значение своей доброй воли, в ответ на которую рассчитывал получить всеобщее доверие. К сожалению, за рамками его реальных представлений находилась и та скрытая политическая сила, которая на протяжении десятилетий культивировала в народе логику извращенного мышления.

В самом начале своей реформистской деятельности Горбачев, державший курс на "Гласность", встретил активную поддержку со стороны мыслящей часть общества, а в политбюро он приобрел единомышленников в лице А.Н. Яковлева и Э.А. Шеворнадзе. Интеллигенция приходила в неописуемый восторг, когда с партийной трибуны стали звучать речи здравомыслящего человека, открывающие перед страной перспективы разумных преобразований.

Одним из первых декретов Горбачева было распоряжение о возвращении из ссылки А.Д. Сахарова. Сам по себе этот жест имел огромное значение. Он символизировал смену политического климата и победу здравого смысла над иррациональными силами брежневской эпохи. Появление в Москве А.Д. Сахарова вдохнуло новую энергию в зарождающееся демократическое движение, предшественником которого следует считать диссидентскую деятельность мужественных борцов с советским произволом, начавшуюся еще в 1960-х годах. Естественно, Горбачев прислушивался к демократам и воспринимал их не как врагов, а как союзников, которые выступали за преобразование государственных органов власти, за ограничение т.н. руководящей роли КПСС, за прекращение Афганской войны, за отмену цензуры и многих других атрибутов тоталитарной деспотии. Мы с друзьями ходили на многотысячные демонстрации в поддержку горбачевских реформ. Отсутствие регулирующего начала вызывало ощущение свободы - абсолютно нового чувства, не свойственного советским гражданам до горбачевского времени.

Однако было бы наивно думать, что легионы чекистов, участвовавших в травле Сахарова и диссидентов, забудут полученную пощечину и простят Горбачеву его смелость. Смысл жизни этого злобного племени, возникшего в недрах революционного пролетариата и беднейшего крестьянства, всегда был наполнен только ненавистью к роду человеческому. В этом вскоре убедился как сам Горбачев, так и те, кто радовался его реформам.

На службе также происходили необычные изменения. Отменили характеристики, с помощью которых чекисты контролировали выезды за границу; отъезжающим в командировку предоставили возможность самостоятельно приобретать авиабилеты и не только в Аэрофлоте; упростили процедуру получения заграничных паспортов. Оковы полицейского режима стали ослабевать, что породило у людей надежду на разумность действия властей.

Я не припоминаю ни одного партийного собрания, где т.н. коммунисты выступили бы против Горбачева и его реформ. Но зато подрывная чекистская деятельность шла полным ходом. Началась компания промывания мозгов генсеку под лозунгом защиты важнейших завоеваний социализма. Защиты чего и от кого?! В ход были пущены испытанные методы дискредитации, порочащие реформистские инициативы генсека, посыпались угрозы и шантаж в адрес демократических лидеров. Устранение от власти КПСС лишало чекистов возможности привести к рулю государства своего ставленника. Поэтому они срочно приступили к образованию новой политической партии, которая в будущем должна была сыграть роль ширмы, прежде выполняемую КПСС. Во главе партии они поставили своего человека, В. В. Жириновского, неуравновешенность которого позволяла рассчитывать на поддержку в любых экстремальных ситуациях. Для того чтобы посеять недоверие к новому руководству, чекисты сколотили из махровых националистов общество "Память", призванное третировать еврейские семьи и их ближайшее окружение.

Шельмованием чекисты заставили Горбачева отказаться от поездки в Стокгольм за получением присужденной ему Нобелевской премии Мира и согласиться на избрание Янаева в качестве вице-президента. Эта "пешка" должна была сыграть решающую роль в готовящемся ими заговоре с целью отстранения Горбачева от власти. Заговор, как известно, провалился, но чекисты не терпят поражений. Тут же была состряпана версия, что с ними в заговоре сотрудничал сам Горбачев. Циничность и алогичность выдвинутого объяснения нисколько не смущало его создателей. Они привыкли верить, что им дозволена и сходит с рук любая ложь.

Чекисты умело подливали масло в огонь разгорающегося конфликта между Горбачевым и Ельцыным. Я помню демонстрации, которые проводились уже не в поддержку, а с требованием к Горбачеву уйти в отставку. На одну из таких демонстраций мы отправились с нашей трехлетней внучкой Наташей, которая внесла в эту серьезную акцию комический элемент. Толпа скандировала "Горбачева долой!". Внучка встроилась в общий ритм и стала кричать "Горбачева домой!".

Я уверен, что, если бы чекистские смутьяны не вмешались в события, инициированные горбачевскими реформами, судьба страны и будущее советского народа предстали бы перед миром в совершенно другом свете. Только организованный подрыв авторитета инициаторов Перестройки, усугубление дестабилизации и дискредитация здравого смысла разрушили тенденцию к демократическому устройству страны и оставили нацию в состоянии прежнего раскола.

Интересно развивались события в это время и у наших друзей по социалистическому лагерю. Ненависть к советскому тоталитаризму у народов Восточной Европы достигла такого накала, что аннулирование Варшавского пакта оказалось достаточным, чтобы многие поверили в неизбежность конца навязанной им "братской дружбы". За несколько дней до падения Берлинской стены в ноябре 1989 года я отправился в командировку в Берлин-Бух в соответствии с планом научного сотрудничества. Как и раньше, я приехал с определенной программой, однако до ее выполнения дело не дошло. Институт был практически пуст, т.к. уже несколько дней продолжалась массовая демонстрация, и сотрудникам было не до исследований. Со дня на день ожидали сигнала, разрешающего начать разрушение стены. Демонстранты заполнили центр восточного Берлина и стояли у самых Бранденбургских ворот. Если раньше к воротам невозможно было приблизиться из-за плотного ограждения и патрулей, то теперь там отсутствовала видимая охрана, и демонстранты с восточной и западной стороны ворот вели прямые переговоры. Телевидение безостановочно транслировало все перемещения толпы.

Оставаться дальше в Берлине по рабочим делам не имело смысла, поэтому я купил билет и 8 ноября полетел в Будапешт. На следующий день 9 ноября я узнал, что открыли Бранденбургские ворота, и ликующая толпа устремилась в Западный Берлин. Вскоре началось и демонтирование ненавистной стены. Германская Демократическая Республика престала существовать, в результате чего советские чекисты лишились надежного убежища под крышей знаменитой Штази.

В Будапеште, где никто не скрывал своей радости по поводу разрушения Берлинской стены, шла спокойная жизнь. Венгры хорошо помнили кровопролитие 1956 года и не считали нужным форсировать естественный ход развития событий.

Во времена Перестройки исчез "железный занавес", и открылась возможность общения с окружающим миром. Стали более или менее доступными такие средства оперативной связи как "FAX" и международная телефонная связь, на пользование которыми раньше требовалось специальное разрешение 1-го отдела. В институте появились две копировальные машины Xerox. Их тут же заперли в отдельную комнату, и доступ к ним регулировался все теми же чекистами из 1-го отдела. И хотя во всем мире копировальная и множительная аппаратура давно стали достоянием широких масс населения, в стране победившего социализма даже в этой области здравый смысл оставался бессильным против агрессивного невежества.

Свежие веяния в общественной и политической жизни коснулись и нашей семьи. Костя, уже защитивший кандидатскую диссертацию, получил приглашение на работу в Калифорнийский университет и беспрепятственно уехал туда преподавать русский язык. Соне предложили читать курс по русской литературе для американских студентов и аспирантов в летней лингвистической школе, расположенной в штате Вермонт (Middlebury College, Vermont). Оставив работу в журнале "Пионер", Соня проводила 2-3 месяца в году в США, после чего возвращалась снова к нашей московской жизни.

Поскольку стало не нужным получать разрешение у чекистов на выезд в заграничные командировки, я воспользовался прежними контактами с моими американскими коллегами и посетил несколько университетских лаборатории США. Чрезвычайно полезной оказалась для меня поездка в Далласский университет в Техасе, где я встретился с доктором Куперштоком (Dr. J.M. Kupersztoch) и его сотрудниками. Там я освоил методики и получил нужные мне штаммы, без чего невозможно было начать работу, запланированную в моей лаборатории в Москве. На обратном пути я заехал к Соне в Вермонт, откуда мы отправились на встречу с Костей, назначенную в Бостоне у нашего друга - профессора Гарвардского университета Джона Мальмстеда. По моей просьбе Джон организовал мне встречу со специалистами университетской лаборатории, где занимались изучением молекулярной структуры стафилококковых энтеротоксинов. Мне было очень важно обсудить наши последние данные с американскими коллегами для того, чтобы убедиться в правомерности нашего подхода к изучению функционально активных доменов этих биомолекул. Молекулярно-биологические лаборатории в США потрясли меня своей технической и инструментальной оснащенностью. Уже тогда поражало обилие множительной техники и достаточно широкая доступность к компьютерам. Почти все сотрудники владели техникой компьютерной обработки экспериментальных данных.

Из Америки я привез портативный японский компьютер Toshiba, подаренный мне Костей. В Москве я довольно быстро освоил эту новую технику и принялся писать научный обзор по материалам, часть из которых я получил от американских коллег. Я вспоминаю, как быстро продвигалась работа над обзором: писать и редактировать текст на компьютере было одно удовольствие. Сейчас подобная работа стала рутинной и не вызывает уже никаких эмоций. Первое время, когда в Москве компьютер считался невероятной ценностью, приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы его не украли. Я напряженно заставлял себя помнить, что, уходя из кабинета, я должен был каждый раз закрыть дверь на ключ. Навязчивая мысль, что компьютер украдут, еще долго преследовала меня.

Летом 1991 года Соня в очередной раз поехала преподавать в Middlвeury College. В это же время я запланировал командировку в университет Олбани (Albany) с тем, чтобы обсудить возможность совместного научного проекта с американскими коллегами. Кроме того, я предполагал встретиться там с Соней и провести несколько дней в кругу наших американских друзей. Документы на оформление визы находились уже в американском посольстве, а билет на 22 августа лежал у меня в кармане. Однако нашим планам было не суждено сбыться.

Утром в понедельник 19 августа я включил телевизор, чтобы посмотреть новости. Мне показалось очень странным, что по всем каналам была одна и та же заставка. Безостановочно показывали танец маленьких лебедей из балета П.И. Чайковского "Лебединое озеро". Я решил, что произошла какая-то поломка,и тут раздался телефонный звонок. Позвонила моя дочь Алена, которая сообщила, что произошел переворот, и в Москве власть захватили заговорщики. Как выяснилось позднее, во главе путчистов стоял шеф КГБ Крючков. Мятежники намеревались лишить М.С. Горбачева президентской неприкосновенности, состряпав ложь о внезапном ухудшении его здоровья. Его приемником, следуя американской модели, должен был стать тот самый Янаев, кандидатуру которого на пост вице-президента они так упорно протаскивали годом раньше. Вскоре на экране появился перепуганный до смерти провозглашенный путчистами новый президент. Он не мог удержать трясущимися руками стакан воды, но обратился к подданным с подготовленной для него тронной речью. Это было его первое и последнее обращение к согражданам страны, спасителем которой его объявили спасители завоеваний социализма.

Немного успокоившись от полученного известия, я позвонил в американское посольство, где мне ответили, что отдел виз закрыт, и рассмотрение заявлений откладывается на неопределенное время. Приобретенный билет пропадал, и как будут разворачиваться события дальше - знал только один Всевышний.

В день путча вышла в эфир радиостанция "Эхо Москвы", которая передала призыв Ельцына выйти на улицы для того, чтобы препятствовать продвижению войск, направляемых в столицу путчистами. В считанные часы улицы города заполнили колонны молодых людей, среди которых, конечно, была и моя дочь со своим мужем. Наступала ночь, но никто не желал расходиться по домам. Казалось, нет таких сил, которые могли бы заставить этих людей отказаться от уже реальных результатов Перестройки и от того прозрения, которое они приобрели, поверив в силу здравого смысла. Мансуровский переулок, где мы жили, находился так близко к центру происходящих событий, что Алена с Сашей периодически появлялись у меня дома, чтобы перекусить и, взяв несколько бутербродов с собой, вновь убегали. Я сидел у приемника и всю информацию о том, что происходило снаружи, получал из радио "Эхо Москвы". За всю мою жизнь при советском строе мне ни разу не пришлось слышать такие мастерски сделанные репортажи, разящие своей оперативностью, четкостью излагаемых фактов, динамичностью, искренностью и правдивостью. Эта была замечательная журналистская работа.

В течение всего дня отсутствовала связь с внешним миром, и лишь ночью позвонила Соня из Бостона, где мы предполагали с ней встретиться на следующий день. Я рассказал о неудаче с американской визой и в нескольких словах о том, что происходит в Москве.

Утром 20 августа в Мансуровском переулке, почти напротив нашего дома, появился танк, который простоял до вечера и исчез. Во второй половине следующего дня стало известно, что войска под командованием генерала Лебедя направляются к "Белому дому", а вскоре пришло сообщение о капитуляции мятежников и о направлении делегации к Горбачеву в Форос. Народ ликовал по поводу победы над непобедимыми чекистами. Статуя Дзержинского, установленная на Лубянской площади, была свалена в мгновение ока.

Во время движения войск к "Белому дому" погибли три молодых парня (Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Владимир Усов). Ельцин выступил с покаянной речью: "Простите меня, что я не уберег ваших сыновей". Памятник этим трем героям не воздвигнут до сих пор. Но справедливость в России всегда приходит с большим опозданием, если и вообще приходит.

Наутро 23 августа была назначена манифестация на площади у "Белого дома" В объявленный час там собрались десятки тысяч участников, запрудивших не только площадь, но и все пространство до Садового кольца, включая Бородинский мост и набережную Москвы-реки. От метро "Краснопресненская" и "Площадь восстания" двигался непрерываемый поток людей разного возраста, радостные и просветленные лица которых удивительно гармонично вписывались в атмосферу теплого летнего дня. Ими никто не управлял, на торжество их влекло чувство личного вклада в победу, завоеванную в эти два эпохальных дня. Я тоже приехал на метро и, выйдя из поезда, был поражен совершенно необычным ощущение свободы, царившей уже в вестибюле станции. По стенам были расклеены небольшие объявления, написанные от руки, в которых назначалось место и время встречи на митинге или после него, а кое-где даже висели красочные детские рисунки с изображением боевой техники, сражений и парада победы. Ближе к трибуне я встретил Льва Копелева в окружении иностранных журналистов, а также некоторых демократических лидеров, к лицам которых мы уже привыкли за прошедшие перестроечные годы. Б.Н. Ельцын стоял на трибуне в окружении В. Бурбулиса, Г. Попова, Ю. Афанасьева, С. Станкевича, А.Собчака и других ставших популярными демократов. Немного в стороне я заметил Н. Михалкова, который рвался произнести речь, но так и не дождался своей очереди. Вокруг не было ни флагов, ни лозунгов, ни кумачовых полотнищ. Казалось, что все эти атрибуты советского официоза остались в прошлом, и никому не хотелось о них вспоминать. Трудно было поверить, что все мы, присутствующие на этой площади, были не только свидетелями, но и участниками событий, преломивших ход истории.

За два дня, пережитые страной в августе 1991 года, мы стали очевидцами крушения непререкаемых советских догм. На наших глазах рушились оковы, которые нам казались вечными. Думаю, не ошибусь, если скажу, что до этих событий мало, кто сомневался в непобедимости советской власти. Многие из нас жаждали, чтобы она стала человечной, но допустить, что она может рухнуть, никому не приходило в голову.

Заговор, организованный чекистами, многим открыл глаза на сущность репрессивного советского режима. Всем было известно, что самой страшной силой в стране были чекисты. Однако мало кто отдавал себе отчет в том, что власть в стране удерживают политические гангстеры, прикрывающиеся защитой интересов компартии. По милости чекистов компартия оказалась причастной ко всем злодеяниям, совершенным режимом за семь десятилетий управления страной. Партии приписывалась расправа над старыми большевиками, комиссарами и вождями, совершившими октябрьский переворот, а также организация чудовищного по масштабам террора, унесшего их жизни миллионы людей. Якобы от имени компартии чекисты разрабатывали сценарии свержения неугодных правительств в странах т.н. народной демократии и успешно претворяли эти планы в жизнь. Руководили из Москвы "национально-освободительным движением" по всему миру и приводили к власти угодных марионеток. Все это чекисты совершали тайно, подковерными методами , скрытыми от глаз миллионов членов компартии, но всегда от их имени.

Мы были очевидцами того, как без сучка и задоринки чекисты свергли Хрущева, посмевшего разоблачить их преступления перед народом. В августовские дни 1991 года чекисты снова заявили о себе как о главной политической силе, подчинившей себе волю и разум многомиллионного народа. Зная огромный опыт чекистов в организации и проведении политических интриг, представить себе провал задуманного ими путча против Горбачева казалось невероятным. Но заговор не только сорвался, но и вся шайка его участников была арестована, и оказалась в тюрьме.

Невольно возникал вопрос, что же произошло с матерыми гангстерами, способными "замочить кого угодно" и где угодно, и почему испытанный десятилетиями механизм политического разбоя и погромов дал сбой в этот раз. Истории еще предстоит вывести путчистов на чистую воду и определись меру возмездия за совершенное ими преступление. Но уже тогда казалось очевидным, что причины, приведшие к провалу планов захвата власти, в значительной степени лежали на поверхности происходящих событий.

Сосредоточив все внимание на разработке заговора свержения Горбачева, чекисты недооценили возможную роль второй важной фигуры периода реформ Б.Н. Ельцина, Из-за того, что Ельцин долгое время оставался для них пришлым человеком, они не успели окружить его кольцом интриг, чтобы нащупать наиболее уязвимые места, расшатать позиции и помешать его активной деятельности. Чекисты не разглядели в Ельцине фигуру, вокруг которой в обществе начала формироваться оппозиция. Они забыли, что Сталин создал организацию чекистов для истребления оппозиции. Прошли десятки лет после великого террора, и о существовании какой-либо политической оппозиции в стране, где "народ и партия были едины", чекисты давно уже не думали. Они расслабились, и у них появились другие задачи. Их главное внимание было сосредоточено на поддержании стабильности состарившегося и практически недееспособного ЦК и Политбюро. И хотя за долгие годы политического контроля они выработали надежные методы отбора партийных функционеров, ситуация с Горбачевым и Ельциным отличалась необычностью и требовала новых подходов. В течение последних лет советского правления чекисты привыкли иметь дело с вождями, интеллект которых едва поднимался до среднего уровня. Поэтому обуздать образованных энергичных реформаторов оказалось не так просто. На Горбачева чекистам все-таки удалось оказать давление. Увидев, к чему ведут объявленные им реформы, он решил их притормозить, тогда, как Ельцин с полной решительностью подхватил эстафету и задумал идти до конца. Входящее в силу демократическое движение поддержало его. Будь жив "гений всех времен и народов", он бы нашел иезуитский способ обезглавить оппозицию. Однако его последователи не решились убрать Ельцина с политической арены (хотя и пытались). На какое-то время из поля зрения чекистов выпал железный постулат их бывшего предводителя: "Есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы". Надежное правило отцов-основателей чекизма было нарушено.

Борис Николаевич оказался крепким орешком, хотя последующие события показали, что и его устойчивость к гангстерским методам воздействия имеет пределы. Чекисты наглядно продемонстрировали это спустя несколько лет во время его президентства.

Не впустую прошел и опыт многотысячных демонстраций в поддержку перестроечных реформ, который пробудил у людей надежду вырваться из заколдованного круга порочной идеологии и вселенского обмана нации. Только пулеметным огнем можно было заставить народ остаться в домах и не выходить на улицу во время путча. Но этого тоже не было сделано. Как ни странно, сила здравого смысла, провозглашенного Горбачевым в самом начале его реформ, оказалась действенным оружием против тирании чекистов. Именно она подорвала веру в их иррациональные догмы и расшатала чекистские подпорки, удерживающие огромный глинный колосс на протяжении 70 лет.

Событиям периода Перестройки посвящены несколько книг А.Н.Яковлева, где он дает описание, анализ и оценку политической жизни страны того времени. Одну из них под названием "Сумерки", я прочитал с большим интересом. Несомненно, А.Н. Яковлев вошел в историю, как один из архитекторов Перестройки. Но мне показался особенно любопытным жизненный путь этого человека, который он прошел в своей эволюции от малоразвитого деревенского паренька до партийного функционера, занимавшего высокий руководящий пост. Через цековскую кормушку прошло немало тех, кто попал туда от сохи, но только Яковлев оказался способным осмыслить и реально оценить пагубность эксперимента, на который большевики толкнули русскую нацию. Яковлев был лишен таких порочных качеств как страсть к властвованию над людьми и алчная жажда обогащения. Крепкий ум этого человека всегда удерживал его от опасности слиться с советской мафиозной номенклатурой. К сожалению, в своих книгах Яковлев так и не решился сформулировать до конца, что ведущую политическую роль в стране играли чекистские службы. Именно с их помощью насаждались иррациональные принципы устройства общества и безнравственность в человеческих отношениях.

Однако злопамятность чекистов хорошо известна. Поэтому никого не удивило, что путинская власть не простила Яковлеву лидерство в перестроечных делах, отказав в заслуженных почестях после его кончины. По материалам книги я написал небольшую статью к 20-летию начала Перестройки, которая была опубликована в мартовском выпуске газеты "Горизонт" за 2005 г.

После победы демократических сил над чекистскими заговорщиками Б.Н. Ельцин решительно приступил к тем неотложным преобразованиям, на которые так и не решился М.С.Горбачев. Наступили экономически трудные времена, когда продукты почти исчезли с прилавков, а выдаваемые на работе т.н. заказы можно было получить только один раз в неделю. Иногда до нас доходили посылки друзей из Европы, которые очень сочувственно относились к нашим трудностям. Поскольку запреты "железного занавеса" перестали существовать, то многие потомки первой русской эмиграции, отправляли в Москву продукты для своих знакомых и родственников. Такую трогательную заботу проявила и близкая Сонина приятельница Александра Борисовна Д-Г, семья которой эмигрировала из России во время большевистского переворота.

Проведенная денежная реформа сделала наши зарплаты смехотворными. В день выдачи зарплаты я получал разбухшую пачку денежных знаков, для которых не хватало обычного бумажника. В объемном пакете я приносил их домой, и все Сонины и мои деньги мы сваливали в отдельный ящик секретера, не понимая, как их реализовать. Использовать их было практически невозможно, т.к. магазины были пусты.

Мы продолжали с интересом следить за телевизионными репортажами о заседаниях российского парламента, где Ельцин и его демократические сторонники встречали яростное сопротивление группы просоветски настроенных ортодоксов во главе с Руцким и Хазбулатовым. Пару раз, как и в горбачевские времена, мы принимали участие в демонстрациях в поддержку Ельцина. Запомнилась мне одна из последних демонстраций, которая проходила на Васильевском спуске. Огромная толпа, растекшаяся от храма Василия Блаженного по набережной Москвы-реки, стояла в ожидании Ельцина, который должен был выйти сразу после очередной парламентской баталии. Он появился в разгоряченном виде и обратился к участникам демонстрации с благодарностью за поддержку и доверие в проведении его политического курса. Спустя несколько минут, он снова вернулся в бушующий в Кремле парламент.

Поскольку заседания парламента транслировались по телевидению от начала и до конца, то перед зрителями вырисовывалась картина препятствий, с которыми пришлось сталкиваться новым демократическим силам для преодоления мракобесного советского консерватизма. Во многом демократам удавалось добиться успеха. Однако реакционеры не отступали от своих намерений. Не достигнув своих целей парламентским путем, они сделали ставку на насилие, которое пытались реализовать в октябре 1993 г. Ход этих событий мы уже смотрели по американскому телевидению в городе Денвере. Новый путч был подавлен, но планы путчистов продолжали существовать, и для воплощения их в реальность потребовались годы, чтобы консолидироваться и подготовиться к бескровному захвату власти. Цель была достигнута в 1999 году. По этому поводу я написал статью "ГКЧП берет реванш", которая была напечатана в русскоязычной газете "Горизонт".

Мне запомнился один разговор, состоявшийся во время очередного приезда в Москву в конце 1990-х годов. Тогда я встретился с бывшим приятелем по байдарочным походам, с которым мы не виделись с момента моего отъезда в Америку. Во время Перестройки мы часто вмести ходили на демонстрации в поддержку горбачевских реформ, и наши взгляды на политические событиям того периода полностью совпадали. В дружеской беседе за кружкой пива он рассказал мне, как ужасно все сложилось в новой России потому, что демократы оказались бездарными руководителями. Они разворовали всю страну и фактически своими реформами обманули народ. Масса недоброжелательных слов была сказана в адрес Президента и его окружения. Я не узнал своего товарища, настолько враждебными по отношению к демократам были его суждения. Сопоставив разного рода услышанные факты и комментарии, я понял, что мне была изложена политическая концепция того силового ведомства, куда мой приятель поступил на службу. Фактически из его уст прозвучало предупреждение о том, что грозовые тучи уже повисли над молодой российской демократией.

Подготовка к новому заговору началась вскоре после освобождения путчистов из "Матросской тишины". Главная задача сводилась к тому, чтобы дискредитировать действия нового демократического правительства, а также отдельных наиболее активных участников движения, окружавших президента Б.Н. Ельцина. Постепенно из ближайшего круга единомышленников Ельцина исчезли те, кто разделял его реформистские взгляды на первых этапах становления новой , демократической власти. В окружение Президента и на ключевые правительственные посты стали проникать фигуры, имеющие за плечами чекистское прошлое. Главным лицом в администрации президента стал начальник его личной охраны - партнер по теннису генерал КГБ Коржаков. Он умело играл на слабости президента к алкоголю и постоянно снабжал прессу компрометирующими материалами. Через Коржакова прямым потоком шла вся информация о деятельности Президента в цент заговорщиков. Там разрабатывалась стратегия и тактика действий, которые должны были вынудить Ельцина добровольно предать власть чекистам.

В Петербурге действовала другая важная фигура, которая была внедрена в ближайшее окружение Анатолия Собчака - одного из ведущих лидеров демократического движения. Это был полковник КГБ Путин, длительное время умело маскировавший свои истинные намерения и изображавший сторонника преобразований, проводившихся демократическим правительством.

Наибольших успехов в деле укрепления спецслужб и создания компромата против Президента чекисты достигли во время второго срока ельцинского правления. Под давлением спецслужб Ельцин принял решение о начале военных операций в Чечне. Кровопролитие должно было обернуться для Президента импичментом, избежать которого, казалось, невозможно. В последнюю минуту на помощь пришли "верные" люди из корпорации и голосование не состоялось из-за отсутствия необходимого кворума. Это была демонстрация "верности", направленная на усыпление бдительности попавшего в ловушку Президента. Такая "услуга" дорого обошлась Ельцину.

Особой мишенью стала "семья" Ельцина и приближенные к ней олигархи. Ежедневно на страницах печати публиковались материалы, проливающие свет на обогащение ельцинского клана и политические интриги, в которых яко бы участвовала "семья". Развернутая компания по своему стилю больше напоминала погромные демарши чекистских писак из недавнего советского прошлого. Всеми силами старались представить общественному мнению семью Президента в криминальном свете. Грязевые потоки, обрушенные на "семью" в течение нескольких последних лет правления Ельцина, прекратились, словно по команде, как только Путин получил в руки власть. Юрий Фельштинский в публикации "КГБ - главное зло России" пишет об условиях передачи власти: "Ельцину был важен только один пункт: о неприкосновенности его и его семьи. И этот пункт был выдержан Путиным абсолютно".

Сделав ставку на Путина, спецслужбы настойчиво продвигали своего ставленника по служебной лестнице, с каждым разом поднимая его на все более высокий государственный пост. Заветной целью была должность главы кабинета министров, открывавшая путь в президенты. Как писал один из американских журналистов, после утверждения на посту премьера претендент предстал пред своими сообщниками у со словами "Дело сделано!".

16. Случай, изменивший мое будущее

Летом 1993 года Соня снова уехала преподавать в Middlebury College, а я, взяв отпуск, жил на даче с внучкой Наташей (Татусей). Ей исполнилось уже 7 лет, и она стала вполне ответственным самостоятельным ребенком. Она проводила время со своими подругами, но всегда держалась того распорядка, который у нас был принят. У меня с ней не было практически никаких хлопот. Татуся обожала двух прелестных пуделей, приобретенных для нее родителями, а ее подружки с удовольствием присоединялись к ней в играх с собаками.

После реформ, отменивших цензуру, в стране оживилась издательская деятельность, и появилось много хорошо оформленных книг, в том числе и разнообразных книг для детей. Родители, которые работали в Москве, приезжали на дачу раз в неделю и всегда привозили для Татуси новые красивые книги. Однажды среди привезенных книг я обнаружил "Библию для детей". Книга была напечатана на глянцевой бумаге и красочно иллюстрирована. В советское время таких изданий не было, поэтому я с интересом посмотрел ее и отложил в сторону, сказав Татусе пару слов о том, что это очень ценная книга. И каково было мое изумление, когда однажды я застал ее за чтением "Библии". Она забралась с шезлонгом в тенистый угол сада и читала страницу за страницей. Я не ожидал такого любопытства у ребенка, тем более что в моем поколении и поколении ее матери о чтении любой религиозной литературы нельзя было даже и помышлять.

У Татуси с детства проявилась любовь к животным, которая и привела ее после окончания школы в Ветеринарную Академию. Несколько лет в доме жила черепаха, которую мы шутливо называли Дуся Александровна. Летом она со всеми приезжала на дачу, где чувствовала себя очень вольготно. Любимым ее кормом были свежие листья одуванчиков. Но без присмотра оставлять ее на лужайке было нельзя: она все время стремилась уползти в овраг. Однажды так и произошло, мы не досмотрели, и она к всеобщему огорчению исчезла навсегда. Впоследствии Татусин зверинец пополнился мини-кроликами. Им давали специальный корм, и от этого они чувствовали себя превосходно, а шерсть их красиво лоснилась. Однако когда в доме появились две большие собаки далматинской породы, кроликов приходилось особенно тщательно оберегать. Обычно собаки, проходя мимо клеток, на минуту останавливались и, нервно сглатывая слюну, гордо удалялись.

Татуся училась в специальной английской школе и, кроме того, охотно изучала немецкий язык с преподавательницей. Все как бы говорило о том, что стремление к знаниям поможет ей получить хорошее образование и интересную специальность. Я внимательно наблюдал за ее школьными успехами, но на примере собственной дочери, татусиной матери, я видел, что с возрастом интересы и наклонности у детей меняются.

Забавно было наблюдать, что Татусе передалась такая черта моего характера как любовь к порядку. У нее все всегда находилось на своем месте, и созданная система тщательно оберегалась. Также как я, она плохо переносила состояние хаоса, поэтому мне были хорошо понятны ее непростые взаимоотношения с окружающей средой. Пустую трату времени и сил на создание каждый раз новой упорядоченности я всегда считал не слишком разумной ценой за невнимание к элементарному порядку. Надо сказать, что мое спонтанное желание привести в порядок все, с чем приходилось соприкасаться, не раз становилось предметом справедливых насмешек надо мной. В связи с этим мне вспомнился один забавный случай, произошедший в лаборатории. Однажды я сидел в своем кабинете и, вдруг услышал в соседней комнате гомерический хохот, пошел посмотреть, что там происходит. Увидев меня, они несколько минут еще не могли остановиться от смеха, а потом, успокоившись, прочитали текст гороскопа, который их очень развеселил. В гороскопе было написано, что люди, рожденные под моим знаком Зодиака, обладают страстью к порядку, доходящей до абсурда. Все было истиной правдой, и поэтому мне оставалось только присоединиться к всеобщему веселью. Я хочу надеяться, что Татусин крепкий ум найдет меру дозирования этому, в общем-то, полезному свойству, и любовь к порядку не будет мешать ей в жизни.

Однажды на даче, слушая радиостанцию "Маяк" (другие из-за расстояния оказались недоступными), я обратил внимание в международных новостях на короткое сообщение о том, что американское правительство выделило небольшую квоту (200-250 "грин-карт") для российских ученых- специалистов в области ядерного и биологического оружия. Я этому не придал никакого значения и фактически забыл об услышанной информации до встречи с Костей, которая произошла два месяца спустя в США.

Незадолго до этого в одном из номеров журнала "Scientific American", который я получал и регулярно читал, появилась интересная публикация двух американских исследователей, Джона Кэпплера и Филиппы Мэрок (John Kappler и Philippa Marrack), описавших новый класс токсических биомолекул, для которых мишенями служили клетки иммунной системы. Молекулы были названы суперантигенами. Как обнаружилось впоследствии, название оказалось не очень удачным, т.к. находилось в противоречии с неспособностью описанных молекул не только вызывать суперпродукцию антител, но и, напротив, с их выраженной активностью подавлять антителообразование. Заканчивалась статья обсуждением предполагаемых аспектов практического применения суперантигенов, в частности, их способности воздействовать на клетки злокачественных опухолей. Поскольку за несколько лет до названной публикации мы установили противоопухолевой эффект в эксперименте на животных, то мне захотелось встретиться с авторами и обсудить возможное продолжение начатых нами работ. Я написал письмо Кэпплеру с просьбой принять меня в своей лаборатории, которая находилась в Денвере в клиническом институте, называемом National Jewish Medical and Research Center. По удивительному совпадению к этому времени Костя закончил свою работу в университете Коламбуса (Columbus, Ohio) и перебрался в Денвер. Не получив ответа на свое письмо, я попросил Костю позвонить Кэпплеру и узнать, могу ли я рассчитывать на встречу с ним в удобное для него время. Несколько раз Костя разговаривал с его сотрудниками, но сам Кэпплер ни разу не пожелал взять трубку. Как я потом увидел, этот человек из-за своей нелюдимости просто отрезал себя от окружающего мира. Тем не менее, я оформил командировку в Денвер в надежде, что на месте будет легче установить контакты для проведения исследований по интересующей меня проблеме суперантигенов.

Я прилетел в Америку и первым делом поехал к Соне в Middlebury College, откуда мы направились к нашему другу Ричарду Сильвестру в Колгейт, штат Нью-Йорк (Colgate, New York) . Там мы провели несколько приятных дней, но поскольку приближался мой день рождения, мы решили его отпраздновать вместе с Костей в Денвере. Как-то за разговором я упомянул об услышанной мной на даче информации, касающейся решения Конгресса США выделить квоту для ученых физиков и биологов из бывшего Советского Союза. Костя, уже хорошо ориентировавшийся в американских реалиях, заинтересовался этими расплывчатыми сведениями и попытался уточнить их у адвоката. Через несколько дней адвокат подтвердил существование такой квоты и предложил заняться моими делами. Развивающиеся события грозили приобрести неожиданный поворот, за которым открывалась перспектива полной неизвестности.

Я должен признаться, что такая стремительная скорость происходящего застала меня врасплох. И хотя в последние годы мои научные проекты в ИЭМ им.Н.Ф. Гамалеи финансировались весьма скудно, у меня не было конкретных планов для выхода из этого положения. Я понимал, что так дальше продолжаться не может, но как изменить ситуацию, я не представлял. Получение документа, открывающего доступ для работы в американских научно-исследовательских учреждениях, было соблазнительным, но одновременно с этим я помнил, что в Москве оставалась лаборатория и сотрудники, перед которыми у меня были определенные обязательства.

С самого начала с грин-картой я не связывал возможность последующей иммиграции, а больше расценивал ее лишь как шанс, позволяющий надеяться на продолжение своих научных исследований. Учитывая свой возраст, я был уверен, что могу рассчитывать еще лет на десять продуктивной работы, для которой лучших условий, чем в Америке, найти было бы трудно. При идеальном раскладе мне виделась перспектива сотрудничества моей московской лаборатории с какой-нибудь лабораторией американского университета. Эту идею я долго вынашивал, и продолжал в нее верить уже поле того, как стал работать в университете штата Колорадо. Однако из нее ничего не получилось. Главной причиной оказался полный распад экспериментально-исследовательской базы в институте им.Н.Ф. Гамалеи. В первых своих публикациях, вышедших в американской печати, я еще указывал свою московскую лабораторию в качестве соисполнителя работ, но впоследствии и в этом отпала необходимость.

Прожив 60 лет под тотальным контролем властей, где любая личная инициатива пропускалась через политическое сито правящего режима, я выработал свой стереотип общественных и служебных взаимоотношений, адаптированных к требованиям системы. При сохранении достаточно высокой степени независимости он позволил мне продвинуться в профессиональной сфере и занять место ведущего специалиста в интересующей меня области науки. Переход в другую социальную среду, которой я практически не знал, вхождение в новый мир культуры, неизбежный языковой барьер - все это меня очень настораживало.

После серьезных раздумий, я все-таки принял решение подать документы на оформление грин-карты. Я рассудил так, что грин-карта, в конце концов, меня ни к чему не обяжет, и повредить мне никак не сможет. Если я не захочу, то могу ей и не воспользоваться.

В ожидании результатов рассмотрения петиции в соответствующей инстанции я предпочитал проводить свободное время в университетской библиотеке. Доступ к книжному и журнальному фонду не требовал никакого специального разрешения и был открыт для каждого желающего, пришедшего с улицы. После советских библиотечных правил, заставляющих регистрироваться и получать разрешение на вход и выход, к такой свободе американских университетов я долго не мог привыкнуть: все искал место, где должен предъявить какой-то документ или зафиксировать свое присутствие. Атмосфера беспрепятственного доступа к любой информации подкупала своим доверием и, думаю, сыграла не последнюю роль в осознании правильности сделанного мной выбора. Я с интересом читал научную периодику, просматривал последние книжные издания, а также изучал программы конференций, симпозиумов и научных встреч, проведение которых планировалось как в США, так и в других странах. Помимо читального зала в библиотеке имелись уютные уголки для отдыха, где можно было найти разнообразные газеты, общественные и политические журналы.

В этот ничем не занятый период ожидания у меня появилось время для того, чтобы взглянуть на прожитую жизнь из новой американской среды, которая очень сильно контрастировала с советскими реалиями.

Я хорошо помнил советскую пропаганду и ее неукротимое стремление сравнивать Советский Союз и Америку (как будто более подходящего партнера на планете не существовало?). На самом деле между этими антиподами было мало общего. Главное, что их роднило - так это сходные размеры территории и численность популяции, населяющей эти страны.

Критика американского образа жизни советскими идеологами всегда выглядела жалкой, натужной и необоснованной, а попытки противопоставить ему политические и экономические достоинства социализма разбивались в пух и прах. О научно-техническом прогрессе вообще говорить не приходилось, т.к. главные новшества, как правило, приходили в страну Советов с Запада. "Догоним и перегоним Америку по ..." - всегда было несбыточной мечтой советских вождей. После Хрущева такие лозунги уже не провозглашались всенародно, но осознание недостижимости цели осталось и продолжало усугублять комплекс неполноценности у советского руководства. Сравняться с Америкой можно было только одним способом - все ресурсы страны бросить на создание соответствующей военной мощи. На этом поприще советский режим преуспел, догнал Америку и получил статус великой державы. Достижение равенства в области вооружений расценивалось как грандиозный успех социализма, ибо оно позволило советской пропаганде свести концы с концами. Страна, стоящая "во главе всего прогрессивного человечества", наконец, стала великой державой. Своему антиподу, тоже великой державе, Соединенным Штатам Америки, советские пропагандисты отвели место авангарда, надо полагать, в непрогрессивной части человечества. Волею судеб я оказался в этой великой стране, населенной цивилизованными людьми, образ жизни которых, по мнению советских идеологов, не соответствовал нормам социального прогресса. Он в корне отличался от уклада жизни советского народа.

Поскольку в моем окружении не было американцев, враждебно настроенных ко мне, то я боялся быть несправедливым и преждевременно делать заключение о том, что дружелюбие является характерной чертой американской нации. Я понимал, что для такого суждения я должен пожить среди гражданского населения и испытать на себе те порядки, которые регулируют повседневную жизнь общества. В последующих главах, посвященных моему опыту жизни среди американцев, я это сделаю.

А пока мне хотелось разобраться, какие представления об общественном устройстве я вынес из страны, где я вырос и стал зрелым человеком. В России я нередко сталкивался сам и был свидетелем проявления разных форм антагонизма между людьми и социальными группами. Но самое неуважительное отношение к гражданам всегда исходило из разных уровней государственной власти. Оно выражалось в произволе тех лиц, которые стояли на страже интересов правящего режима. Всю противоречивость взаимоотношений в советском обществе отражала формула, возникшая в недрах лагерного лексикона: "человек человеку - друг, товарищ и волк".

Советская система ставила каждого человека в строго ограниченные рамки, выходить за пределы которых было очень опасно. Но для тех, кто не нарушал правила игры и умел подстраивать свои действия под требования режима, система гарантировала некую стабильность. Государство не предоставляло какого-либо социального или политического выбора, но в императивной форме оно брало на себя решение всех проблем общественного устройства. Таким способом система ставила личность в зависимое от себя положение и подчиняла человека своим интересам. Вырваться из объятий не в меру заботливого государства, практически было невозможно. Советские люди из поколения в поколение привыкли жить под патронатом государственных властей и приучились не замечать свой крепостнический статус. Иногда им удавалось направить свою природную творческую энергию на улучшение собственной жизни, однако власти строго следили за тем, чтобы в первую очередь соблюдались интересы государства, а не личности.

Что касалось американской научной системы, то мне было известно только то, что фундаментальная наука в Америке в основном базируется в университетах. Поскольку я всегда отдавал предпочтение фундаментальным исследованиям, то свое профессиональное будущее на американской земле мне хотелось видеть в научной среде университетской лаборатории. Конечно, я отдавал себе отчет в том, что вхождение в американскую науку лучше было бы начать со студенческой скамьи, но в моем случае говорить можно было о пенсионном возрасте, отсчет которого по советским законам у меня начался более года назад. И хотя американское общество шло мне навстречу, я не был уверен, что мой психологический склад и мои профессиональные знания позволят мне быстро адаптироваться в новой жизни. Будущее показало, что в чем - то я оказался прав, в другом - мои сомнения подтвердились.

ЧАСТЬ II.

НА АМЕРИКАНСКОМ КОНТИНЕНТЕ

"Быть свободным значит зависеть только от закона".

Вольтер

17. Я поменял страну проживания

Решившись на подачу прошения о предоставлении грин-карты по объявленной квоте, я сразу же столкнулся с серьезными трудностями. Прежде всего, у меня не было с собой документов, которые требовались для рассмотрения заявления. Одного паспорта, естественно, было недостаточно. Костя тут же включился в составление моего Curriculum Vitae (CV), отыскав большую часть моих публикаций на Интернете. Алена и Саша срочно выслали свидетельства о рождении и о заключении брака. Оставались рекомендательные письма, которые я должен был получить от американских коллег. Я думаю, что самую важную роль во всей этой истории сыграла рекомендация Артура Фридлэндера (Arthur Friedlander), занимавшего тогда высокий пост в институте, разрабатывавшем бактериологическое оружие в Форт-Детрике. В 1986 году он был моим личным гостем на 2-й Национальной конференции по токсинам, которую я проводил в Риге. С тех пор мы поддерживали дружеские отношения, и ему было известно о моих ранних исследованиях по конструированию химической вакцины против сибирской язвы. Многочисленные публикации по токсинам и работа в военном институте - этого было достаточно, чтобы подтвердить мою причастность к научной тематике, под которую американское правительство объявило квоту.

Другое рекомендательное письмо я получил от ведущего американского специалиста по бактериальным токсинам доктора Питера Бонвентра (Dr.Peter Bonventre), работавшего в университете города Цинциннати (Cincinnati, Ohio). И хотя мы не были лично знакомы, направления наших исследований по токсинам пресекались, и мы часто обменивались опубликованными статьями. Поэтому на мою просьбу он откликнулся очень быстро и прислал мне без задержки рекомендательное письмо.

И, наконец, совсем неожиданно мне представилась возможность заручиться научной рекомендацией от доктора Леонида Борисовича Хейфица. Несколько лет назад он был аспирантом Н.Е. Гефен, и мы были с ним знакомы именно по этой линии. В конце 1970-х годов Л.Б. Хейфиц эмигрировал из Советского Союза и оказался в США в штате Колорадо. К тому времени он переключился на проблемы туберкулеза и получил соответствующие гранты в Национальной Еврейской клинике в городе Денвере. На базе этой клинической больницы впоследствии и был создан Научно-исследовательский центр (National Jewish Medical and Research Center), где Хейфиц продолжал работать. В этом Центре находилась также и интересовавшая меня лаборатория, которая проводила исследованиями по суперантигенам. Поскольку в мои первоначальные планы входило установление научных контактов с этой лабораторий, то, оказавшись в Денвере, я решил отправиться туда и встретиться с Д. Кэпплером, знакомым мне по публикациям.

Однажды утром я пришел в институт к началу рабочего дня и сидел в холле в ожидании Кэпплера. Вдруг мимо прошел человек, очень похожий на Хейфица. После встречи и разговора с Кеплером я спросил, не работает ли здесь Л.Б. Хейфиц, и был удивлен, когда узнал, что их лаборатории находятся рядом. Так совершенно неожиданно я возобновил знакомство с Леонидом Борисовичем. Он проявил такую любезность, что согласился написать рекомендацию с подробным указанием того, чем я занимался в Москве. Рассчитывать на подобную удачу в американском штате Колорадо, известном мне лишь весьма отдаленно, было почти что чудом. Но судьба шаг за шагом продолжала завлекать меня на землю нового континента.

Сбор документов занял около двух недель, после чего Костя отправил все бумаги адвокату. Спустя три недели, Костя позвонил в миграционный центр, находящийся в Небраске, где автомат ответил ему, что мои документы рассмотрены и получено положительное решение. Через два месяца нас, Соню и меня, вызвали в миграционную службу для получения грин-карты. Дальнейший ход событий показал, что получить грин-карту оказалось самым простым делом. Сложности начались потом.

Несмотря на то, что в истории с грин-картой Костя не в последнюю очередь думал и матери, Соня переезд в США поначалу восприняла драматически. Мне не совсем были понятны причины ее состояния, но по ее словам она лишалась друзей, не могла продолжить там литературоведческую работу. В последние годы она, оставив журналистику, занималась обширным архивом своего отца - комментированием и публикацией произведений поэтов и писателей, принадлежавших к Серебряному веку. До этого она несколько лет подряд преподавала русскую литературу в Middlebury Collage, и мне казалось, что ей американская среда гораздо больше знакома, чем мне, бывавшему в Америке лишь наездами.

В первый же месяц нашей жизни в Денвере Сонины друзья-слависты пригласили ее в Калифорнию прочитать лекцию в университете Беркли (Berkley University), после чего мы провели целую неделю в гостях у Ольги и Боба Хьюзов. Они занимались творчеством Вл. Ходасевича и втечение многих лет сотрудничали с Соней и ее отцом, у которого сохранился большой архив поэта, оставшийся поле его отъезда в эмиграцию. Впоследствии Сонины контакты с американскими славистами значительно расширились, и она не раз получала приглашения для выступления и чтения специальных курсов в университетах Америки и Англии.

В калифорнийском доме Хьюзов, который был расположен на холме с видом на залив и мост Золотые ворота (Golden Bridge Gate), мы встретили большой американской праздник "День благодарения" (Thanksgiving day), сделав тем самым первый шаг к принятию традиций американской культуры. Я бы сказал, что это было нашим крещением на американской земле. Каждый год этот праздник отмечается в последний четверг ноября, и приурочен к завершению уборки урожая. С давних времен установившаяся традиция праздника укрепляет в сознании американского народа благодарность Богу и земле за помощь первопришельцам, рискнувшим начать новую жизнь на далеком континенте и положившим начало американской цивилизации. Обычно этот день американцы проводят в кругу семьи и с самыми близкими друзьями. Главным атрибутом торжественного застолья, как известно, служит индейка, которую иногда в шутку называют символом сытой и благополучной жизни нации. Естественно, наши друзья Хьюзы угощали нас тоже великолепно приготовленной индейкой.

От наших друзей мы узнали, что в этот день американское общество старается не забыть и о бездомных, нищих и обездоленных. Повсеместно в "День благодарения" для них устраиваются благотворительные обеды обязательно с праздничной жареной индейкой, сладким картофелем и тыквенным пирогом. Общественные организаторы торговли настолько заботятся о том, чтобы индейка была доступна каждому американцу, что в супермаркетах в эти дни индейку готовы отдать чуть ли не бесплатно. Такое глубоко укоренившееся отношение к национальной традиции делает ее желанной, прочной и любимой американским населением.

Боб Хьюз устроил мне встречу с коллегами из молекулярно-биологической лаборатории в университете Беркли, но никого из них мне не удалось заинтересовать своими исследовательскими идеями. На теоретические аспекты биомолекулярной природы патогенности, изложенные в моих книгах, вышедших еще в Москве, как мне казалось, никто даже не обратил внимания.

Уезжая из Москвы, я уже знал, что после возвращения мне предстоит переход на должность консультанта, т.к. считалось, что руководители, достигшие пенсионного возраста, должны были освобождать дорогу молодым кадрам (естественно, это не распространялось на дирекцию). Но огорчало даже не это, а то, что к началу 1990-х годов прежняя система финансирования научных исследований рухнула, а для создания новой - требовалось время.

Попытка американского миллиардера Дж. Сороса поддержать российскую науку долларовыми инвестициями была встречена с большим недоверием и в итоге провалилась. Сорос со своими филантропическими намерениями был изгнан из академической сферы и обвинен в шпионаже. Сознание советских функционеров от науки, одержимых национально-патриотической утопией, работало по давно укоренившемуся принципу отрицания всего западного. Короче, рассчитывать в обозримом будущем на финансирование научных разработок не приходилось.

Здравый смысл подсказывал мне, что, получив грин-карту, было бы неразумно не попытаться найти место своим научным идеям в какой-нибудь университетской лаборатории. Кроме того, меня не оставляла мысль о подготовке к переизданию дополненного и расширенного варианта книги по молекулярным основам патогенности. Возможность наиболее полно ознакомиться с новейшими данными в этой области я мог получить только в американских библиотечных фондах.

Поиски подходящего вакантного места в университетской лаборатории оказались нелегкими. С грин-картой в кармане короткая стажировка меня уже не устраивала. Мне была нужна постоянная работа, за которую мне платили бы деньги. Если при первой встрече д-р Кэпплер проявил некоторую склонность к тому, чтобы предоставить мне рабочее место в лаборатории, то после моей просьбы о должности научного сотрудника, обсуждение этого вопроса уже не возобновлялось. На еженедельной научной конференции его лаборатории я сделал доклад, обобщающий все мои работы по проблеме стафилококковых суперантигенных токсинов. Представленные мной материалы не вызвали интереса, а недостаточно хороший английский язык не позволил мне продемонстрировать четкость при обсуждении некоторых принципиальных положений. Как я понял позднее, причина взаимного непонимания лежала в том, что мы смотрели на одни и те же экспериментальные данные с разных точек зрения. Я представлял результаты исследований, относящиеся к препаративной и молекулярной биохимии, Кеплер оценивал их с позиции молекулярной иммунологии. Мое первое выступление перед аудиторией американских коллег не вселило в меня уверенности, столь необходимой для дальнейших действий.

Из короткого общения с сотрудниками Кэпплера я узнал, что его жена Филиппа Мэрок, по прозвищу Пипа имеет на этом же этаже аналогичную лабораторию и, что работают они, по одним и тем же грантам. Обе лаборатории процветали и находились на волне всеобщего признания среди американских молекулярных иммунологов. Пипа с большим пониманием отнеслась к проблеме моей неустроенности и предложила мне адреса лабораторий, где моя научная квалификация могла бы подойти. Одна из них, тоже иммунологического профиля, находилась в этом же клиническом центре. Ее возглавлял д-р Дональд Лиюнг (Dr. Donald Y.M. Leung), специалист по клинической иммунологии. Я узнал, что несколько месяцев назад он опубликовал научную статью в журнале "Lancet" о продуцировании возбудителем детского заболевания, называемого Кавасаки - синдром, суперантигенного токсина, ответственного за синдром токсического шока. Это было странное сообщение, т.к. получалось, что один и тот же токсин обусловливает развитие двух разных видов заболевания, имеющих непохожую клиническую картину. Американские клиницисты, не вдаваясь в суть дела, откликнулись на это "открытие" с большим энтузиазмом и объявили Дональда Лиюнга лучшим врачом года. Дональд торжествовал и был полон решимости открывать новые токсины у возбудителей других болезней. Именно для этой работы ему был нужен специалист по бактериальным токсинам. Моя кандидатура вполне устраивала его, однако экспериментальная база для проведения исследований мне была предоставлена в лаборатории дерматологии Биомедицинского центра Колорадского университета (University of Colorado, Biomedical Sciences Center) . Я был этому очень рад, поскольку территориальная отдаленность избавляла меня от необходимости повседневного общения с молодыми помощниками Дональда, находящимися в ранге лаборантов. Для начала я развернул работы со стафилококками, причастными к развитию псориаза и атопического дерматита. Дерматологическое направление возглавлял д-р Дэвид Норрис (Dr. David Norris). По медицинскому профилю он был клиницист, но статус университетского профессора обязывал его заниматься и научными исследованиями. Это был человек с мягким нравом и приятными манерами общения. Мой проект, для которого был получен грант, предполагал проведение экспериментальных исследований с целью изучения роли стафилококкового альфа токсина и суперантигенных экзотоксинов в возникновении и развитии указанных видов патологии.

Решение поставленных задач вернуло меня к давно забытой работе руками у лабораторного стола. В моем возрасте этот нелегкий труд потребовал от меня большого напряжения и затраты физических сил. Но в американской лаборатории я столкнулся с совсем иной культурой организации и оснащения исследовательского процесса. Прежде всего, это касалось системы обеспечения исследований химическими реактивами, биологическими препаратам и приборами. Заказы всех необходимых материалов осуществлялись самим исполнителем посредством прямого контакта с фирмой - изготовителем. В руках нужно было иметь только каталог, чтобы сообщить приемщику соответствующий каталожный номер реагента. Диалог обычно происходил в любезной деловой форме, за которой стояла обоюдная заинтересованность. На следующий день заказ доставляли в лабораторию. В России на такую операцию ушли бы месяцы, а иногда и годы, не говоря уже об огромном количестве посредников, задействованных в цепочке, связывающей заказчика и поставщика.

Однажды я заказал набор компонентов, необходимых для одного из аналитических тестов. Через пару дней я получил огромную упаковку, в которой помимо реагентов находились инструкция по их применению, а также детальное описание метода и видеокассета с записью выполнения отдельных его этапов. Незнакомый мне стиль обслуживания произвел на меня сильное впечатление.

Еще в начале 1970-х годов, когда у меня была короткая стажировка в Бирмингеме у Гарри Смита, я не мог не заметить, что оснащение экспериментальных работ в его лаборатории сильно отличалось от того, с чем я ежедневно сталкивался в Москве. Уже тогда из лабораторного обихода стала исчезать стеклянная посуда и градуированные стеклянные пипетки. На смену им приходили изделия из пластика и надежные системы автоматических дозаторов. Появились пластиковые шприцы в стерильных упаковках, рассчитанные на одноразовое применение. Несколько упаковок таких шприцов я тогда получил в подарок и очень дорожил ими в Москве.

Почти двадцать лет спустя, когда я начал работать в американских микробиологических и биохимических лабораториях, молодые люди даже не знали о существовании допластиковой эры, т.к. вся рутинная лабораторная посуда была изготовлена из полимеров и предназначалась для однократного использования. С наступлением эпохи молекулярной биологии в Америке появилась мощная индустрия, обеспечивающая исследовательские работы современным бактериологическим и препаративным оборудованием. В России подобного массового производства нет до сих пор. Зато вооружение армии идет в ногу с современными американскими разработками в этой области.

В прежние времена в биохимических лабораториях, где мытье стеклянной посуды занимало значительную часть времени, т.к. от ее чистоты зависело качество получаемых результатов, всегда под рукой необходимо было иметь полотенце. Еще со студенческих времен я помню белые вафельные полотенца, выдаваемые нам на группу каждую неделю. При работе с кислотами и щелочами в первые же дни они превращались в лохмотья, приобретавшие к концу недели грязно-серый цвет. Здесь в университетской экспериментальной лаборатории уже давно забыли о существовании матерчатых полотенец, т.к. их заменили легко впитывающими бумажными или специально изготовленными салфетками. Все эти материалы находились в лаборатории в неограниченном количестве.

Очень забавная ситуация складывалась с этиловым спиртом. Я привык к тому, что любую склянку со спиртом нельзя оставлять на полке, а надо убирать подальше с глаз, куда-нибудь в шкаф и еще лучше - под замок. Ибо известно, что в российских биохимических лабораториях спирт - это не только алкоголь, но и валюта, которой приходится расплачиваться с обслуживающим персоналом за услуги. Здесь же бутылки со спиртом никто не прятал, и стояли они рядом с другими химическими растворами. Я поинтересовался у своих коллег, не страшно ли оставлять спирт без присмотра, ведь любители спиртного могут соблазниться. Они посмотрели на меня, как на сумасшедшего, а потом очень коротко ответили: "Но это же реагент". Я со своей советской психологией был посрамлен.

Удивительным казалось мне и отношение к лабораторным животным. На каждую мышку или кролика, использованных в эксперименте, заводилась специальная карта, в которой обосновывалась необходимость проведения опыта на животном, а также прилагался расчет экономических затрат на его содержание. В итоге к опытам на животных прибегали только на заключительной стадии экспериментов, а основная работа по изучению биологических свойств обычно проводилась на клеточных культурах. Такая научная стратегия была вполне оправдана, т.к. работа на культуре тканей позволяла добиться большей стандартности результатов, не говоря о том, что экономически такие эксперименты обходились гораздо дешевле. В России все было наоборот: лабораторные животные практически ничего не стоили по сравнению с клеточными культурами. Качество лабораторных животных и условия их содержания, принятые в российских исследовательских институтах, не шли ни в какое сравнение с тем вниманием, какое уделялось экспериментальным животным в вивариях американских университетов.

Я уже писал об американских библиотеках и в частности о научных библиотечных фондах университетов. Занимаясь экспериментальными исследованиями, я обычно проводил первую половину дня в лаборатории, а вторую - в библиотеке. В середине 1990-х годов только начинала вступать в строй система Интернета, позволяющая следить за распространением новой научной информации во всем мире. Однако лабораторные компьютеры еще не владели этими программами, поэтому значительную часть времени приходилось тратить на работу в открытых фондах читальных залов. Свободный доступ к копировальной технике очень просто решал проблему с изготовлением копий интересующих статей. Не один раз я вспоминал мой родной институт им. Гамалеи, где на тысячу сотрудников имелись всего две ксероксные машины, на пользование которыми надо было получать разрешение в 1-и отделе.

Беспрепятственно доступным был огромный книжный фонд библиотеки, куда стекались самые последние научные издания по медицине и медико-биологическим наукам. Стеллажи с книгами и журналами размещались в просторных залах, снабженных прекрасным освещением и кондиционерами. Все было устроено так, чтобы читатель мог пользоваться литературой без помощи обслуживающего персонала, хотя находящийся в зале дежурный сотрудник в любую минуту был готов придти на помощь.

Если с чтением научной литературы на английском языке у меня уже давно не было проблем, то в бытовом разговорном языке периодически продолжали возникать трудности. Например, однажды из-за непонимания короткой реплики секретаря я пропустил лабораторный семинар, на котором было запланировано мое сообщение. Я не раз сталкивался с доброжелательностью американцев, и даже в этом случае мои коллеги проявили терпение и тактичность.

Вообще надо сказать, что повседневная жизнь в иноязычной среде часто готовит иностранцу разного рода неожиданности, начиная от парковки машины и включая пользование банковским счетом. Трудно перечесть, сколько раз мне пришлось платить штраф за неправильную стоянку автомобиля, пока я не получил место в университетском гараже.

Первой моей машиной в Америке была модель Шевроле-celebrity. В России я ездил на "Жигулях", которые старался менять каждые пять лет. Автомобиль воспринимался мной всегда утилитарно, только как удобный транспорт. Другого интереса к автомобилю у меня не было. Однажды мой английский приятель, будучи на стажировке в МГУ, узнал, что в Москве существует рынок иностранных машин, которые продают дипломаты, уезжающие домой. Он предложил мне купить такую машину у одного из своих друзей. Но, когда дело дошло до реальной сделки, то оказалось, что советским гражданам запрещено покупать автомобили иностранных марок. В исключительных случаях это можно было сделать только по специальному разрешению Совета Министров. Так из нашей затеи ничего не получилось. В Америке я мог купить любую машину, были бы только деньги.

Мой первый опыт покупки американской машины оказался не совсем удачным. Я посчитал, что мне будет труднее объясняться с американскими дилерами, чем с русскоязычным продавцом. Поэтому я нашел небольшой центр по продаже подержанных автомобилей, которым владел молодой парень - выходец из России. В моей памяти еще жило воспоминание о процедуре приобретения машины в советское время, когда надо было пройти через серию унизительных этапов оформления, прежде чем в руках у тебя окажется номерной знак и паспорт на твое транспортное средство. Я никогда не знал, на каком этапе надо давать взятку, чтобы избежать обмана или подвоха. Как осуществляется покупка автомобиля в условиях свободной рыночной торговли, я не имел представления.

При первой же встречи c русскоязычным дилером я сообщил о своем полном невежестве в автомобильных делах и наивно стал взывать к его честности. В ответ на мою доверчивость этот проходимец сбыл мне машину, которая стала сыпаться на следующий же день. Но деньги были заплачены, и по советским порядкам ни о каком возврате речи быть не могло. Тогда я еще не знал американских законов, защищающих права покупателя. Я пытался что-то робко доказать этому типу, но, видя мою беспомощность, он нагло стоял на своем. Бесконечно вкладывая деньги в ремонт, я ездил на этой машине года полтора, пока не купил новую модель Хонды (Honda civic), которая мне исправно служила последующие десять лет. Неудача отрезвила меня и я зарекся вступать в деловые отношения с выходцами из России.

Я должен признаться, что, несмотря на повседневное окружение американской действительности, в моем психологическом стереотипе еще долго существовали черты, сформировавшиеся под влиянием советского воспитания. Так мое подсознание хранило ложные представления об обязанностях перед всем, что относилось к общественной и государственной сфере. С детства мне вбивали в голову, что интересы властей должны стоять всегда выше, чем интересы личности. По советской морали все то, что делали власти, якобы совершалось в интересах людей. Граждане не должны были роптать на бесправие, произвол и невозможность устроить элементарную бытовую жизнь, но обязаны были благодарить за ежегодное грошовое снижение цен на носки, чулки и всякую дребедень.

Долгое время я не мог привыкнуть к тому, что в любом американском учреждении служащие встречают клиента с улыбкой и разговаривают уважительно, а не как держиморда, стоящий на страже государственной власти.. Модель отношений - государство и крепостные,- насаждаемая советским режимом на протяжении семи десятилетий, прочно укоренилась в моем сознании. Часто обычную расположенность людей я продолжал воспринимать как одолжение, заслуживающее особой благодарности. Это была рефлекторная реакция, адекватная социальной среде, взрастившей меня. Только позднее я понял, что в Америке получаемые блага обеспечиваются законом, исполнять который служащий обязан с улыбкой.

Через полтора года жизни в Денвере мы купили дом. Около двух месяцев мы жили в Костиной квартире, снятой им для себя незадолго до нашего приезда. В этой квартире кроме спальни имелась достаточно большая гостиная и открытое пространство, где размещалась столовая и кухня. По московским меркам это была вполне приличная двухкомнатная квартира с ванной и большим балконом. Однако, как только я стал работать, мы подыскали похожую квартиру, расположенную рядом с Медико-биологическим центром, куда я каждое утро отправлялся пешком. На ланч я обычно приходил домой, а потом до вечера снова уходил в лабораторию. Вечерами мы часто гуляли по тихим окрестным улицам, застроенным индивидуальными домами в стиле американской архитектуры 30-х годов. Кирпичные стены преимущественно одноэтажных домов придавали им вид вполне фундаментальных строений, утяжеленных непропорционально массивными колонами, на которых держалась крыша входной террасы. На меня они производили впечатление этаких "собакевичей". Как правило, там доживали свой век старики, создавшие семейный очаг еще во времена своей молодости. В период покупки жилья мы не раз заходили внутрь старых домов, которые удивляли теснотой и несовершенством своей планировки. Жить в таком доме мы не хотели. Рекламные проспекты предлагали совершенно иные жилища с великолепной планировкой, замечательной внутренней отделкой и прекрасным дизайном. На приобретение такого дома мы и ориентировались.

Помня о том, сколько времени и сил отнимал у меня сад на нашей подмосковной даче, я поставил условие, чтобы около дома не было большого участка земли, требующей обработки. Тогда я еще не знал, что в Америке заниматься садом - одно удовольствие, т.к. все, что требуется для посадок, можно купить в магазине. Кроме того, специальные пособия предлагали на выбор разнообразные типы организации ландшафта и типы садового дизайна, не говоря уже о способах культивирования отдельных видов растений и ухода за ними.

Непривычным для нас был рынок торговли недвижимостью, о существовании которого в советское время мы вообще не имели представления. Он потрясал наше воображение своими масштабами. Наша риэлтор, милая молодая женщина из новых русских эмигрантов, показала нам множество разнообразных квартир и домов и в итоге помогла найти то, что нам больше всего понравилось. Полной суммы денег на покупку дома у нас, конечно, не было, но в Америке мало кто покупает недвижимость за наличные. Обычно тот, кто имеет постоянную работу, может беспрепятственно получить кредит в банке, что мы и сделали, взяв ссуду сроком на 30 лет.

Дом, на котором мы остановили свое внимание, имел небольшое патио и современную архитектурную планировку внутреннего пространства. Жилые комнаты располагались на трех уровнях, каждый из которых соединялся лестничным пролетом. В доме были три спальни и две ванные комнаты, а также две гостиные, столовая и кухня. Нас соблазнили высокие потолки, большое открытое пространство помещений и лестницы, которые со временем заменили нам спортивный тренажер. Я думаю, что ежедневные тренировки в преодолении лестничных пролетов укрепили наши ножные мышцы и кости. Однако после десяти лет жизни в таком доме мы стали подумывать о жилище с более плоской конструкцией, где можно было бы передвигаться в одной плоскости. А пока, мы удобно разместились в нашем новом доме: одна спальня использовалась по прямому назначению, другая - стала комнатой для гостей, в третьей - Соня устроила свой кабинет. Я оборудовал себе кабинет в большом освещенном подвале, что обеспечило мне почти полную изоляцию от окружающего мира и надежное спасение от летней жары. Два отдельных рабочих кабинета оказались удобной моделью, чтобы избежать столкновения профессиональных интересов и не мешать каждому из нас заниматься своим делом. Наличие же двух индивидуальных компьютеров переводило проблему обмена информацией на электронный уровень. Обмен посланиями по электронной почте позволял экономить время, физические силы и нервную энергию. Соня перевезла из Москвы много нужных ей для работы книг, из которых образовалась обширная библиотека русской литературы.

В верхнюю гостиную мы поместили музыкальную аппаратуру и, таким образом, превратили ее в небольшой домашний концертный зал. Своеобразная конструкция комнаты, имеющей скошенный потолок и открытый стенной проемом, предала ей прекрасные акустические свойства.

В патио я разбил маленький розарий, для которого колорадский климат оказался чрезвычайно благоприятным. В одном из многочисленных питомников Денвера мне удалось отыскать куст рябины, и посадить его перед окном дома как напоминание о подмосковной природе. Рябина прожила несколько лет, но в один из жарких сезонов все-таки не выдержала колорадского зноя и засохла. Зато два куста вьющейся жимолости прижились и чувствовали себя превосходно. Они буйно цвели с ранней весны и до поздней осени, и своими ароматными цветами привлекали в наше патио экзотических колибри.

Выращивать розы я начал еще в Москве, в саду нашей дачи. В 1970-е годы в России представления о садовом дизайне находились в зачаточном состоянии, а для разведения роз не было никакой коммерческой основы. Многие случайные сорта роз мы привозили из путешествий и поездок. Однажды я привез два куста прекрасных полиантовых роз из Щецина, где я участвовал в работе очередной научной конференции. Я не знал названия этого сорта, но мы окрестили его как "Солидарность" в честь оппозиционного польского рабочего движения. Эти розы до сих пор украшают розарий нашей подмосковной дачи. Некоторые сорта роз мы покупали в Эстонии во время наших ежегодных странствий по этой замечательной стране. Несколько кустов роз попали в наш сад из Средней Азии. Их привезла Соня из Душанбе, где она была в командировке и получила розы в качестве подарка, Как говорят, с миру по нитке, собралась коллекция разных сортов роз, положивших начало довольно большому розарию, заботы о котором после нашего отъезда в Америку легли на плечи моей дочери Алены и ее мужа Саши. Разведение роз в Колорадо стало по существу продолжением моего раннего увлечения, превратившегося в хобби. Этому разделу моей жизни я посвятил книгу "Все о розах: роза-цветок, роза-радость, роза-символ", вышедшей в Москве в 2003г.

С первых же дней жизни в Колорадо нас потрясала удивительная природа этого штата. По выходным дням мы часто ездили в горы вместе с Костей, который к этому времени уже изучил окрестности Денвера достаточно хорошо. Он показывал нам замечательные пейзажи Скалистых гор, великолепные горные заповедники и парки, живописные озера, реки и водопады. Эти путешествия всегда доставляли огромное удовольствие и вызывали восхищение умением американцев бережно охранять природу и животный мир. Стада почти ручных оленей и косуль паслись рядом с пешеходной тропой или проезжей дорогой, белки, осмелевшие от любви и внимания туристов, подходили настолько близко, что ждали только момента, чтобы выхватить что-нибудь из рук. Строгая охрана животного мира от посягательства людей имела и обратную сторону. Например, она привела к такому увеличению численности популяции медведей, что возникла серьезная опасность для жизни людей. В горах на каждом повороте тропы стояли таблички с предупреждением о том, как себя вести при встрече с хищниками. С горными львами (вид пумы) вообще были шутки плохи. Время от времени в печати появлялись сообщения о случаях, когда нападение львов заканчивалось весьма трагично.

Особенно меня умиляли канадские черноголовые гуси, обитающие в городе. Они прилетали в Денвер с севера Канады зимовать. Поскольку зимой в городских парках и скверах практически отсутствовал снежный покров, то гуси паслись на лужайках, довольствуясь обилием зеленой травы. По вечерам в темнеющем небе можно было видеть небольшие стаи гусей, которые, образовав клин, с курлыканьем перелетали из одного парка в другой. Иногда они меняли место своего расположения, не перелетая, а просто переходя ближайшую дорогу. Тогда они могли остановить движение на скоростном хайвэе. Если даже один гусь появлялся на шоссе и начинал переходить дорогу, все машины останавливались и ждали, когда он закончит свое неторопливое шествие. Никто не позволял себе выражать неудовольствие. Все терпеливо наблюдали за происходящим спектаклем. Однажды попав в такую ситуацию, я на минуточку представил себе, что осталось бы от такого смельчака, попади он на российскую дорогу: только пух и перья. Когда начинался снегопад, гуси прекращали свою активную деятельность и, плотно прижавшись к земле, готовились принять на себя снежные вихри. Так они лежали, запорошенные снегом до тех пор, пока ни выглядывало солнце, и снег начинал таять. Иногда под снегом они проводили два-три дня, после чего покидали свое укрытие, и, заметно похудевшие, жадно набрасывались на подножный корм.

Удивительным нам казалось и отношение американцев к домашним животным. Понятия бездомных собак или кошек в Америке не существует. Для каждого животного находится приют, и многочисленные лиги по охране животных строго следят за выполнением установленных правил. Активное участие в соблюдении норм обращения с животными принимает полиция. Поголовье собак и кошек регулируется стерилизацией, что в свою очередь лишает их, собак особенно, агрессивности. Предметом неудовольствия американской общественности являются лишь бультерьеры. Неоднократные обращения в суд жертв, подвергшихся нападению бультерьеров, заставили блюстителей порядка применить к владельцам этих псов жесткие меры. Неподчинение запретам на разведение этой злобной породы собак карается высоким денежным штрафом.

Я всегда недолюбливал кошек, и поэтому, когда одна из соседских кис повадилась ходить в наше патио, я, мягко говоря, энергично ее изгонял. Видя резкое проявление моей нетерпимости, Соня напоминала мне, что своими действиями я привлеку полицию, которая стоит на страже кошек и собак не менее рьяно, чем на страже безопасности людей.

В первые же месяцы жизни в Америке мы поняли, что оказались в социальной среде, живущей по совершенно иным законам, чем те, к которым мы привыкли. Долгое время для нас оставался непонятным характер бытовых взаимоотношений между людьми, лишенный какой-либо конфликтности. После угрюмых и напряженных лиц советских людей, среди которых мы провели не один десяток лет, улыбчивость и расположенность американцев сбивала с толку, подкупая своей внешней доброжелательностью. Обращение "Могу ли я помочь? (Can I help you?"), с которым приходилось сталкиваться на каждом шагу, ошеломляло своей неожиданностью, поскольку исходило от незнакомых людей, не имеющих к тебе никакого отношения. Первое время такое нехитрое предложение помощи вызывало в моей душе трепет и даже ощущение некоторого внимания к твоей персоне, чего никогда не приходилось испытывать прежде. В России мы были приучены к суровому императивному тону, нередко граничащему с грубостью.

Привлекая на помощь свои общие биологические знания, я попытался объяснить новую для меня модель отношений с точки зрения теории единства организма и среды. Согласно этому постулату сущность человека всюду остается одной и той же, независимо от того, где он живет. Индивидуальный геномом определяет главные черты его характера и интеллекта. Социальная же среда создает лишь условия для реализации генетических потенций личности, диапазон которых очень широк, включая разные формы добра и зла. Поведенческая активность человека во многом определяется алгоритмом требований, заложенных в социальной системе.

Пропуская свой жизненный опыт через призму американской жизни, я пришел к заключению, что в любой стране человек сталкивается со сходными проблемами повседневного бытия. Это проблемы жилья, питания, здоровья, получения образования, работы, воспитания детей. Разница заключается лишь в том, как решаются эти проблемы. В одном случае - легко и просто, при другом - осложнено и мучительно. Одно общество предлагает путь, более достойный уважения личности, другое - путь, унижающий человеческое достоинство.

18. Освоение американской научной среды. Удачи и неудачи.

Купленный нами дом находился всего в 25-30 минутах езды от Биомедицинского центра, где я работал. Такая близость позволяла мне часто бывать в лаборатории по воскресным дням, когда требовалась подготовка к предстоящему эксперименту. За два года работы по гранту я получил материалы, которые легли в основу стендового сообщения на ежегодной конференции американских дерматологов в Чикаго, а позднее, в расширенном, виде были опубликованы в виде журнальных статей. Все экспериментальные исследования от начала и до конца я выполнил своими руками, используя необходимые методы аналитической биохимии и иммунологические тест-системы. Работа ставила целью изучить на клеточной модели кератиноцитов действие некоторых стафилококковых экзотоксинов, часто служащих причиной различных кожных поражений.

Обычно для проведения подобной работы требуется участие специалистов с квалификацией биохимиков и иммунологов. Однако при отсутствии помощников мне пришлось рассчитывать только на свои силы, что, естественно, отразилось на сроках завершения исследования.

Конечно, темпы моей работы выглядели достаточно медленными по сравнению с теми, которые приняты в большинстве американских лабораторий. В некоторых из них статьи делают так же быстро, как пекут блины. В авторский коллектив исполнителей работы принято включать всех сотрудников, принимающих участие в разработке проекта. За год небольшая по составу лаборатория может опубликовать до десятка статей. По значению научной информации многие из публикаций не дотягивают даже до среднего уровня, но зато валовой показатель свидетельствует об интенсивности работ, ведущихся в лаборатории. Я никогда не разделял такого подхода к оценке продуктивности научной деятельности, но, тем не менее, для научного сотрудника количество публикаций до сих пор остается главным критерием его творческой активности.

Вторая половина ХХ столетия, ознаменовавшаяся бурным развитием интеллектуальной деятельности человека, стала свидетелем информационного взрыва в различных областях знаний. Информационные потоки хлынули, в том числе, и на страницы научной прессы, которая резко увеличила свой объем и повысила требования к качеству публикуемых материалов. Однако оценка научной и практической важности результатов, представленных в печатной работе, не входит в задачи издателей. Заключение о ценности полученных сведений решает время. Я бы сравнил потоки современной научной информации с многоводной рекой, воды которой, в отличие от небольшого, но чистого подземного ключа, содержат много разнохарактерного детрита. Как известно, такие воды требуют основательной очистки, прежде чем человек может ими воспользоваться.

После завершения работ на дерматологических объектах я с большим интересом переключился на изучение роли суперантигенных факторов в возникновении такого заболевания как Кавасаки - синдром. Впервые эту форму детской патологии, сопровождающуюся поражением сердечной мышцы, описали японские врачи. Поиски возбудителя показали, что заболевание развивается в результате инфицирования организма детей нетоксигенными стафилококками, т.е. микробом, не продуцирующим токсины. Для инфекционного заболевания такое заключение выглядело несколько странным, т.к. обычно возбудитель секретирует токсин или токсины, действие которых и определяет развитие патологической картины. Мои эксперименты по изучению коллекции штаммов стафилококков, выделенных от больных Кавасаки - синдромом, подтвердили отсутствие у них токсинов, но выявили высокий уровень продукции нетоксического белка, который в специальной литературе фигурировал под названием протеина А. Этот белок существовал в двух молекулярных формах. Одна образовывала поверхностную структуру клетки стафилококка, другая секретировалась в окружающую среду. Растворимая форма протеина А была характерна для стафилококков, вызывающих Кавасаки - синдром. Она отличалась от нерастворимой формы более высоким молекулярным весом и обладала иными иммунобиологическими свойствами. В моих предварительных опытах на культуре клеток кератиноцитов было показано, что растворимый протеин А индуцировал выработку цитокинов, которые и могли быть ответственны за патологию сердечной мышцы у инфицированных детей. Это была моя рабочая гипотеза, для подтверждения которой требовались дополнительные эксперименты.

Как я уже упоминал, накануне моего прихода в лабораторию Дональд , руководитель работ, опубликовал данные о наличии у стафилококков, выделенных от больных Кавасаки - синдромом, суперантигенного токсина. Ранее такой же токсин был обнаружен у возбудителей, вызывающих другой вид патологии, а именно синдром токсического шока. Получалась странная картина: один и тот же вид токсических биомолекул вызывал два разных заболевания с непохожими клиническими симптомами.

Завершив серию экспериментов, подтверждающих гиперпродукцию протеина А возбудителем Кавасаки - синдрома, я доложил результаты на лабораторной конференции. Дональд отнесся к ним весьма скептически и предложил провести специальные опыты с целью обнаружения у исследованных штаммов продукции токсина, который он описал ранее в своей статье. Мои повторные эксперименты показали, что ни один из изученной группы штаммов не секретировал молекулы указанного токсина. Дональд остался недоволен этими данными и потребовал, чтобы схемы всех последующих экспериментов детально согласовывались с ним. Естественно, я стал повторять опыты в соответствии с его указаниями, но результаты оставались прежними. В сложившейся ситуации надо было искать объяснение в разночтении опубликованных данных и данных, полученных мной.

Первым делом я начал детально знакомиться с работами по генетике стафилококков, и особенно по генетическому контролю токсинообразования. Как и прежде, вторую половину дня я старался проводить в библиотеке в поисках публикаций на интересующую меня тему. После того, как Дональд несколько раз не мог застать меня за лабораторным столом, у него возникли подозрения, что я трачу свое рабочее время на какие-то посторонние дела. На лабораторных конференциях он выражал свое неудовольствие по этому поводу и настаивал, чтобы я больше занимался экспериментальной работой.

Тем временем я нашел очень интересное сообщение, в котором авторы показали, что ген, контролирующий биосинтез растворимого протеина А, каким-то образом подавляет экспрессию генов, ответственных за продукцию экзотоксинов, включая и токсин синдрома токсического шока. В соответствии с наблюдениями этих авторов у штаммов, обладающих свойством продуцировать растворимый протеин А, токс-гены в геноме стафилококков заблокированы, т.е. они выключаются из процесса синтеза этих биомолекул. Просмотрев еще раз опубликованную статью Дональда, я обнаружил, что в проведенной работе ее авторы не изучали секреции токсина в окружающую среду, а проводили тестирование только на наличие токс-гена. Таким образом, выводы о продукции токсина были сделаны на основании обнаружения гена, а не продукта биосинтеза, который этот ген контролирует. Это была ошибка экспериментаторов, приведшая их к неправильному заключению. Когда с этими выкладками я познакомил Дональда, он был обескуражен, ибо такой недосмотр полностью относился к его компетенции. Наши отношения стали стремительно портиться. Несмотря на то, что я подготовил материалы по протеину А для публикации, он настаивал на продолжении работы с целью получения новых доказательств установленного феномена. Я считал, что нужно расширить исследования по изучению молекулярной структуры растворимой формы белка, Дональд требовал характеризовать нуклеотидную последовательность гена, контролирующего биосинтез этого белкового компонента.

Я знал, что изучением структуры протеина А много занимались химики из университета в Лунде (Швеция), куда я и обратился с предложением начать совместные исследования. К этому времени я уже получил высоко очищенный препарат этого белка и мог незамедлительно передать его для работы. И здесь я совершил ошибку, не поставив в известность о своих намерениях Дональда. Дело в том, что моей прошлый научный опыт основывался на совершенно других нормах, когда обмен микробными штаммами между лабораториями или специалистами считался обычным делом. Однако при осложненных отношениях этот факт повернулся против меня. Когда Дональд узнал, что я подготовил посылку в Швецию с очищенным белком и штаммами-продуцентами, он пригрозил вызвать полицию, чтобы арестовать меня за нарушение установленного режима работы. До ареста дело не дошло, но работы я лишился. На три месяца Дональд отстранил меня от дел и не пожелал найти компромиссный вариант для продолжения исследований. Покидая лабораторию, я получил от Дональда вполне приличную рекомендацию и согласие быть соавтором статей, включающих полученные мной данные. В течение года статьи были опубликованы, но продолжения наших научных контактов не последовало.

Обстоятельства, при которых произошел разрыв с Дональдом после пяти лет совместной работы, очень травмировали меня. Я осознал свою ошибку, но еще плохо представлял ее последствия, которые стали потихоньку загонять меня в состояние депрессии.

Подготовив послужной список (CV), я стал рассылать запросы в поисках работы по самым разным адресам, которые находил в научных журналах. В большинстве ответов я получал отказ со ссылкой на то, что мой высокий уровень квалификации не подходит для рассмотрения моей кандидатуры на замещение объявленной должности. Оставалось только одно - начать убирать пункт за пунктом параграфы, касающиеся теоретических разработок и этапов продвижения в научной карьере. Из библиографии я изъял ссылки на написанные мною книги. Аннулировал раздел, включающий патенты и изобретения. В итоге остался хронологический перечень проведенных когда-то исследований и методы, с помощью которых они были выполнены. После рассылки документов с новым вариантом CV количество ответов резко уменьшилось, и все они были отрицательными. Когда такой оскопленный вариант CV я послал своему старому приятелю Питеру Тёмбулу (Peter Turnbull), он иронически заметил, что представленное описание профессиональной квалификации больше подходит для начинающего научного сотрудника, чем для опытного исследователя. Его жена Сюзи, прочитав мое CV , спросила Питера, что, собственно говоря, Юрий предлагает покупателю. Она была права. За несколько лет работы в Америке я так и не научился искусству представлять себя как специалиста в соответствии с американскими стандартами.

В первые месяцы поисков работы я продолжал оформление материалов для публикаций, включая написание большого обзора литературы по суперантигенам. Эта новая группа биологически активных молекул была открыта уже после того, как вышли мои книги, и мне хотелось включить эти новые материалы в будущее издание. Ежедневное посещение университетской библиотеки немного отвлекало меня от грустных мыслей, но как только я приезжал домой, хандра снова возвращалась ко мне. Когда я встречался в читальном зале со своими бывшими коллегами, я тупо молчал. Если мне предстоял разговор по телефону, я заранее был уверен, что ничего не пойму. Мне казалось, что мой английский язык стремительно покидал меня. Моя обратная реакция в тот период была очень странной: я пытался начинать разговор со случайными людьми на улице, в магазине, в банке, в спортивном клубе, на бензоколонке. Таким способом я рассчитывал поддержать свой разговорный навык, однако кроме неприятностей мне это ничего не принесло.

Незадолго до моего ухода из лаборатории Дональда я подал заявку для участия в конференции по вакцинам, которая проходила в Вашингтоне, и проводил ее институт, где работал мой старый приятель Артур Фридлендер. Как когда-то несколько лет назад я принимал его на симпозиуме по токсинам в Риге, так и он заботливо обеспечил мое участие в работе этой конференции. Мы встретились с ним очень тепло, я снова поблагодарил его за рекомендацию, которую он дал мне для оформления грин-карты, перебросились приветственными словами, и вдруг я почувствовал, что не могу выдавить из себя ни одной фразы, чтобы рассказать ему о своих неудачах. Сидеть и молчать было бессмысленно, поэтому я извинился и, сославшись на плохое самочувствие, распрощался и ушел. Я обещал позвонить, но так и не сделал этого, чем, конечно, обидел Артура. Цепь неадекватных поступков продолжалась, и остановить их было не в моих силах. По прошествии времени я понял, что именно Фридлендер готов был помочь мне решить проблему получения новой работы. В Вашингтоне мы жили у Кости, после Денвера он нашел там себе подходящее место для занятия программированием в небольшой компьютерной компании. Он не мог не заметить мое тяжелое состояние, и я постоянно ощущал его сочувствие к себе.

Вернувшись в Денвер, я возобновил поиски возможных вакансий в университете. Моя встреча с заведующим кафедрой микробиологии в Биомедицинском центре не дала никаких результатов. Я предложил ему на выбор курс лекций по молекулярным основам патогенности или по молекулярной структуре бактериальных токсинов, но ни то, ни другое его совсем не заинтересовало. Он намеривался развивать направление генетических исследований. Через некоторое время кафедра объявила конкурс на должность профессора, и я, конечно, отправил туда свои документы. Однако, как и следовало ожидать, ответ был отрицательный. Предпочтение отдали одному из бывших учеников заведующего.

Кафедрой фармакологии в Биомедицинском центре заведовал доктор Дмитрий Табаков, по происхождению русский. Он хорошо говорил по-русски, и мне было легко изложить ему свою проблему. Мы встречались с ним неоднократно, и каждый раз он обещал что-то сделать для меня, но в итоге так ничего и не сделал.

В 60 милях на север от Денвера находился старинный городок Форт-Коллинз (Fort Collins) , известный своим университетом. Я посетил несколько лабораторий этого университета с микробиологической и молекулярно-биологической направленностью. Всюду встречал очень любезное и внимательное отношение, оставлял свои документы, некоторые встречи даже заканчивались предложением позвонить. Какое-то время я продолжал поддерживать эти контакты, но постепенно они угасали и, в конце концов, сходили на нет.

Свое выхолощенное резюме я рассылал и по практическим лабораториям, занимающимся диагностической работой и микробиологическими анализами. Я был готов поступиться своими исследовательскими интересами, но скрыть в послужном списке более чем сорокалетний опыт научной работы было очень трудно. Он мне явно мешал.

Я думаю, что один из моих просчетов заключался в том, что из широкого круга экспериментальных объектов, которые были в разное время предметом моего изучения, я не выделял какой-то один. По-видимому, в резюме следовало представлять свою квалификацию в более узкой области. Но главной причиной, видимо, все-таки был мой возраст. В ту пору мне уже минуло 65.

После потери работы наши денежные дела пошатнулись, хотя мне стали выдавать пособие по безработице. Оно сильно отличалось от университетской зарплаты, но, имея некоторый доход от московской квартиры, можно было безбедно прожить. Кроме того, по законам США каждый, достигший 65-летнего возраста, мог рассчитывать на получение штатной пенсии. Конечно, в этой ситуации мы могли бы продать свой дом, цена которого значительно поднялась с момента его покупки, но он нам нравился, и мы решили не спешить. Идея возвращения в Москву нас тоже не привлекала, тем более что уже приближался срок получения американского гражданства. Ну и, естественно, в душе я все-таки не терял надежду на продолжение работы в исследовательской лаборатории.

В 1998 году вышла книга Кена Алибека под названием "Biohazard". Я прочитал ее, и она мне очень понравилась. Все, о чем он писал, мне было хорошо знакомо по моей давней работе в Загорском военном институте, а с некоторыми людьми, которых он упоминал, у меня оставались приятельские отношения. Хотя в сведениях об авторе не указывался его адрес и телефон, я написал письмо в издательство, в котором высказал Алибеку свои впечатления о книге. Месяца через два или три это письмо дошло до него, и он тут же ответил мне по электронной почте. После этого мы обменялись с ним несколькими "емельными" посланиями, и однажды он позвонил мне домой. Разговор касался просьбы подобрать литературу и подготовить обзоры по интересующим его вопросам. Я, в принципе, согласился это сделать, но сразу не мог сказать, сколько я хотел бы получить за эту работу. Когда через несколько дней я сориентировался и послал ему ответ, продолжения диалога не последовало. На этом наши научные контакты закончились.

В Америке я стал гораздо больше размышлять о сущности науки и использовании ее достижений в политических и антигуманных целях. Так, передо мной встал вопрос о роли ученых в создании оружия массового поражения, особенно после событий 11 сентября 2001 года. Трудно определить тот переломный момент, когда научная этика ускользнула из поля зрения ученых, и они потеряли контроль над добываемой ими научной информацией, отдавая свои знания в руки политиков. По-видимому, это произошло в то время, когда в обществе еще не оформились представления об интеллектуальной собственности и отсутствовали законы, охраняющие ее. В ХХ столетии размывание границ гуманности науки зашло так далеко, что прежние значение ее роли как двигатели прогресса сильно поколебалось. В среде ученых возник другой тип этики, сторонники которой готовы применить научный метод для получения знаний не в созидательных целях, а ради создания средств разрушения. Они выполняют политический заказ властей, руководствуясь патриотическими убеждениями. Я склонен считать, что такая этика не позволяет ученому удержаться на пьедестале науки, а низводит его до уровня ученого - ремесленника.

Интересные размышления на эту тему я нашел в книге А.Д. Сахарова "Воспоминания", изданной в 1990 году. Роль ученого в обществе особенно остро встала перед ним после того, когда ему дали понять, что его миссия как ученого закончилась в тот момент, как созданный его интеллектуальными усилиями продукт (термоядерная бомба) вышел из его рук и стал собственностью заказчика.

С моей точки зрения, подчинение науки целям агрессии и разрушения - самый большой конфликт нашего времени, и от того, как он будет разрешен, зависит будущее планеты.

19. Столкновение с новыми российскими нравами.

Поскольку никаких просветов в моем трудоустройстве не наблюдалось, я решил поехать в Москву, чтобы продать квартиру. Кроме того, у меня была готова лекция по новейшим данным о группе суперантигеных токсинов, и я хотел прочитать ее в ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи для своих бывших коллег. Несмотря на то, что я формально оставался сотрудником института, это было мое первое выступление перед Ученым Советом с тех пор, как я переехал в Америку. Интерес к лекции был вызван новизной тематики, а также желанием услышать рассказ о моих научных делах. Заседание Совета проходило в доброжелательной атмосфере, и мне показалось, что я справился со своей задачей. Так как лекция состоялась на следующий день после моего приезда в Москву, то я кое-где путал русскую терминологию с английской. Но эта несуразность вызывала лишь милые шутки в мой адрес. Основные материалы лекции впоследствии были опубликованы в виде обзорной статьи в "Вестнике Российской Академии Медицинских Наук".

Что касается продажи квартиры, то дела обстояли менее благополучно. Многолетняя сдача московской квартиры приносила нам не только доход, но и неприятности. Квартира находилась в центре Москвы, в Мансуровском переулке, в доме, построенном еще в начале 30-х годов. За время советской власти дом никогда не подвергался капитальному ремонту, поэтому он обветшал, и с каждым годом его запущенное состояние ухудшалось. Когда мы там жили, то своими силами поддерживали квартиру в приличном виде, вкладывая деньги в разного рода усовершенствования и замены. В наше отсутствие квартира, естественно, эксплуатировалась, но никак не благоустраивалась. Последние жильцы, новые русские, вообще превзошли все наши опасения: они умудрились выбросить значительную часть наших вещей и вывезти нашу мебель. После такого самоуправства мы решили квартиру продать, ибо продолжать ее сдачу становилось рискованным. В то время в Москве только стали появляться риэлтерские компании, но чаще приходилось пользоваться услугами частных маклеров. Через знакомых мне удалось связаться с некоторыми людьми, выразившими готовность помочь в продаже квартиры. Появились покупатели, из которых я уже мог выбрать наиболее подходящих для предстоящей сделки. Поскольку Соня осталась в Денвере, то разные варианты и предложения нам приходилось согласовывать по телефону. Однажды Соня позвонила и сказала, что наш тамошний знакомый, профессор университета А.А.К., рекомендует своего родственника, живущего в Москве, как опытного и надежного человека, занимающегося продажей квартир. Ни Соня, ни я никогда не отличались своими коммерческими способностями, и продажа квартиры была нашей первой серьезной денежной сделкой. Поэтому мы предпочли иметь дело со специалистом по делам купли-продажи, которого посоветовал наш уважаемый денверский приятель. Его кузен по имени Григорий Ивкин и его жена Елена Печерская появились на следующее же утро, я изложил им наши планы, а также пожелания, касающиеся условий продажи квартиры. Они заверили меня, что согласились помочь нам исключительно из добрых чувств к своему двоюродному брату А.А.К. Из всех документов, которые требовались для продажи квартиры, они взяли лишь оригинал свидетельства на право собственности, хотя меня предупреждали разные люди, чтобы я давал в чужие руки только копии. После настойчивых заклинаний в честности, я уступил при условии, что они сделают копию и вернут оригинал. На следующий же день начался процесс активного поиска покупателей, в котором я тоже принимал участие. Через некоторое время претендент на покупку квартиры был найден, и мне предстояло с ним познакомиться. Знакомство состоялось в нашей квартире. Оно должно было закончиться подписанием договора, содержащего условия сделки. На встрече присутствовал мой зять Саша; с ним я чувствовал себя гораздо увереннее. Вечером в этот же день мы собирались отправиться на дачу после завершения дел. Однако обсуждение затягивалось, и тогда Ивкин предложил перенести рассмотрение согласованного проекта на следующее утро. Наше присутствие, как он сказал, в данный момент не требуется, и мы можем уехать. Квартиру он должен был закрыть ключами, которые я доверил ему раньше. Наутро я отправился к Ивкину, где мне был показан текст договора, который я должен был подписать. Прочитав, я не нашел в этом тексте ничего сомнительного и готов был поставить свою подпись. Но, оказалось, что Ивкин заготовил вторую часть договора, которую требовал подписать, не дав мне с ней ознакомиться. При этом он пытался уверить, что второй документ меня практически не касается, а имеет отношение только к брокерам. Я возмутился такой хитростью и отказался поставить свою подпись под текстом, который я не читал. Вернувшись домой, я обнаружил, что наши паспорта, Сонин, Костин и мой, оставленные Ивкину для составления проекта договора, отсутствуют. Я тут же позвонил и попросил вернуть паспорта, на что получил ответ: "Только после подписания договора". Ультиматум отрезвил меня и я понял, что паспорта были взяты в залог за махинацию, задуманную заранее и державшуюся от меня в тайне.

Так я попал в западню, которую, надеюсь, непреднамеренно, устроил наш денверский приятель. Мое обращение к нему с просьбой воздействовать на своего брата, чтобы тот вернул мне паспорта, было встречено недовольством и отказом участвовать в возникшем конфликте. Напоминание о рекомендации и уверении в честности Ивкина были отвергнуты. Приблизительно в таком же тоне состоялся и его разговор с Соней в Денвере. "Мой брат попросил меня не вмешиваться",- заявил А.А.К. После такого разговора Соня позвонила в Москву Ивкину в надежде смягчит ситуацию. В ответ он пригрозил: "если ваш муж не подпишет договор, вы своих паспортов больше не увидите".

Мне не оставалось ничего другого, как обратиться в милицию по поводу кражи документов Ивкиным и его женой. В объяснении, которое представил Ивкин, он написал, что паспортов не брал, и что мое заявление - плод моей фантазии. Я предпринимал и другие меры, чтобы высвободить документы, но все оказалось безрезультатным. Как говорят, несолоно хлебавши, без паспортов и свидетельства на собственность я уехал в Денвер для того, чтобы немного придти в себя и собраться с мыслями. Излишне говорить, что мое депрессивное состояние приблизилось к опасной черте. Только осознание своей полной ответственности за произошедшее удерживало меня еще как-то на плаву. Никто кроме меня разрешить эту ситуацию не мог, хотя я и сам не видел выхода.

Через два месяца позвонил зять Саша из Москвы и сообщил, что наши три паспорта были подброшены на Казанском вокзале, где их и обнаружила милиция. Когда Саша их забирал, ему отдали в руки паспортные обложки с грязными, затоптанными листами. Но все-таки это были наши паспорта, с которыми мы снова стали полноправными владельцами своей квартиры. Спустя месяц я снова отправился в Москву и продал квартиру с помощью агентов из официальной риэлтерской компании. Эпопея с продажей московской квартиры завершилась, но мое депрессивное состояние продолжало держать меня в крепких тисках.

Случившаяся история произошла всего пять лет спустя после нашего отъезда из Москвы. Она напомнила нам, что за прошедшие годы нравственный климат России под влиянием предоставленных населению свобод сильно сдвинулся в сторону криминальных устремлений. Накипь нравственной деформации, десятилетиями оседавшая на дне социалистического социума, поднялась на его поверхность и стала реализоваться разных формах насилия и разбоя. Советский человек, доставшийся демократической России в наследство от крепостнического социализма, оказался по своим жизненным устоям ближе к уголовному миру, чем к идеалу "морального кодекса строителя коммунизма".

20. Соприкосновение с американской культурой

Наши первые шаги в знакомстве с американской культурной жизнью часто вызвали у нас ностальгические воспоминания о столичных встречах, московских театрах, концертах, музеях и выставках.

При всем том, что в Америке отсутствует понятие провинции в российском значении этого слова, Денвер был всего лишь столицей штата Колорадо, на тысячи миль отстоящий от таких мегаполисов культуры как Нью-Йорк на востоке или Голливуда, входящий в орбиту Лос-Анджелеса, на западе. Правда, в шести часах езды от Денвера находился небезызвестный всему миру Лас Вегас, однако привлекал он в основном любителей азартных игр. Зато Денвер считался центром американского Среднего Запада, где процветали ковбойские традиции, начиная от грандиозных аренных зрелищ со скачками на быках и кончая ковбойскими тавернами, устроенными в стиле "кантри" с элементами декоративного ковбойского дизайна. В такие рестораны запрещалось приходить с завязанным галстуком, поощрялись джинсы, ковбойки, шляпы и, конечно, ковбойские сапоги. У того, кто не знал правил, швейцар, мило улыбаясь, спокойно отхватывал часть галстука ножницами при входе, В центре зала красовался живописный стенд с образцами отрезанных кусков галстуков. В первое время я не мог оторваться от телевизионного канала, где показывали соревнование родео. Демонстрация смелости, ловкости и профессионального мастерства, необходимые для преодоления опасности и риска, приводили меня в полный восторг. Это было захватывающее зрелище.

Однажды в Мексике мне пришлось видеть испанскую корриду. Перед зрителями разыгрывался драматический спектакль, в котором напряженное единоборство человека и животного заканчивалось убийством быка. Мало того, что в этом кровавом зрелище схватка велась не на равных, в нем еще и отсутствовал элемент спортивного состязания, что больше всего меня привлекало в родео. В отличие от скачек на быках, коррида - это все-таки скорее род представления, к тому же, лишенного гуманного начала. Я видел, как многие американцы, присутствовавшие на зрелище, покидали трибуны, не дождавшись финальной сцены. Им, с детства воспитанным в духе любви к животным, было невыносимо видеть агонию умирающего быка.

В художественном музее Денвера была размещена обширная экспозиция древних и современных атрибутов индейской культуры. В небольших окрестных городах нередко встречались частные этнографические музеи, в которых демонстрировались изделия традиционного индейского промысла и предметы бытовой жизни индейских племен, некогда населявших территории штата Колорадо. Путешествуя по штатам американского Среднего Запада, постоянно сталкиваешься с небольшими поселениями индейцев. Среди них немало ремесленников, которые живут с доходов, получаемых от туристов. Они производят прекрасные украшения из серебра и полудрагоценных камней, таких как бирюза и яшма. Большой популярностью пользуются индейские амулеты и гончарные изделия.

Центром мексиканской культуры считается соседний с Колорадо штат Нью- Мексика (New Mexico). В городе Санта-Фэ, находящемся в нескольких часах езды от Денвера, сосредоточены музеи и художественные галереи, широко представляющие мексиканское изобразительное и прикладное искусство. Мексиканцы составляют значительную часть населения Денвера, а испанскому языку в официальной жизни отводится второе место после английского. Вся система информационного обслуживания штата осуществляется на двух языках.

В Денвере после возведения театрально-концертного комплекса (Performance Center) был создан постоянный филармонический оркестр и балетная труппа, в состав которой входили танцоры, ранее выступавшие в балетных спектаклях на сценах Мариинского и Большого театров. Большой популярностью у любителей классической музыки пользовался московский струнный квартет, которым руководила Евгения Алиханова, также осевшая со своим семейством в Денвере. Одно время мы не пропускали ни одного концерта этих замечательных музыкантов, а с Соней они находились в приятельских отношениях.

Замечательным событием американской театральной жизни была прямая телевизионная трансляция оперных спектаклей со сцены Метрополитен Опера (Metropolitan Opera). Трансляцию принимали все крупные города США и Европы. В Денвере для показа были приспособлены несколько больших кинотеатров, оборудованных широкими экранами и современной акустической аппаратурой. Излишне говорить о вокальных, музыкальных и постановочных достоинствах спектаклей. Они блистали совершенством. Как известно, на сцене этого оперного театра выступают лучшие в мире исполнители оперного искусства. Среди опер, которые нам довелось послушать, неизгладимое впечатление оставила опера Доницетти "Лючия" (Lucia di Lammermoor). В ней главную партию пела Анна Нетребко. Сочетание вокального и актерского талантов этой замечательной певицы нас просто потрясло.

Как бы продолжением культурной жизни столицы были концерты, выставки и фестивали, устраиваемые в небольшом университетском городке Боулдере, приютившемся у подножья Скалистых гор в 30 милях от Денвера. Гастролирующие группы и ансамбли музыкантов с удовольствием давали концерты в театре университетского кампуса, собирая полные залы публики, среди которой преобладали профессора и преподаватели, а также любознательный студенческий люд. В Боулере размещалась основная часть Колорадского университета, а Биомедицинский центр, где я работал, находился в Денвере.

Летом в дни массовых торжеств городские власти устраивали музыкальные концерты на открытых эстрадах, собиравшие большое количество зрителей. Сразу же за западной границей Денвера находилась любимая горожанами эстрадная арена, построенная в виде амфитеатра на естественном склоне горы. Ее окружал большой ландшафтный парк, носивший название "Ред Рок Парк" (Red Rock Park). Когда нам приходилось бывать там, мы далеко не всегда оставались довольными музыкальным и вокальным мастерством исполнителей, но каждый раз изумлялись великолепной природе, среди которой был расположен амфитеатр.

Однажды в первый год жизни в Денвере мы решили поехать не в Ред Рок, а на другую концертную эстраду, где выступал Вэн Клайберн. Имя этого американского пианиста, победителя лауреата международного конкурса им. П.И. Чайковского мы хорошо знали по Москве, и нас соблазнили ностальгические воспоминания о музыкальных концертах в Большом зале консерватории. Билеты на концерт стоили от 60 до 120 долларов, но ради желания услышать замечательную русскую музыку в исполнении знаменитого исполнителя, мы решили принести в жертву нашу жесткую систему повседневной экономии. Концерт начинался в 3 часа дня и проходил в летнем амфитеатре под открытым небом. Значительная часть пространства перед сценой было заставлено стульями, после чего начиналась лужайку, на которой зрители, прибывшие большей частью с семьями, расположились, чтобы закусить и послушать музыку. Все это было похоже больше на первомайский пикник, чем на торжественную атмосферу, погружающую в мир большого искусства. Клайберн играл Рахманинова, но мощные усилители так искажали звук, что от привычного звучания этих замечательных фортепианных произведений великого композитора ничего не оставалось. Представшее перед нашими глазами зрелище показалось нам столь непривычным, что мы, не дожидаясь второго отделения, уехали. Вернувшись домой, мы пожалели истраченных денег, но этот первый опыт знакомства с американской культурой для нас не прошел даром. К эстрадным выступлениям на открытом воздухе мы стали относиться с большей осторожностью.

Через несколько лет, когда мы привыкли к окружающим нас контрастам, пред нами открылась и другая сторона американской культурной жизни, Она была рассчитана не на массовый спрос, а на людей с развитым художественным вкусом, на интеллектуалов и профессионалов. Как-то вечером, включив телевизор, мы попали на трансляцию концерта из Лос-Анджелеса. Это был гало-концерт знаменитых трех теноров: Лучано Паваротти, Пласидо Доминго и Хосе Карерос. Проходил он в огромном летнем театре тоже под открытым небом, но как великолепно было все организовано. Респектабельная публика блистала элегантностью вечерних туалетов. Три часа мы не могли оторваться от экрана, настолько захватывающим было исполнение этих трех великих мастеров. Вскоре я купил компакт-диск с записью концерта, и если иногда меня начинала одолевать мрачность, я включал проигрыватель, чтобы погрузиться в замечательную музыку, полную солнечного света.

Однажды в Денвер приехал наш старый друг Харлоу Робинсон, чтобы возглавить программу музыкальных мероприятий, посвященных Сергею Прокофьеву. В свое время он провел серьезное исследование материалов, собранных в Москве, и написал книгу о творчестве этого композитора. Здесь в Денверском музыкальном центре Харлоу организовал что-то вроде небольшого музыкального фестиваля с привлечением разнообразных исполнительских групп. Мы были его гостями и с удовольствием присутствовали на этих концертах, которые вызвали большой интерес у местных любителей классической музыки.

За несколько лет жизни в Америке у меня сложилось впечатление, что у американцев самый популярный русский композитор - П.И. Чайковский. По давно установившейся традиции предрождественские приготовления начинаются с бессмертной музыки Чайковского и ею же завершаются. В эти дни фрагменты из знаменитых балетных спектаклей "Щелкунчик" и "Спящая красавица" многократно тиражируются в телевизионных программах, а музыка к ним звучит в радиопередачах и праздничных концертах. Любая экспозиция на рождественскую тему, развернутая на площадях или в залах больших торговых центров не обходится без музыкального сопровождения, которому особо торжественное звучание придают любимые всеми мелодии великого русского композитора. Такие места, украшенные праздничным декором, обычно собирают множество детей, с удовольствием погружающихся в атмосферу рождественской сказки. С детства американские дети воспринимают мелодии из "Щелкунчика" или "Вальс цветов из "Спящей красавицы" как знаки приближения долгожданного Рождества.

Необычным для нашего восприятия оказался традиционный американский праздник Хэллоуин (Halloween). По календарю он всегда приходится на последний день октября, и этого праздника с нетерпением ждут дети и подростки, желающие поиграть в страшил и приведения. Они рядятся в костюмы, разрисованные черепами, костями и скелетами, надевают маски клыкастых монстров или мертвецов с пустыми глазницами, и как только стемнеет, отправляются пугать соседей, которые по ритуалу должны откупиться от них сладостями. В каждом доме к такому визиту обычно уже приготовлены шоколадные конфеты, ибо других сладостей дети не признают. Иногда дети входят в азарт и устраивают между собой состязание, кто больше соберет конфет. За неделю до праздника открываются специальные магазины или отделы в супермаркетах, предлагающие атрибуты для предстоящего маскарада, Там можно приобрести весь этот "мусор". Кроме того, в эти дни повсюду идет бойкая торговля тыквами, из которых мастера устрашающего декора изготовляют фонарики с забавно вырезанными рожами. Тыквенные светильники обычно выставляют в окнах или у входа в дом, перед которым любители острых ощущений подчас разбивают экспозицию, состоящую из приведений, гробов, надгробий, тенет и паутины, служащих неотъемлемым элементом сценария ужасов. Как-то мне пришлось видеть виселицу с болтавшимися на ней куклами. Конечно, во всем этом творчестве принимают участие и взрослые, желающие вместе со своими детьми разделить радость необычного шоу.

Однажды в день Хэллоуина я ехал по оживленной городской улице, и вдруг, в какой-то момент передо мной появилась машина, из полуоткрытого багажника которой свисала человеческая нога, обутая в ботинок. Было такое впечатление, что нога принадлежала трупу, перевозимому в автомобиле. Я не остановился лишь потому, что двигался в потоке машин, но увиденное буквально ввело меня в состояние шока. Между тем, никто вокруг не обращал никакого внимания на происходящий спектакль. Дома я рассказал эту историю, чем вызывал всеобщий смех, т.к. все, кроме меня, поняли, что эта была злая шутка в духе традиционного праздника.

На следующий день после мрачного карнавала, символизирующего изгнание станы, по церковному календарю идет "День всех святых".

Среди достопримечательностей Колорадо имелось немало интересных мест, которые нам особенно нравились, и куда мы часто возили наших друзей, приезжавших из России или Европы. Одним из них был маленький городок Сентрал-сити (Central City), расположенный на склонах Скалистых гор в 70-ти милях на запад от Денвера. В конце ХIХ века в его окрестностях процветала индустрия по добыче золота и серебра, но после того, как запасы металлов иссякли, город опустел и долгое время оставался почти забытым. По всему штату Колорадо разбросано немало таких некогда процветавших, а ныне брошенных городов. С развитием в последние годы туризма многие из них были включены в туристические маршруты, предлагающие путешествие по железной дороге - мало популярному виду транспорта у деловых людей современной Америки. И хотя сейчас в Сентрал Сити не идет узкоколейка, и все пользуются автомобилем, при въезде в город на возвышении установлен паровоз модели конца позапрошлого века как символ главного способа передвижения тех давних времен.

По прошествии десятилетий город мало изменился, правда, у старых домов обновили фасады, а торговая улица приобрела современный блеск. В центре города, как и прежде, возвышается пожарная каланча высотой в три этажа, сделанная из уже сильно почерневших бревен. Вверх по ней устремляется деревянная лестница, ведущая к огромному колоколу, украшенному узорным литьем. Рядом с башней находится едва ли не самое важное здание города, на фасаде которого сохранилась надпись "COURT HOUSE" - Суд. На противоположной стороне улицы, названной Эврика стрит, стоит главная достопримечательность города - оперный театр (Opera House), построенный в классическом стиле европейской архитектуры того периода. Каждый год в течение трех летних месяцев там дает спектакли какая-нибудь гастролирующая оперная труппа. Попасть на спектакль не так легко из-за огромного количества желающих, но если счастливчику удалось стать зрителем, то удовольствие от театрального представления было ему гарантировано. Всякий раз, когда мы там бывали, нас не оставляло чувство, что мы на несколько часов перенеслись из современной Америки в атмосферу старой Европы. Сохранившийся интерьер зрительного зала и маленьких уютных фойе заставляет почувствовать своеобразие оформительского искусства того далекого времени. Из внутренних фойе двери ведут наружу в прилегающие к зданию садовые террасы, где обычно зрители проводят время в антракте. Архитектурный ансамбль сада, разместившегося на нескольких пространственных уровнях, украшают каменные кладки и разнообразная растительность, предающие террасам своеобразный художественный дизайн. Пологие лестничные пролеты, огражденные ажурными решетками, ведут на небольшие площадки, уставленные изящной мебелью. Расположенные по периметру неглубокие ниши и беседки отделены друг от друга легкой стенкой вьющихся растений.

Незабываемыми страницами истории театра стали выступления на его сцене таких знаменитых актеров, как Сара Бернар, Омис Скиннер, Эдвин Бутт. В 1932 г. в Сентрал Сити был организован первый оперный фестиваль, открывшийся оперой "Камилла" с участием Лилиан Гиш. Ни в одном современном многотысячном городе Колорадо вы не найдете такого театра, даже в Денвере, столице штата.

Мемориальная доска, укрепленная на фасаде театра, свидетельствует о том, что "В этом здании, построенном в 1878 г., был открыт оперный театр для граждан Сентрал Сити. По инициативе Университета Денвера здание приобрело статус мемориала в честь первых землепроходцев штата Колорадо. Доска посвящена памяти Питера Мак-Ферлана, одного из основателей, а позднее и владельца Оперного театра, чей интерес и любовь к театру позволили сохранить его до 1931 г. Затем театр был передан Университету Денвера".

Однако Сентрал Сити и почти слившийся с ним городок Блэк Хоук (Black Hawk, ястреб) привлекают многих туристов (в основном немолодых людей) не столько своим историческим прошлым, сколько возможностью посетить казино. Доход от игорного бизнеса стал главной статьей прибылей, без которых эти маленькие, некогда заброшенные города не смогли бы возродиться, сохранить прежний облик и одновременно обзавестись необходимыми современными удобствами. Новые гостиницы, мотели, рестораны, парковочные стоянки и многоэтажные гаражи радушно принимают всех желающих соприкоснуться с историческим прошлым Америки.

Живы и ностальгические воспоминания. Вдоль ручья, протекающего под отвесными стенами ущелья, в тех местах, где Джон Грегори (John Gregory) в 1859 г. открыл первое в Колорадо золотое месторождение, туристам предоставляется возможность испытать свое счастье. Как и в прежние времена, можно взять лоток и мыть золото. Говорят, что часто бывают удачи: наиболее везучие уходят с горстью золотого песка.

Другой достопримечательностью окрестных мест был "Сад Богов", расположенный на западной окраине города Колорадо Спрингз (Colorado Springs), что в 60 милях на юг от Денвера. Парк раскинулся в том месте, где Великие равнины американского Запада упираются в утесы Скалистых гор. В 1909 г. парк был передан в дар городу семьей Перкинсов, владельцев местной железной дороги. В парке висит табличка, на которой перечислены условия дарителей:

1. парк всегда будет бесплатным для посетителей;

2. отныне парк будет называться Садом Богов;

3. в парке не будут производиться и распродаваться спиртные напитки;

4. в парке не разрешено возводить какие-либо здания, за исключением необходимых для ухода за парком.

На территории парка размером 1300 акров сосредоточены массивные каменные формации, состоящие из красного песчаника, что свидетельствует о необычной геологической истории этого региона. Процессы эрозии внесли свой вклад в создание скульптурного облика формаций, придав им некоторые черты сходства с окружающими реалиями повседневной жизни. Так появились названия - "Сиамские близнецы (Siamese Twins)", "Целующиеся верблюды (Kissing Camels)", "Балансирующий камень (Balanced Rock)". В лучах восходящего и закатного солнца терракотовые оттенки красных песчаников придают фигурам особое свечение и делают их более рельефными. Редкие хвойные и лиственные деревья и кустарники образуют уникальную флору парка. Из Сада Богов открывается величественный вид на одну из прекрасных вершин Скалистых гор - "Копьевидный пик (Pikes Peak)". Эта вершина кажется заключенной в раму, если смотреть на нее сквозь узкий проем между Сиамскими близнецами. В утренние часы ясного погожего дня, а таких дней в Колорадо около 320в году, эта далекая заснеженная вершина источает розово-голубое сияние. Живописная эфемерная вуаль сохраняется несколько часов и к полудню исчезает, обнажая четко очерченные контуры пика.

По парку можно передвигаться на автомобиле, однако имеются и специальные тропы для пешеходных прогулок и верховой езды. Кроме того, вдоль дороги идет узкая колея, отведенная для велосипедистов.

Гладкие отвесные стены формаций своей крутизной привлекают любителей-скалолазов. Заплатив 500 долларов, вы можете получить разрешение продемонстрировать свое альпинистское искусство, тем более что желающие посмотреть этот спектакль всегда найдутся.

Этнографический интерес для посетителей Сада Богов, представляет собой торговая лавка. Она была построена в начале 1900-х годов местным предпринимателем индейского происхождения по имени Чарльз Страусенбах (Charles E. Strausenback). По своему виду лавка напоминала постройку, характерную для индейских поселений юго-западного Пуэбло. В лавке работали ремесленники из окрестных поселений: там продавались изделия из серебра, домотканые шерстяные ковры и картины местных художников, изображающих окружающую природу и быт индейских племен. Со временем лавка превратилась в магазин сувениров, однако прежние традиции, отдающие дань древнему ремесленному искусству индейцев, сохранились. Значительно расширившись, магазин стал своего рода художественной галереей, демонстрирующей оригинальные изделия (кукольные фигурки) индейцев племени Качина (Kachina), амулеты и идолы племени Зуни (Zuni), ковры из Навахо, а также расписную керамику из Пуэбло, Санта Клары, Джемеза и Акома. Кроме превосходных произведений местных мастеров магазин предлагает большой выбор футболок с колорадской символикой, изделий из стекла и другие сувениры, которые можно найти только в Колорадо. В кафе под названием "Балансирующий камень" (Balanced Rock CafИ) вам подадут пиццу, испеченную на древесных углях, и гамбургеры из мяса дикого бизона.

Мне нравилась экзотика американской жизни в Колорадо. Она приятно контрастировала с европейской культурой и расширяла мои представления о многообразии древних и современных традиций, бытующих бок о бок в цивилизованном мире.

21. Эссе о розах

О своих научных делах я почти перестал думать. Я ездил в библиотеку, читал газеты, журналы, перелистывал книги по истории России. Переходя от полки к полке, я набрел на большой раздел книг, посвященных садовому дизайну, среди которых обнаружил прекрасные издания по биологии и культивированию роз. Раньше, когда я жил в Москве и занимался на даче разведением роз, у меня никогда не находилось времени познакомиться основательно с мировой литературой по розам, и вот, наконец, такой случай представился. Я засел за эти книги так, что буквально не мог оторваться, пока не прочел все, значившиеся в каталоге. Американские и европейские издания были щедро иллюстрированы, а разделы, касающиеся возникновения садовой культуры роз, содержали интересную историческую информацию.

Та литература о розах, с которой я познакомился еще в советское время, представляла собой немногочисленные издания на русском языке, выполненные с применением убогой полиграфии, а фактический материал был изложен в сухих агротехнических терминах. В Советском Союзе традиция выращивать розы сохранилась только в среднеазиатских республиках, на Кавказе и в Прибалтике. В России розы практически не разводили из-за запрета на частное землепользование, а также в результате утраты интереса к индивидуальному садовому дизайну. В некоторых ботанических садах, таких, как Никитский, Московский и Алма-атинский работали энтузиасты, проводившие научные исследования с целью выведения новых сортов роз, адаптированных к условиям местного климата, но невозможность общения с внешним миром привела к тому, что полученные ими оригинальные сорта не вошли в международные каталоги и постепенно были утрачены. После распада "нерушимого союза советских республик", частная инициатива граждан, как известно, резко активизировалась и в том числе в отношении устройства собственных домов с современным садово-парковым ландшафтом.

Располагая ценной информацией, основанной на обобщении мирового опыта по культивированию роз, я решил написать для русскоязычного читателя книгу в жанре культурологического эссе. В ней мне хотелось представить все аспекты этой древней культуры, развитие которой началось на заре появления первых цивилизаций человека и протекало одновременно с возникновением искусства создания садовых и парковых ансамблей.

Для того чтобы иметь представление о современных направлениях работ по выведению новых сортов роз и использованию их в домашнем и садовом дизайне, я подписался на ежемесячный журнал "American Rose" и установил тесные контакты с Обществом любителей роз штата Колорадо. Я получал приглашения на заседания общества, где собиралось довольно большое количество энтузиастов этого дела, и познакомился с людьми, среди которых было немало тех, кто продолжал семейную традицию разведения роз уже не в одном поколении. Я даже попытался получить грант по линии международного сотрудничества, чтобы приобщить российских специалистов по розам к программам кооперирования с ведущими центрами Америки. Но поскольку во всем мире работы в этой области ведутся лишь на деньги благотворителей и на доход от коммерческих операций, то из моей затеи ничего не вышло. Мне не удалось назвать ни одного русского имени, авторитет которого был бы признан в американских кругах любителей роз.

Написав текст книги, я столкнулся с проблемой ее иллюстрирования. Собственных снимков роз у меня не было, а начинать осваивать технику фотографирования не имело смысла, ибо на это ушло бы слишком много времени. Однажды в библиотеке Ботанического сада Денвера я встретил бывшего председателя Общества любителей роз профессора Уильяма Кэмбелла (Wiliam Kambell). Гуляя по саду, мы разговорились, и я рассказал ему о книге, которую написал, и трудностях, с которыми столкнулся. Он проникся интересом к моей проблеме и пообещал мне помочь. На следующую нашу встречу, состоявшуюся, как обычно, в Ботаническом саду, он принес коробку, где находилось 250 слайдов великолепных снимков роз. Я предложил купить у него эту коллекцию, но он категорически отказался и с американской щедростью протянул мне коробку в качестве подарка. При этом сказал, что ему будет приятно, если книга с его слайдами выйдет в России. Доктор Кэмбелл по профессии был хирург, но, уйдя на пенсию, он оставался верным своему хобби и продолжал разводить розы в саду своего поместья. В 1970-х годах он бывал в Москве и лестно отзывался о профессиональных заслугах некоторых своих московских коллег. К сожалению, Билл не дожил до выхода моей книги в свет, но его дочерям я подарил экземпляр с благодарственными словами в адрес их замечательного отца.

Для главы книги, посвященной культурным традициям разных народов, возводивших розу в одухотворенный символ совершенства, Соня сделала подборку стихов русских поэтов. Я был благодарен ей за помощь, ибо моему поэтическому вкусу решение такой задачи оказалось бы не по силам.

Книгу я посвятил моей матери, которая увлекалась разведением цветов и умудрялась за короткое сибирское лето вырастить у себя в огороде прекрасные георгины, гладиолусы и флоксы. Многие из этих видов садовых растений пришли на сибирскую землю вскоре после войны, особенно, когда стало возможным вывозить семена и саженцы из стран Прибалтики. Моя мать не упускала случая, чтобы, побывав у меня в гостях в Москве, не увезти с собой пакетики разных семян или луковиц, которые весной она высаживала в землю. К середине лета всходы набирали силу и становились пышным украшением ее цветников. В конце августа в городе обычно устраивались выставки садовых цветов, где мать демонстрировала свои букеты. К своей радости она не раз получала награды на вставках, о чем с гордостью сообщала мне в письмах. Соседским школьникам, когда они шли на первый урок, она обычно преподносила в подарок свежие цветы, только что резанные с клумбы.

В один из приездов в Москву я познакомился с сотрудниками Главного Ботанического Сада РАН Галиной Е. Беляевой и Н.Л. Михайловым. Они давно занимались розами и охотно поделились со мной информацией об особенностях выращивания роз в климатических условиях средней полосы России. Хотя эти сведения были немногочисленны, но они вошли в соответствующие разделы книги.

Работая над книгой, я сделал для себя небольшое открытие. Несмотря на многократные упоминания "чайной розы", я так и не мог понять, какое отношение к ней имеет чайный аромат. Попытки привлечь к объяснению чайные сундучки, в которых хранившиеся лепестки роз приобретали запах чая, с моей точки зрения, совершенно не удовлетворительны. Никто не описал хотя бы один сорт роз с чайным запахом, точно также как не описан ни один сорт натурального чая с розовым ароматом. Ситуация прояснилась весьма неожиданно, когда английскому слову "Chinese" я дал русскую транскрипцию "чайная". Так, видимо, и получилось, что, когда-то, очень давно в русский текст попало непереведенное английское слово, которое и превратило "Китайскую розу" в чайную. На самом деле "чайных роз" не существует, а есть "Китайская роза" - древняя прародительница современных садовых роз.

С момента завершения работы над книгой до ее издания прошло немало времени. В конце 1990-х годов в Москве существовало множество издательств, которые наперебой печатали все подряд, благо контроль цензуры остался в прошлом. По рекомендации Г Е. Беляевой я обратился в одну из редакций, специализировавшуюся по выпуску биологической литературу, где был приветливо встречен молодым человеком, возглавлявшим этот бизнес. Моя книга ему понравилась, и он готов был ее издать, однако в последствие возник целый ряд трудностей технического порядка, которые затормозили выпуск книги. В Москве отсутствовали технические возможности для сканирования цветных слайдов. Работа по подготовке книги к печати отложилась фактически на год. Правда, уезжая из Москвы, я оставил всю коллекцию слайдов у родственника одной нашей знакомой, который обещал их сканировать. В качестве аванса он получил от меня пятьсот долларов. По договоренности сканирование должно было быть завершено через три - четыре месяца. Однако работа не была выполнена даже спустя год. Слава Богу, удалось вернуть слайды, но деньги, естественно пропали.

В следующий мой приезд в Москву во время традиционной встречи с моими бывшими сотрудниками я посетовал на неудачу с изданием книги, и тогда Ира Н., проработавшая много лет у меня в лаборатории, вызвалась мне помочь. Оказалось, что бой-френд ее дочери, Роберт В. занимается издательским бизнесом и готов за мои личные деньги напечатать книгу у себя. Мы заключили контракт, в соответствии с которым он обещал выпустить книгу в короткий срок, во время моего пребывания в Москве. И я, конечно, этому поверил. Каждый день я ездил к художнику Андрею Г. с тем, чтобы совместными усилиями ускорить сканирование слайдов и завершить техническую подготовку книги к изданию. За неделю до моего отъезда в Америку Роберт сообщил, что печатание книги откладывается, т.к. работники издательства ушли в отпуск. Получив от меня деньги, он клятвенно обещал выдать тираж через пару недель после моего отъезда. Вернувшись в Денвер, я установил связь по электронной почте, продолжая согласовывать разные детали, связанные с оформлением макета книги. Ближе к назначенному сроку, о котором мы договорились перед моим отъездом, Роберт сообщил, что он неправильно рассчитал объем материала и поэтому требуется еще дополнительные расходы, чтобы докупить необходимое количество бумаги. Начались вымогательства, шантаж, угрозы, с единственной целью выжать из меня больше денег, чем значилось в нашем контракте. Потом Роберт стал скрываться, меняя номера телефонов и адреса электронной почты. Когда я понял, что имею дело с жуликом и авантюристом, я решил позвонить Ирине, искренне верившей в порядочность Роберта, (иначе она не стала бы рекомендовать его мне), и попросить помощи. И, действительно, этот звонок оказался чудодейственным. Через месяц Роберт выдал тираж книги. Мой зять Саша, который включился в выколачивание тиража на последней стадии, прислал мне один экземпляр по экспресс-почте (FedEx). После этого я воспрянул духом, поверив в то, что, несмотря на все махинации Роберта, удалось спасти и книгу и деньги. На мое удивление книга оказалось красиво оформленной, она была напечатана на прекрасной бумаге, чего я не ожидал, и иллюстрирована великолепными фотографиями роз.

Так, дважды за короткий срок я столкнулся с нравами постсоветской России. Первые же свободы, которые дал людям демократический строй, выявили их полную неспособность вести честную и достойную жизнь. Вся горечь от глумления советской власти, накопившаяся в людях, поднялась со дна их души и выплеснулась на поверхность раскрепощенных взаимоотношений. Этика, насаждаемая властями с помощью некогда провозглашенного "морального кодекса строителя коммунизма", оказалась мыльным пузырем, который лопнул при первом дуновении ветра. Все эти пустые формулировки, составленные из красивых слов, так и не закрепились в сознании советских людей, загнанных в крепостнический социализм. Ложь и обман, прочно вошедшие в повседневный обиход властей, стали неотъемлемой частью морали каждого члена общества. Больное общество продолжало демонстрировать симптомы своей патологии. Немалый вклад в проявление этого социального недуга делали те темные силы, которые в то время задались целью дискредитировать реформистскую деятельность демократов. Они рвались к власти, чтобы не дать обществу осознать причины своей болезни и понять необходимость покаяния, как исцеляющего средства для общественного выздоровления.

Разительный контраст ждал меня на другом краю света, куда я возвращался после шокового столкновения со своими соотечественниками. В американском обществе каждому знакома сила закона, и каждый знает, что независимо от социального положения ложь и обман наказуемы. Это убеждение так прочно вошло в сознание американцев, что сделало их чрезмерно доверчивыми. Про американскую доверчивость иногда говорят, что она граничит с глупостью. И это справедливое замечание не лишено оснований, ибо американцы, привыкшие жить среди себе подобных, имеют слабое представление о том, что в других частях мира честность далеко не всегда полезна для выживания. Истинная цена честности познается тогда, когда приходится кочевать из одного мира в другой.

22. Наблюдения за американской ментальностью

В первые годы жизни в Америке круг моего общения с американцами ограничивался в основном научной университетской средой. С переходом в пенсионный статус возможность общения с коллегами уменьшилась, и я стал остро ощущать необходимость иного окружения. Обстоятельства привели меня в Международный лингвистический центр, который в Денвере был представлен одним из многочисленных филиалов всемирно известной лингвистической школы, носившей имя австрийца Максимилиана Берлица (Maximillian D. Berlitz) - создателя новой методики изучения иностранных языков. Начиная с 1878 года, новый оригинальный подход к овладению языками стал распространяться по всему миру и быстро приобрел большую популярность среди широких слоев населения. Особенность метода заключалась в том, что разработанная Берлицем система предполагала вхождение в чужой язык с первых же шагов обучения. С постепенным накоплением запаса словарных знаний у обучающегося формировался навык разговорной речи, степень которого повышалась по мере усложнения программы.

По окончанию специальных курсов, позволивших мне овладеть методологией системы Берлица, я получил сертификат, свидетельствующий о приобретении необходимой квалификации. Так к моим научным дипломам кандидата, доктора и профессора прибавился еще один, который в итоге способствовал значительному расширению моих взглядов на мир и на американцев. За время работы в Международном лингвистическом центре передо мной прошло немало молодых людей, окончивших колледжи и университеты, у которых интерес к русскому языку и русской культуре, с точки зрения советского человека, казался не всегда понятным. Некоторым из них русский язык мог понадобиться для будущей или настоящей работы, другим знание языка требовалось для общения с друзьями, третьим - просто для повышения интеллектуального уровня. Со всеми моими студентами у меня складывались добрые отношения, которые иногда продолжались даже после окончания курса обучения.

Питер Х., молодой видный парень, после университета стал изучать русский, потому что он хотел выполнить волю бабушки, оставившей ему по завещанию несколько тысяч долларов. Деньги предназначались для продолжения образования, и в частности для овладения иностранными языками. Он выбрал русский, т. к. его интересовала русская культура. Питер работал в доме для престарелых и одновременно учителем в начальной школе, где получал очень скромную зарплату. Условия завещания были для него святы, нарушить их он не мог, хотя знание иностранного языка ничего не прибавило бы к его материальному благополучию. В свободное от работы и учебы время Питер со своим другом Траверсом сочиняли музыку. Однажды они пригласили меня на свой авторский концерт, который проходил в небольшой нише под лестничным пролетом великолепного только что построенного в Денвере Центра искусств. Денег у этих ребят на то, чтобы снять большой зал, естественно, не было. Современную камерную музыку, написанную ими, исполнял квартет, состоящий из их же друзей. Я думаю, все присутствующие, получили огромное удовольствие от изящных и тонко оркестрованных мелодий, созданных этими двумя талантливыми молодыми людьми.

Другой мой студент Лэнс А, изучал русский язык потому, что после службы в морской пехоте решил стать международным журналистом или переводчиком с русского языка. В обычное время он работал полицейским и на занятиях часто рассказывал мне, как вооружена американская полиция. Надо было видеть, с каким напором этот 30-летний парень осваивал азы русской грамматики. После трехмесячного курса в Лингвистическом центре Берлица он продолжил обучение в Денверском университете, а затем уехал на стажировку в Россию. Там он много путешествовал и вернулся влюбленным в русскую культуру и историю. Его разговорный русский язык за время пребывания в летней школе во Владимире сильно окреп и пополнился русским повседневным сленгом, что он мне незамедлительно продемонстрировал. Спустя три года он закончил Денверский университет по специальности "Международные отношения". Мы с ним настолько сблизились, что он даже пригласил нас с Соней на свою свадьбу.

Любопытной у меня была встреча с Джеймсом Р., с которым мы в последствие стали почти друзьями. Думаю, что ему перевалило за 50, когда он решил овладеть русским. Еще с университетских времен у него сохранились в памяти некоторые русские слова, поэтому на мой вопрос при первом знакомстве "Как дела?" он несколько игриво и безо всякого акцента ответил: "Неплохо!". Это прозвучало неожиданно, но после этого мы перешли на английский, т.к. других русских слов он вспомнить так и не смог. Джеймс работал в весьма секретной области, которая называлась информационной безопасностью (Information Security). Вскоре он показал мне две толстенные книги, написанные с его участием. Я продемонстрировал ему свои книги по патогенности бактерий, после чего мы решили подготовить совместную публикацию на тему "Наука на службе биотерроризма". Но поскольку после событий 11 сентября 2001 г. биотерроризм стал стремительно обрастать невероятным количеством разнообразных политических аспектов, то наши намерения увяли. Может быть, к нашему первоначальному замыслу мы когда-нибудь еще и вернемся.

Среди моих студентов были люди разных возрастов, цвета кожи, специальностей и профессий. Мне приходилось работать с геологами и геофизиками, которые намеривались получить контракты на сотрудничество в России, с банкирами, компании которых собирались делать инвестиции в русскую экономику, с миссионерами, планирующими свою деятельность среди населения бывших советских республиках, с туристами, отправляющимися в путешествия по России.

Один мой чернокожий студент родом из Тринидада, Мервин Ф., посетив Санкт-Петербург в составе делегации специалистов по нефте-газу, так полюбил этот город, что решил научиться читать русскую литературу с тем, чтобы больше узнать об истоках русской культуры. На занятия он приезжал вечером после окончания рабочего дня. Иногда я проводил с ним занятия у нас дома, и тогда во время 10-минутного перерыва Соня устраивала для него чаепитие, во время которого они вели светские беседы по-английски. На своем несовершенном русском, который по шутливому замечанию Кости назывался "твоя-моя понимай", он смущался говорить с Соней на возвышенные темы. Со временем его русский улучшился настолько, что стеснительность отступила, и он вполне уверенно мог поддерживать беседу.

От общения со студентами я много узнал о жизни американцев, об их нравах и ценностях. Эта студенческая среда, очень разнообразная по составу, сильно отличалась от довольно однородного научного окружения, с которым я сталкивался в университете. Я думаю, что за то время, что я провел в Америке, мне едва ли удалось бы познать многие особенности американской ментальности, не будь поворота судьбы, приведшего меня в Международный лингвистический центр Берлица.

Одной из загадок, которую я долгое время не мог разгадать, оставалась американская доверчивость. Насколько я понимал, эта черта удивляла не только меня, но и многих других, приехавших сюда из России. Однажды в университете я стал свидетелем телефонного разговора, который вела студентка, говорившая по-русски, не подозревая, что я понимаю, о чем она говорит. Девушка горячо убеждала в чем-то своего друга и, когда все аргументы были исчерпаны, она воскликнула: "Ну, что ты не знаешь американцев? Повесь ему любую лапшу на уши - он всему поверит!". Меня поразило такое презрительное отношение к доброму, прекрасному человеческому качеству, которое должно быть достоинством личности. За этой репликой стояла сущность советской ментальности, допускавшей обман и ложь как норму человеческих отношений.

В советское время распускались слухи, что русские и американцы похожи по духу и широте натуры. Прожив в советской среде большую часть своей жизни и более 15 лет среди американцев, могу утверждать, что у этих двух популяций, принадлежащих к одному и тому же биологическому виду, в процессе социальной эволюции сформировалась непохожие психологические черты. В американском обществе преобладают группы с ярко выраженными чертами гуманности и толерантности, в советском социуме, напротив, доминируют группы людей с жестким комплексом непримиримости и враждебности. Отсюда разная ментальность: опирающаяся на здравый смысл и рациональное мышление - у американцев, и искаженная в результате иррационального мышления - в популяции советских людей. В большинстве своем американцы - до наивности честные и доверчивые люди, советский же человек, представляющий собой "новую историческую общность людей", продемонстрировал всему миру свое недоверие, подозрительность и враждебность.

Я думаю, что в формировании социальной психологии американцев огромную роль сыграли всемогущие законы, защищающие население от произвола властей и террора экстремистских элементов, представляющих маргинальную часть любой человеческой популяции. Американцы редко подвергаются несправедливости и насилию со стороны властей. Поэтому в американском обществе существует доверие к институтам власти, включая полицию, на помощь которой любой гражданин США может всегда рассчитывать. Регулирование жизни общества разумными законами сделало американский социум нравственно здоровым и дееспособным.

Советская власть, узаконившая принцип подавления большинством воли меньшинства, оказалась неспособной создать разумные законы, обеспечивающие доверие людей друг к другу и уважение к властным структурам. В советском и постсоветском обществе не осталось классового антагонизма, но зато в человеческих отношениях он достиг небывалых размеров. Он разъедает общественную мораль и делает жизнь нации бездуховной. Демократические силы новой России сделали попытку остановить процесс нравственной деградации нации, но, боюсь, что решить эту проблему будет под силу только новому нарождающемуся поколению.

Интересный феномен представляет собой американское правосудие. При всей строгости законов вердикты, выносимые судом, иногда вызывали у меня полное недоумение. В 1995 году в течение нескольких месяцев проходил суд над O.J. Simpson'ом, убившим свою бывшую жену и ее друга. Многие заседания суда транслировались по телевидению, поэтому вся Америка, затаив дыхание, следила за ходом процесса. Судебный обвинитель каждый день получал все новые доказательства уголовного преступления, однако защите обвиняемого удавалось многие факты поставить под сомнение. Перед вынесением вердикта суд сделал перерыв, и приговор был объявлен на следующий день. Я помню, как утром в лаборатории в назначенный час все мои коллеги собрались около приемника, чтобы услышать решение жюри присяжных. Мало кто сомневался в виновности обвиняемого и поэтому, когда прозвучало заключение о его невиновности, мы просто опешили. Нам казалось, что доказательства совершенного злодеяния были бесспорны. Правда, суд по гражданским преступлениям, состоявшийся несколько позднее, признал O.J. Simpson'a виновным и присудил ему выплату огромной суммы денег в качестве компенсации ущерба, нанесенного родственникам пострадавших. За мою долгую жизнь в разных социально-политических системах, с таким парадоксом я столкнулся впервые. Костя мне объяснил, что судебная система в Америке устроена так, что на первое место она ставит принцип презумпции невиновности, и лишь сумма неоспоримых доказательств вины дает суду право принимать обвинительное решение.

В конце 1980-х - начале 1990-х годов многие жители тогдашнего Советского Союза, а затем и России, помнят нашумевшее дело сексуального маньяка Чикотило. В процессе расследования обстоятельств преступления было задержано множество подозреваемых, из которых несколько "признались" в совершенных насилиях и по решению суда были расстреляны. Истинного преступника нашли гораздо позднее, но никто не задумался над порочностью правосудия, приговорившего к смерти ни в чем неповинных людей. Удивительно то, что, сколько бы ни приходилось напоминать о миллионах человеческих жизней, загубленных советскими судилищами во времена сталинщины, национальное сознание людей в России остается к этому глухим. Создается такое впечатление, что нация впала в состояние беспамятства и готова испить до дна горькую чашу своей судьбы.

Один мой знакомый, вернувшийся из командировки в Америку еще в советские времена, рассказывая о нравах американцев, с удивлением говорил: "Представляешь, до какой степени американцы жадный народ. Прошлый раз я привез в подарок бутылку водки, так он в этот раз угощал меня той самой водкой". Советскому человеку, привыкшему пить водку "стаканами", трудно вообразить, что где-то существуют люди, которые водку пьют иначе.

Действительно, американцы весьма воздержаны в отношении алкоголя. В средствах массовой информации широко пропагандируется здоровый образ жизни, исключающий курение и алкоголизм. С каждым годом все меньше и меньше остается общественных мест, где курение разрешено. В университете любителям покурить отведены небольшие площадки вне здания, на которых нет ни стульев, ни скамеек. В помещениях Биомедицинского центра, где я работал, было запрещено пользоваться парфюмерией, чтобы исключить источники, могущие влиять на аллергизирующий фон. Среди моих американских знакомых разного возраста нет ни одного человека, кто бы курил.

В связи с курением я вспомнил свое последнее посещение Биологического факультета МГУ. В очередной приезд в Москву какие-то дела привели меня на мой родной факультет. Когда я открыл дверь главного входа, тяжелый дымный чад ударил мне в лицо, так что у меня перехватило дыхание. На галерее и в нижнем зале стояли толпы молодых людей и, запойно втягивая и выдыхая сигаретный дым, вели неторопливые беседы. Сквозь завесы дыма невозможно было разглядеть лица этих юных созданий, но больше всего меня поразило то, что преобладали среди них девушки. Я попал как раз в перерыв между лекциями, когда у студентов было десять минут отдыха, после чего они снова вошли в аудиторию, оставив после себя облака тяжелого табачного дыма. Я не помню, чтобы в мои студенческие времена наши девочки курили, да и из мальчиков этим увлекались только три-четыре человека. Насколько я знаю, двое из них рано ушли из жизни.

Когда мы купили дом, у нас появились соседи, с которыми надо было устанавливать более или менее близкие отношения. Нам симпатизировали, также как и мы - им, две американские семьи среднего возраста. Они уже несколько лет жили в этом поселке, поэтому к ним всегда можно было обратиться за помощью или с просьбой о разъяснении некоторых непонятных моментов в ведении индивидуального хозяйства. И хотя у нас не было общих интеллектуальных интересов, для сближения отношений мы решили пригласить их на ужин. В качестве выпивки я купил пиво, вино и, конечно, поставил бутылку московской водки, которая была давно припасена для этих целей. Я не был уверен, что наши гости заинтересуются водкой, но водка им так понравилась, что они маленькими рюмочками незаметно опустошили всю бутылку. Что касается меня, то я их сразу предупредил, что не смогу составить им компанию, однако это их нисколько не смутило. Джентльмены интересно рассказывали о своей жизни, дамы - в основном, о проблемах семьи. Фотографии, сделанные во время вечера, свидетельствовали о том, что все мы были в хорошем настроении и чувствовали себя превосходно. Однако когда я проснулся утром, на меня напал страх, не упоил ли я наших милых соседей до смерти. С тревогой я стал выглядывать в окно, чтобы увидеть в соседних домах хоть какие-то признаки жизни. До полудня дома оставались безжизненными, что вызывало у меня большую тревогу. Однако вскоре на своей террасе появился сияющий Рон, а немного погодя - и Фрэнк. С ними было все в порядке, они оказались крепкими американскими парнями.

В научной среде я вообще не видел никогда, чтобы пили крепкие напитки. На любимых американцами семейных приемах, именуемых "барбекю", выставляются разные виды безалкогольных напитков, пиво и столовое (красное и белое) вино. Никакого буйного веселья не происходит. Все гости спокойно общаются друг с другом, острые темы, которые могли бы вызвать всеобщее бурное обсуждение, как правило, не поднимаются. Мое первое посещение такого неформального собрания я хорошо запомнил. Дональд пригласил сотрудников лаборатории и своих коллег к себе домой, где в саду устраивалось "барбекю". Гостей собралось человек 20-25, большая часть приглашенных пришли с женами. Женщины и мужчины были одеты просто, я бы сказал, по-домашнему. Некоторые были в майках и шортах. Я единственный напялил на себя костюм и завязал галстук. В таком виде я чувствовал себя почти дикарем, не зная, куда деть руки и ноги. При этом на мою неуклюжесть абсолютно никто не обращал никакого внимания.

Вообще, что касается одежды, то в университетской среде американцы придерживаются очень простых нравов. Молодые люди чаще всего приходят на работу в джинсах и майках, зимой - в свитерах. Поскольку все ездят на машинах, то основательной одежды, необходимой для передвижения по улице, не требуется.

Первое время я приходил на работу в рубашке с галстуком. Это продолжалось до тех пор, пока однажды какая-то девочка, посмотрев на меня, сказала: "О, вы сегодня так формально одеты, у вас интервью?". После этого случая я стал появляться в лаборатории без галстука.

У моего русского приятеля тоже были связаны с галстуком забавные воспоминания. Когда он пришел на свадьбу дочери своего научного коллеги тоже в костюме и с галстуком, тот подошел к нему и пошутил: "Лучше бы ты пришел с расстегнутой ширинкой".

Если посмотреть на американских студентов, то можно подумать, что они ведут нищенский образ жизни. Иногда они одеты просто в лохмотья. Потёртые, истрёпанные джинсы, застиранные майки, на ногах кроссовки, а летом купальные тапочки, которые в России называют вьетнамками, - вот любимая одежда университетских первокурсников. Правда, все это меняется каждый день, поэтому заподозрить их в отсутствии элементарной гигиены невозможно. Принимать ежедневно душ, так же как каждое утро чистить зубы - не писаное правило, которому следуют американцы с детства. Вообще в американском обществе одежда - это не знак материального достатка, поскольку приобретение ее не стоит больших затрат.

Каждый американский студент имеет машину, что экономит ему время и делает его жизнь независимой. Право на вождение автомобиля молодые американцы получают уже в последних классах школы, с чего и начинается их индивидуальная ответственность перед законом. Как известно, американская молодежь, окончив школу, покидает родительский дом и становится на путь самостоятельной жизни. Обычно молодые люди и работают и учатся. Приобретение независимости для них важнее, чем трудности, с которыми они сталкиваются, оставив родительский кров. Эта философия с трудом воспринимается в семьях российских эмигрантов, где родители продолжают смотреть на 18-летнего молодого человека, как на ребенка. Мне известно немало примеров, когда в таких семьях складывались уродливые взаимоотношения из-за того, что сын или дочь начинали жить по образцу своих американских сверстников. Мой личный опыт самостоятельной жизни, начавшейся сразу после окончания школы и поступления в университет, убеждает меня в том, что американская модель отношений между родителями и детьми - очень здоровая в своей основе.

Известно, что в Америке семье как социальной ячейке придается очень большое значение. Традиционная американская мечта - крепкая семья, благоустроенный дом и материальное благополучие. Ради этого из поколения в поколение культивируется трудолюбие, любовь к детям и верность Конституции, стоящей на страже семейного очага. Пуританские нравы, часто вступают в противоречия с реальной жизнью, в которой сексуальная революция сделала молодежь более раскрепощенной. Она предоставила молодым людям возможность больше следовать естественным устремлениям, чем оглядываться на предрассудки, бытовавшие во времена их родителей. Секс перестал иметь только биологический смысл как средство для воспроизведения потомства, но приобрел индивидуальный аспект, связанный с самовыражением личности. Становлению новых представлений о сексе способствовали и достижения науки, которые привели к разработке техники, позволяющей осуществлять воспроизведение себе подобных на клеточном уровне. Сексуальная революция узаконила взгляд на секс не только как на физиологический акт, но и как на психо-эмоциональное проявление личностных особенностей. Таким образом, оба эти свойства получили право на независимую реализацию друг от друга.

Изменилась этика взаимоотношения полов в обществе. Если прежде социальное положение женщины в значительной степени определялось биологическим смыслом секса, то сексуальная революция укрепила представления о равенстве полов. В Америке понятие "политической корректности" сильно трансформировало этические нормы, исключив ранее существовавшие ограничения в общественной и профессиональной деятельности женщин. Университеты запестрели шумными делами, идущими под рубрикой "Sexual Harassment". Приобретенная женщинами независимость дорого обошлась некоторым мужчинам. Первое время в университете, когда я сталкивался в дверях с дамой, я не был уверен, должен ли я пропустить ее вперед. Бывали случаи, когда сотрудницы расценивали такой жест вежливости как унижение их достоинства. То же самое происходило и в лаборатории. Прежде, чем помочь в поднятии какой-нибудь тяжести, следовало сильно подумать, а не будет ли это воспринято как оскорбление. Думаю, что этот острый период уже прошел, и все стали лучше понимать, где начинается равноправие и где оно кончается.

В категорию "политической корректности", входило и отношение к разного рода меньшинствам. В значительной степени это касалось людей нетрадиционной сексуальной ориентации. Надо сказать, что человеческое общество в целом имеет слабые представления о своем биологическом происхождении и тем более, о законах, по которым живет весь биологический мир, включая и человека. Достаточно напомнить о том, что такая наука как биомедицина появилась лишь несколько десятилетий назад. Социобиология, принявшая некоторые элементы учения Дарвина, заявила о своем существовании несколько раньше.

Известно, что любая биологическая популяция, относится к категории саморегулируемых систем и функционирует по законам обратной связи. Действие этих законов определяет структуру популяции, ее качественный и количественный состав. В животном и растительном мире ведущую роль в формировании популяции играет естественный отбор, в человеческой популяции его значение ослабляется за счет воздействия условий социальной среды. Что касается искусственного отбора, то он в меньшей степени распространяется на природные популяции, но в большей степени проявляется в жизни человеческого сообщества. Например, к категории искусственного отбора можно отнести геноцид или крупномасштабные войны.

Чрезвычайно важную роль в формировании популяции играют генетические факторы наследственности, которые призваны управлять не только ее качественным составом, но и в не меньшей мере ее численностью. Популяция не может разрастаться беспредельно, поэтому появление особей, не способных принимать участие в репродуктивном цикле, служит одним из природных регуляторов ее количественного состава. Особи с генетически обусловленными аномалиями образуют маргинальные группы. Толерантное отношение общества к маргиналам с нетрадиционной сексуальной ориентацией способствует нормальному ходу биологического процесса, протекающего в человеческой популяции. С этой точки зрения принцип "политической корректности", осуществляемый в американском социуме, вполне оправдан. Однако, как известно, реализация этого принципа в повседневной жизни создает массу проблем социального и нравственного характера, которые заставляют пересматривать веками установившиеся традиции и нормы.

На примере любой маргинальной группы видно, как биологическая природа человека вносит свои поправки в представления о формировании структуры общества. Обычно маргинальная группа (будь то индивидуумы с сексуальной аномалией или лица, страдающие определенными физическими недугами), не превышает 5% от общей численности населения. Понятно, что с увеличением популяции в целом, увеличивается и абсолютная численность маргинальной группы. Если в небольшой по размеру популяции единичные маргинальные особи остаются незамеченными, что в чрезмерно разросшейся популяции эти индивидуумы выделяются в самостоятельную группу или даже в субпопуляцию. Я думаю, что так произошло и с индивидуумами, наделенными нетрадиционной сексуальной ориентацией. Распространение этого свойства стало заметным тогда, когда численность населения планеты перевалило за 2 миллиарда. Исключение такой большой группы людей из воспроизводительного цикла, с моей точки зрения, следует рассматривать как положительный фактор, направленный на регулирование численности человеческого рода. Если подойти к проблеме с биологических позиций, то в ней можно увидеть закономерное проявление давно известных законов, управляющих популяционным развитием.

Среди наших американских знакомых встречались молодые люди, входившие в эту новую маргинальную группу, появившуюся в обществе на волне сексуальной революции. Все они относились к категории интеллектуалов, отличались покладистым характером и преуспевали в своей профессиональной сфере. Среди них были талантливые слависты, с которыми мы познакомились еще в Москве, историки и искусствоведы. Их нравственные устремления не выходили за рамки интересов той среды, в которой протекала наша жизнь.

Некоторые однополые американские семьи шли на такой рискованный шаг, как усыновление детей. Мы стали свидетелями одного подобного случая, когда хорошо знакомая нам пара взяла на воспитание новорожденную девочку. Приемные родители окружили ее трогательной заботой и вниманием. Девочка росла избалованной и капризной, но более серьезные проблемы, связанные с ее пребыванием в такой необычной семье, были впереди. Похоже, что по молодости лет эти ребята, не имея достаточного жизненного опыта, плохо видели свое будущее и будущее своей приемной дочери.

Дело в том, что общественное сознание еще не готово к тому, чтобы традиционная семья с ее вековыми устоями отступила перед вызовом, брошенным ей новой субпопуляцией людей, биология которых призвана остановить безудержный рост народонаселения. В большинстве своем нравственные нормы, поддерживаемые религиозной моралью, отвергают существующую реальность и склонны видеть в ней только зло. Конечно, среди представителей современного поколения молодых людей, среди ученых и интеллектуалов взгляды на однополые союзы менее категоричны, они стремятся выносить свои оценки за рамки устоявшихся предрассудков. В связи с этим мне хотелось бы процитировать французского писателя Ромена Гари, который в романе "Обещание на рассвете" выразил эту мысль следующим образом.

"Никто никогда не заставит меня искать в сексуальных пороках людей критерий добра и зла. Мрачная физиономия какого-нибудь выдающегося физика, рекомендующего цивилизованному миру продолжать ядерные взрывы, мне куда более ненавистна, чем мысль о том, что сын спит со своей матерью. Женщина, занимающаяся проституцией за деньги, представляется мне сестрой милосердия и честной дарительницей хлеба насущного по сравнению с проституцией ученых, продающих свои мозги для разработки генетических ядов и атомного кошмара. По сравнению с душевными и умственными извращениями, в которые пускаются предатели рода человеческого, наши сексуальные измышления - включая продажные и кровосмесительные - вокруг трех жалких сфинктеров, которыми наградила нас природа, выглядят ангельски невинно, как улыбка младенца".

Среди молодых американских семей нередки случаи усыновления детей, оказавшихся по разным причинам в приюте. Когда стало известно о серьезных материальных проблемах в детских приютах России и Украины, некоторые американцы выразили готовность, заплатив немалые деньги, взять оттуда на воспитание ребенка. Одна моя студентка, 30-летняя Синди П., по профессии медицинская сестра, стала изучать русский язык специально для того, чтобы подготовиться к приему 5-летней девочки из Харьковского детского дома. В семье Синди уже было двое детей: родная девочка и мальчик, взятый из американского приюта. Движимые благородными чувствами, они с мужем решили, что воспитание троих детей им будет по силам, а для детей пребывание в единой семье пойдет только на пользу. В реальной жизни все оказалось не так просто.

Кристина (так звали девочку, в Америке она стала Кристой), приучилась в детском доме верховодить, поэтому с первых же дней жизни в семье стала терроризировать своих маленьких брата и сестру. Требовалось время, чтобы девочка поняла, что в новой семье ей не нужно отстаивать свое право на существование, как это было среди ее детдомовских сверстников, где ласки и внимания воспитателей не хватало на всех сирот. Все кончилось весьма драматично для семьи. Но более благоприятно для самой девочки. Синди была вынуждена обратиться к психологу, который после тщательного обследования порекомендовал передать Кристу в другую семью, стоявшую следующей в очереди на усыновление. Там не было детей, и Криста лишилась возможности кем-либо командовать. Новые приемные родители Кристы оказались нашими хорошими знакомыми, и мы знали, что они давно собирались усыновить ребенка. Они были счастливы представившемуся случаю. Девочка попала в семью двух университетских профессоров, которые с энтузиазмом взялись за ее образование. Отец занимался с ней изучением языков, а заботливая мама все делала для того, чтобы ребенок почувствовал семейное тепло и домашний уют. Интересно, что во время наших встреч, когда мы переходили на русский, Криста категорически отказывалась пользоваться родным языком.

Во всем мире известна американская щедрость. Я с ней познакомился, еще будучи ребенком, во время II-ой мировой войны. Нашу полуголодную жизнь во время войны сильно скрашивали продукты, которые поступали в Советский Союз в виде американской помощи. Тогда я впервые узнал, что такое мясная тушенка, ветчина, яичный порошок, консервированные соевые бобы и шоколад. Недавно мне в руки попала сводка с данными о размерах помощи, оказанной Соединенными Штатами советскому режиму за военные годы. Продовольствия было поставлено на 1,3 млрд. долларов, бензина - 2,7 млн. тонн, разнообразного вооружения, самолетов, судов и машин - на 11 млрд. долларов. "Великий вождь" после окончания войны сказал: "Без американского производства эта война, возможно, была бы проиграна". Однако такое признание не помешало советскому правительству продемонстрировать свою неблагодарность щедрому союзнику и отказаться от уплаты долгов по ленд-лизу. Богатая Америка отнеслась к этому в очередной раз снисходительно.

Всем памятна разрушенная послевоенная Европа, восстановить которую в кротчайший срок удалось только благодаря американской помощи.

Масштабы благотворительной деятельности в американском обществе поистине поразительны. В стране существует огромная сеть неправительственных и некоммерческих организаций, ставящих своей целью защиту прав различных групп населения, начиная от нетрудоспособных, страдающих умственными расстройствами и физическими недугами, и кончая охраной животного мира и окружающей среды. Американский Институт Филантропии служит посредником в деле субсидирования донорами благотворительных обществ и отдельных фондов. Наиболее популярны такие благотворительные фонды и общества как Детский фонд, Фонд для борьбы с раком, Общество по охране прав человека, Фонд помощи парализованным ветеранам Америки, Общественная лига защиты животных, Фонд международной помощи и др. Эти учреждения стараются вовлечь в благотворительную деятельность широкие круги населения, периодически обращаясь с просьбой о посильных денежных или вещевых пожертвованиях. Многие американцы охотно откликаются на такие запросы и считают своим гражданским долгом делать вклад в осуществление столь благородной миссии. В качестве знаков признания за участие в благотворительных акциях организаторы фондов рассылают художественно выполненные наклейки с почтовыми адресами тех, от кого получена помощь. У нас накопилось такое количество подобных наклеек, что, думаю, мы обеспечены ими до конца жизни.

Широкой поддержкой у американцев пользуется общественная организация Arc (Association for Retarded Citizens) , проводящая политику справедливости и равенства по отношению к инвалидам разных возрастных групп и оказывающая им организационную материальную помощь. Федеральные и штатные агентства этой организации создали обширную сеть пунктов для приема вещевых пожертвований, а также открыли специальные магазины, через которые поступают доходы от их продажи. Кроме того, представители агентств располагают транспортом, позволяющим собирать пожертвования на дому. Такая форма услуги очень удобна для работающих американцев. Предварительно согласовав с агентом время по телефону, они уходят на работу, оставляя мешок с вещами около входа в дом. Мы тоже предпочитали пользоваться этим удобным способом. Лишь однажды мне самому пришлось отвести в приемный пункт целый ящик чайной и столовой посуды, оказавшейся лишней после приобретения нового кухонного набора. Жертвователи, как правило, получают документ, дающий право на списание с налогов.

По праздничным дням, а иногда и в воскресенье, у входа в супермаркет можно слышать звон колокольчика, в который звонит человек, собирающий пожертвования для Армии Спасения (The Salvation Army) . Эта гуманитарная организация выполняет миссию международного христианского движения, возглавляемого Евангелической Христианской Церковью. В сферу ее опеки попадают люди, нуждающиеся в духовном и нравственном возрождении. Более чем вековое существование этого объединения христиан продемонстрировало всему миру гуманность своих целей и истинное милосердие. В Россию миссионеры Армии Спасения были допущены лишь в 1992 г, когда прекратила существование советская власть, и вместе с ней исчезли бесчеловечные запреты на оказание поддержки и сочувствия гонимым, обездоленным и страждущим. За время своей деятельности в новой России эта организация предоставила только в Москве гуманитарную помощь сотням церквей, больниц, тюрем и детских домов.

Среди русскоязычного населения Америки достаточно широкой поддержкой пользуется русский некоммерческий Фонд "Благодарность", основанный в 1998 г. Его штаб-квартира находится в Нью-Йорке, президент Фонда - Юрий Федоров. Среди директоров - имена известных всему миру советских диссидентов Владимира Буковского, Эдуарда Кузнецова, Александра Гинзбурга и Юрия Ярым-Агеева. Сфера деятельности Фонд включает помощь ветеранам борьбы за права человека в бывшем Советском Союзе и в современной России. Время от времени я также отправлял скромный банковский чек в адрес Фонда.

За долгие годы жизни среди американцев я общался с людьми разных социальных групп и уровней интеллекта, но ни разу мне не приходилось слышать осуждения в адрес русских, их культуры или уклада жизни. Политическая корректность и привычная толерантность не позволяла американцам делать этого.

Однако каждый раз, когда я приезжал в Москву, я постоянно слышал со всех сторон, какие американцы гадкие люди. "Я не люблю американцев, я их терпеть не могу, я их ненавижу!" - вот самые распространенные выражения в любом разговоре об Америке. Причем, эта ненависть возродилась в стране с приходом к власти чекистского правительства, разговаривающего со своими гражданами на уголовном сленге вроде того, что "замочить в сортире". Американцы, будучи цивилизованными людьми, не позволяют себе опускаться до такого непотребного уровня.

У американцев не принято противопоставлять себя другим народам, поскольку они идентифицируют себя как представителей многонациональной культуры и плюралистической демократии. В бывшем Советском Союзе полувековая конфронтация с Соединенными Штатами привела русский народ к утрате способности самоидентифицироваться и превратила его в нацию злобных антиамериканистов.

США - страна непрерывного обновления. Перемены происходят во всем: постоянно меняется оснащение лабораторий и медицинских учреждений, каждый год появляются новые модели автомашин, реконструируются дороги, мосты, развязки, усовершенствуется сеть информационных систем и сферы обслуживания, обновляются модели планировки жилых зданий и индивидуальных домов. Когда я начинал работать в университете, в лаборатории имелось два-три компьютера для общего пользования. Сейчас каждый научный сотрудник и студент имеет индивидуальный Laptop. Нет гостиницы или мотеля, где бы ни существовал интернет, позволяющий связаться по электронной почте с любой точкой земного шара. Детей обучают компьютерным играм с детского сада, поэтому трудно встретить молодого американца, который бы не владел техникой работы на компьютере. Старые модели компьютеров и принтеров сдают в утиль, т.к. ежегодно появляются новые более совершенные системы.

За время жизни в Америке мы с Соней сменили несколько моделей компьютеров и каждый раз радовались очередному усовершенствованию, расширяющему возможности этих замечательных машин. Компьютер прочно вошел в нашу жизнь. В нашем доме Сонин и мой кабинеты находились на разных этажах. При наличии у каждого из нас своего компьютера мы пересылали иногда друг другу интересную информацию, избегая тратить время и силы на преодоление лестничных пролетов. Это - забавно, но в Америке из таких мелочей складываются удобства повседневной жизни.

Американцы не любят заниматься ремонтом устаревшей техники, они предпочитают заменять испортившуюся технику новыми моделями. Это касается как сложных устройств, например, музыкальной аппаратуры или кондиционеров, так и бытовых приборов, вроде утюгов, холодильников, посудомоечных и стиральных машин. Неисправные детали и узлы в автомобилях не ремонтируются, их всегда заменяют новыми.

Если вы захотите найти мастерскую по починке обуви, то это будет нелегко сделать. Такая услуга не очень распространена, за ремонт обуви нужно платить столько же, сколько стоят новые ботинки. Этим сервисом, как правило, пользуются люди, нуждающиеся в особом типе обуви. В массе своей американцы предпочитают носить новые туфли, ботинки, кроссовки.

Неоднократно мне представлялись поводы удивляться стандартности материалов и простоте устройства инструментов, используемых в строительных и конструкторских работах. В первое время вызов сантехника по поводу какой-нибудь аварии в доме приводил нас в панической ужас. Мы в страхе ожидали кошмара, который по советским понятиям должен был обрушитсяна наши головы. Но ничего подобного не происходило. Замена старого сантехнического оборудования новым, отвечающим единым стандартам, производилась быстро, спокойно и умело. В том, как работал техник, одетый в чистую и свежую одежду, чувствовалось профессиональное достоинство, требовавшее уважение к его труду. Ни на какие подачки за выполненную работу он не рассчитывал. В Америке это не принято.

Американцы - очень мобильные люди. В советское время движение кадров не поощрялось, поэтому многие работали на одном и том же месте всю свою жизнь. Большинство американцев меняют место работы примерно каждые пять лет. Они с легкостью покупают и продают дома, при этом считается не целесообразно перевозить весь скарб. Большая часть вещей обычно распродается, т.к. приобрести, например, новую, более современную мебель не представляет никакого труда. Так, Костя почти за двадцать лет жизни в Америке поменял работу восемь раз, при этом каждый раз получал должность более высокого профессионального уровня. С начинающего программиста в библиотечном деле он поднялся до ведущего специалиста в такой крупной компьютерной компании как Compaq.

Весьма любопытный интерес представляют собой маленькие частные музеи, в которых хранится наследие Америки (American Heritage). Их изобрели простые люди, которым были дороги традиции семейного уклада, сложившегося на протяжении жизни нескольких поколений. Коллекции таких музеев, как правило, размещаются в небольших частных домах старинной постройки, и состоят из разнообразных вещей домашнего обихода, ремесленных изделий, предметов бытовой культуры, включая семейные фотографии, а также документы, отражающие хронологию жизни отдельных членов клана. По этим частным собраниям можно видеть, как люди, приехавшие с разных концов света осваивать Америку, дорожат своим прошлым и не хотят раствориться бесследно во всёпоглощающем потоке времени. Передавая наследие из поколения в поколение, они считают, что выполняют свой долг пребывания в этом мире.

23. Русская жизнь в Америке

В первые же месяцы жизни в Денвере мы попытались познакомиться с людьми из русскоязычной общины, которая сформировалась вокруг православной церкви. Весной Костя уже бывал на Пасхальных праздниках в одном из храмов, принадлежавшем русской Зарубежной православной церкви, и его впечатления помогли нам составить некоторое представление об укладе этого церковного прихода. Во главе прихода стоял отец Стефан, перешедший в православие из католицизма. Он придерживался строго ортодоксальных взглядов, плохо говорил по-русски, вел службу на двух языках: английском и церковно-славянском. Помогал ему дьякон Иоанн - выходец из семьи православного священника, эмигрировавшего из России после октябрьского переворота. Служками были мальчики из числа детей, родители которых входили в церковную общину. При церкви существовала воскресная школа, дававшая ученикам элементарные знания об основах православной веры. Церковь размещалась в небольшом деревянном здании, специально приспособленном для выполнения обрядовых религиозных церемоний. Красивый четырехъярусный иконостас отделял алтарную часть церкви от купольной, над которой возвышалась небольшая колокольня. Изображенные на иконах лики святых и библейские сюжеты были написаны талантливым мастером иконописи Львом Ламинаго. Будучи одновременно и дизайнером, он умело придал внутреннему убранству церкви стиль классического православного храма.

Вскоре мы познакомились с самим художником и его женой Наташей. Они эмигрировала из России в 1970-х годах, но их жизнь в Америке не сложилась. Через несколько лет у Льва стали проявляться симптомы рассеянного склероза, который скоро сделал его неподвижным и приковал к инвалидному креслу. Наташа посвятила все свое время уходу за больным, что лишило ее возможности зарабатывать деньги на жизнь. Друг Льва, известный художник Михаил Шемякин не раз приезжал в Денвер, чтобы помочь им в лечении, требующем значительных материальных затрат. Но, как известно, это заболевание неизлечимо. Вскоре семью ожидало новое несчастье: у Наташи обнаружили злокачественную опухоль, после удаления которой она уже не смогла встать на ноги. Льва поместили в дом инвалидов, где он провел несколько месяцев, иногда его привозили на службу в церковь. Вскоре приехала из России сестра и забрала его в Петербург. Там он прожил недолго и умер. Наташа и Лев были сердечными и милыми людьми, прекрасно знающими русскую литературу и искусство. Когда мы бывали у них дома, Соня со Львом состязались в знании русской поэзии, наперебой читая друг другу и нам стихи одного поэта за другим. Когда Лев лежал уже неподвижно в палате, и мы приходили навестить его, он чуть слышным голосом начинал снова шептать стихотворные строки и ждал от Сони ответного участия.

Каждый раз в церкви, глядя на прекрасно выполненный алтарь, мы вспоминаем этих рано ушедших из жизни людей, оставивших после себя такое замечательное духовное наследство своим соотечественникам.

Среди прихожан церкви мы встретили немало тех, кто во время войны был вывезен в Германию, а после падения фашизма не пожелал возвращаться в страну Советов. Они оказались в английской и американской зонах оккупации, откуда с большим трудом покинули лагеря беженцев и перебрались из Европы в Соединенные Штаты Америки. До войны семьи этих людей жили в основном в сельских районах Белоруссии и Украины. Так, мать Марии Свирской с четырьмя детьми попала в Германию из небольшой белорусской деревни, где в период коллективизации репрессировали ее мужа, который затем погиб в застенках НКВД. В Америке семья получила иммиграционный статус, дети приобрели профессии, обеспечившие им возможность зарабатывать на безбедную жизнь и открывшие дорогу в американский социум. Мария, наша ровесница, стала медицинской сестрой, вышла замуж за русского парня и родила троих детей, каждый из которых окончил школу, а затем - и университет. Мы познакомились с Марией, когда дети уже покинули родительский кров, муж умер, и она в одиночестве жила в двухэтажном доме, который в России называли бы особняком. В церковь на воскресную службу она приходила всегда элегантно одетая, с модной шляпкой на голове и в туфлях на высоких каблуках. Общаться с ней было одно удовольствие - так непринужденно и доброжелательно держалась она. Ее мать, дожившая до ста одного года, воспитывала детей с раннего возраста в православной вере, требуя неукоснительно придерживаться всех церковных христианских обрядов и праздников. Поэтому при отсутствии у нас твердых знаний в области православных традиций мы всегда могли рассчитывать на Марию, готовую в любую минуту придти нам на помощь.

Каждый раз после очередной встречи с Марией мы вспоминала нашу молочницу Клаву, которая жила в деревне Воронино по соседству с нашей подмосковной дачей. Она принадлежала к тому же поколению, что Мария и мы с Соней. Клава родилась и всю жизнь прожила в этой деревне, обзавелась пятью детьми, хотя нормальной семьи у нее так и не получилось. Во время войны, будучи еще подростком, она начала работать в колхозе. Её разбухшие ноги с выпирающими венами, спрятанные в теплые валенки, красноречиво свидетельствовали о том непосильном труде, который взвалил на ее плечи колхоз и неустроенный деревенский быт. Перетаскивание пудовых мешков с картошкой и овощами, заготовка дров для дома, перевозка сена и кормов для коровы (единственной кормилицы детей) - все эти непомерные тяжести к пятидесяти годам необратимо подорвали могучее здоровье некогда крепкой женщины. От природы Клава была одарена не только жизнерадостным, оптимистическим характером, но и удивительно тонким чувством такта, делающим ее привлекательной для людей разного интеллектуального уровня. Однажды во времена Перестройки мы пришли к Клаве с группой американских кинооператоров, которых привез к нам на дачу наш друг Харлоу Робинсон. Они снимали фильм о русской деревне, поэтому возможность познакомиться с бытом и гостеприимством характерного деревенского дома их очень привлекала. Большая часть Клавиного семейства была в сборе и обрадовалась иностранным гостям. Тут же накрыли стол, по русскому обычаю поставив на него все, что нашлось в доме. В центре стола стояла бутыль с самогоном, который в Клавином доме никогда не переводился, хотя сама Клава не брала в рот и капли спиртного. Но по советской традиции деревенский дом без самогонки считался ущербным и обездоленным.

Клава много рассказывала о своих родителях, погубленных коллективизацией, о том, как после войны оставшиеся в живых солдаты не хотели возвращаться в деревню, о мизерной плате по трудодням за работу в колхозе. Кинооператоров заинтересовал быт Клавиного дома, и поэтому они кое-что снимали для своего будущего фильма. Когда мы уходили, то присутствующая на встрече молодежь, разочарованно смотрела на нас, а потом парни спросили меня: "Наверное, американцам не понравилась наша самогонка, они выпили только по глоточку?". Ребята не привыкли к таким церемониям и были убеждены, что во всем мире принята русская норма потребления алкоголя - как минимум, граненый стакан.

Известие о смерти Клавы мы получили, уже находясь в Америке. Она умерла, прожив немногим больше 60 лет. Ее похоронили на деревенском кладбище, сохранившемся рядом с когда-то действующей, но теперь стоящей в руинах церковью. Ее деревенский дом тут же опустел, т.к. детям не передалась по наследству старинная русская традиция любить землю, крестьянский труд и получать от него радость. Советская власть навсегда отбила тягу к земле. В очередной приезд в Россию мы навестили Клавину могилу. С надгробного камня смотрело на нас открытое улыбающееся хорошо нам знакомое лицо.

Каждый раз, встречаясь в церкви с нашей новой знакомой Марией, красивой цветущей женщиной, живущей в Америке достойной благополучной жизнью, я думал о том, что сталось бы с ней, вернись она в свою белорусскую деревню. Удалось бы ей избежать Клавиной судьбы и не стать жертвой рабского колхозного труда? Поскольку по этой тропе прошли миллионы русского крестьянства, то нет сомнения, что и участь Марии была бы предопределена. Более того, бесчеловечная советская система никогда не простила бы ей "прошлые грехи" и безжалостно перемолола бы всю семью в своих жерновах.

Постепенно наше увлечение православной жизнью Денвера становилось все более умеренным. Длительные воскресные богослужения, оказались для меня тяжелым физическим испытанием. Двухчасовое стояние на ногах приводило меня в состояние такой усталости, что радость от святости происходящего действа отступала и быстро даже улетучивалась. Меня это угнетало. Я понял, что в напряженном стоянии перед алтарем мне не хватало тех свободных моментов, когда под молитвенные песнопения (как в католических храмах, сидя на скамье) можно было бы поразмышлять о величии человеческого духа и бренности земного существования. Кроме того, мне хотелось, чтобы в минуты богослужения я нашел в себе ту интеллектуальную опору, которая укрепила бы мою христианскую веру в Спасителя. К сожалению, вековая православная традиция строго требует от верующих выполнения обрядности и не дает простора размышлениям об их духовной сущности. Уходя из церкви, я замечал, что на лицах прихожан, отстоявших воскресную литургию, также лежала тень усталости, и, я бы даже сказал, печали. От той свежести и приподнятости настроения, с которой они приходили к началу богослужения, не оставалось и следа. Утомленные прихожане быстро расходились по машинам и разъезжались по домам.

Похожую картину я наблюдал и при посещении Храма-памятника, церкви Всех Святых в Брюсселе. Храм был построен на деньги русской общины, состоявшей в основном из той части нации, которая покинула Россию сразу после прихода к власти большевиков. Немолодые люди - выходцы из старинных русских дворянских семей, высоко ценили этот центр зарубежного православия, но отстоять воскресную службу от начала и до конца мало у кого хватало сил. Поэтому многие наши друзья предпочитали присутствовать лишь на второй половине богослужения с тем, чтобы по окончании его иметь возможность встретиться и поговорить с близкими знакомыми.

В Храме-памятнике я впервые увидел канонизированные имена новомучеников, к которым были отнесены все члены царской семьи. Собор Русской православной церкви за границей возвел их в ранг святых в 1981.

Я вспоминаю церемонию захоронения останков царской семьи в соборе Святых Петра и Павла в Петербурге в июне 1998 г. В это время я был в Москве и смотрел трансляцию по телевидению. Меня поразило, какой возней с стороны Патриархии Русской православной церкви было обставлено это святое дело. Патриарх Алексий, (по архивным данным) с давних пор сотрудничавший с КГБ, по-видимому, не смел противостоять воли патронов и не присутствовал на столь замечательном историческом событии в жизни русской нации.

До последней минуты не было известно, прибудет ли на церемонию захоронения Президент России. Поэтому, когда появился Б.Н. Ельцин, у присутствующих буквально отлегло от сердца. Это было мудрое решение. Я думаю, что народ не забудет этот благородный шаг своего первого Президента, продемонстрировавшего миру преемственность лучших русских традиций.

Русская православная церковь признала канонизацию царской семьи лишь в 2000 году. Однако обращение наследников престола о посмертной реабилитации царской семьи в 2007 году чекистская власть отклонила.

Жизнь в Денвере предоставила нам возможность познакомиться с первоисточником русского православия, греческой ортодоксальной церковью. Греческая община Денвера считалась одной из богатейших и состояла из сотен семей, преуспевающих в бизнесе и общественной жизни города. Церковный храм, воздвигнутый на средства общины, представлял собой замечательное сооружение, построенное в виде огромного золоченого купола, своими краями доходящего почти до поверхности земли. Расположенный на возвышенности, храм виден из разных отдаленных уголков города, а его своеобразная архитектура обеспечивала ему достойное место среди других достопримечательностей Денвера. Внутреннее убранство храма, выполненное в стиле модерн, включало в себя центральное алтарное панно и настенные изображения ликов святых, изготовленные стилизованной мозаичной техникой. Для прихожан в молельном зале храма стояли стильные деревянные скамьи, а пред каждым в небольшой нише лежали Евангелие и молитвенники. Против алтаря на балконе размещался хор. Для греков посещение воскресной службы - праздник, куда они приходят всей семьей, включая маленьких детей. Элегантные одежды мужчин и женщин придали торжественность атмосфере, в которой проходило богослужение. Среди прихожан не было убогих старушек и женщин, повязанных платками. В церемонию богослужения входили те же обряды, что в русской православной церкви. Однако более современная манера исполнения некоторых из них наводила на мысль о том, что общечеловеческая цивилизация не обошла стороной и греческое православие. Не утрачивая своей религиозной сущности, православная вера греков выглядит сегодня менее архаично, чем русская непреклонная ортодоксальность. Греки считают себя частью христианского мира и весьма толерантно относятся к католикам и людям с иным вероисповеданием. Всякий раз, когда мы посещали воскресные службы в греческой церкви, я не переставал удивляться тому, как по-разному преломились традиции православной веры в сознании русских и греков. Пытаясь найти причину, я начинал понимать, что все дело в разном историческом пути двух этносов, которым служили эти одинаковые по вере церкви.

Русскоязычная община Денвера состояла в основном из еврейских эмигрантов, попавших сюда в разное время из разных районов и областей бывшего Советского Союза. Все они (также как и мы) в той или иной степени впитали советскую ментальность, и родным языком для них оставался русский. Свою принадлежность к иудаизму они смогли по-настоящему ощутить, лишь оказавшись в Америке, здесь для них открылись двери синагог, а Еврейский центр, принимавший их, оказывал своим подопечным не только финансовую и социальную поддержку, но и проводил большую просветительскую работу. Для большинства местных евреев синагога стала тем местом, где они смогли обрести религиозность, завещанную им предками, а регулярное посещение синагоги вошло в ритуал нового уклада жизни. В Америке нет антисемитизма, и вообще отношение к религии в высшей степени терпимое. В американском обществе поощряется толерантность, поддерживаемая разумным законодательством государства.

Однажды мне представился случай побывать в центральной синагоге города, где проводились мероприятия, посвященные памяти событий "Хрустальной ночи". Как известно, в ночь на 9 ноября 1938 года во многих городах Германии штурмовые отряды нацистов и гитлер-югенда совершили погромы, сопровождавшиеся осквернением и разрушением синагог, домов и деловых учреждений, принадлежавших евреям. Улицы, усыпанные стеклом от разбитых витрин и окон (отсюда идет название "Хрустальная ночь"), послужили сигналом к началу систематического истребления людей еврейской национальности. В связи с этой датой Центр по изучению иудаистики в Денверском университете разработал большую программу для проведения мемориальных мероприятий. По просьбе Центра я занимался переводом материалов на русский язык с целью публикации их в русскоязычной газете. Став участником акции, организованной, в память о шести миллионах жертв Холокоста, я еще раз убедился в том, что непрерывность традиции духовного единения и почитания предков являются частью высшей мудрости этого древнего народа. Рассеянные по всему свету и лишь в середине ХХ в. обретшие свою государственность, евреи нашли в себе силы не забыть о миллионах своих единоверцев, ставших жертвами нацизма.

В то же самый исторический период, русские, объединенные в могучую империю, оказались бессильными в осознании своей вины за истребление двадцати миллионов соотечественников во время сталинского диктата. С моей точки зрения, неспособность к покаянию поставила под сомнение духовные силы и мудрость той части нации, которую коммунистические идеологи навали советским народом.

Некоторые русскоязычные еврейские иммигранты в Денвере успешно занимались торговым бизнесом. В открытых ими продовольственных магазинах можно было купить продукты, изготовленные в России или по русским рецептам в Америке. Иногда мы пользовались их услугами.

Так долгое время мы не могли привыкнуть к американскому хлебу, он казался нам слишком мягким. В Америке хлеб выпекают преимущественно из пшеничной муки мелкого помола, в то время как многие сорта русского и европейского хлеба делают из ржаной муки крупного помола. Та же проблема была и с американским сыром, который имел другие вкусовые качества, чем европейские сыры. С давних пор в Америке существует правило, запрещающее потребление сырого молока. Оно появилось в связи с необходимостью борьбы с бруцеллезом и, надо отдать должное, дало хорошие результаты. После введения жестких законодательных мер это заболевание стало встречаться чрезвычайно редко среди американского как городского, так и сельского населения. В розничную торговлю поступает только пастеризованное молоко и поэтому молочные продукты, изготовленные из него, особенно сыры, не соответствуют европейским стандартам. Правда, американцы закупают в больших количествах европейские сорта сыра, т.ч. практически в любом супермаркете их можно купить, только стоят они в два-три раза дороже, чем американский сыр.

Если проблему с сыром мы решали достаточно просто, то покупка ржаного хлеба требовала посещения русских магазинов. Поэтому время от времени мы направлялись в торговые заведения к нашим бывшим соотечественникам, где помимо покупки продуктов можно было еще и окунуться в забытую атмосферу советского общения. Завсегдатаи этих магазинов, в основном русскоязычные евреи, используя особый сленг, состоящий из невероятных комбинаций русских и английских слов, обменивались впечатлениями о своем опыте жизни в Америке, о том, что они потеряли в стране, откуда приехали, о "дикостях" американцев и т.д. Для них это место встречи было своеобразным клубом, где они находили общий язык с продавцами и друг с другом. Здесь они чувствовали себя как в своей тарелке, не отдавая себе отчета в том, что в эти моменты они погружались в родную стихию прошлой жизни. Тот, кому приходилось бывать на Брайтон-Бич, прекрасно представляет себе жанровый колорит подобного шумного сборища. Больше нескольких минут мы были не в состоянии находиться в столь специфической среде, поэтому иногда буквально убегали из магазина, так ничего и не купив. По нашей жизни в Москве нам был совершенно не знаком этот социальный слой людей.

В связи с подобного рода встречами я не могу не вспомнить мое первое посещение Брайтон Бич, которое произошло за несколько лет до нашего переезда в Америку. Это была моя первая командировка в Далласскиий университет. На пару дней я задержался в Нью-Йорке и по совету знакомых посетил ставший знаменитым район, населенный еврейскими иммигрантами из Советского Союза. Раньше мне приходилось бывать в еврейском квартале Брюсселя, где расположены магазины, в которых хасиды торгуют бриллиантами. Интересно было видеть их необычные одежды и прически, нравы и традиции. Но вся жизнь хасидского квартала демонстрировала полное спокойствие и респектабельность.

И вот, я очутился на Брайтон Бич. Увидеть такое в Нью-Йорке было для меня полной неожиданностью, хотя, как известно, в этом городе чудес не мало. На мгновение у меня возникло ощущение, что я попал на одесский рынок, где доброжелательно настроенные продавцы в характерной местечковой манере готовы были продать все, что твоей душе угодно. Но особенно меня потряс русско-английский диалект, на котором они говорили. Он представлял собой чудовищный, но вполне жизнеспособный лингвистический гибрид, подчиняющийся законам русской грамматики. Иногда словосочетания достигали такой степени изысканности, что, казалось, одному рафинированному русскому языку без помощи английского справиться было бы не под силу.

В какой-то момент в нескольких шагах предо мной оказались два парня лет 18-20. Один рассказывал другому, как он провел ночь с подружкой. Нормальных русских слов в диалоге мне услышать не удалось, но зато это был образец превосходного использования русской грамматики для обслуживания родного матерного языка. Услышанный разговор заставил меня лишний раз убедиться в могучей силе матерного русского языка, который, несмотря на ограниченный словарный запас, как мне показалось, мог вполне претендовать на самостоятельное существование. Загадочной для меня оставалась лишь степень универсальности законов русской грамматики, позволяющих обслуживать такое разнообразие языковых вариантов.

Мой первый визит в поселение русскоязычного еврейства на американской земле запомнился мне навсегда. Я дожжен признаться, что калейдоскоп зрелищ, открывшийся моим глазам, доставил мне огромное удовольствие своей колоритностью и неповторимостью.

Другая категория еврейских иммигрантов Денвера, включала выходцев из научной и технической интеллигенции, которые в советской системе занимали разные управленческие и административные посты. Они держались особняком и, несмотря на свой предпенсионный или пенсионный возраст, находили для себя ниши в общественной и профессиональной жизни города. Некоторые из них оказались состоятельными людьми, что позволило им приобрести индивидуальные дома и машины - блага недоступные тем, кто жил на благотворительную помощь Еврейского центра. По инициативе одного бывшего ленинградского специалиста С. Дукаревича, обладавшего незаурядными способностями, энергией и волей, был создано творческое объединение (наподобие Дома ученых), куда вошли русскоязычные профессора, кандидаты и доктора наук, представляющие в основном разные технические дисциплины. Соне и мне приходилось не один раз присутствовать на заседаниях этого объединения и выступать с докладами. Соня рассказывала о творчестве Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой и Лидии Чуковской. Тема моих лекций касалась в основном сибирской язвы, повышенный интерес к которой был вызван биотеррористической атакой 2001 года. В то время слово антракс носилось буквально в воздухе, но никто не понимал, почему террористы избрали для атаки именно сибиреязвенный микроб. Среди русскоязычной публики я оказался единственным специалистом, кто мог квалифицированно рассказать об использовании антракса в качестве бактериологического оружия.

Весьма неожиданной для меня была встреча с моим коллегой по молекулярно-биологическим делам Сашей Мазиным. Однажды вечером он позвонил мне домой и сообщил, что по воли судеб он с женой Ириной тоже попал в Денвер, где они собираются обосноваться. На следующее утро мы назначили свидание в университетской библиотеке, которая находилась в том же корпусе, где я работал. У меня за плечами было уже больше двух лет пребывания в американской научной среде, поэтому я мог поделиться с Сашей своим небольшим опытом. В Москве Саша интересовался проблемами старения (геронтологии) и развивал молекулярно-биологическую концепцию, в которой он рассматривал происходящие процессы на молекулярном уровне. В МГУ долгое время он работал под руководством А.Н. Белозерского. В одну из его задач входила организация и проведение выездных школ и семинаров для молодых ученых, поэтому Сашу Мазина знало множество людей, работавших в этой области. В Денвере Сашин организаторский талант тоже не пропал даром. По его инициативе был создан семинар, на обсуждение которого выносились самые разнообразные проблемы гуманитарного, научно-технического и общественного характера. Семинарские встречи открыли нам немало интересных людей из числа представителей русскоязычной общины Денвера. Например, любители творчества Булата Окуджавы получили огромное удовольствие от коллекции записей, представленной Григорием Генделевым. Он познакомил нас не только разными исполнителями песен Окуджавы, но и дал интересный анализ творчества любимого поэта.

Там мы познакомились с бывшим сотрудником радиостанции "Свобода" который нам был хорошо известен по рубрике "Права человека". Вначале мы прониклись к нему большим уважением, т.к. еще с советских времен каждый представитель "Свободы" оставался для нас авторитетной персоной. Однако наше уважение сильно померкло, после того как, вернувшись из поездки в Китай, где прошло его детство, он сообщил, что формально коммунистическое правительство имело все основания расправиться с демонстрацией на площади Тынян-Мынь, поскольку официального разрешения на ее проведение не было выдано. Услышать такое из уст эксперта по правам человека, мне казалось невероятным. Но узнав, что наш знакомый уже несколько лет, как отошел от дел и находится на пенсии, я такие странные суждения списал на его возраст.

От некоторых русскоязычных иммигрантов, имеющих детей школьного возраста, нередко можно было слышать неудовольствия в адрес американской системы обучения. Многие родители, прошедшие через советскую школьную систему, привыкли верить, что в обязанности учителя входило не только давать знания ученикам, но и заниматься их воспитанием. Как известно, советская педагогика базировалась на принципах активного формирования "строителя коммунизма" начиная с детсадовского возраста.

Отсутствие какого-либо элемента манипулирования сознанием учеников в американских школах часто воспринималось в иммигрантских кругах как дефект американской образовательной системы. Один наш знакомый, бывший советский учитель, так негодовал, видя несовершенство американской школы, что с первых же дней своего пребывания Америке поставил целью научить американцев, как надо правильно строить школьное обучение.

Более близкие нам по духу люди жили в Боулдере, небольшом университетском городке, расположенном у подножья Скалистых гор, в 30-и милях от Денвера. Некоторые из них до переезда в Америку работали в научно-исследовательских академических институтах Москвы и других крупных городов и имели репутацию специалистов международного класса. Их профессиональные интересы лежали в области таких наук как геофизика, математика и физика.

Первая встреча с Анатолием Левшиным. и его женой Людой (геофизиками по специальности) произошла вскоре после нашего приезда в Денвер. От своей подруги Наташи., уже несколько лет жившей в Чикаго, Соня узнала о семействе Левшиных, с которыми была знакома еще в Москве. Вместе с Костей они отправились в Боулдер на выступление Е. Евтушенко, приглашенного местным университетом. Костя в то время ездил на шикарной спортивной машине арки "МАЗДА", в которой, кроме водителя, помещался еще только один пассажир. Поскольку троим разместиться в салоне было невозможно, то я остался дома, хотя и предлагал лечь в багажник, что вызвало у Кости категорическое возражение. Действительно, ради встречи с Е. А. испытывать такие неудобства не имело смысла, тем более, что я никогда не считал себя поклонником его таланта. Мне еще была памятна небольшая стычка, произошедшая однажды между нами в Москве в доме общих приятелей. Насколько я помню, никакой серьезной причины для ссоры не было, но меня страшно раздражало угодничество и подобострастие, с которым окружающие воспринимали каждое слово популярного трибуна. Мне показалось унизительным такое заискивание, и я не счел нужным скрывать свое отношение к этому.

На вечере Соня встретилась с Анатолием и Людой, которые появились в Америке гораздо раньше, чем мы. Они перебрались сюда вслед за своими детьми. В связи с этим я хотел бы привести очень милое четверостишие, сочиненное нашим общим приятелем Львом Островским:

Ведь мы неплохо жили

На том, на Старом свете,

Пока на этот, Новый,

Нас не сманили дети.

В Боулдере Левшины купили двухэтажный кондоминиум, и по уикендам мы часто навещали их. Летом мы обычно отправлялись гулять в горы, которые находились от их дома буквально в нескольких шагах, зимой ездили кататься на лыжах. В России Люда с Толей, также как и мы, принадлежали к одному и тому же кругу интеллектуалов, для которого было характерно оппозиционное отношение к властям, сочувствие диссидентскому движению, ориентация на моральные и нравственные идеалы цивилизованного мира, а также восприятие науки как общечеловеческой ценности. Чрезвычайно популярным среди интеллектуалов того времени был такой вид летнего отдыха, как путешествие на байдарках и плотах, позволяющий оторваться от городской суеты и испытать радость жизни, приближенной к природе. Поэтому неудивительно, что у Левшиных и у нас обнаружились сходные жизненные позиции и часто совпадающие политические оценки. В их доме мы познакомились с Толиными коллегами Костей Наугольных, заядлым горнолыжником, и Львом Островским, ставшими в последствие постоянными участниками наших праздничных встреч. Все они писали стихи, как бы следуя традиции того молодежного течения физиков-лириков, что процветало в студенческие годы в нашем поколении. Потоки своего поэтического творчества сначала они старались дозировать, но по мере нашего сближения темп нарастал, и потом уже ни одно застолье не обходилось без их виршей. Соня как профессиональный знаток поэзии иногда давала им советы, которые обычно принимались весьма трепетно.

Насколько я себе представляю, в России привычка произносить стихотворные приветствия по какому-либо случаю широко распространилась в советское время. Тяга к любительской поэзии стала настолько повсеместной, что для определенного круга людей стихотворство превратилось в своеобразную визитную карточку некоего псевдокультурного уровня. Не зная профессиональных критериев литературной поэзии, многие стихотворцы тешили себя мыслью о возвышенности собственной натуры, приходя в восторг от простого умения зарифмовать несколько стихотворных строк. Как известно, кое-кто из советских деятелей, включая Ю. Андропова и А. Лукьянова, любили выставлять напоказ свой "поэтический дар", представляя его окружающим как знак особой интеллектуальности. Я думаю, что эта странная особенность, сформировавшаяся у людей, долгое время находившихся под властью тоталитарного режима, стала результатом воздействия пропагандистского пафоса героики и побед, для выражения которых требовался возвышенный слог. Его и находили в короткой и хлесткой рифмовке. Многим советским людям эта ложная тональность глубоко запала в душу и до сих пор бередит память об ушедших в прошлое первомайских и ноябрьских ликованиях.

Мне больше по душе грузинская традиция приветствовать гостей тостами. Как известно, произносить тосты - это целое искусство, культивируемое в Грузии с давних пор. В грузинских тостах нет ни ритма, ни рифмы, но поэтическое звучание этих речей подчас достигает такого эмоционального накала, что не может не взволновать любого присутствующего. Ну а мотивы народной мудрости, без которых не обходится ни один грузинский тост, обычно придают речитативу особенную торжественность.

На православное Рождество или старый Новый год вся боулдерская компания собиралась у нас в доме. Соня любила эти сборища и тщательно готовилась к ним, придумывала разнообразные красивые подарки, сопровождая их изящными поздравительными текстами. Иногда во время вечера она читала что-нибудь из Пастернака или Бродского, ну а присутствующие поэты не скупились на свои собственные сочинения. Обычно елку я устанавливал в канун католического Рождества, т.ч. атмосфера рождественских праздников, горячо любимых в Америке не только детьми, но и взрослыми, воцарялась в нашем доме почти до середины января.

Однако жизнь наших друзей Левшиных внезапно омрачилась болезнью Люды, которая вскоре, к нашему великому огорчению, ушла из жизни. Толя тяжело переживал утрату и одиночество, но судьба уже приготовила ему другую спутницу жизни, Сонину подругу Марианну, которая к этому времени тоже потеряла мужа. Новый брак оказался счастливым, и мы были рады, что эти два достойных человека нашли друг друга. Гостеприимная Марианна использовала все свое обаяние, чтобы сохранить Толиных старых друзей, среди которых нашлось место и нам. Наши встречи продолжались, хотя прогулки в горы стали редкими, с возрастом исчезла легкость на подъем. Марианну в детстве учили музыке, поэтому она продолжала музицировать: играла на пианино, которое появилось одновременно с ее приходом в Толин дом. Однажды в канун Нового года нам был устроен замечательный концерт, где Марианна исполняла свои любимые произведения русских и западных классиков.

У Марианны были очень близкие отношения с ее сестрой Маргаритой, эмигрировавшей из России еще в 1970-х годах. После падения советской власти Маргарите удалось организовать переезд в Америку остальной части многочисленного клана, что и воссоединило разрозненную семью. Свою американскую жизнь Маргарита начинала в Сарасате (Флорида), но после заработанной пенсии оставила научную работу и переехала в Денвер, где вышла замуж за американского фермера. Главной ее страстью стало сочинение стихов (как она выражалась, делает это потому, что "у нее поет душа"). Она периодически печаталась в местной русскоязычной прессе и даже издала свои сочинения отдельной книжкой. Маргарита стала неотъемлемой частью Левшинского быта. Мне казался странным ее воинствующий атеизм, отрицавший даже дух христианства.

В Денвере выходило несколько русскоязычных газет и журналов. Наиболее популярными среди них были еженедельник "Горизонт", издаваемый Леонидом Резниковым, и такого же типа газета "Запад - Восток", редактируемая Юрием Брусиловским. Все они существовали на доходы от опубликования там большого количества разнообразных рекламных объявлений. В газетах можно было найти информацию о политических событиях за границей и в Америке, много публикаций посвящалось еврейской теме, большое место отводилось материалам о советской истории и из жизни современной России. Все издания были бесплатными. Соня активно сотрудничала с редакцией "Горизонта", Леонид Резников с удовольствием печатал все ее материалы. На страницах газеты было опубликовано несколько глав из ее книги "Литературная карта", вышедшей в Москве в 2006 году, а также ряд очерков о ее литературной деятельности, подготовленных сотрудниками редакции Давидом Генисом и Зоей Мастер.

Свои статьи на политические темы я печатал в русскоязычных газетах "Горизонт" и "Панорама", издающейся в Калифорнии. Эти публикации выходили под псевдонимом "Юрий Купчев", т. к. я считал, что сферы научных и политических интересов должны быть разобщены. Хотя на примере сибирской язвы, где научные аспекты оказались тесно связанными с проблемой бактериологического оружия, провести такую грань между наукой и политикой стало невозможным.

Многие русскоязычные иммигранты устанавливали у себя дома антенны для приема телевизионных передач, транслируемых на русском языке из Нью-Йорка. Эти люди продолжали жить прошлой советской жизнью, и американские реалии оставались для них непонятными и чуждыми. Они пользовались благами, предоставляемыми американской социальной системой, но начинать новую жизнь у них не хватало ни воли, ни желания. Приобрести новую ментальность стало под силу только поколению их детей и внуков.

Мы придерживались противоположной точки зрения и с самого начала нашей американской жизни исключили возможность появления русского телевидения в нашем доме. За годы советского идеологического воздействия у меня выработалось жесткое отталкивание от пропагандистской советской дезинформации, и поэтому к сообщениям, поступающим из России, я продолжал относиться с недоверием, особенно к их толкованию. И хотя советской прессы уже не существовало, , люди, усвоившие привычку перетолковывать факты и события на свой лад, остались и нередко продолжали использовать ложь как эффективный способ в борьбе за выживание.

В русской ментальности многое обусловлено закоренелыми комплексами неполноценности, нуждающимися в приукрашивании разного рода неблаговидных дел и уродливых явлений с тем, чтобы придать им правдоподобный блеск. И даже сейчас, приезжая в Москву, я не включаю телевизор, а слушаю новости только по радио "Эхо Москвы". Это единственная русская радиостанция, которой я доверяю.

С тех пор, как мы поселились я Америке, я считал, что, прежде всего, мы должны понять сущность американского образа жизни, усвоить нормы поведения американцев и осмыслить те повседневные ценности, которыми руководствуются окружающие нас люди. Поэтому все, что могло отвлекать нас от познавания Америки, мы пытались отстранить. В том числе и русское телевидение. Америка шла нам навстречу, и мы хотели ответить ей тем же. Это не означало, что мы стали безразличными к российским проблемам. С приходом к власти чекистов каждый их шаг на пути уничтожения демократии в России мы воспринимали как наше личное несчвастье

Как я уже писал, в момент нашего приезда в Америку Костя оставил преподавательскую работу в университете штата Ohio и переехал в Денвер, получив работу программиста в компании, где требовался специалист с лингвистическим уклоном. По окончании контракта он некоторое время работал в Вашингтоне, после чего снова вернулся в штат Колорадо. Ему нравилось работать программистом в Compaq, в Колорадо Спринз, и он решил купить там дом. Мы с Соней часто ездили навещать Костю и помогали ему в устройстве дома и сада. Перед домом и в саду я посадил несколько кустов роз, которые прекрасно прижились и каждое лето радовали глаз своим красивыми цветами. Из окон дома открывался великолепный вид на Скалистые горы и на одну из знаменитых вершин этой гряды Pikes peack. Каждое утро в лучах восходящего солнца можно было видеть ее снежную шапку, окутанную бледно-розовой дымкой. В подвальной части дома Костя оборудовал небольшую фотолабораторию, где мог заниматься черно-белой фотографией. Это было его хобби, в котором он весьма преуспел. Его работы, представленные на выставках, получали высокую оценку специалистов. Мне очень нравились многие его фотографии, и некоторые из них мы использовали в оформлении нашего домашнего дизайна. У меня в кабинете висел портрет внучки Наташи, сделанный Костей, когда ей было 12 лет. Мне кажется, что это одна из лучших его работ.

Однажды из поездки в Сан Диего, где Костя принимал участие в разработке одного из проектов, он вернулся с китаянкой, на которой вскоре женился. По звучанию ее имя походило на американское имя Джейн (Jane). Так в нашем семейном древе помимо славянских и еврейских корней появилась ветвь восточной культуры. Костин выбор весьма импонировал моему космополитическому мировосприятию. Мне нравилась китайская кухня, я научился ловко манипулировать деревянными палочками. Как-то в начале их семейной жизни мы даже устроили празднование Нового года по восточному календарю. Я поехал в китайский магазин и накупил разной бутафории, с помощью которой был воспроизведен типичный китайский декор с драконами.

Обычно, когда они бывали у нас в гостях, за обедом я угощал Костю рюмкой водки, к чему Джейн относилась очень не одобрительно. Она твердо верила, что все русские - пьяницы, и что Костю надо всячески ограждать от этой привычки. Меня это ужасно раздражало потому, что такие опасения в отношении Кости были совершенно беспочвенными. В целях борьбы с излишним весом Костя был посажен на строгую диету, включающую грибы, водоросли и другую растительную пищу. Действительно, диета оказалась вполне эффективной, но, глядя на Костю, я про себя напевал строчку из песенки Окуджавы: "А он медузами питался, чтоб ей опять же угодить...". Вскоре Костя получил работу в Сан Диего, и они уехали из Колорадо в теплые калифорнийские края. Там Джейн чувствовала себя почти как в родной стихии, поскольку выросла она в Шанхае. Костя хотел, чтобы мы перебрались поближе к ним. И хотя я люблю море больше, чем горы, менять климат Колорадо с его выраженными временами года на океанское побережье Калифорнии, мы не решились.

Несколько раз на Рождество и Новый год к нам в гости из Москвы приезжали Алена с Сашей и с детьми, Егором и Наташей. Обычно мы вместе проводили праздники, а затем, взяв напрокат машину и вооружившись нашими советами, они отправлялись в путешествие по Колорадо и соседним штатам. Они побывали в разных местах Скалистых гор, познакомились с достопримечательностями Денвера и его окрестностей, посетили Большой каньон и Брайс каньон (Great Canyon, Brice Canyon), проехали по Сионскому национальному парку (Zion National Park) и провели несколько дней в Лас-Вегасе. В один из таких приездов мы с зятем Сашей даже выбрали время покататься на лыжах на горнолыжном курорте Элдора (Eldora) , что находился в 60-ти милях от Денвера. Однажды в маршрут своих путешествий они включили поездку в Южную Калифорнию, где несколько дней провели в Лос-Анджелесе и на Тихоокеанском побережье. Детям и внукам нравилась атмосфера Рождественской и Новогодней Америки с ее ярким иллюминированным декором, ну и, конечно, великолепная зимняя природа заснеженных Скалистых гор. В свою очередь нам было приятно осознавать, что в наших силах оказалось возможным доставить им такую радость. Когда вся семья в новогоднюю ночь собиралась в нашей гостиной у зажженного камина, в этот момент картина больше походила на сказочную идиллию, чем на реальную жизнь, в которой оставалось достаточно много нерешенных проблем.

24. Террористическое нападение на Америку

Первый год второго тысячелетия ознаменовался событиями, почти в один миг оборвавшими радужные надежды, появившиеся в конце ушедшего века.

В январе состоялась инаугурация вновь избранного президента США Джорджа Буша младшего. Катастрофические потрясения, надвигавшиеся на Америку, готовили новому президенту грозные испытания, для отражения которых требовались интеллект, житейская мудрость и политическая прозорливость. Жизнь показала, что всех этих качеств у новоизбранного главы государства явно не хватало, но амбиций и цинизма было сверх меры. Будучи от природы ограниченным человеком, президент своими недальновидными решениями поставил под сомнение разумность американской внешней политики и способствовал превращению многих ценностей американской демократии в мишень для глумления не только в арабском мире, но и среди других народов Европы и Азии.

При первой же встрече в Любляне с недавно избранным российским президентом Буш заявил всему миру, что он "посмотрел Путину в глаза и увидел, что этому человеку можно верить". С этого момента начался отсчет, мягко говоря, странных заигрываний американского президента с другом Владимиром. Поведение, недостойное главы великой державы, дорого обошлось всему миру, а российское население расплатилось за него ценой гибели молодой демократии.

Увидев в бессмертной душе советского чекиста "добрые намерения", которые были всегда противоестественны членам организации, к которой он принадлежал, Буш продемонстрировал полное непонимание политической ситуации и расстановки политических сил в постсоветской России. Фактически он стал первым западным политиком, признавшим за советскими чекистами легитимное право на политическую деятельность, несмотря на их участие в кровавом терроре против собственного народа в прошлом и многочисленные террористические акты заграницей.

Как сказала Елена Боннэр по поводу избрания офицера КГБ главой российского государства - это все равно, что если бы после разгрома фашизма президентом новой Германии стал офицер Гестапо. Думаю, что не трудно представить, как этот нацистский служака сокрушался бы о былых завоеваниях фюрера, создавшего империю третьего рейха и поработившего народы Европы. А о возрождении таких мелочей как нацистская символика, включая марши, гимны, кресты, штандарты и т.д., и говорить нечего. Все это немцы получили бы в одночасье.

Свидетелями подобных кульбитов мы стали, когда управление новой Россией взял в свои руки чекистский подполковник. Он не только вернул прежний имперский советский гимн и разные другие атрибуты режима, но и на весь мир заявил, что "распад СССР является величайшей трагедией двадцатого века".

После распада Советского Союза в новой демократической России часто раздавались голоса о необходимости суда (по типу Нюренбергского процесса) над советскими политическими преступниками, совершившими в годы советской власти злодеяния против собственного народа. Главными организаторами и исполнителями кровавого террора во все времена советского режима, были вожди, опирающиеся не на компартию, а на армию опричников, именуемых чекистами. Они в первую очередь и заслуживали того, чтобы предстать перед судом. Однако западные политики вроде Буша вынесли за скобки трагическую историю русского народа, продолжая искать расположение и дружбу у откровенных приемников и последователей доморощенного советского терроризма.

Президент Буш, прежде всего, обманул самого себя. Западные же политики не нашли в себе сил поставить под сомнение его прозорливость и умение выбирать друзей. В результате мир оказался перед рецидивом "холодной войны", Россия утратила демократические завоевания, а американцы лишились своих истинных друзей, какими были новые русские демократы. Никого не удивило и то, что симпатии американского президента к Владимиру не помешали чекистскому руководству снова вернуть Америку в категорию главного соперника в борьбе за мировое господство.

На самом деле дружба двух президентов была не случайной, т.к. оба они принадлежали к одному и тому поведенческому типу людей. Их сходные вульгарные привычки временами заставляли думать, что детство их прошло в одном и том же дворе, что играли они в одной и той же футбольной команде и принимали участие в тех же подростковых шалостях, которые часто переступают границу общепринятых норм поведения. Ни того, ни другого не привлекали идеалы интеллектуального совершенства, ни тот ни другой не тянулся получать знания и опыт из литературного наследия, оставленного предками. Оба не любили читать. Как пишет Лора Буш, после женитьбы она пыталась привить будущему президенту США любовь к чтению. По заявлению самого российского президента его любимой книгой стал политический детектив В. Кожевникова "Щит и меч". Оба они отличались эмпирическим типом мышления, что обычно свойственно натурам, склонным к авантюризму. В политику их привела неспособность к созидательной и творческой деятельности. Тщеславие, питаемое агрессивностью, стало для них основным средством отстаивания своего места в жизни. Лишенные творческих способностей, оба президента в своей политической деятельности опирались на догмы, заимствованные из опыта своих предшественников, отодвинув современные принципы нравственных взаимоотношений на второй план. Прагматичность, сдобренная цинизмом, стала отличительной чертой стиля, используемого в решении ими как внутренних, так и международных проблем.

В России первый год нового тысячелетия стал концом демократических преобразований, начавшихся в последнее десятилетие ХХ века. К власти пришли силы просталинской ориентации, снискавшие себе в уходящем веке недобрую славу создателей "империи зла" и подстрекателей мирового терроризма.

Антиамериканизм советской эпохи, прекративший свое существование вместе с распадом Союза, не исчез бесследно. Его центр переместился в арабский мир, где он набирал мощь и периодически вспыхивал в виде отдельных террористических актов в разных точках планеты. Однако катастрофа, постигшая США в сентябре 2001 г., вышла далеко за пределы спорадических проявлений ненависти и стала знаком начала разрушения мировой цивилизации сплотившимися врагами Америки. Знаменательно, что в первом акте сценария организаторы задуманного крупномасштабного злодеяния решили воспользоваться для тарана мишеней услугами арабских террористов-смертников, обученных управлению пассажирскими американскими лайнерами. Однако для приведения в действие второй части плана, биотеррористической атаки, без участия страны, владеющей современным бактериологическим оружием, обойтись было невозможно. И здесь на помощь пришли единомышленники, которые ради давней ненависти к Америке вложили в руки террористов смертоносные средства, хранившиеся в арсеналах одного из участников "холодной войны".

Атака с воздуха. Как известно, в черный вторник 11сентября 2001 года арабские террористы-смертники, захватив самолеты гражданской авиации, направили их на Нью-Йорк, чтобы разрушить два самых высоких небоскреба, в которых находился Всемирный Торговый Центр (ВТЦ), а также на Вашингтон, чтобы одним махом уничтожить Пентагон и, возможно, здание Конгресса. Два самолета таранили башни Центра, третий врезался в западное крыло Пентагона, однако четвертому не удалось достичь цели, т.к. находившиеся на борту отважные пассажиры помешали угонщикам осуществить их план. Вступив в единоборство с головорезами, они спасли Капитолий от неминуемого разрушения.

В результате чудовищного по своим масштабам разрушительного акта погибло около 3 тыс. человек Общий ущерб, нанесенный экономике США террористической атакой, исчислялся суммой в 2 трлн. долларов.

В тот день, как обычно рано утром, я включил канал телевидения, по которому транслировала свои программы CNN, чтобы узнать новости. Разница во времени между Денвером и восточным побережьем - два часа, поэтому у нас еще было утро, а в Нью-Йорке уже началась деловая жизнь. Трудовая Америка спокойно приступала к своим повседневным делам. По заранее составленному расписанию президент Буш утром должен был присутствовать на встрече с учениками в начальной школе.

То, что я увидел на экране, мне показалось похожим на кадры из голливудского сериала "Звездные войны" и поэтому я решил проверить, правильно ли я включил канал. Тут же я убедился, что ошибки никакой не было. Программа новостей вела прямую трансляцию из Нью-Йорка, показывая разразившуюся там катастрофу. На экране происходило что-то невероятное. В клубах дыма и пыли рушились стены домов, вой сирен и грохот время от времени заглушали голос репортера. Телевизионная камера, ведущая передачи из эпицентра событий, то поднималась до верхних этажей небоскребов, объятых языками пламени, то опускалась вниз до мостовой и тротуаров, где в облаках удушающей гари можно было различить бегущих в панике людей. Периодически телеоператор возвращался к показу летящих самолетов-таранов, врезавшихся сначала в одну, потом в другую башню. Через некоторое время на экране задымились развалины Пентагона. Никто не мог предсказать, какая мишень будет следующей. Полная растерянность служб, обеспечивающих контроль над авиационными полетами, на какое-то время лишило страну информации, позволяющей предвидеть ход развития дальнейших событий. Например, один из руководителей службы безопасности ВТЦ, Теодор Олсон (Theodor Olson), вспоминает, что он узнал об угоне террористами рейса 77, врезавшегося в здание Пентагона, из звонка своей жены, которая оказалась среди пассажиров угнанного лайнера. Он сидел в своем офисе, где телевидение транслировало драматические события, приведшие к крушению башен-близнецов. В это время его жена позвонила по мобильному телефону и сообщила, что самолет, на котором она направлялась в Лос-Анджелес, захвачен бандитами, согнавшими пассажиров в задний отсек салона и орудующих ножами. Ни он, ни она еще не знали общей картины трагических событий, происходивших одновременно. И над Вашингтоном и над Нью-Йорком разыгрывался один и тот же хорошо подготовленный сценарий разбоя, ставящий целью разрушить важнейшие государственные и правительственные учреждения США.

Спустя некоторое время расследование выявило заговор, разработанный террористической организацией "Аль Каида". После проведенной атаки лидер террористов Бен Ладен заявил: "Аллах благословил авангард мусульман, находящихся на передовой линии борьбы за Ислам, на разрушение Америки".

В соответствии с планом террористической атаки все четыре самолета, захваченные угонщиками, вылетели из аэропортов одновременно около 8 ч. утра по восточному времени. В качестве воздушных таранов террористы использовали "Боинги 757 и 767" - самолеты Американских коммерческих авиакомпаний (American Airlines и United Airlines). Два самолета, направлявшиеся из Бостона в Лос-Анджелес (рейсы 11 и 175) были захвачены и двинулись на Нью-Йорк. Они вылетели с интервалом 15 минут. Спустя 46 минут после вылета, в 8 ч.45 мин. самолет рейса 11 (с 82 пассажирами и 11 членами команды) врезался в северную башню ВТЦ, а через 28 минут после него, в 9 ч. 03 мин., самолет рейса 175 (с 56 пассажирами и 9 членами команды) таранил южный небоскреб "близнецов".

В это же самое время (8 час. 20 мин.) из Даллаского аэропорта Вашингтона поднялся в воздух самолет рейса 77, который также должен был следовать в Лос-Анджелес, однако прошедшие на борт террористы повернули лайнер на Пентагон. В 9 ч. 45 мин. самолет (с 58 пассажирами и 6 членами команды) пикировал на западное крыло Пентагона.

Четвертый самолет рейса 93 вылетел из Ньюарка почти одновременно с бостонскими рейсами (8 час. 01 мин.) и должен был следовать в Сан-Франциско. Вместо этого он развернулся и полетел в сторону Вашингтона. Как предполагается, самолет должен был таранить Капитолий или Белый дом. Однако разгоревшаяся на борту схватка пассажиров с террористами, привела к потере управления, и самолет рухнул в поле в 80 милях юго-восточнее Питсбурга. Самолет находился в воздухе около 2 часов, и все это время пассажиры героически сражались с террористами, помешав им разрушить намеченную цель. На борту самолета находилось 38 пассажиров, 2 пилота и 5 членов команды.

В каждой группе угонщиков было по пять террористов-смертников, за исключением рейса 93, где группа состояла из 4 террористов. Поскольку террористы отключили все навигационные приборы, то наземные службы контроля оказались лишенными возможности устанавливать точное место нахождения самолетов и пути их следования. Некоторые террористы, как выявило расследование, имели американские лицензии на пилотирование коммерческих рейсов. Последние месяцы перед атакой угонщики провели в полетах на внутренних авиалиниях, собирая необходимую информацию и тренируясь в летных школах.

Когда в газетах появились фотографии угонщиков, мне показалось знакомым одно лицо. Я думаю, что встречал его в Денвере. Это был молодой мусульманин, который запомнился мне потому, что у него были яркие голубые глаза, совсем не типичные для арабов. Он работал продавцом в небольшой галантерейной лавке, называемой "99 центов", куда я иногда заходил, чтобы купить разную мелочь вроде зубочисток или кнопок. Время от времени я его встречал в овощном арабском магазине "Араш". Зайдя как-то в лавку вскоре после террористического акта, я обнаружил там других владельцев, которые на мой вопрос о том, что случилось с предыдущим хозяином, не могли ответить ничего вразумительного. Я не удивился бы, если их сведения подтвердили мои подозрения, т.к. теперь стало известно, что террористы, готовившие заговор, преспокойно жили в американской среде, пользуясь доверием и добрым расположением американцев.

Из немногочисленных, случайно прорвавшихся звонков пассажиров и обслуживающего персонала стало известно, какую расправу учинили террористы на борту захваченных лайнеров. Механик авиакомпании принял звонок стюардессы с рейса 175, которая успела прокричать: "Боже мой! Пилоты команды убиты, стюардесса зарезана, все пассажиры в руках угонщиков". После чего связь оборвалась.

Расправы были молниеносные и безжалостные. В первый же момент террористы перерезали горло кому-то из пассажиров и убивали бортового служащего с тем, чтобы деморализовать оставшихся в живых. Затем они приступали к штурму кабины пилотов. По-видимому, они знали универсальный ключевой код Боинга, позволяющий открыть дверь кабины. Ворвавшись, они убивали пилотов, не дав им приблизиться к радиоаппаратуре. В некоторых случаях террористы требовали от пилотов выполнять их распоряжения, обещая взамен сохранение жизни, но потом все равно убивали.

Орудуя такими доступными инструментами, как лезвия для вскрытия коробок и бытовые ножи, 19 террористов захватили 4 пассажирских самолета с 219 пассажирами, 25 членами обслуживающего персонала и 8 членами экипажа. Погубив сотни жизней на борту, обезумившие террористы-смертники совершили чудовищные разрушения ВТЦ и Пентагона, повлекшие за собой гибель тысяч людей на земле.

На следующий день после атаки в прессе появились сообщения о реакции в разных станах мира на варварский акт, предпринятый арабскими террористами. Во многих газетах в заголовках статей преобладали такие слова, как ад, война, Апокалипсис, Армагеддон. Некоторые авторы сравнивали террористическую атаку с нападением японцев на Пирл Харбор во время 2-ой мировой войны. Но самой потрясающей была реакция палестинцев. Запечатленные на пленке кадры показывали на телевизионных экранах палестинских арабов, ликующих и пляшущих на улице в знак одобрения кровопролития, которые учинили их единоверцы на американской земле. Статьи арабских газет были озаглавлены "Черный вторник Соединенных Штатов Америки" (Аль Баат), "Роковой день Америки" (al-Aswaq), "Теперь Америка пожинает плоды своих преступлений по всему миру" (иракская газета al-Iraq).

После событий 11сентября многие политологи склонялись к тому, что совершенный акт неслыханного разбоя коренным образом изменит состояние современного мира. Историк Артур Гилберт из Денверского университета писал: "Соединенные Штаты уже никогда не будут прежними. Этот день изменит страну. Наш золотой век кончился". Однако рано было говорить об окончании золотого века. Не за горами оказалось продолжение сценария мести, разработанного террористами и их пособниками.

После ареста Рамзи Юсефа (Ramzi Yousef), который являлся одной из ведущих фигур иракской разведки, в печать и Интернет просочились данные об его участии в организации террористических актов против США. Атака террористов-смертников, совершенная 11 сентября 2001года угонщиками самолетов, была запланирована как акция возмездия, приуроченная к 5-й годовщине осуждения Рамзи Юсефа судом Нью-Йорка (приговор был вынесен 11 сентября 1996 года). Однако первым в серии актов возмездия, задуманных Рамзи Юсефом (Р.Ю.), был взрыв в Международном Торговом Центре, который арабские террористы совершили 23 февраля 1993 года во 2-ю годовщину освобождения Кувейта американской армией.

В 1995 году секретные службы на Филиппинах расстроили грандиозные планы Рамзи Юсефа, ставшие прототипом воздушного терроризма, разрушившего башни МТЦ и здание Пентагона 11-го сентября 2001 г.По проекту, поименованному как "Боинка", предполагалось взорвать 11 американских самолетов над Тихим океаном и один грузовой самолет над штаб-квартирой ЦРУ (CIA) в пригороде Вашингтона Лэнгли (Langley). После раскрытия заговора Р.Ю. бежал в Пакистан, где он длительное время скрывался от американского правосудия.

Интересно, что название этой террористической операции "Боинка" было заимствовано из сербского языка, что означает "бойня". С моей точки зрения, вызывает удивления тот факт, что арабские террористы, столь далекие от славянской культуры, вдруг выбрали точное сербское слово. Не стал ли славянский терроризм конца XIX и большей части XX вв. образцом для национально-освободительного движения в арабских странах, поддерживаемых в своем экстремизме темными силами бывшей "империи зла"?

Атака спорами сибирской язвы.* Три недели спустя в восточных штатах страны началась вспышка сибирской язвы. Для распространения возбудителя была использована почтовая сеть, в которую террористы под видом писем загрузили конверты со спорами сибиреязвенного возбудителя.

Первый случай обращения по поводу заболевания был зарегистрирован 2-го октября 2001 года во Флориде. С диагнозом менингит в госпиталь был помещен63-летний Роберт Стивенс (Robert Stevens), скончавшийся 5-го октября.

_________________________________________

* Космополис, N3 (22), осень 2008 (167 - 175)

Вскрытие показало, что смерть наступила от симптомов, характерных для сибиреязвенной инфекции, что также подтвердилось бактериологическими высевами. Первые признаки заболевания у Стивенса появились 27-го сентября во время его служебной командировки в Северную Каролину. Ученые утверждали, что смерть Стивенса была первым случаем легочной формы сибирской язвы в США за период с 1976 года.

Второй случай заболевания был зарегистрирован у 73-летнего почтового служащего Эрнесто Бланко (Ernesto Blanko), работавшего вместе со Стивенсом в том же здании, принадлежавшем American Media Inc.. Симптомы болезни у него появились 28-го сентября, но за медицинской помощью он обратился 1-го октября с подозрением на пневмонию. После смерти Стивенса врачи стали придавать большее значение бактериологическим анализам, с помощью которых у Бланко была также диагностирована сибирская язва. Только в результате интенсивной терапии антибиотиками его удалось спасти. После трех недель пребывания в госпитале 23-го октября его выписали.

Комиссия, занимавшаяся расследованием вспышки сибирской язвы, подтвердила 10 случаев легочной формы заболевания и 12 случаев - кожной формы антракса. В группу с легочной формой (10 человек) входили 7 почтовых служащих, подвергшихся ингаляционному заражению в процессе работы с почтовыми отправлениями, и два работника прессы, которые участвовали в обработке корреспонденции, содержащей споры антракса. Источник заражения сибиреязвенными спорами жительницы Нью-Йорка Kathy Nguyen (61 год) остался не установленным. По данным комиссии большую часть пациентов, пораженных легочной формой сибирской язвы (60%), удалось спасти. Однако по данным других отчетов умерло 5 человек. Вспышка охватила штаты Флорида, Нью-Йорк, Невада и Вашингтон в округе Колумбия. Странным образом в этот перечень не попал штат Коннектикут, где в сельской местности от сибирской язвы умерла 94-летняя Ottile Lungreen.

После того, как стало очевидным, что вспышку вызвали споры сибиреязвенного микроба, разосланные по почте в конвертах для писем, в прессе и по телевидению заговорили о биотеррористической атаке. Террористы предприняли это нападение вслед за разрушительными действиями, совершенными 11 сентября, в расчете на деморализацию руководства страны и воцарение хаоса и смятения среди населения.

Молниеносно развивающиеся события показали, что Америка не была готова к отражению биологической атаки. Тем не менее, оперативные меры, принятые службами здравоохранения и правопорядка, свели до минимума количество жертв, пострадавших от заражения антраксом. В местах, где были зарегистрированы случаи заболевания, власти проводили необходимые противоэпидемические мероприятия, препятствующие распространению вспышки. Так после смерти Стивенса все сотрудники компании были обследованы на наличие антракса и помещены под постоянное наблюдение с требованием, принимать антибиотик Cipro. Поскольку споры антракса обнаружили в рабочих комнатах на столах и компьютерном оборудовании, то 7-го октября на все помещения издательства был наложен карантин, продолжавшийся больше одного месяца. В здание разрешалось входить только агентам ФБР и членам специальных комиссий.

После того, как письма со спорами сибирской язвы попали в офисы сенаторов-демократов Тома Дашла (Tom Daschle) и Патрика Лихи (Patrick Leahy), вся почта, поступающая в Конгресс и Сенат, стала подвергаться радиационному облучению. Такая обработка в комбинации с дополнительными дезинфицирующими средствами приводила к уничтожению сибиреязвенных бацилл и спор. Аналогичные мероприятия по обезвреживанию почтовых отправлений были проведены в редакции газеты "Нью-Йорк пост" и на телевизионном канале "Эн-Би-Си Ньюс", куда также поступили письма, содержащие споры антракса. Во многих пунктах, занимающихся сортировкой корреспонденции, установили новое оборудование, обеспечивающее очистку от занесенных спор. Тысячи людей, предположительно имевших контакт со спорами антракса, должны были принимать антибиотик Cipro (ципрофакцин) в течение 40 дней. Представитель фармацевтической компании Bayer сообщил, что до событий 11 сентября в среднем в день продавалось 300-400 упаковок антибиотика Cipro. С началом же вспышки компания стала отправлять в торговую сеть 50 миллионов таблеток и в первую половину октября планировала увеличить поставку до 500 миллионов доз антибиотика.

Несмотря на огромные финансовые затраты, очистить разветвленную систему почтового ведомства от попавших туда спор антракса оказалось не так легко. Даже спустя месяцы после вспышки споры появлялись то в одном, то в другом почтовом коллекторе. В январе 2002 года следы антракса были найдены в почте Федеральной комиссии по связи, а в мае - в почте Центробанка.

На фоне драматической ситуации, сложившейся в стране, газеты время от времени помещали сообщения о безответственных поступках некоторых граждан, которые шутки ради стали рассылать конверты с пудрой, тальком или каким-нибудь другим безопасным порошком лишь для того, чтобы вызвать ложный испуг у своих знакомых или друзей. ФБР предупредило, что этим не шутят, и что будут приняты строгие меры к тем, кто легкомысленно совершает подобные действия. 58 человек были обвинены в неуместных шутках, когда на посылках и письмах они писали: "Вложен антракс". 30 шутников понесли наказание и были привлечены к ответственности по федеральному законодательству, а 28 - законам штата. Таким образом, шутки по поводу антраксной угрозы скоро были пресечены. Однако случаи ложных угроз засели так глубоко в голове некоторых следователей, что они с полной серьезностью стали разрабатывать версию рассылки сибиреязвенных спор самими же американцами, отбросив факт участия в атаке зарубежных террористов. Такая позиция сильно подорвала доверие населения к официальным следственным органам и нанесла большой ущерб авторитету ученых, подозреваемых в грязных делах Цинизм, порожденный извращенной логикой некоторых представителей ФБР, напоминал методы преследования невинных людей, используемые следователями в период кровавого сталинского террора. Слава Богу, в Америке сила закона возобладала, и до разгула мракобесия дело не дошло.

Вакцина против сибирской язвы. В дни панического ужаса пред сибирской язвой я регулярно следил за публикациями в прессе. Особенно меня поразили ответы должностных лиц на запросы отдельных граждан и целых организаций о прививках против сибирской язвы. Объяснения сводились к тому, что в данный момент национальное здравоохранение не располагает противосибиреязвенной вакциной для людей. Описывался случай, когда финансовый директор Денверского фонда общественной политики Рутт Бриджес (Rutt Bridges) выделил значительную сумму денег для закупки вакцины с целью бесплатно привить ею всех сотрудников центра. В этой ситуации он считал себя ответственным за жизнь своих работников, защитить которых от атаки антракса могла только вакцинация. Однако когда дело дошло до приобретения вакцины, то к своему удивлению он узнал, что в стране нет достаточного количества вакцинного препарата, а тот, который есть, обладает низкой эффективностью. Для применения его рекомендовалось 6 инъекций в течение 18 месяцев и ревакцинация через год. Естественно, такая вакцина для экстремальных условий биотеррористической атаки была не пригодной.

Химическая вакцина, находившаяся в распоряжении противоэпидемической службы США, была создана группой исследователей во главе с Ф. Брахманом (Dr. Philip S. Brachman). Как прививочный препарат против сибирской язвы она была лицензирована в 1970 г. и с тех пор не усовершенствовалась. В первую очередь вакцина предназначалась для профилактики ограниченных контингентов военнослужащих.

Я интересовался этими исследованиями потому, что в самое время также принимал участие в работе над аналогичным проектом в Загорском центре бактериологического оружия. В наших опытах по сравнительному изучению двух вакцин, сконструированной нами химической и коммерческой живой сибиреязвенной вакциной СТИ, была установлена более высокая эффективность последней. Одна инъекция вакцины СТИ создавала надежный иммунитет против сибирской язвы, в то время как для аналогичного защитного эффекта требовалось две или три инъекции химической вакцины. Советские военные специалисты вполне обоснованно предпочли живую вакцину СТИ разработанной нами химической вакцине. В 1980-х годах на вооружение советской армии поступила аэрозольная вакцина СТИ, технологию получения которой предложил один мой коллега по совместной работе в Загорске. Мне были хорошо известны характеристики аэрозольной вакцины, поскольку на начальных стадиях исследований я принимал участие в ее испытаниях как волонтер, а на заключительном этапе, когда материалы были представлены в виде докторской диссертации, - как научный рецензент. Я знал, что аэрозольная вакцина предназначена для экстремальных ситуаций, подобных той, которая возникла во время биологической атаки, проведенной террористами в США. Аэрозольная вакцинация позволяла охватить большие группы, находящиеся под риском, и в короткое время создать у них иммунную защиту против заражения спорами антракса. Американские специалисты, не располагая подобной вакциной, стали проводить профилактику в группах риска с помощью антибиотиков. В течение длительного времени (иногда до полутора месяцев) предписывалось принимать ежедневно большие дозы антибиотика в расчете на полное избавление от спор, попавших в организм. Пожалуй, это был первый случай массового применения антибиотика в профилактических целях, хотя каждому врачу известно, что антибиотики рекомендуется использовать только для лечения, но не для профилактики. Известно, что избыток антибиотика в организме может привести к возникновению резистентных форм микроорганизмов, для борьбы с которыми обычные лечебные препараты уже не годятся. Каковы будут последствия тактики борьбы с сибирской язвой, предпринятые американскими специалистами в период биотеррористической атаки, - покажет ближайшее будущее.

В первые же дни паники, возникшей в результате рассылки конвертов со спорами сибирской язвы, когда еще было трудно оценить масштабы вспышки, я обратился в Федеральный Центр по контролю за медицинскими и биологическими препаратами. В письме я предложил рассмотреть возможность использования аэрозольной вакцины для проведения прививок среди населения, находящегося под риском заражения. Ответа не последовало. Тогда я написал аналогичную бумагу в штатную службу здравоохранения, но и здесь никто не заинтересовался моим предложением. Когда вспышка уже пошла на убыль, я решил позвонить Нине Ефимовне Гефен в Нью-Джерси и обсудить с ней произошедшие события. Оказалось, что ее реакция на атаку спорами сибирской язвы была такой же, как и у меня. Только она отправила свое послание в ФБР. Спустя несколько дней к ней домой явился агент, который ограничился тем, что взял короткое интервью. Уходя, пообещал доложить начальству и сообщить о принятом решении. Ответного письма Н.Е. не получила. Так бесславно закончились наши попытки оказать помощь американским службам, принявшим на себя всю ответственность за эпидемическую ситуацию, вызванную террористическим нападением с использованием бактериологического оружия.

Расследование.

Одну из первых проблем, которую решало следствие, был вопрос, откуда посланы письма, содержащие сухие споры антракса. Установить место отправления не представляло большого труда, т.к. на конвертах, доставленных в NBC News и сенатору Тому Дашлу, значилось почтовое отделение в городе Трентон (Trenton), штат Нью-Джерси. Интервал между отправлениями составлял почти три недели. Дата отправления первого письма в редакцию новостей - 16 сентября 2001 года. Письмо сенатору датировано 8 октября.

К адресатам письма стали попадать, начиная с 25 сентября. Первым получателем был почтовый офис NBC News, куда пришло письмо со спорами антракса на имя Тома Брокау (Tom Brokaw). Однако это письмо, видимо, было открыто не сразу, т.к. его помощник Erin O'Connor заявил о том, что он заразился антраксом только 12 октября. У него обнаружили кожную форму сибирской язвы.

В последних числах сентября, по-видимому, пришло письмо (письма) в American Media Inc., штат Флорида. Хотя само письмо не удалось обнаружить, первые симптомы заболевания у Р. Стивенса, умершего 5 октября, и Э. Бланко, выжившего в результате лечения, появились уже 27-28 сентября. Поскольку споры антракса были обнаружены в помещениях издательства, а позднее и в почтовом отделении Boca Raton, штат Флорида, то можно предположить, что порошок высыпался из конверта, который был поврежден во время транспортировки. Но куда девался поврежденный конверт? - вопрос остался открытым. Непонятным также оказался выбор террористами объекта атаки, небольшого городка Boca Raton во Флориде и находившейся там компании American Media Inc.. Известно лишь, что террорист по имени Атта и некоторые другие угонщики снимали в этом городке квартиры и жили там, пока обучались в летной школе. Отмечено странное совпадение, что в поисках жилья угонщики пользовались услугами риэлтора, жены издателя таблоида "Сан" (The Sun) Р. Стивенса, погибшего от сибирской язвы.

С моей точки зрения, обсеменение спорами антракса издательства в Boca Raton было предпринято специально, чтобы отвлечь внимание от Трентона, где находилось главное лицо, занимающееся рассылкой зараженных конвертов.

Третье письмо, в котором были обнаружены споры антракса, пришло 10 октября в компанию Microsoft Licensing Inc. в город Рэно (Reno), штат Невада.

Четвертое письмо, содержащее споры, попало 17 октября в Нью-йоркский офис губернатора Джорджа Патаки (George Pataki).

Таким образом, предполагается, что всего было разослано 5 конвертов, содержащих споры сибиреязвенного микроба. Кроме спор в конвертах находились письма с устрашающими надписями: "09-11-01. Вы не сможете остановить нас. В нас антракс. Вы умрете сейчас же. Вы испугались?" В целом антраксная атака продолжалась более месяца.

За предоставление сведений о том, кто занимался распространением писем со спорами антракса, ФБР удвоило вознаграждение до $2,5 миллиона. Бюро направило запросы 500.000 жителям Нью-Джерси (Трентон) и обратилось за помощью к 40,000 членов Американского общества микробиологов.

На ту часть расследования, которая имела отношение к манипулированию спорами, я вынужден был взглянуть глазами микробиолога и специалиста по микробиологии сибирской язвы. Первый вопрос, на который следовало дать ответ, касался квалификации, необходимой человеку, взявшемуся за наполнение конвертов порошком сухих сибиреязвенных спор. Совершенно очевидно, что лицу, далекому от микробиологии, справиться с такой задачей было бы не под силу. Перенос порошка сухих спор из одной емкости в другую должен происходить в условиях бактериологического бокса, т.е. специального застекленного пространства, снабженного приточно-вытяжной вентиляцией. Манипуляции должны осуществляться над пламенем газовой горелки или, в крайнем случае, - спиртовки. Кроме того, исполнитель должен был быть одет в специальный защитный костюм, иметь на лице маску и на руках перчатки.

Далее. Не говоря уже о самом микробиологическом процессе приготовления спор, требующем специальных знаний и квалификации, необходимо заметить, что для лиофильного высушивание спор патогенных микробов используются вакуумные установки с системой улавливающих фильтров, предотвращающих попадание возбудителя в окружающую среду. Неисправность в системе фильтров приводит к выбросу спор, подобному тому, который произошел в 1976 году на Свердловской базе бакоружия.

Создать такие условия в гараже, подвале или жилой комнате, как предполагали некоторые следователи ФБР, невозможно. Несоблюдение указанных условий работы с высоковирулентной формой сибирской язвы, находящейся в порошкообразном состоянии, неизбежно привело бы к обсеменению спорами окружающей среды и заражению самого исполнителя. Следовательно, наполнение конвертов сухими спорами мог осуществить человек, владеющий техникой микробиологической работы. Сделать же это он мог только в условиях микробиологической лаборатории, там, где имелось боксированное помещение.

Иллюстрацией того, к чему может привести несоблюдение режима работы с патогенными микроорганизмами, служит случай, который произошел 1марта 2002 года в одной из лаборатории в Техасе, где исследовались образцы спор, разосланных террористами. Сотрудник, изучавший образцы, работал без перчаток. В результате споры, оказавшиеся на руках, были занесенны в порез на подбородке, образовавшемся после бритья. Развилась кожная форма сибирской язвы, легко поддающаяся лечению антибиотиками. Однако больше всего в этом сообщении меня удивило то, что ни один из 40 человек, работавших в этой специализированной лаборатории, не был привит вакциной против сибирской язвы.

Как вытекало из отчетов следственной комиссии, лабораторной базой, необходимой для манипулирования спорами антракса, обладал микробиолог иракского происхождения Вали Самар (Waly Samar), работавший в Нью-Йорке, но проживавший в Нью-Джерси, откуда были отправлены первые конверты, содержащие инфекционный материал. Он был гражданином США, прожил в стране много лет, закончил Хантер колледж (Hunter College), где получил диплом микробиолога и ученую степень доктора наук (Ph.D.). Чрезвычайно удобным маскирующим моментом в его деятельности было то, что свои научные исследования он проводил с непатогенным микробом Bacillus subtilis, имеющим близкое таксономическое родство с Bacillus anthracis, возбудителем сибирской язвы. Поскольку приемы лабораторной техники, используемые в работе с этими двумя споровыми микроорганизмами, очень похожи и требуют одних и тех же предосторожностей, то его манипуляции со спорами антракса могли проводиться под видом рутинных операций с B. subtilis. Будучи грамотным микробиологом, он знал, что надо делать, чтобы не загрязнить спорами сибирской язвы боксовые помещения лаборатории. Если бы помимо наполнения конвертов он стал заниматься получением сибиреязвенных спор и их лиофильным высушиванием, то не оставить следов такой деятельности ему бы не удалось. Насколько можно судить по сообщениям прессы, в лаборатории, где он работал, не было обнаружено спор антракса. Это позволяло сделать предположение, что для наполнения конвертов микробиолог-биотехнолог Самар использовал уже готовый, доставленный ему порошкообразный материал спор. Откуда, в каком виде и когда этот материал к нему попал?

Любопытно замечание одного официального лица, промелькнувшее в иракской прессе вскоре после самолетной атаки 11 сентября. Он писал, что эти события могут повернуться биологической атакой, когда маленькая банка размером с кулак может быть использована для рассеивания вирусов, наносящих вред всему и всем.

По данным инспектора ООН Ричарда Сперцеля идея распыления биологического и химического оружия с помощью авиации давно вынашивалась иранскими спецслужбами. Незадолго до операции 11 сентября оставшийся в живых 20-й угонщик Zacarias Moussaoui имел задание поступить в колледж сельскохозяйственной авиации при университете Миннесота. Следствием установлено, что в 2000 году в этот же колледж подавал заявление Самар, который предлагал свои услуги как микробиолог для отработки режимов распыления ядов и микробных смесей с использованием авиационной техники. Способ распространения спор антракса через почтовые отправления был выбран террористами, по-видимому, позднее, поскольку в этом случае цель могла быть достигнута с гораздо меньшим количеством заражающего материала, чем требовалось для создания воздушного аэрозоля авиационным путем. Открывать же подпольное биотехнологическое предприятие для производства сибиреязвенных спор на территории США было бы слишком рискованным делом. Гораздо проще, оказалось, привезти несколько флаконов готовых сухих спор из-за границы. Если ФБР даже не заинтересовалось подготовкой будущих террористов в американских летных школах, то ввести в страну небольшие упаковки, напоминающие медицинские препараты, вообще ничего не стоило.

С моей точки зрения, заслуживало внимания сообщение, сделанное врачом Кристосом Тсонаном (Christos Tsonan) из госпиталя Святого Креста (Holly Cross Hospital), находящегося во Флориде (город Fort Lauderdale), что в конце июня 2001 года к нему обратился пилот со страшным нарывом на ноге. Доктор прописал ему антибиотик, который в последствие был обнаружен на квартире угонщика Ahmed Alhaznawi (погиб в United Airlines, Flight 93). Доктор предполагает, что это была кожная форма сибирской язвы.

Кроме того, как свидетельствовал фармацевт из Delray Beach, (Флорида), угонщики Mohamed Atta и Marwan Al-Shehhi обращались в аптеку за лекарством для лечения раздражения, появившегося на руках у Atta'ы.

Эти факты, по моему мнению, свидетельствуют о том, что названные выше угонщики имели контакт со споровым материалом. Я исключаю, что они занимались расфасовкой спор по конвертам, т.к. у них не было для этого соответствующих микробиологических условий, не говоря уже об отсутствии квалификации бактериологов. Скорее всего, что кто-то из них доставил споровый материал из-за границы за несколько месяцев до террористического акта, запланированного на 11 сентября. Возможно, что это был Атта, который по данным европейской разведки посетил Прагу весной 2001 года. Скорее всего, он получил там сухие сибиреязвенные споры, запаянные в ампулах или расфасованные по флаконам, на которых значилась надпись хорошо известного лечебного препарата (чтобы избежать подозрения в случае таможенного досмотра).

Доставив споры в свой американский дом во Флориде, угонщик, естественно, хотел поинтересоваться, в каком состоянии находятся флаконы, не повредились ли они во время транспортировки. Он решил снять оберточный материал с упаковки, которую он привез. Флаконы, видимо, были в полном порядке, но в оберточный материал попало небольшое количество спор по недосмотру того человека, который готовил эту упаковку. Угонщик разворачивал сверток, конечно, без резиновых перчаток, поэтому единичные споры попали к нему на руки и вызвали эритему, от которой он впоследствии избавился с помощью антибиотиков. Нельзя исключить, что при разворачивании свертка присутствовал и другой террорист, который тоже не имел представления о резиновых перчатках. Он занес несколько спор (или десятков спор) к себе на ногу, что вызвало кожную форму антракса. Если бы был открыт хотя бы один флакон, террористам не удалось бы избежать ингаляционного заражения, заканчивающегося обычно летальным исходом. Я уверен, что в обязанность угонщиков не входила рассылка конвертов со спорами. Этим должен был заниматься квалифицированный микробиолог, такой как Вали Самар. Во всяком случае - подготовкой конвертов к рассылке. Функция Алли в биологической атаке могла ограничиваться лишь доставкой спор на территорию США. После того, как флаконы со споровым материалом были переданы Самару, он со знанием дела расфасовал порошок по конвертам, а освободившуюся тару поместил в тот микробиологический мусор, который ежедневно скапливается в лаборатории и подлежит уничтожению в специальном режиме обработки. Все эти операции Вали Самар проделал очень умело и незаметно для сотрудников лаборатории.

Следующим этапом была рассылка конвертов. По какому принципу выбирались адресаты, кто делал надписи на конвертах и листах бумаги, вложенных в конверты вместе со спорами, кто опускал письма в почтовые ящики - надеюсь, что на эти вопросы следствие получило ответы. Хотя в доступных мне отчетах такой информации я не нашел.

Я думаю, что к выполнению этого этапа задания Самар привлек Кати Нгуен (Kathy Nguyen), служащую отдела снабжения Нью-йоркского госпиталя, расположенного по соседству с Хантер колледжем, где работал Самар. Она стала последней жертвой биологической атаки и умерла 31 октября 2001 г. от легочной формы сибирской язвы. Следственная комиссия отмечала, что обстоятельства, при которых она заразилась, не установлены. В то же время известно, что для ингаляционного заражения требуется вдохнуть 5-10 тыс. спор, для возникновения кожной формы сибирской язвы достаточно всего лишь несколько десятков спор. Если Кати Нгуен была действительной соучастницей операции по рассылке конвертов, то здесь могли быть самые неожиданные варианты как преднамеренного, так и случайного заражения ее споровым материалом. Что касается Самара, то он исчез из страны вскоре после самолетной атаки 11 сентября.

Изучение содержащихся в конвертах спор специалистами по сибирской язве показало, что исходным материалом для их приготовления служил штамм Ames сибиреязвенного микроба. Этот штамм был выделен от больной коровы в 1972 году в штате Iowa, и с 1981 года он поступил в распоряжение военных микробиологов в Форт-Детрике. Как наиболее перспективный для конструирования биологического оружия штамм был передан в другие исследовательские лаборатории Соединенных Штатов, а также на английскую военную базу в Портон Дауне. Следствие установило, что к моменту атаки в сентябре 2001 году штамм Ames значился не меньше, чем в 20 специализированных лабораториях мира. Стало известно, что в 1988 году иракские микробиологи, разрабатывавшие биологическое оружие, получили несколько штаммов сибиреязвенного микроба из Англии, среди которых, по-видимому, был и штамм Ames.

Я уже писал, что, несмотря на Конвенцию, запрещающую проводить работы с бактериологическим оружием, в 1980-х годах я наблюдал странную активизацию служб, планирующих такие разработки в азиатских странах. Так, ко мне в лабораторию в ИЭМ им. Гамалеи вдруг нагрянули специалисты из Северной Кореи, которые стремились получить сибиреязвенные штаммы. Несколько позднее с той же целью посетили институт и специалисты из Ирана. Я уверен, что штаммом Ames располагали и советские военные микробиологи. От военных, продолжавших исследования по химической сибиреязвенной вакцине в 1980-х годах, я слышал, что им удалось получить высокоэффективный препарат, который показал хорошие результаты в опытах с заражением штаммом, используемым американцами в качестве компонента бакоружия.

Как сообщалось в прессе, комиссия ФБР, занимавшаяся расследованием, подключила к своей работе девять научно-исследовательских институтов, перед которыми была поставлена задача, изучить биологические характеристики спор, обнаруженных в конвертах. Эксперты исследовали генетическую структуру сибиреязвенных микробов, а также вели поиски доказательств физической и химической природы наполнителя, который мог бы свидетельствовать, как и где был изготовлен аэрозоль. Было установлено, что в качестве наполнителя, позволяющего легко превращать споры в аэрозоль, использовался силикон. Следователи предположили, что обнаруженные в конвертах споры не могли быть изготовлены в Ираке, т.к. там не производят силикон. Мнение же экспертов ООН и членов комитета по вооружениям сводилось к тому, что в Иране и Ираке широко использовался опыт советских специалистов в области разработки бакоружия, и подобными спорами антракса обладали только в России, Ираке и США.

Версия домашнего террориста. По истечении года работ, комиссия ФБР сообщила, что она затратила на расследование 231 тыс. агент-часов и пришла к заключению, что результаты тестирования указывают на сходство спор и штамма с теми, что имеются в распоряжении системы биологической защиты США. Более того, следователи выдвинули гипотезу о том, что биологическую атаку мог осуществить один человек, не имеющий специальных микробиологических знаний и совершивший акцию лишь по злому умыслу. Споровый материал он мог выкрасть в американской лаборатории, работающей с сибирской язвой. Абсурдность версии была очевидна и свидетельствовала о некомпетентности

Следствия. И сколько бы отечественные ученые-микробиологи и эксперты по бактериологическому оружию ни настаивали на ложности выдвинутой предпосылки, комиссия всерьез стала разрабатывать свою версию.

Первой мишенью для поисков обвинения избрали предприятие на военной базе в городке Дугвей, штат Юта (Dugway, Utah), где в течение нескольких лет производили аэрозольную форму спор антракса, предназначеннуюя для ингаляции. Один из следователей (Chip Ward) заявил, что Дугвей имеет дурную репутацию у жителей окрестных мест и поэтому нельзя исключить его участие в таком грязном деле как террористическая атака. Однако все усилия агентов ФБР уличить администрацию и специалистов, работающих с сибирской язвой, в снабжении террористов спорами не увенчались успехом. Надежды на Дугвей как ключевой объект в расследовании не только потерпели крах, но и увели следствие в сторону от главной цели - обнаружения истинных организаторов преступления.

Однако провал с Дугвеем не прибавил трезвости комиссии, носящей громкое название "Amerithrax". Следователи продолжали искать "домашний источник" снабжения террористов спорами антракса. Агенты ФБР опросили около 5 тыс. человек, но так и не выявили конкретного подозреваемого. После этого они отбросили идею о террористе-дилетанте, но продолжали концентрировать внимание на "домашнем террористе", ученом. Их жертвой стал бывший военный, доктор вирусологии, профессор Стивен Хатфилл (Steven Hatfill). В январе 2007 года генеральный прокурор John Ashcroft возбудил судебное дело против него, обвинив Хартфилла как лицо, заинтересованное в проведении биотеррористической атаки. Его уволили с работы, а следователи буквально смешало с грязью имя ученого. Хартфилл мужественно защищался и после многочисленных допросов и тестирования на полиграфе (детектор лжи) его оправдали. Суд не нашел доказательств его причастности к биотеррористической атаке. Ученое сообщество могло с облегчением вздохнуть и только выразить сочувствие своему коллеге по цеху. Однако унижение и оскорбление человеческого достоинства, нанесенное властями, забыть было очень трудно и самому Хатфиллу и близким ему людям. В качестве компенсации за причиненный моральный ущерб в 2007 г.правительство выплатило Хатфиллу 5.8 млн. долларов. Однако следователи ФБР на этом не успокоились и избрали для преследования другую жертву из военного института в Форт Детрике , микробиолога Брюса Ивинса (Bruce Ivinns). Многомесячное расследование, не давшее никаких результатов, завершилось весьма трагично: подозреваемый окончил жизнь самоубийством.

По прошествии почти десяти лет организаторы биологической атаки и их пособники оставались не раскрытыми. Это уже был не первый случай бездеятельности американских служб, призванных стоять на страже национальной безопасности. В связи с этой ситуацией кто-то из журналистов напомнил, что агентам ФБР потребовалось 17 лет, пока они арестовали бомбиста Теда Качиньского, рассылавшего своим жертвам бомбы в почтовых посылках. Им удалось это сделать лишь после того, как брат бомбиста сообщил в полицию о месте нахождения преступника. Американцы не могут также забыть не удовлетворившее их заключение комиссии по расследованию преступления века - убийства президента Джона Кеннеди. Перечень многочисленных неудач создавал впечатление, что внутри этих служб кто-то руководит деятельностью так, чтобы подорвать их авторитет как гаранта безопасности страны.

Недругам Соединенных Штатов такая странная ориентация служб безопасности была только на руку. Так в один из моих визитов в Москву я присутствовал при разговоре, в котором одобрительно оценивались усилия ФБР найти преступника среди своих же ученых. По мнению человека, высказавшего эту точку зрения, американские ученые такие алчные люди, что меркантильные интересы у них всегда стоят на первом месте. Если кому-то из них пообещали хорошее вознаграждение, то за деньги он готов стать предателем. Мои возражения в пользу того, что высокий материальный уровень жизни ученых в Америке не может толкать их на разного рода грязные дела, не разубедили моего собеседника. Я же продолжал и продолжаю верить в честность моих американских коллег.

Для установления источника, откуда террористы получили споры, большой интерес представляет научный анализ, проведенный специалистом в области генетики сибиреязвенного микроба, профессором Полом Кеймом из университета Северной Аризоны в городе Флагстафф (Paul Keim, Nothern Arizona University, Flagstaff). В своих исследованиях он использовал генетические методы, такие как отпечатки ДНК (genetic fingerprinting), а также метод, основанный на знаниях, заимствованных из базы данных о пыльце отдельных географических районов планеты. Этот метод позволяет идентифицировать споры по уникальной пыльце, приклеившейся к их поверхности.

Любопытно, что указанные методы были с успехом использованы профессором Кеймом для идентификации спор антракса, которые использовала японская культовая группа Japan's Aum Shinri Kyo в своих террористических действиях против населения Токио. Участники этой группы предприняли первую биологическую атаку в 1993 году, распылив споры антракса в одном из оживленных районов города. Поскольку штамм оказался не вирулентным, то вспышки сибирской язвы не произошло, и для властей эта акция прошла незамеченной. В подвале 8-этажного бетонного здания, где размещалась секта, были обнаружены чаны с культурой сибиреязвенных микробов, но полиция не придала этому значения, т.к. искала совсем другие доказательства: расследовала преступления, связанные с похищением и уничтожением людей. Спустя два года, летом 1995 года члены секты осуществили террористический акт, в котором применили нервнопаралитический газ зарин. Местом газовой атаки были выбраны наиболее перегруженные станции токийского метро. В результате атаки погибло 12 пассажиров, тысячи получили разной тяжести отравления. После ареста сектанты признались, что они решились на газовую атаку после того, как первая атака со спорами антракса потерпела неудачу. Попавший к ним в руки исходный споровый материал оказался лишенным способности вызывать заболевание. Детальное расследование деятельности секты показало, что в образцах слизи, взятой со стен домов, расположенных в кварталах, близлежащих к зданию секты, содержалось огромное количество спор антракса.

Методом отпечатков ДНК микробиологи из группы профессора Кейма установили, что использованный штамм сибиреязвенного микроба походил на вакцинный штаммом Стерн (Stern), из которого в США изготовляется живая противосибиреязвенная вакцина. Производством этой вакцины для животных занимается Колорадская сывороточная компания, находящаяся в г. Денвере (Colorado Serum Co.). Самым удивительным в этой ситуации оказалось то, что по данным метода обнаружения пыльцы следы производства спор вели в бывший Советский Союз. Установленный факт, сбил с толку микробиологов, проводивших анализ спор в образцах изъятых у сектантов. Естественно, специалисты, проводившие анализ, не знали той истории, которую мне рассказала Нина Ефимовна Гефен о происхождении живой сибиреязвенной вакцины СТИ. По ее сведениям вакцина СТИ была сконструирована на основе штамма Стерн, вывезенного из США в 1930-х годах. Поэтому не было ничего удивительного в том, что генетические отпечатки ДНК из штаммов американской живой вакцины и советской вакцины СТИ были идентичны. По-видимому,сектанты, посетившие своего могущественного соседа, приобрели у бывших советских специалистов, работавших с сибирской язвой, ампулы со спорами вакцинного штамма, выданного за вирулентную культуру антракса. Японские злоумышленники, поверив на слово, наладили выращивание добытых спор на своей экспериментальной базе и обнаружили подлог лишь после того, когда их бактериологическая атака не удалась. Можно лишь благодарить Бога, что смертоносная культура антракса не попала к ним в руки.

Те же самые методические подходы были использованы группой генетиков во главе с профессором П. Кеймом для изучения спор штамма Ames, разосланных террористами в почтовых отправлениях в сентябре-октябре 2001 года. К сожалению, результаты этих исследований не получили широкой огласки, что, видимо, свидетельствует о несовпадении сделанных учеными выводов с курсом, проводимым политическим руководством страны.

Мой комментарий. После трагических событий 11 сентября 2001года и последующей атаки, предпринятой биотеррористами, интерес к сибиреязвенной инфекции и ее возбудителю Bacillus anthracis вырос до невероятных размеров. Потребность в научных знаниях о биологии этого микроба и вызываемого им заболевания исходила не только от специалистов, работающих в области здравоохранения, но и от журналистов, освещающих драматические последствия применения бактериологического оружия против гражданского населения. Это был первый в истории случай применения спор сибиреязвенного микроба в агрессивных целях в условиях отсутствия военных действий.

Ни для кого не было секретом, что, несмотря на Конвенцию 1972 года, запрещающую проводить разработку и применение бакоружия, в некоторых странах мира накопление микробного материала шло высокими темпами. Кен Алибек в своей книге "BioHazard"(1999) пишет об интенсивной разработке таких программ в Советском Союзе, поставившим свою подпись под Конвенцией среди других 145 стран мира. Ирак присоединился к Конвенции 1972 года лишь после окончания войны в заливе в 1991 году. Мне, работавшему в свое время над созданием вакцины против сибирской язвы и посвятившему несколько лет научных исследований сибирреязвенному микробу, хорошо представлялась опасность распространения этого заболевания среди иммунологически незащищенного населения. На волне паники, возникшей в связи со вспышкой антракса в восточных штатах страны, я прочитал две лекции для русскоязычного населения Денвера, посвященные биологическим особенностям возбудителя сибирской язвы и проблемам вакцинопрофилактики этого заболеваний.

Каждый прошедший год удаляет нас от тех страшных событий, свидетелями которых мы стали. Проведено немало исследований, выявивших криминальные корни терроризма в арабском мире, однако на вопрос о том, заслуживает ли Америка такой ненависти и злобы, которую обрушили на нее самые темные силы исламистов, до сих пор ответить невозможно. Прочитав довольно много литературы о религии ислама и мусульманской культуре, я не нашел там ответа, откуда пришла мораль человеконенавистничества в мусульманский мир.

Чем объяснить, что американская цивилизация, возведенная в статус врага номер N 1 советскими идеологами во времена "холодной войны", теперь стала главным врагом мусульманского мира? Почему ненависть мусульман не распространилась на Россию, которая начала войну в Афганистане и продолжает уничтожать мусульман в Чечне? Создается впечатление, что на протяжении ХХ века политика советской власти, стремившейся с самого начала своего возникновения к установлению мирового господства, сформировала на планете новый тип агрессивной этики, которая оказалась наиболее приемлемой для народов, только что ушедших от своего феодального прошлого. Подобно крепостническому социализму, созданному в стране советов, в постфеодальном социуме еще не устоялось понятие о ценности индивидуальной личности, поэтому своя собственная жизнь также как и жизнь окружающих, там ничего не стоит. Этические нормы фанатизма, оправдывавшие жестокость и жертвенность, служат тому подтверждением.

25. Странствия и встречи

Свой юбилейный день рождения я встретил в Парке Секвой, куда мы попали после пяти дней путешествия, начавшегося в Денвере. Маршрут был разработан заранее с учетом того, чтобы, стартовав из Колорадо, завершить его в Калифорнии, в Сан Диего, где в то время жили Костя и Джейн.

В ноябре 2006 г. Алена отпраздновала свое 50-летие в Москве в кругу семьи, друзей и сотрудников по службе. Поскольку мы не могли присутствовать на этом торжестве, то наши поздравления ограничились букетом, состоящим из 50 роз, который от нашего имени преподнес внук Егор в день празднества.

Наши круглые даты ожидали нас в следующем году. В день Сониного рождения, приходящегося на март месяц, в нашем денверском доме собралось много друзей, которые, как всегда, были щедры на стихотворные приветствия и добрые пожелания. Кроме того, к этой дате Соня получила поздравления от своих бывших московских коллег, а колорадская газета "Горизонт" поместила большую статью, посвященную ее литературному творчеству.

Я родился в первый осенний месяц, поэтому, когда мы жили в Москве, этот день считался хорошим поводом для открытия нового сезона встреч с друзьями и приятелями, вернувшимися из летних отпусков и дальних странствий. Соня всегда любила гостей, да и меня не пугали в то время многолюдные встречи. Однако с возрастом я стал нелюдимом, и поэтому больших сборищ старался избегать. Алена настаивала на том, чтобы отпраздновать мой юбилей в ресторане, но эта идея повергла меня в полный ужас. Еще с советских времен у меня развилась идиосинкразия к московским ресторанам оттого что та всегда были наглые официанты. В задачу которых входило споить клиента и обсчитать его В советских ресторанах процветало разудалое кабацкое веселье, нередко заканчивающееся хоровым пением подвыпившей публики. Мне всегда это было противно. Конечно, я знал, что атмосфера американских ресторанов совершенно иная, но побороть свою неприязнь у меня не было сил.

В конце концов, мы решили, что три круглые даты у трех членов семьи заслуживают того, чтобы посвятить этому событию не просто торжественный ужин в ресторане, а отправиться в интересное путешествие по знаменитым туристическим местам Нового Света. Например, прежде никому из нас не приходилось бывать во всемирно известном Йеллоустонском национальном парке (Yellowstone National Park). Он был заложен в 1872 г. и представлял собой первый в США и во всем мире природный заповедник, охраняющий естественный ландшафт и населяющий его животный и растительный мир. С посещения этого замечательного места планеты мы и начали наш маршрут.

Алена с Сашей приехали к нам в Денвер за несколько дней до того, как мы наметили отправиться в наше путешествие. Поскольку нам предстоял длительный путь в несколько сот миль, то я предложил взять на прокат большую машину, с тем чтобы в дороге не испытывать тесноты и свести до минимума неизбежные неудобства. Автомобиль марки "Кадиллак" оказался очень комфортабельной и вместительной машиной, что позволило нам загрузить ее довольно большим количеством необходимых вещей.

Йеллоустонский национальный парк

Накануне ежегодного американского праздника "Дня труда" (Labor day), который бывает в первый понедельник сентября, мы выехали из Денвера и двинулись в направлении соседнего штата Вайоминг, на севере которого начинался Йеллоустонский национальный парк. Гостиницу я забронировал заранее, поэтому никаких беспокойств в этом отношении у нас не было. Сделав остановку в конце первого дня пути, к вечеру второго дня мы приблизились к нашей цели. К сожалению, мы потерял несколько часов на ремонт шины, которая прокололось на самом подъезде к парку. Мастерская, находящаяся у южного въезда в парк, уже закрывалась, но молодой парень был настолько любезен, что открыл свои шкафы с инструментом и за 15 минут починил наше колесо. Мы были рады, что так легко решилась проблема ремонта, и, забыв о происшествии, мгновенно погрузились в изучение маршрутов и осмотр заповедника.

За первым же поворотом неширокой асфальтированной дороги пред нами открылся луг, на котором паслось стадо бизонов. Лохматые коричневые гиганты лениво пощипывали траву, не обращая никакого внимания на проходящие рядом автомобили. На обочине стояла табличка с надписью, предупреждающей любопытных не выходить из машин. В дальнейшем в разных уголках парка мы неоднократно встречали подобные пастбища бизонов, что свидетельствовало об огромной численности этих животных на заповедной территории. В начале ХХ века в результате хищнического истребления поголовье бизонов катастрофически уменьшилось, так что возникла угроза исчезновения вида. Однако переселение нескольких десятков животных под защиту Йеллоустонского заповедника позволило восстановить популяцию бизонов и спасти вид от опасности вымирания.

В экскурсиях по парку мы провели почти три дня, насыщенные впечатлениями от его достопримечательностей. Олени, бизоны, косули, нередко пасущиеся вместе на одном и том же лугу, так часто встречались на нашем пути, что создавалось впечатление о их преобладании среди животного мира парка. Все они мирно сосуществовали, и параллельно идущая туристическая жизнь их не интересовала. По описаниям путеводителя в лесах парка водились лоси, медведи, волки, лисицы, рыси и другие животные, которые, естественно, старались избегать общения с любознательными путешественниками. Животный мир, населяющий заповедник, мне показался похожим (за исключением бизонов) на тот, что мне приходилось видеть в сибирских таежных лесах. Он не отличался особым разнообразием и был типичным для северных широт, как Азии, так и Североамериканского континента. Однако такого баланса экосистемы, включающей дикую природу и цивилизованного человека, который удалось достигнуть усилиями организаторов и ученых-биологов на огромной территории парка, мне прежде не приходилось встречать. Очевидным был факт, что все биоценозы растений и популяции животных, представленные в парке, несмотря на потоки посетителей, находятся под надежной защитой, обеспечивающей им естественные условия существования.

Самой поразительной особенностью парка оказался его ландшафт, или то, что называется неживой природой. Огромное количество горячих и холодных минеральных источников, вулканических кратеров, больших и маленьких озер вулканического происхождения, каньонов и водопадов - всё это разнообразие ландшафтной поверхности отражало активную геологическую деятельность земных недр района, занимаемого парком. Множество гейзеров разнообразных форм и размеров сгруппировались в шести бассейнах, раскинувшихся на площади в несколько сот квадратных километров. Украшением верхнего бассейна был "Старый верный гейзер" (Old Faithful Geyser), выбрасывающий каждые 65-66 мин фонтан кипящей воды высотой в 40-60 м . Мы подошли к смотровой площадке гейзера, когда до ожидаемого извержения фонтана оставалось полчаса. С каждой минутой прибывало все больше и больше людей, желающих увидеть это чудо природы. Особое любопытство проявляли дети, которые хотели как можно ближе оказаться у места, откуда будет бить фонтан. Вдалеке кратер гейзера угадывался по невысокому облаку пара, поднимавшемуся над поверхностью земли. Ровно в указанное время из кратера взметнулся сноп разогретой до кипения воды, из которого выбивалась струя, высоко уходящая в небо. После минуты оцепенения толпа зрителей разразилась громом аплодисментов. Из описания мы узнали, что самый мощный фонтан высотой 75 м выбрасывал ныне спящий гейзер "Гигант" (Giant Geyser), прекративший извержения в 1955 г.

Из-за насыщенности различными минеральными компонентами, водяные пары некоторых гейзеров приобрели необычную окраску, которая, преломляясь в лучах солнца, предавала извергающемуся фонтану причудливо фантастический вид. Интересно, что в кипящих водах гейзеров и термальных источников поселились микроорганизмы, обладающие чрезвычайной устойчивостью к высоким температурам. Это - особые виды термофильных водорослей (algae), имеющих окрашенную в яркие цвета клеточную оболочку. Например, оранжево-желтые водоросли, населяющие термальный водоем "Изумруд" (Emerald Pool), в сочетании с голубой окраской воды создавали все оттенки изумрудного цвета, уходящего в бесконечно прозрачные глубины кратера. По периферии кратера там, где вода имела более низкую температуру, колонии водорослей образовывали желто-коричневую ленту, которая опоясывала изумрудное зеркало поверхности.

После осмотра Йеллоустонского парка я пришел к заключению, что по своей уникальности он представляет собой замечательное место для наблюдений и научных исследований геологов, вулканологов, географов. Я думаю, что Алена и Саша, геофизики по профессии, нашли в Йеллоустонским парке гораздо больше интересного для себя, чем я, привыкший смотреть на природу с молекулярно-биологических позиций.

В первый же ночлег в гостинице, нас разбудил протяжный волчий вой, доносившийся, как нам показалось, из соседнего паркового леса. Было ощущение, что выла стая волков: один голос сменялся другим, а затем несколько голосов сливались в единый протяжный звук, прерываемый время от времени отрывистым лаем. Однако утром выяснилось, что через дорогу от нашего отеля находился небольшой городской зоопарк, где содержалось по несколько экземпляров хищников, обитавших в Йеллоустонским парке. Несчастные животные, заточенные в вольеры, очевидно, так тосковали по воле, что устраивали по ночам душераздирающие концерты, пугающие туристов, проживающих в окрестных гостиницах.

Маленький городок, приютившийся на западной окраине парка, носил то же самое название: "Йеллоустон" (Yellowstone). Он был рассчитан на туристов, посещавших парк во время летнего сезона, который продолжается обычно с середины мая и до середины сентября. В это время в распоряжении туристов находились многочисленные автозаправки, гостиницы, рестораны и магазины. Торговые прилавки центральной улицы города были завалены сувенирами и разнообразными изделиями с символикой Йеллоустонского парка. Любители охотничьих трофеев могли найти там чучела и шкурки животных, наиболее часто встречающихся среди парковой фауны. Увлекающиеся ботаникой могли приобрести гербарии растений, произраставших на лугах и в лесах парка. В отделах, торгующих целебными травами, можно было получить любое растение местной флоры, обладающее лечебными свойствами. Ресторанные меню пестрели блюдами, приготовленными из рыбы, мяса бизонов, медведей и оленей. В винных лавках помимо широко распространенных напитков продавались разного вида экстракты и настойки, изготовленные из корений, ягод и плодов, собранных на территории парка. Одну такую красочно оформленную бутылку наливки я получил в подарок от Алены и Саши в день моего рождения. Содержимое ее имело очень приятный вкус, а букет был насыщен запахами ягод и лесных трав.

В сентябре на севере штата Вайоминг, как правило, выпадет снег, поэтому доступ туристов в Йеллоустонский парк прекращался, и его территория поступала в полное распоряжение обитающего там животного мира. Мы оказались в числе последних групп, завершавших программу летнего туристического сезона.

Путешествуя по парку, мы сталкивались с разными группами американцев и европейцев, среди которых было немало пожилых людей. Все они выглядели энергичными, физически крепкими и всегда доброжелательными. Их привлекательный элегантный вид свидетельствовал о материальном достатке и о зажиточности общества, в котором прошла их жизнь. Глядя на этих благополучных немолодых людей, я с грустью подумал о своих родителях, которых природа одарила всеми качествами, делающими человека счастливым. Но, попав к жернова советского эксперимента, они так и не получили всего того, на что они имели право от рождения и чего они были достойны.

Из Вайоминга мы двинулись на запад в штат Айдахо (Idaho), маленький участок которого проскочили без остановки. Затем наш маршрут пролегал через штат Юта (Utah), где мы осмотрели соляные озера, но, к сожалению, на знакомство с культурой мормонов у нас не хватило времени. Мы спешили быстрее доехать до Калифорнии с тем, чтобы в мой день рождения попасть в знаменитый парк секвой. Один день мы провели в Сан-Франциско, где встретились с нашими друзьями Хьюзами, а Алена с Сашей в это время осматривали город. Ольга и Боб, уйдя на пенсию, продали свой дом с замечательным видом на залив и "Золотые ворота" и купили кондоминиум с небольшим участком земли, где Боб стал разводить розы. В помощь новому увлечению я подарил ему свою книгу о розах.

Национальный парк секвой

В полдень следующего дня мы оказались в зарослях секвойного леса. Дорога в парк секвой проходила по живописным склонам гор Сьерра-Невада, поросшим тропической растительностью. Лента шоссе, петляя, поднималась вверх, минуя участки леса и цветущие кустарники, на смену которым появлялись рощи деревьев-исполинов.

Национальный парк секвой (Sequoia National Park) был основан в 1890 г. с целью сохранения реликтовых деревьев, возраст которых достигал 2,5 - 3 тысяч лет. Два вида секвой произрастают на территории парка, секвойя вечнозеленая и секвойя, которая называется мамонтовым древом. Особое место в парке занимает "Гигантский лес" (Giant Forest), выдающийся экспонат которого, гигантская секвойя высотой 82 м и диаметром у основания 32 м, носила имя генерала Шермана (General Sherman tree). На одном из наших маршрутов, пролегающем через парк, дорогу перегораживало огромное поваленное дерево, внутри которого зияла пустота. Ствол ее выгорел, образовав туннель диаметром свыше 2-х метров и протяженностью около 10-15 метров. Желающие могли прогуляться по этому своеобразному лабиринту. В числе других наших спутников мы подошли к входу, над которым нависали мощные корни вывороченного гиганта, и нырнули вовнутрь, готовые испытать незнакомое нам ощущение от визита в чрево великана. Однако ничего удивительного там не оказалось. Окутавший нас на первых шагах прохладный полумрак скоро рассеялся, и на выходе из туннеля перед нами открылся вид на редкий подлесок, среди которого лежал поверженный гигант. Трудно сказать, сколько столетий пережили стены лабиринта, сотворенные из удивительно прочной древесины секвойи, но было очевидно, что по прочности они не уступали кладкам из современных строительных материалов.

Любопытной особенностью секвой является то, что корковый слой, покрывающий ствол дерева, устойчив к возгоранию. Это свойство сыграло немало важную роль в защите секвой от губительных пожаров.

Путешествуя по "Гигантскому лесу", мы обратили внимание на то, что каждое дерево этой реликтовой рощи находится под постоянным наблюдением парковых служб. Сделав парк доступным для широкого круга посетителей, специалисты в области экологии, разработали разумную систему доступа к отдельным участкам леса и его наиболее интересным объектам, исключавшую нанесение вреда уникальному биоценозу.

В окружении тысячелетних исполинских секвой я почувствовал себя соприкоснувшимся с вечностью. Я был рад, что в свой день рождения я получил такой замечательный подарок.

Но это было еще не все. К вечеру мы добрались до калифорнийского дома Кости и Джейн, где оказавшееся в сборе семейство преподнесло мне новенький "Laptop", о котором я давно мечтал, и который сослужил мне верную службу в написании этой книги. На следующий день вечером всем семейством мы отправились в ресторан. И как сказал мой зять Саша, поводом для этого ужина послужила весьма внушительная суммарная величина трех юбилейных дат, оказавшаяся равной 200 годам. Двухсотлетний юбилей трех членов семьи (Сонин, Аленин и мой) стал приятной неожиданностью для нас всех и внес дополнительный элемент торжественности в нашу семейную встречу. Он еще раз убедил нас в том, что предпринятое нами путешествие было весьма своевременным и удачным.

Лас Вегас - каньоны Юты

В 2004-м году нашими гостями в Денвере были мой друг Хорст Меггер и его жена Сольвейг. Мы приурочили эту встречу к 50-летию нашего знакомства, состоявшегося в годы учебы в МГУ им. Ломоносова и затем переросшего в многолетнюю дружбу. Мне хотелось показать нашим гостям некоторые достопримечательности Колорадо, а также совершить небольшое путешествие по каньонам Юты и посетить известное всему миру "американское чудо" Лас Вегас.

Мы отправились в путь, когда в Денвере, как обычно в конце сентября, стояла прекрасная солнечная погода с температурой воздуха около 30®С.. Передвигаясь по хайвею70, который пересекает Скалистые горы с востока на запад, мы любовались красотами осеннего леса, спускавшегося по склонам почти к самой обочине дороги. Кое-где лесные склоны были прорезаны просеками с уходившими ввысь конструкциями подъемников, ведущих на горнолыжные базы.

Первый большой горный перевал Лавленд (Loveland), встретившийся на нашем пути, находился на высота 3650 м над уровнем моря. Под вершиной перевала проходил трехкилометровый туннель, названный в честь президента Эйзенхауэра. Власти приняли решение присвоить это название туннелю по просьбе жены покойного, для которой Колорадо был родным штатом. Вскоре за перевалом дорога уходила в долину Вэллей (Valley), откуда неожиданно открывался вид на заснеженные вершины (накануне прогноз обещал снег в горах). Снег выпал и в долине, что заставило нас утеплиться, хотя и ненадолго. Через несколько часов, мы въехали в каменную пустыню штата Юты (Utah) , где от жары спасал только кондиционер. Потрясенные перепадами температуры и невероятной сменой природного ландшафта мы решили остановиться на ночлег, тем более что первый день путешествия подходил к концу. В небольшом городке под названием Селайна (Salina) найти мотель не представляло никакого труда: состав нашей команды отвечал всем требованиям владельцев: no smoking, no children, no pets (не курить, без детей, без домашних животных). Нам понравился маленький двухэтажный мотель, которым владела приветливая семья индейцев. Милая молодая девушка, дочь хозяина, вручила нам ключи и проводила в комнаты, предупредив, что утром нас ждет горячий кофе.

Переведя дух от утомительной дороги, через полчаса мы отправились в ближайший ресторан поужинать. В ресторане преобладала мексиканская кухня, но метрдотель постарался нас успокоить, пообещав нам еду, вполне подходящую для европейского вкуса. Мы остались и хотели по случаю успешного завершения первого дня путешествия выпить по бокалу вина. Официантка сделала большие глаза и напомнила, что в штате Юта, живущего по законам мормонов, алкоголь запрещен. Мы немного огорчились, но утром, проснувшись свежими и бодрыми, сочли запрет не таким уж бессмысленным. Между тем, заказанной нами мексиканской еды оказалось так много, что поглотить ее физически было невозможно. Однако нам не пришлось горевать, так как официантка принесла несколько пластиковых коробочек (американцы называют их doggy bags), в которые и переложили всё, что осталось на тарелках. У выхода из ресторана мы столкнулись с другими посетителями, в руках которых были такие же коробочки.

Утром следующего дня мы покинули гостеприимную Селайну. Когда все вещи уже были уложены в машину, к нам подошла довольно крупная собака мышиного цвета, которая всем своим видом выражала дружелюбный настрой и смотрела на нас большими оранжевыми глазами с белыми зрачками. Возможно, она просто хотела нас приветствовать. Но цвет ее глаз был настолько неожиданным, что глядя потом на терракотовые фигуры в Брайс-каньоне, я не раз мысленно возвращался к этому странному собачьему экземпляру.

Оказалось, что животный мир Селайны приготовил для нас еще один замечательный сюрприз. При выезде из города, на окраине, мы увидели небольшое пастбище, где паслось стадо красно-белых коров с огромными рогами. Мой друг Хорст, специалист в области животноводства, объяснил, что это древняя, почти вымершая порода "ватусси" (watussi), от которой берут начало многие современные породы домашнего скота. Возникла эта порода от скрещивания длиннорогой древнеегипетской породы коров с родственным видом зебу. По сей день коров породы "ватусси" можно встретить лишь у кочевников Центральной Африки, где они считаются священными животными. Культовое значение "ватусси" запрещает использовать их мясо и молоко в пищу. Самая большая достопримечательность "ватусси" - могучие лирообразные рога: вес их достигает 40-50 кг, а периметр одного рога в основании иногда превышает полметра. Рога обладают необыкновенными вибрационными свойствами, поэтому с давних времен многие африканские народы применяли их для изготовления инструмента, напоминающего арфу.

Хозяином стада оказался рабочий городской угольной шахты. Когда-то он получил в подарок пару коров породы "ватусси" и вскоре так увлекся ими, что разведение этой экзотической породы превратилось в его хобби. Отсутствие коммерческого интереса в таком необычном занятии сделало хозяина "ватусси" несколько странным человеком в глазах соседних фермеров, выращивавших скот на продажу. Наше появление на пастбище вызвало бурную реакцию стада, которое под предводительством быка галопом понеслось с противоположного конца загона в нашу сторону. Среди пыли мчавшиеся фигуры различить было невозможно, мелькали только головы с огромными рогами. По совету нашего гида мы на всякий случай вооружились палками, однако он тут же заметил, что животные не агрессины, а появление людей они обычно связывают с получением корма. В 30-40 шагах от нас стадо резко остановилось и словно застыло. Животные пронзительно смотрели в нашу сторону, но убедившись, что мы ничего не принесли, потеряли к нам всякий интерес. Бык вздрогнул, и стадо бросилось опрометью на прежнее место. Нескольких минут полной неподвижности стада нам вполне хватило, чтобы сделать снимки редких животных в нужном ракурсе.

Лас Вегас

Потратив время на непредусмотренное зрелище, мы быстрыми темпами двинулись в сторону Лас Вегаса в надежде попасть туда к концу дня. После нескольких сотен миль по раскаленной безжизненной пустыне пред нами неожиданно возник оазис, утопающий в море огней. Это был вечерний Лас Вегас.

Архитектурный ансамбль центра игрового и развлекательного бизнеса поразил нас своей неповторимостью. По замыслу создателей "чуда" ансамбль должен был собрать в единую композицию мировые архитектурные шедевры, появившиеся на планете в разные исторические эпохи и давно превратившиеся в национальные брэнды. Здесь нашлось место египетским пирамидам и гигантским сфинксам, венецианским каналам, по которым плавали гондолы с красочно одетыми гребцами, тут же поднималась ажурными сводами Эйфелева башня, а в стороне от нее виднелись купола храма Василия Блаженного. Рядом устремлялись ввысь нью-йоркские небоскребы и обрушивались тысячами струй римские фонтаны. В ночной темноте все это сияло мириадами огней, источаемых движущейся красочной рекламой. "Чудо", возведенное в Невадской пустыне, по жанру, скорее всего, напоминало архитектурную какофонию, создатели которой отбросили в сторону все условности стилей и следовали только принципу экстравагантности. Тем не менее, цель, которую они преследовали, была достигнута, и тысячи туристов ежегодно отправляются в Лас Вегас, чтобы взглянуть на этакую диковинку Нового Света. Перед любителями рулетки там распахнуты двери почти 17-ти тысяч казино и игорных домов. Для тех, кто предпочитает острые зрелищные представления, открыты шоу-клубы, предлагающие разнообразные программы на любой вкус. Гурманы и тонкие ценители вин могут удовлетворить свои желания в роскошных ресторанах и барах, количество которых не поддается счету.

Излишне говорить о разноязычности людского потока, не смолкающего ни днем, ни ночью на экзотических просторах Лас Вегаса. Однажды в ресторане, где мы обычно завтракали, к нашему столику подошел официант, чтобы принять заказ. По виду ему было лет около сорока, на красивом лице славянского типа сияла белозубая американская улыбка. Белоснежный фартук элегантно обтягивал его стройную фигуру, в руках он держал поднос со стаканами. Услышав русскую речь, он на минуту замер, но затем, собравшись, по-английски поинтересовался, откуда мы. Узнав о нашем российском происхождении, он принял артистическую позу и стал декламировать: "Ты жива еще моя старушка, жив и я ....". Оказалось, что он уехал из Югославии, когда там началась война. В школе он изучал русскую литературу, и его любимым поэтом был Есенин. Мы были потрясены таким неожиданным спектаклем, вернувшим нас на мгновение из Нового света на землю отечества.

Мы провели в Лас Вегасе два дня. Не посетили ни одного казино, потому что никто из нас не имел опыта игры в рулетку. Не побывали ни на одном шоу, решив, что для нашего возраста это было бы слишком легкомысленно. Но, погуляв в толпе туристов и сделав огромное количество фотографических снимков, мы остались довольны своим знакомством с "чудом" новейшей американской цивилизации. Дальше наш путь лежал в живописные каньоны соседнего с Невадой штата Юты, где нас ожидало природное зрелище, не уступающее по своеобразию тому рукотворному, которое только что прошло перед нашими глазами.

Брайс-каньон (Bryce Canyon)

Каньоны южной Юты стали привлекать внимание исследователей и широкой публики с конца позапрошлого века. Первая экспедиция, которая высадилась здесь в 1870 г, положила начало проникновению в этот отдаленный район американского среднего запада предпринимателей и геологов. В 1875 г. в долине реки Пария (Paria) появился первый лесопромышленник по имени Эбенезер Брайс (Ebenezer Bryce). Его поразили не столько необычные красоты увиденных им каньонов, сколько хвойные леса, раскинувшиеся на просторах плато. Вскоре он открыл там торговлю строительным лесом. Сейчас его именем называется один из каньонов южной Юты - Брайс-каньон. После того, как в начале 1900-х годов каньонами заинтересовались геологи, слава о красотах уникальных формаций распространилась по всем североамериканским штатам. Вдоль высокого обрывистого края Брайс-каньона стали появляться первые поселения. В 1928 г. Брайс-каньон и прилегающие к нему территории Паунсаугантского плато (Paunsaugunt Plateau) получили статус национального парка.

Считается, что около 12 тысяч лет назад Колорадское плоскогорье, населяли племена первобытных людей. К этому времени относятся и остатки каменных орудий, найденные археологами в Брайс-каньоне, Названия многих, ныне хорошо известных мест, расположенных на территории каньона, пришли из языка древнего племени паютов (Paiute), некогда обитавшего на плоскогорье. Так, например, осталось название плато Паунсаугант (Paunsaugunt), означающее место поселения бобров, или реки Пария (Paria), что означает "грязная, или оленья вода". До настоящего времени сохранилось множество легенд древних обитателей страны каньонов, в которых главное место занимают добрые или злые духи, вселившиеся в каменные изваяния. Одни духи помогали людям в их нелегкой жизни, другие - сопутствовали несчастьям. Иногда духи превращали в камень людей, иногда животных. До сих пор живет легенда о том, как злые духи превратили в камень койота, почитаемого индейцами почти за священное животное.

Колдуны расточают свои чары

В Брайс-каньоне "колдунами" называются колоннообразные столбы причудливой формы, образовавшиеся в результате эрозии скальной породы. По преданиям обитавших здесь племен, горные кряжи и хребты, превратившиеся в башенки с остроконечными вершинами и шпилями стали убежищем злых духов. На просторах южной Юты "поселения злых духов" зачаровывают каждого, кто приезжает полюбоваться ее красотами.

Ежегодно около 1.7 млн. туристов со всего мира посещают парк, чтобы полюбоваться бесконечным многообразием каменных изваяний цвета терракоты, образующих то величественные амфитеатры и колоннады, то дворцовые ансамбли, то устремленные ввысь башни и шпили. Вглядываясь в бескрайнее море причудливых терракотовых фигур, человек с развитым воображением может найти там знакомые силуэты, напоминающие то традиционные православные храмы, то готические соборы с высокими отвесными стенами, несущими лепные украшения. Глядя на эти фантастические сооружения, трудно поверить, что создатели истинных рукотворных храмов и амфитеатров не черпали архитектурные идеи из сокровищницы тех природных чудес, которые в изобилии представлены в Брайс-каньоне.

Все смотровые площадки, предназначенные для осмотра каньона, расположены на восточной стороне от дороги, проходящей с севера на юг вдоль высокого обрывистого края. В ясный погожий день уходящие к горизонту дали видны на расстоянии более, чем 150 км, и кажется, что только кривизна Земли мешает ощутить безграничность наблюдаемого пространства.

Смотровая площадка с названием "Волшебная страна" (Fairland) предлагала для обзора территорию каньона, начинавшуюся от въезда в парк с его северо-восточной границы. С крутого обрывистого склона площадки глубоко внизу открывалась панорама амфитеатра, сравнимая с подводным миром затонувших кораблей. Редкие сосны, растущие на вершинах утесов и между скальными фигурами, создавали впечатление донной растительности. Они не только оживляли этот фантастический мир, но и заставляли поверить в его реальное существование. Постоянно меняющиеся сюжеты и композиции каменных скульптур уходили вдаль по плоскогорью на десятки километров к горам Навайо (Navajo). Путеводитель сообщал, что в зимнее время к площадке можно подойти на лыжах, и тогда вдалеке будут видны заснеженные вершины Навайо, служащие фоном для зимнего убранства каньона.

"Восход" (Sunrise Point), "Закат" (Sunset Point) и "Вдохновение" (Inspiration Point) - так называются вершины Брайс-каньона, с которых открывается вид на самый большой природный амфитеатр парка. По тропе Королевского сада от вершины "Восход" можно пройти к игловидному молотку, имеющему форму шипа, на острие которого удерживается каменная головка. Смотровая площадка на вершине "Вдохновение" предлагала самый лучший обзор "Города молчания" (Silent City). В дневное время его безжизненные узкие улочки, украшенные многочисленными башнями и шпилями, заполняла звенящая тишина. Если смотреть на город с вершины "Восход" в ранние утренние часы, то можно было наблюдать, как в лучах поднимающегося солнца он начинал светиться и оживать. Фигуры утрачивали статичность, а их рельефная поверхность превращалась в тысячи отражающих зеркал. В закатном солнце (с обзорной площадки "Закат") было видно, что дневная жизнь каменных фигур завершалась истечением струящихся потоков огненно-красного света, отчего возникала иллюзия пламенеющего города. Под вершинами Брайс-каньона проходит так называемая подскальная тропа. Там, где она выходила на поверхность, открывался великолепный вид на Черные горы на севере и горы Навайо на юге.

Величественную картину представляла собой панорама реки Пария, простиравшаяся над амфитеатром, заполненным фигурами "злых духов". Желтый ручей рассекал амфитеатр на две части и уходил в долину реки Пария. Фоном, на котором разворачивалась панорама долины, служили Столовые утесы и белые скалы, высеченные из горных песчаников. В стороне от амфитеатра находился "Природный мост" (Natural Bridge), представлявший собой аркаподобное образование, возникшее под влиянием дождей и холодовой эрозии. Длительное воздействие этих процессов оставило от некогда огромной скалы лишь ту небольшую каменную часть, что была вкраплена в нее как монолит.

Покидая Брайс-каньон, мы унесли в памяти яркие впечатления от природного зодчества, сотворившего из натурального камня непревзойденные скульптурные шедевры. Легкость, изящество и кажущаяся хрупкость этих терракотовых фигур показались нам миражом, как только мы вступили на землю другого знаменитого каньона, носящего библейское название Сиона (Zion Canyon).

Национальный парк Сиона (Zion National Park) вбирает в себя несколько живописных каньонов, среди которых Зайон-каньон занимает центральное место. Изваяния каньона, представляющего нагромождение гигантских каменных масс, разрезанных глубокой пропастью, не носят и следа грациозности, присущих Брайсу. Скорее Зайон-каньон напоминает скопление спящих великанов.

Первые мормонские пришельцы, появившиеся в этих местах, благоговели перед окружающими их фантастическими шедеврами, т.к. встречавшиеся на каждом шагу произведения скальной архитектуры напоминали им природные храмы. Они называли каньон "Маленьким Сионом" (Little Zion), а многие скалы, башни и утесы получили имена, заимствованные из мифологии, например, "Три патриарха" ( Three Patriarchs), "Сошествие ангелов" (Angels Landing), "Великий белый трон" (The Great White Throne).

Южный вход в парк охраняли две громады, видные за несколько миль до въезда в каньон: Западная Храмовая гора (West Temple, 2380 м) и Сторожевая гора (Watchman, 1995 м). Сразу же за входом дорога, окрашенная в ярко-терракотовый цвет, уводила в глубокую пропасть, по дну которой протекала река, носившая название Девственной реки(Virgin River). Согласно данным путеводителя в этом месте ее ширина достигала 700 м. Однако по мере продвижения на север к Храмовой горе Синавава (Temple of Sinawava) каньон настолько сужался, что зажимал реку и бегущую вдоль нее дорогу в пространстве, не превышающем 100 м. Слева и справа возвышались отвесные стены из красного песчаника, сланцев и известняка. Они так близко подходили друг к другу, что, казалось, достаточно размаха рук, чтобы коснуться их поверхностей.

Считается, что река начала врезаться в скальные монолиты более 13 млн лет назад. Сила ее разъяренного потока особенно ярко проявлялась во время паводка, когда стремительно несущиеся воды сметали всё на своем пути, превращая в крошки и грязь горную породу и расшвыривая, как пушинки или мелкие щепки, огромные валуны и гигантские деревья. Однако большую часть времени река ведет себя спокойно, и на ее берегах, поросших тополями, ивами и бархатистым ясенем, много приятных тенистых мест, служащих убежищем для диких животных и птиц в изнуряющую летнюю жару.

Наша машина медленно двигалась по ущелью, с одной стороны которого

нависали отвесные стены колоссальных каменных громад. На одной из таких вертикальных стен вверху образовалась так называемая Великая арка Сиона (The Great Arch of Zion), или "слепая арка", поскольку подступ к ней преграждали многочисленные скальные хребты. С другой стороны дороги высились громады, окрашенные в белый цвет и пастельные тона красного и оранжевого цветов. Поверхность этих монолитов избороздили трещины и щели, соткавшие рельеф с фантастической красоты узорами. Одна из таких громад, возникшая из песчаника и известняка, похожая на шахматную доску, так и назвалась Шахматной горой (Checkerboard Mesa). Она воспринималась как природный образец ткацкого искусства, сотворенный из натурального камня.

В северном секторе парка на высоте 1,347 м перед нами открылся вид на горный ансамбль, названный Храмом Синававы. Он представлял собой огромный природный амфитеатр, в центре которого высились две большие каменные колонны, названные Алтарем (Altar) и Кафедрой (Pulpit). По отвесным стенам храма стекало множество струящихся источников, которые, как свидетельствует туристический буклет, ранней весной или после обильных дождей превращаются в беспорядочные, переходящие один в другой многочисленные каскады.

От Храма Синававы на юг дорога, уходившая в гору, привела нас к огромному башенному монолиту, расположенному на высоте 2,056 м, носящему название "Великий белый трон" (The Great White Throne). Если посмотреть на него через седловину ближайшей небольшой горы, находящейся у восточной стены, то можно увидеть срез монолита, состоящего из белой верхней части, ярко-красного основания и целой гаммы цветов, заполнявших пространство между ними. По-видимому, железосодержащие минералы, некогда предававшие красный цвет всей формации, в процессе выщелачивания утратили свою первоначальную окраску, что привело к обесцвечиванию верхней поверхности монолита.

Западный край Белого трона снижался уступами, один из которых получил название "Сошествие ангелов" (Angels Landing). Узорчато изрезанные вершины каменных фигур, заполняющих уступ, действительно напоминали сложенные крылья ангелов, спустившихся на эту фантастическую землю. Край Трона обрывался глубокой пропастью,

В северо-западном углу парка находятся Колоб-каньоны (Kolob Canyon). По форме они напоминают расставленные пальцы руки, и поэтому называются пальцеобразными каньонами. Главной достопримечательностью Колоб-каньонов считается огромная свободно стоящая каменная арка (Kolob Arch), достигающая в периметре более 100 м.

Главное, что поразило меня в Зайон-каньоне -это несоразмерность масштабов человека и окружающих его исполинов. Человек чувствует себя песчинкой среди отвесных скал или статично распластанных громад. И хотя в путеводителях пишут, что название Сион (Zion) указывает на то, что это место создано для мира и покоя, у меня было только одно желание - побыстрее покинуть это убежище спящих гигантов.

На пути в Денвер нам неожиданно встретился, можно сказать, живой объект американской истории - крохотное поселение под названием Форт Сиона (Fort Zion). Форт был расположен на пыльной обочине хайвэя, среди безлюдной пустыни, и вся окружающая его атмосфера свидетельствовала о заброшенности и запущенности этого некогда грозного атрибута власти. Собственно, от форта как сторожевого сооружения, возникшего еще в XIX веке, осталось лишь несколько ветхих строений с названиями тюрьма, банк, сторожевая вышка, постоялый двор и пара кибиток, в которых передвигались поселенцы позапрошлого столетия. Чтобы привлечь внимание нынешних многочисленных путешественников, была восстановлена торговая лавка, ставшая превосходным музеем индейской культуры. Экспозиция товаров, размещенных на стендах, в витринах и на прилавках, демонстрировала образцы, как традиционного ремесленного искусства индейцев, так и разнообразные элементы их современного быта. Большое место в экспозиции занимала индейская символика, воплощенная в популярные стилизованные мотивы. Мы с большим интересом провели в этой лавке около получаса, купили сувениры, изготовленные индейскими умельцами, а мои спутники, обеспечивающие иллюстративную часть нашего путешествия, сделали серию любопытных фотоснимков.

Итак, фантастические зрелища каньонов южной Юты остались позади, и мы возвращались в Колорадо, где в предгорьях Скалистых гор остался наш американский дом. На следующий день, отдохнув от утомительной дороги, мы устроили прощальный вечер. Сидя у камина, мы слушали русскую музыку (всеми любимые 1-й концерт Чайковского и 2-й концерт Рахманинова в исполнении Святослава Рихтера), которая возвращала нас к событиям пятидесятилетней давности. Нашей встрече в Московском университете на Воробьевых горах и последовавшей за ней дружбе, было суждено оставить яркий след в наших жизнях.

Виттенберг, Дрезден, Берлин

Несколько раз я приезжал к Хорсту в Лейпциг, и мы путешествовали по Германии. В один из моих последних визитов Хорст показал мне возрождающуюся колыбель лютеранства - старинный немецкий город Виттенберг (Wittenberg). После объединения Германии этот всемирно известный центр протестантской религии и культуры был взят под покровительство ЮНЕСКО.

В XVI веке в Виттенберге началась реформаторская деятельность Мартина Лютера - основателя протестантизма. В одном издании я прочел:

"31 октября 1517 г. в немецком городе Виттенберге к церкви подходит человек, достает молоток, гвозди и густо исписанный лист бумаги. Не глядя ни на кого, он прибивает лист к церковным дверям. Стук этого молотка и имя этого человека громогласно разнесутся по Европе, а затем и по заокеанскому Новому свету, ибо на листе, который столь решительно пригвоздил этот человек для всеобщего обозрения, его рукой написаны 95 тезисов, потрясших католицизм. С этого дня начинается в христианстве протестантизм".

Отрадно было видеть, как возрождаются фасады средневековых строений, скульптуры выдающихся фигур реформаторского движения и другие уникальные памятники культуры того времени. Гуляя по городу, мы оказались перед порталом старой ратуши, где стали свидетелями церемонии венчания молодой пары, которое проходило по традиции старинного обряда. Мужчины, одетые в исторические костюмы стражников с секирами в руках, стояли на ступенях лестницы и как бы охраняли участников торжества. Невеста была одета в длинное белое платье с фатой на голове, в руках она держала букетик роз. Рядом стоял жених в элегантном черном костюме, но шею его обхватывало массивное деревянное ярмо, символизирующее конец холостяцкой жизни. После того, как он нежно поцеловал невесту, и они обменялись кольцами, к нему подошли дружки и под аплодисменты присутствующих гостей сняли с него эту удушающую колоду. Церемония завершилась радостными объятиями и поздравлениями. Стражники, подняв высоко вверх секиры, чинно сопровождали удаляющихся молодоженов. Присутствовать при столь необычном спектакле было для нас полной неожиданностью.

Посещение Дрездена всегда вызывало у меня двоякое чувство: с одной стороны восхищение замечательными шедеврами дворцовой архитектуры, с другой - удручающее впечатление от застройки разрушенного войной города примитивными коробками, лишенными какого-либо архитектурного стиля. Между коробками кое-где все еще зияли пустыри, заросшие бурьяном. Дрезден истинно оказался стертым с лица земли. Осталось только название от некогда прекрасного европейского города, бывшей (а после объединения снова) толицы Саксонии. Как известно, после окончания войны Дрезден вошел в советскую оккупационную зону. Историческое прошлое города, неотделимое от жизни и деятельности знаменитых саксонских королевских династий, не помешало правителям ГДР отвести Дрездену рол областного центра. Строительство социализма на немецкой земле по советской модели требовало жесткой централизации,, лишавшей любую территориально-административную единицу какой-либо самостоятельности. Решения, принимаемые в самой высшей инстанции, санкционировали восстановление лишь дворцового комплекса Цвингера (Zwinger) и единичных памятников культуры. Замечательный шедевр средневековья, построенный в готическом стиле, церковь Святой Богоматери (Frauenkirche), оставалась лежать в руинах, как бы в назидание потомкам о последствиях жесточайшей бомбардировки города в минувшую войну. О восстановлении архитектурных ансамблей никто даже не помышлял. Строители социализма вполне довольствовались домами, построенными из стекла и бетона. Лишь после объединения Германии городские власти Дрездена приступили к восстановлению ансамблей зданий и площадей по проектам довоенного времени. В центре города в полном своем великолепии поднялась из руин церковь Святой Богоматери. В дневные часы в церкви устраивались короткие органные концерты, для посещения которых в летний сезон выстраивалась длинная очередь туристов. В исторической справке, помещенной на памятной доске, было указано, что деньги на восстановление церкви были отпущены английским правительством.

Тяжелое впечатление на меня всегда производил Берлин, особенно, когда был разделен стеной, за которой высился стоявший в руинах Рейхстаг. После объединения Рейхстаг и соседние с ним правительственные здания восстановили. Как музейный экспонат сохранились кое-где отдельные фрагменты стены с прилегавшими к ней пропускными пунктами. Несколько в стороне от Бранденбургских ворот появился мемориал, посвященный памяти жертв Холокоста. Он расположен вблизи того места, где когда-то находился бункер Гитлера. Мемориал занимает довольно большое пространство, на котором рядами стоят "безмолвные" прямоугольные плиты разной величины, высеченные из черного мрамора. Они символизируют миллионы человеческих жизней, принесенных в жертву на алтарь нацистской идеологии. Эти мирные люди лишились жизни не в кровавых битвах за режим; они были уничтожены во имя "чистоты" арийской расы. Памятником тем, кто пал в сражениях за режим, стал сам город.

Варшава

В начале 1960-х годов мне пришлось побывать в Варшаве. Город, сожженный немцами до основания, возрождался, но зияющие пустыри и хребты одиноких стен все еще часто встречались. Мне показали район бывшего еврейского гетто и монумент, установленный в память погибших в восстании 1943 г. Из семи тысяч узников, согнанных в концлагерь, остались в живых лишь единицы, которые и помогли создать мемориал героям Варшавского гетто, поднявшим восстание против нацистских оккупантов. Это был первый в Европе послевоенный памятник, открывший серию мемориалов, посвященных жертвам Холокоста. Варшава еще лежала в руинах, когда 19 -го апреля 1948 г., в день пятой годовщины начала восстания в Варшавском гетто, состоялось открытие памятника. Композиция, созданная скульптором Н. Рапопортом, поражала своей выразительностью, передающей страдания и отчаяние загнанного народа. С барельефов памятника смотрели скорбные лица измученных страдальцев, решившихся на гибель во имя протеста. Казалось, что их глубоко впалые глазницы источали одновременно решимость и вселенское горе.

К 1980-м годам Варшавские улицы застроили современными коробками домов и зданий, кое-где восстановили костелы, Старо Място (Staro Mjasto) превратили в красивую пешеходную зону, памятник Шопену снова стал украшением живописного склона Вислы. И все-таки для меня этот город остался символом трагедии народа, оказавшегося жертвой злых замыслов двух величайших политических гангстеров ХХ века.

Вена

В декабре 2006 г мы полетели в Вену, чтобы навестить мою сестру, только что перенесшую тяжелую костную операцию. В это же время сюда приехали из Москвы и Алена с Сашей. Обычно большую часть дня мы проводили рядом с малоподвижной сестрой, а вечером отправлялись в центр города. Это было наше второе посещение имперской столицы Габсбургов. Если во время первого летнего путешествия мы осматривали дворцы, музеи и другие достопримечательности, то в эти зимние дни мы много гуляли по городу, наслаждаясь атмосферой приближающегося Рождества. Предрождественское праздничное убранство сделало Вену еще более прекрасной, чем она предстала перед нами год назад в летнем наряде своих садов и парков. Несмотря на холодную погоду, улицы города были заполнены туристами, которым для согревания на каждом углу предлагался горячий пунш и жареные каштаны. Иногда мы заходили в уютные венские кафе, чтобы выпить по чашке кофе. Ну и, конечно, какая Вена без музыки?! Один из вечеров мы провели на праздничном рождественском концерте, в программе которого популярные вальсы Штрауса чередовались с, музыкой Моцарта и фрагментами из знаменитых балетов Чайковского. Я уже писал, что ни одно Рождество, ни в одной стране не обходится без балетной музыки нашего великого соотечественника. Рождественские ярмарки и базары поразили нас своей красочностью и обилием национальных яств, ставших традиционными для праздничного стола австрийцев.

Моя сестра жила со своей семьей в Вене ужу восьмой год. Её муж, по профессии физик, был назначен главой российской делегации при МАГАТЭ, и срок его пребывания на этом посту подходил к концу. Его путь к международной карьере, с моей точки зрения, выглядел весьма любопытно, но, по-видимому, был характерным для стиля, сохранившегося еще с советских времен. Несмотря на то, что в 1990-х годах в России уже несколько лет не существовало советской власти, подбором кадров для работы за рубежом по-прежнему продолжали заниматься чекистские службы. Они выбрали кандидатуру М.В. по целому ряду параметров, среди которых не последнюю роль сыграло то, что он был родом из семьи потомственных чекистов. Его отец принимал активное участие в раскулачивании в период коллективизации, а после оккупации Прибалтики занимался насаждением советского режима в этих странах. Для подготовки М.В. к международной деятельности чекисты разработали целую программу кадровых перестановок, завершившуюся возведением недавнего старшего научного сотрудника на пост директора большого института. К будущему посланнику был приставлен инструктор для обучения навыкам разговорного английского языка, который повсюду следовал за ним и натаскивал своего подопечного даже во время обычных переездов на машине. С момента назначения директором института ни одна зарубежная встреча специалистов в области атомной энергетики не проходила без участия новой фигуры, готовящейся представлять национальные интересы демократической России.

За время, проведенное за границей, М.В. с женой объездили весь мир и почувствовали себя в новом качестве, которое ранее при жизни в России им было не доступно. Волею судеб такие люди попадали в категорию избранных, что вселяло в них чувство превосходства над соотечественниками, которые, по их понятиям, не заслуживали высокого доверия властей. И хотя российские службы, оплачивавшие их пребывание в европейском социуме, требовали не забывать о патриотическом долге, атрибуты западного уклада жизни были настолько привлекательными, что расставание с ними выливалось в болезненный процесс. Моя сестра долго сопротивлялась отъезду в Россию, но, в конце концов, пришлось подчиниться обстоятельствам. Во время нашего венского турне мы стали свидетелями семейной размолвки, которая завершилась весьма драматично после их отъезда из Австрии. Я сожалел, что путь в цивилизацию, который выбрали дорогие мне люди, оказался для них столь разрушительным.

Таскания, Венеция, Рим. Ватикан

В мае 2004 года мы совершили путешествие по Тоскании, Риму и Ватикану. Прилетев в Милан, мы встретились там с нашими бельгийскими друзьями Анной З. и Дмитрием Г., которые приехали на машине из Брюсселя. Мы предполагали провести вместе с ними две недели в Таскании и затем отправиться в Рим, откуда вернуться в Денвер. Постоянным местом нашего обитания была Лукка (Lucca), где в наше распоряжение был предоставлен трехэтажный каменный дом, принадлежавший родственникам наших друзей. Большую часть года дом пустовал, т.к. владельцы его жили и работали в Голландии. За зиму многочисленные помещения дома так промерзали, что на доведение их до жилого состояния, по-видимому, требовался не один летний месяц. Нас же заботили только комнаты, служившие нам спальнями. Там стояли электрические обогреватели, а в комодах хранилось такое количество теплых вещей, что задача решалась достаточно просто. Кроме того, проблема как согреться возникала только вечером, когда мы возвращались домой после экскурсий и осмотра достопримечательностей Таскании. Часто по дороге домой мы покупали великолепное итальянское вино, прекрасный сыр, замечательный хлеб, и устраивали ужин, убеждая себя в том, что поглощенные калории будут способствовать нашему согреванию.

На меня произвели сильное впечатление живописные ландшафты Таскании и ее природа. Невысокие горы чередовались с пологими холмами, на склонах которых возделывались виноградники и росли масличные деревья. Среди растительности здесь можно было встретить северную березу и вечнозеленые тропические магнолии, кипарисы и ливанский кедр. Повсюду в садах высились кусты роз, соцветия которых иногда уходили под крыши домов. Влажный, теплый климат благоприятствовал бурному росту и обильному цветению.

По пути из Милана в Лукку мы заехали в Парму, где находится Пармский монастырь, сооруженный в XII веке и запомнившийся мне еще с послевоенных времен по трофейному фильму "Пармская обитель". Обычно же наши ежедневные маршруты начинались и заканчивались в Лукке. Почти день мы провели в Пизе, посетив ее замечательный собор и повидав знаменитую Пизанскую башню. Побывали во Флоренции, славящейся Средневековыми храмами и памятниками эпохи Возрождения, а также - знаменитой картинной галереей. Ну и, конечно, отправились в Венецию, на осмотр которой смогли выделить только три дня. Там мы жили в гостинице, находившейся на небольшом островке Мурано (Murano), куда регулярно по лагуне ходил пассажирский катер. Это местечко прославилось на весь мир своими художественными изделиями из знаменитого венецианского стекла и керамики. Соседний островок был знаменит тем, что жившие там умельцы занимались рукоделием и изготовляли чудесные кружева.

Иногда Санкт-Петербург называют северной Венецией. В какой-то степени это оправдано, но в городе на Неве помимо каналов есть множество проезжих улиц, по которым передвигается транспорт. В Венеции вместо улиц каналы, а главное средство передвижения - водный транспорт. Гондолы с красочно и элегантно одетыми гондольерами - неотъемлемый элемент венецианского городского пейзажа. Редко между зданиями встречаются небольшие островки земли (так называемые внутренние дворики), забранные камнем. От Средневековья в них остались колодцы, сооруженные в виде округлых каменных тумб. Интересно, что в те далекие времена архитектурному оформлению колодцев предавалось большое значение, и какое-либо повторение художественной отделки не допускалось. Поэтому колодезные тумбы, сохранившиеся до сего времен, являют собой образы оригинального архитектурного стиля, свойственного только этим видам сооружений.

Я не буду говорить о великолепии площадей, дворцов, храмов и вообще об архитектуре Венеции, о живописи и скульптуре - все это надо только видеть самому. Трудно лишь удержаться от того, чтобы не отдать дань восхищения величием человеческого духа, воплотившегося в непревзойденные шедевры искусства.

В конце второй недели пребывания в Лукке мы распростились с нашими милыми и добрыми друзьями Анной и Дмитрием, без помощи которых мы не смогли бы почувствовать всю неповторимость Таскании, и отправились поездом в Рим. Каждый день до позднего вечера мы бродили по улицам города, осматривали музеи и памятники Древнего Рима, встречались с нашими голландскими друзьями Кейсами, приехавшими, чтобы повидаться снами. На площади Испании, которую мы хорошо помнили по романам Хемингуэя, с нами произошел забавный случай. В какой-то момент мы остановились среди площади, пытаясь рассмотреть амфитеатр, заполненный туристами, причудливые фонтаны, осаждаемые детьми, и вообще понять ту жизнь, которая наполняла ее. Я отошел, чтобы сфотографировать Соню, и вдруг увидел, что к ней подбежал продавец с охапкой роз, вынул из букета один цветок и с элегантными реверансами вручил ей красивую красную розу. Этот эпизод и попал в объектив.

Один день мы провели в Ватикане. Когда мы появились на площади пред собором Св. Петра, заканчивалась церемония венчания, которой руководил лично Папа Иоанн Павел II. Мы были рады такой удаче не меньше, чем молодожены, получившее благословение из рук понтифика. После осмотра замечательных музеев Ватикана, мы вернулись в Рим и сделали прощальный круг по полюбившимся нам местам этого вечного города. Наутро мы покидали древнюю землю Италии с ощущением, что побывали у истоков Христианской культуры и соприкоснулись с живой историей европейской цивилизации. Мне не пришлось быть в Иерусалиме. Возможно, что подобное чувство я испытал бы и там.

Наши гости

Пару раз нашим гостем в Денвере был давний Сонин друг, английский историк Джеффри Хоскинг. Они познакомились, когда Джеффри, будучи еще студентом, приехал в Москву на стажировку. Решив специализироваться в области русской истории, он многократно бывал в России, обзавелся кругом друзей и прекрасно овладел русским языком. В брежневские времена общение советских граждан с иностранцами, мягко говоря, не поощрялось, но были семьи, которые шли на риск и позволяли себе встречаться с представителями западной культуры. Таким был и наш московский дом, где Лжеффри принимали как желанного гостя.

В 1990-е годы Джеффри написал несколько книг, посвященных отдельным периодам российской истории, которые были переведены на русский язык. В одной из последних книг он коснулся советского периода жизни, где, в частности, заинтересовался крестьянской проблемой, представления о которой почерпнул из произведений таких "писателей-деревенщиков" как Абрамов и Белов. Много раз при наших встречах я пытался начать разговор о том, как он оценивает политические, экономические и социальные события советской истории, но узнать его точку зрения мне не удавалось. Но однажды я услышал ответ, который заставил меня очень серьезно задуматься над основополагающими принципами западной политики в целом. Вопрос касался "Великого террора" и советского экспансионизма. Я спросил, почему политический мир и общественное мнение Запада не пожелали остановить Сталина в кровопролитии, которое он учинил своему народу на протяжении нескольких десятилетий. Последовал ответ: "У них не было достаточных доказательств". Сначала я опешил, но потом решил, что, по-видимому, эта ключевая формула может объяснить многое из того, что сегодня происходит на мировой политической арене.

В каждый наш приезд в Москву мы встречались с Александрой И. Ильф, Сониной подругой еще с университетских времен. В 1990-х годах снова оживился интерес к несколько забытым произведениям Ильфа и Петрова, которые в свое время высоко ценились за острую сатиру и милый одесский юмор. Официальная советская позиция по отношению к литературному наследию этих писателей была скорее отрицательной, поэтому их имена старались предать забвению. Однако с устранением тотальной цензуры, начался процесс возрождения творчества многих загубленных чекистской властью литераторов. Поскольку значительная часть рабочих материалов Ильфа оставалась в семейном архиве, то Саша решила сама начать их исследование, и подготовить ранее напечатанные произведения к переизданию. Идея переиздания получила активную поддержку со стороны поклонников "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", что вдохновило Сашу на более широкое изучение творческой деятельности отца. Помимо рукописных текстов она обнаружила в архиве негативы фотоснимков, сделанных Ильфом. Подготовив отпечатки и сопроводив их соответствующими подписями, Саша представила выставочную композицию фоторабот Ильфа, которую показывала в ряде американских университетов. С этой композицией она приезжала и к нам в Денвер, где Соня помогла устроить серию показов на кафедре иудаики Денверского университета, в еврейском Культурном центре Денвера, а также на кафедре иностранных языков Колорадского университета в Болдере.

И хотя до сих пор любители Ильфа и Петрова ценят их книги за обаятельных героев, а неотразимого Остапа Бендера за его сногсшибательные похождения, мне кажется, творческие находки создателей этих произведений заслуживают более значимой оценки. Я думаю, что их гениальность заключается в том, что за удачно найденной юмористической формой им удалось продемонстрировать дух советской эпохи, стержнем которой оставался всепобеждающий авантюризм. "Остапы Бендеры от политики" управляли государством, строительством нового общества, созданием новой пролетарской культуры.

Занимаясь архивом отца, Саша собрала материалы, проливающие свет на судьбы отдельных членов его семьи. Оказалось, что старший брат Ильфа, Александр (псевдоним Сандро Фазини) стал художником, долгое время жил во Франции, и пал жертвой нацистского геноцида. Его работы частично были уничтожены, а другие рассеялись по свету и кое-где осели в частных коллекциях живописи. Саша подготовила к изданию небольшую книгу о его жизни и творчестве, а также предприняла ряд шагов, чтобы организовать выставку работ художника в рамках проекта, посвященного Холокосту. С помощью Сони и ее друзей из центра иудаики лекционная часть этого план был воплощен в жизнь, когда Саша в очередной раз стала гостем Денверского университета и нашего дома одновременно.

26. Трагедия заблудшего народа

На исходе жизни мне казалось не совсем оправданным уходить из нее, не осмыслив те события, через которые пролегал ее путь. Поэтому я попытался взглянуть на некоторые вехи прожитой жизни с точки зрения моего личного мировосприятия.

Будучи биологом по образованию, я, естественно, стремился приложить к объяснению некоторых явлений и событий, происходящих в человеческой популяции, биологические законы. Несмотря на то, что человек - явление социальное, его биологические системы, включающие физиологию, высшую нервную деятельность, психику и генетику, подчиняются тем же самым закономерностям, по которым развивается весь животный и растительный мир.

Структура популяции

В соответствии с законами, регулирующими структуру популяции любого биологического вида, распределение индивидуумов в человеческой среде выражается кривой, имеющей форму колокола или пирамиды. В верхний сегмент кривой попадают экземпляры с наиболее выраженными параметрами какого-либо свойства, нижний сегмент составляют экземпляры, имеющие минимальную степень проявления рассматриваемого качества, в средний сегмент входят индивидуумы, которые по степени выраженности свойства занимают промежуточное положение между верхним и нижним сегментами. Если взять в качестве показателя образованность и просвещенность людей в определенном социуме, то, например, в царской России в начале ХХ века по этому критерию лишь 10-15 % населения страны попадали в верхний сегмент колокола. Нижний сегмент, наиболее внушительный по своим размерам, приходился на долю 75% неграмотных людей, средний сегмент, незначительный по величине, отражающий количество индивидуумов с частичной грамотностью, составлял не более 15%.

В любом сообществе индивидуумы, обладающие наибольшим запасом приобретенных знаний и, соответственно, имеющие наиболее развитый интеллект, олицетворяют собой мозговой центр популяции. Опираясь на знания и опыт, эта группа людей призвана играть ведущую роль в жизни социума. Подобная структура популяции была характерна и для государственного устройства в дореволюционной России.

Разрушение популяционной структуры

После прихода большевиков к власти популяционный состав русской нации претерпел радикальные изменения. Произошло то, что Владислав Ходасевич образно определил таким словами: ... "Большевики поставили историю вверх ногами: наверху оказалось то, что было в самом низу, подвал стал чердаком ...". Мозговой центр, обслуживавший прежнюю социальную структуру, был разрушен, и его функции взяли на себя большевистские комиссары. Необходимость знаний и опыта для управления государством перестала быть ведущим критерием. Главным условием стала революционность, требовавшая тотального уничтожения старого уклада. Верхний сегмент "колокола", отражающий лидерство в популяции, молниеносно наполнился за счет революционного авангарда и необразованных народных масс, поддержавших революцию. Нижний сегмент кривой распределения составили те представители нации, которые обладали знаниями и имели более высокий уровень интеллектуального развития, но которые были отвергнуты революцией. Средний сегмент составили колеблющиеся элементы. Таким образом, главный биологический закон, определяющий структуру популяции, был сметен.

Формирование неинтеллектуального лидерства

Очень странную оценку мыслительного аппарата отвергнутой части нации, в которую входила интеллигенция, включающая философов, ученых, деятелей культуры того времени, давал вождь мирового пролетариата. По поводу арестов интеллигенции М. Горький писал, что "работники науки должны быть ценимы как самая продуктивная и драгоценная энергия народа, а поэтому для них необходимо создавать условия, при которых рост этой энергии был бы всячески облегчен". И далее: "в России мозга мало, у нас мало талантливых людей и слишком - слишком! - много жуликов, мерзавцев, авантюристов...". В. И. Ленин парировал: "Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это - не мозг, а говно". (Цит. по: А. Ваксберг "Гибель Буревестника", М., 1999 г., стр. 88 - 89).

На протяжении семи десятилетий структура популяции советского народа периодически менялась. В первое же десятилетие советской власти из верхнего сегмента "колокола" бесследно исчезли комиссары, руководившие революцией, входившие в состав первого советского правительства и выигравшие Гражданскую войну. Их место заняли политические функционеры, преданные диктатору, поставившему перед собой цель: создать социализм в одной отдельно взятой стране и похоронившему идею мировой революции. Поскольку история человечества не имела аналогов подобной задачи, то никакими специальными знаниями представители этой части популяции не могли воспользоваться. Все решала воля диктатора, опиравшегося на созданный им репрессивный аппарат. После ухода диктатора с политической арены в мир иной от функционеров, возглавивших популяцию, требовалась лояльность по отношению к политике, проводимой группой правящих вождей. Эта преданная советскому режиму прослойка и составила основу верхнего сегмента колокола.

В нижний сегмент, существенный по величине, вошла часть популяции граждан, обвиненных в нелояльности к режиму. В эту группу входили заключенные концлагерей, члены их семей, представители бывших эксплуататорских классов. Позднее сюда же попали инакомыслящие элементы, занимавшиеся диссидентской деятельностью.

В средний сегмент, самый большой по площади, входили верноподданные и граждане, не стоящие в оппозиции к режиму.

Факторы, регулирующие состав популяции

Известно, что популяция любого биологического вида представляет собой саморегулирующуюся систему, которая обладает способностью к регенерации. В природных условиях распределение особей в популяции регулирует механизм естественного отбора. В человеческом социуме дело обстоит гораздо сложнее.

В пост-революционной России сразу же после большевистского переворота советские вожди с целью формирования неинтеллектуального лидерства решили прибегнуть к методам социальной селекции. Началось выбраковывание индивидуумов, обладающих критическим мышлением и более высоким интеллектом, чем правящая элита. Отсюда взяли свое начало концлагеря и другого рода репрессивные меры, направленные на устранение таких особей из сферы возможной конкуренции за власть, а также исключения их из общественной жизни. При сталинской диктатуре селекция приобрела гигантский масштаб и переросла в кровавый террор. Вдохновителем террора стал "великий вождь, гений всех времен и народов", заслуживший репутацию непревзойденного мастера селекции человеческих душ. Такая форма искусственного отбора остается до сих пор важным рычагом регулирования состава человеческой популяции в тоталитарных и авторитарных политических режимах.

Формирование новой популяция советского социума, основу которого составляла лишь часть нации, поддержавшая революцию, имела и другие особенности. Поскольку прежняя система просвещения была разрушена, а носители специальных знаний были изгнаны или уничтожены, то вопрос, кто же должен просвещать темный и неграмотный народ, долгое время оставался висеть в воздухе. И хотя безграмотность народных масс не снижала их революционного разрушительного порыва, неизбежный переход к созидательной деятельности рано или поздно должен был столкнуться с потребностью в специалистах, которых в новом социуме явно не хватало.

Опыт социалистического строительства показал, что недостаток знаний можно заменить энтузиазмом, с помощью которого приводились в движение отжившие технологии, а непосильный физический труд становился источником радости для тех, кто начинал строить новую жизнь. Не последнюю роль играл дурман революционной пропаганды, воздействовавший на сознание энтузиастов и отвлекавший их от тягот реальной жизни, наполняя ее фантазиями о прекрасном будущем. Формировалась популяция людей, в психологию которых был внедрен синдромом жертвенности во имя великой цели. На алтарь жертвоприношений были брошены христианские ценности, здравый смысл и нравственность, жизнь окружающих и даже собственная жизнь. Энтузиазм, переросший в фанатизм, завладевший сознанием новой субпопуляции русского народа, обошелся высокой ценой десяткам миллионов сограждан, ставших жертвами "Большого террора" и войны, которую "мудрый" вождь и великий манипулятор поспешил окрестить "Отечественной".

Пророчества

Манипулирование разумом и волей непросвещенного народа не было изобретением большевиков. Включив этот прием в арсенал средств воздействия на массы, они лишь продолжили традиции русской революционной интеллигенции, начавшей "хождение в народ" еще задолго до свержения царя.

Для народных масс, влившихся в большевистскую революцию, можно сказать, сбылась вековая мечта, предсказанная пророками, черпавшими силы в панславизме. Десятилетиями идеологи славянофильства культивировали в сознании русского человека веру в превосходство его перед европейскими народами. Вызывают удивление высказывания таких замечательных русских писателей как Достоевский и Гоголь. Последний, воздавая хвалу русскому народу, писал: "Всечеловеческий отклик в русском народе сильнее, чем в других народах, и составляет его высшую и лучшую характерность"; ("Избранные места из переписки с друзьями" том 9, стр. 81). "Русская нация - необыкновенное явление в истории человечества. Характер русского народа не похож на характеры всех современных европейских народов. Русский человек со всеми уживается и во все вживается. Он сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы, Он находит и немедленно допускает разумность во всем, в чем хоть сколько-нибудь есть общечеловеческого интереса. Всякий русский может говорить на всяких языках и изучить дух каждого чужого языка до тонкости, как бы свой собственный русский язык - чего нет в европейских народах, в смысле всеобщей народной способности" (стр. 21-23). Продолжение панегирика: "Великоросс только что начинает жить, только что поднимается, чтобы сказать свое слово и, может быть, уже всему миру: и поэтому и Москве, этому центру великоросса - еще долго жить, да и дай Бог. Москва еще третьим Римом не была, и, между тем, должно же исполниться пророчество, потому что "четвертого Рима не будет", а без Рима мир не обойдется" (т. 10. стр. 174). В потоке славословия русскому народу, еще не освободившемуся от крепостничества, не менее странным звучало высказывание Достоевского: "...русский человек не раб; и никогда не был им, несмотря на многовековое рабство. Было рабство, но не было рабов" ("Записная книжка" стр. 423). Говоря о силе народной, писатель предчувствует "великое грядущее назначение этой силы" (стр. 468).

С таким багажом предсказаний пришел в большевистскую революцию русский мужик. Он был опьянен предстоящей возможностью свершения пророчеств, понять ложность которых ему не хватало ни мудрости, ни образованности. Русскому человеку трудно давалась европеизация, введенная Петром I, поэтому даже самый примитивный доморощенный патриотизм подкупал его своей простотой и был близок его душе.

Трагические события ХХ века показали, что на самом деле "опиумом для народа" оказалась не вера в Бога, как вещал вождь мирового пролетариата, а вера патриотическую идею. Эта гибельная философия настолько прочно укрепилась в сознании русского человека, что спекуляция ей успешно используется и поныне в политических целях и для борьбы с любыми попытками оздоровления общества.

Раскол нации.

Массы темного народа не смутило то, что на волне революционного смятения нация лишилась наиболее образованной части популяции, которая стояла у истоков создания национальной культуры. Одержимые идеей разрушения, массы даже не заметили, что из жизни нации исчезли носители традиций русской духовности и исторической памяти народа. Символом этого разрушительного процесса можно считать высылку лучших умов и талантов в 1922-м году. Трудно себе представить, чтобы такое могло произойти с популяцией людей, сформировавшихся в зрелую единую нацию. Однако, спустя более, чем два столетия после петровских реформ, русская нация все еще была лишена единства, о чем свидетельствовал раскол общественной мысли на идеологию западников и славянофилов. Большевистский переворот подвел черту под национальным расколом, отдав право представлять нацию народным массам. Вторая половина нации оказалась рассеянной по всему свету.

Прошло почти 70 лет, прежде чем рухнул "великий и могучий" Советский союз, продемонстрировав всему миру провал большевистского эксперимента и его катастрофические последствия для нации, которая к концу существования режима стала называться советским народом. Усилия русских мыслителей и философов второй половины Х1Х века, из всех сил старавшихся наделить русский народ выдающимися качествами, предрекая ему великое будущее среди других народов мира, оказалось тщетным. История показала, что эти заискивания пред народом, сознание которого еще долгое время оставалось крепостническим, принесли ему больше вреда, чем пользы.

Утрата культурного наследия,

Как известно, европейский путь развития России выбрал Петр Великий. Поэтому в начале XXI века, спустя 300 лет после петровских реформ, странно слышать рассуждения современных "путинных", должна ли Россия следовать ценностям европейской цивилизации или искать свой самобытный путь движения в будущее. Выбор, сделанный Петром 1, предопределил возникновение русской дворянской культуры, которая развивалась в европейских традициях и стала неотъемлемой частью общечеловеческого духовного достояния. Произведения русской литературы и искусства, созданные выходцами из дворянского сословия и разночинной интеллигенции, вошли в мировую сокровищницу как замечательные образцы духовного созидания, вобравшие в себя дух национальной ментальности в единстве с неповторимостью русской природы. Первые российские университеты, организованные по европейскому типу, положили начало эпохе просвещения и становления наук. Как и для всего научного мира, XIX век для российских естествоиспытателей ознаменовался выдающимися достижениями в области естествознания. Ученые Менделеев, Бутлеров, Павлов (первый русский Нобелевский лауреат), Мечников своими фундаментальными открытиями обогатили общечеловеческие знания о законах живой природы и организма человека. Им не нужно было выполнять "социальный заказ" и изобретать национальную науку, подобно лжеученым советского времени. Их жизнь была посвящена поискам научной истины.

Трагедия, постигшая русский народ в XX веке, заключается в том, что часть нации, подчинившаяся воле советского диктата, перестала создавать духовные ценности. Одаренных людей, осмелившихся отступить от регламентированных норм, советская власть возводила в ранг врагов и инакомыслящих и всеми способами парализовала их творческую деятельность. Отдельные же очаги несанкционированной властями культуры были столь малочисленны, что никогда не становились достоянием широких масс советского общества. К моменту распада советской системы в духовной жизни страны образовался вакуум, прежде заполняемый идеологическим эрзацем. Задача создать пролетарскую культуру окончилась провалом.

Но, как говорится, природа не терпит пустоты. С открытием сдерживающих шлюзов цезуры поток русскоязычных изданий устремился в общество, не ведающее о соотечественниках, которые вопреки советскому диктату оказались творцами истиной русской культуры как у себя в стране, так и за рубежом.. В актив духовного созидания нации стало возможным занести творчество таких всемирно известных писателей как Набоков, Бунин, Платонов, Булгаков, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Солженицын, Бродский, композиторов Рахманинова и Стравинского. Став советским народом, популяция советских людей десятилетиями не только отвергала свою причастность к этим именам, но и топтала их творения, всячески унижая их человеческое и национальное достоинство. Если история и сохранила для России имена этих отверженных людей, нашедших в себе силы продолжить традиции русской культуры, то этим она обязана не советскому строю, а мужеству и силе духа самих творцов. Они спасли нацию от позорного беспамятства. Популяция русских, населяющих Россию XXI века, обязана помнить имена этих спасителей национальной культуры.

Манипулирование сознанием

За 70 лет жизни при коммунистическом режиме советские люди настолько свыклись с тем, что власти на каждом шагу манипулировали их волей и действиями, что даже не замечали, что стали послушным орудием в руках политических преступников и идеологических авантюристов. Для подавляющего большинства людей смысл жизни превратился в бездумное служение государству, которое обещало им "светлое будущее". На самом же деле советские вожди изобрели такую всепоглощающую систему обмана, что лишили рассудка не только собственных граждан, но и парализовали разум мировой общественности. Под шквалом фальсификаций здравый человеческий смысл отступил, и люди перестали отличать правду ото лжи. Элементы криминального мышления стали вытеснять логику здравого смысла. "Ложь, принятая за правду, имеет самый опасный вид" - писал Гоголь (9,332).

Искореженное сознание советских людей оказалось не в состоянии оценить свою крепостническую зависимость от государства, называвшего себя народным. Трагичность ситуации усугублялась тем, что пропаганда внушила порабощенному народу, что он принадлежит к "передовому отряду всего прогрессивного человечества". Возводя советских людей на несуществующий пьедестал, власть глумилась над подданными, лишенными элементарных гражданских прав. Отняв у крестьян паспорта, она превратила их в крепостных колхозов. Используя рабский труд узников ГУЛАГа, режим создавал новую индустрию, возводил секретные города для военных объектов, реализовал планы, объявленные "великими стройками коммунизма". Эксплуатируя интеллектуальный труд ученых, упрятанных в т.н. шарашки, власть жаждала получить новые устройства, необходимые для повышения эффективности способов слежки за теми, кто еще не был репрессирован.

Десятилетия советского режима не прошли даром. К моменту распада Союза в стране победившего социализма, действительно возник новый социально-экономический уклад, основанный на командно-крепостнических отношениях между властью и населением. Уклад оказался неприемлемым для цивилизованных народов. Попытка внедрить эту модель в жизнь восточно-европейских стран, попавших после Второй мировой войны в орбиту советского владычества, потерпела полный провал. Народы этих стран готовы были строить социализм, но не с крепостническим, а "с человеческим лицом" Европейцам было трудно смириться с утратой их представления о человеческом достоинстве, редуцированным советской идеологией до отождествления личности с "винтиками" государственной машины.

Однако, несмотря на произвол режима и бесправие граждан, мало кто допускал, что когда-нибудь может наступить конец советской власти. С верой в вечность советского строя жили и умирали наши родители, в неизбежность советского господства верили и мы, их дети. Власть, выступавшая от имени многомиллионного народа, ежедневным шантажом и шельмованием внедрила в национальное сознание убежденность, что быть подданным "народного" государства - великое счастье. На самом деле всепоглощающий государственный монстр воспринимал жизнь каждого из нас как свою собственность, которой можно распоряжаться по своему усмотрению.

Верноподданность

Крепостническая психология порождала тупую верноподданность. Она досталась революции в наследство от недавно отмененного крепостного права, дух которого еще прочно сидел в душах русских людей. Коллективизация, уничтожившая зажиточных земледельцев, вставших на путь цивилизованного предпринимательства, открыла дорогу перед теми, кто не хотел возделывать землю и не умел вести хозяйство, а посему воспринимал свою деревенскую жизнь как несправедливость, покончить с которой призывала новая власть. Влившись в ряды комсомольцев, молодые люди, не преуспевшие на ниве земледелия, вскоре превратились в главное пополнение партийных рядов, очистившихся к тому времени от бывших революционных комиссаров и их приверженцев. Выходцы из деревенской бедноты, унаследовавшие комплекс неполноценности из своего прошлого деревенского быта, на всю жизнь остались верными слугами советской власти. Их руками и идеологией верноподданности было создано общество крепостнического социализма. Иного представления о справедливом социальном устройстве в их воображении не существовало.

За свое долгое пребывание в советском социуме мне приходилось наблюдать разные проявления верноподданности, но классическим примером оставался человек, с которым свела меня жизнь не на одно десятилетие. Он родился в начале 1900-х годов в деревне, в юности стал комсомольцем и принимал активное участие в установлении нового порядка, как среди своих односельчан, так и в маленьком соседнем городке. Он любил хвастаться своей былой революционностью, рассказывая, как комсомольские активисты третировали молодых "буржуев", например, отрезая галстуки или срывая шляпы с тех, кто упорно продолжал следовать прежней моде. В разговорах я слышал от него один и тот же рефрен: "Я - простой парень из бедных крестьян. Благодаря советской власти, я получил высшее образование, правительство наградило меня орденами, я стал доктором наук и академиком. Все это сделала для меня советская власть. Ни в одной другой стране я всего этого не добился бы".

Получив в 50-х годах садовый участок размером в 6 соток, он любил повторять: "Я должен отблагодарить государство за этот подарок и вырастить на выделенном куске земли сад. Это - народная земля, и она дана мне не для того, чтобы я ездил туда отдыхать".

Каждое воскресение к дому, где жила семья этого советского чиновника, подъезжала черная "Волга", которая полагалась ему по служебному чину, и водитель, приезжая на дачу, оставался там на целый день. Он брал в руки лопату и помогал возделывать участок. Никого не смущало то, что шофер государственной машины перевоплощался в батрака и выполнял работу, которая не входила в его обязанности. Советская этика не видела в такой ситуации ничего предосудительного, мысли о барине и крепостном или об эксплуатации чужого труда и унижении человеческого достоинства подчиненного ни у кого не возникали. А если бы и появились, то скорее уводили бы в дебри марксистской теории, от которой мало что перешло в советскую действительность.

За время своей жизни при советском режиме этот человек проделал огромную карьерную эволюцию, приведшую его на вершину социальной лестницы. Из деревенского мальчишки он превратился в представителя элиты, венчающей пирамиду популяции советского социума. В его мировоззрении сфокусировалась новая философия, внедренная властями в сознание миллионов, попавших в сферу большевистского эксперимента. Краеугольным камнем этой философии стала верноподданность. Советская пропаганда ловко играла на непросвещенности огромной массы людей и представляла верность режиму как выражение высоких патриотических чувств, В этом ключе были воспитаны три поколения советских людей. Они так и не почувствовали подмену, которая привела их к деформированному представлению о достоинстве личности, о национальных и общечеловеческих ценностях.

Излечиться от синдрома рабского преклонения перед властью, поразившего советское общество, оказалось не так просто. Идеология верноподданности настолько овладела большей части населения, что даже представившаяся в 1990-х годах возможность начать устраивать жизнь по демократическому образцу не встретила понимания у многих советских людей. С распадом советской империи перелома в сознании большей части советского народа не произошло. Народ не хотел верить, что советская власть превратила своих подданных в крепостных государства и что они стали жертвой вселенского обмана, в который вылился большевистский эксперимент.

Летом 2008 г я приехал в очередной раз в Россию. Мое пребывание в Москве совпало с праздником "Днем независимости России", установленным еще демократическим правительством Ельцина. С приходом к власти чекистов название было редуцировано до "Дня России", ибо принципы независимости никак не укладывались в их имперскую философию. Целью новой власти стало восстановление былого имперского величия, в орбите которого могли находиться только зависимые от нее субъекты. Гигантомания, унаследованная от своего создателя, "гения всех времен и народов", настолько прочно овладела сознанием чекистов, что они оказались не в состоянии понять. что в XXI веке имперские амбиции выглядели анахронизмом.

По случаю праздника группа работников культуры и науки получила правительственные награды. Церемония вручения дипломов транслировалась по телевидению. Каково было мое удивление, когда одна из награжденных, получив диплом из рук нового президента Д. Медведева, обратилась с заискивающей и подобострастной благодарностью к уже непрезиденту Путину, сидевшему в первом ряду среди приглашенных. Было странно видеть этот жест верноподданности, исходящий от просвещенного и уважаемого человека.

"Чудно, как создана человеческая натура! Вдруг, и ведь вовсе не из подлости, человек делается не человеком, а мошкой, самой простой маленькой мошкой" (из "Записной книжки" Достоевского, стр.16).

Жизнь в атмосфере всепроникающего духа холопства делает человека привычным к этому дефекту личности, осознать который удается далеко не каждому. Часть популяции в советском социуме наследовала этот недуг нравственности на протяжении трех поколений. Он помогал им выживать. Но горько думать, что холопство стало национальной чертой русского народа. В 1970-х годах прошлого века мудрый Булат Окуджава по этому поводу сказал: "А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему, и мы иногда все холопами числим себя...".

Надругательство над верой

Самая страшная трагедия, которую испытал русский народ за время существования советского режима - это надругательство над его религией. Советская власть растоптала вековую веру народа в Православного Бога и заставила народ его же руками разрушить святыни этой веры. Как на кострах инквизиции уничтожались труды религиозных философов, на варварское разграбление были отданы тысячи православных храмов, сосредоточивших в себе огромные материальные и духовные богатства нации, произведения искусства. Оказавшись в руках авантюристов, озверевшие толпы крушили те ценности, которые нация в целом создала за тысячелетие нелегкого пути от язычества к христианству.

Воспитанные в духе жертвенности, миллионы непросвещенных людей смиренно приносили на алтарь новой коммунистической веры в "светлое будущее" свой духовный мир, прочно сросшийся с Православием. Душа народа, который пророки окрестили народом-богоносцем, была распята на красной звезде большевиков. Из такой человеческой массы, превращенной в пластилин, можно было лепить любые узоры и фигуры, наделяя их самыми фантастическими качествами от палача для собственных сограждан до строителя "самого передового в мире общества". Новый социум стал напоминать музей восковых фигур мадам Тюссо в Лондоне. На подмостках театра пластилиновых марионеток великий манипулятор разыгрывал трагедии и фарсы, драмы и батальные сцены, массовые казни и ликование толпы, безграничную любовь к подданным и ненависть к врагам. Спектакль назывался "Мы свой, мы новый мир построим ......".

Народ не успел оглянуться, как его некогда цветущая земля покрылась мраком, в котором вырисовывались хребты разрушенных храмов и монастырей. Монастырские кельи превратились в камеры для заключенных, а молельные залы, сиявшие в дни великих праздников огнями и великолепным убранством, напоминавшим о величии человеческого духа, стали складами для разного рода хлама. Правда, в моем родном городе Боготоле церковному храму "повезло": в нем устроили пекарню. Старинные русские города, села и деревни, главным украшением которых всегда были церкви, утратили свой славянский колорит и за годы советской власти вросли в землю. Что может быть символичнее трагической истории России в XX столетии, чем эта картина всеобщего запустения?! В эту же землю легли и три поколения русских людей, которым идеологи панславизма предсказывали "великое грядущее назначение" (Д. 11,468).

Тот, кто бывал в Калязине в советское время, не мог не запомнить надрывное зрелище, которое производила колокольня затопленной церкви. Она стояла посреди водохранилища, под водами которого были погребены деревни и огромные площади некогда плодородных земель и лугов. Основная часть церкви также ушла под воду, но до вершины надколокольного креста поднять уровень затопления не удалось. Вот и стояла эта белая колокольня в полном своем величии среди бескрайней глади поросшей тиной воды как символ недосягаемости дьявольских сил разрушительного режима. Казалось, что именно водная стихия уберегла ее от разрушительных сил человеческого разума.

В молодости я много путешествовал на байдарке по рекам и озерам средней полосы России. Не было деревни, мимо которой мы проплывали, где бы ни стоял разрушенный и оскверненный храм. Около некоторых из них еще оставались следы прицерковного кладбища в виде чудом сохранившихся надгробий, но общая картина варварского надругательства постоянно возвращала к мысли о том, что чувство святости из человеческого мироощущения исчезло навсегда. Человек перестал общаться с Богом и вернулся в мрачную пору язычества.

В 2006 г мне представился случай побывать в возрожденной Оптиной пустыни. Почти 70 лет этот знаменитый центр русского Православия лежал в руинах. С крахом советского режима, монастырь и церкви были заново отстроены, Во многие иконостасы были водружены прежние иконы, которые удалось спасти от гибели с помощью жителей близлежащих сел и деревень. Там я услышал историю о том, как после распоряжения властей о закрытии монастыря священнослужители обратились к прихожанам с просьбой разобрать по домам наиболее ценные иконы, оклады, церковные росписи и церковную утварь, чтобы спасти все это от уничтожения. И люди с риском для жизни ночами переносили иконы домой, прятали их и десятилетиями хранили в местах недоступных постороннему глазу. Умирающие оставляли наказ детям сберечь святыни, хотя в то время надежд на скорое возрождение храмов еще не было. Пройдя через невзгоды, выпавшие на долю их спасителей, многие иконы все-таки дождались того счастливого дня, когда воинствующее мракобесие отступило, и они смогли занять свои прежне места в многоярусных иконостасах возрожденных церквей.

Такая же судьба разграбления и уничтожения постигла и соседний женский монастырь в Шамардине. В октябре 1922 г, ровно через 38 лет после открытия, монастырь был ликвидирован советской властью "как рассадник контрреволюции". Все помещения, земли и леса, принадлежащие монастырю, были переданы совхозу.

Восстановление Оптиной пустыни и Шамардина происходило почти одновременно. Я попал туда, когда отмечалось 15 лет возрождения этих святых обителей. Перед взором паломников, числа которым не было конца, открывался потрясающий вид на собор в честь Казанской иконы Божией Матери в Шамардине и возвышающиеся на холме соборы Оптиной пустыни. В течение 70 лет руины этих шедевров русской церковной архитектуры тешили тщеславие вождей советского режима. Таких развалин по всей стране было немало. Но именно они были нужны для того, чтобы покорить народ-богоносец, безжалостно растоптав его православную душу.

Никто меня не может убедить, что разрушители святынь не были выродками. Под человеческим обличием этих нелюдей сконцентрировался такой сгусток ненависти и злобы, разрушительная сила которых растлила их души и лишила рассудка. Если я принадлежу к тому же человеческому роду, что и они, то надо признать, что большая разумная часть человечества все еще находится перед очень серьезной угрозой быть истребленной горстью обезумевших маньяков. Порода разрушителей всегда существовала в человеческой популяции, но с увеличением населения земли выросло и племя маньяков, наделенных патологической страстью манипулировать жизнями людей. Это и создатели Холокоста, и легионы "красных кхмеров", залившие кровью своих соотечественников землю Камбоджи, это и арабские террористы, оборвавшие в одночасье жизни трех тысяч ни в чем не повинных американских женщин и мужчин.

В первую же ночь Пасхальных торжеств в только что отстроенной Оптиной пустыне озверевший маньяк, орудуя специально изготовленным кинжалом, убил четырех молодых монахов, вступивших на путь служения Богу в открывшемся мужском монастыре. На их могилах стоят освященные кресты и горят лампады, люди подходят, чтобы склонить головы над прахом убиенных. И не требуется больших усилий, чтобы понять, что эти четыре жертвы лишь продолжили скорбный многотысячный список служителей церкви, истребленных племенем ненавистников, взращенных советской властью.

В конце 1990-х годов, когда я приезжал в Москву, основное время я проводил на даче. В трех километрах от дачного поселка расположена деревня Слотино, через которую еще со времен Ивана Грозного проходила дорога в Александровскую Слободу. Деревня стоит на холме, спускающимся в живописную долину, переходящую в бесконечные дремучие леса. Ходит легенда, что кто-то из царей, направляясь в Слободу, заприметил эту деревню из-за ее великолепного месторасположения и будто бы задержался на холме, любуясь красотой уходящих туманных далей. В честь этого события в 1822 г в Слотине была построена церковь Иоанна Богослова. В советское время она многие годы оставалась заброшенной. Все деревянные части строения постепенно дряхлели, крыша провалилась, из оконных проемов были выбиты решетки и стекла. Под куполами поселились птицы, а на полу одичавшие дети разводили костры, копоть от которых покрыла стены и обезобразила кое-где сохранившиеся росписи. Массивная дверь, созданная умелыми руками мастеровых еще сто лет назад, сорвалась с петель и стояла где-то в стороне от входа, ведущего в храм. Кресты не были сбиты, но свисали внутрь купольных барабанов. Кирпичная кладка стен в основном сохранилась, не считая апсидной части, где разрушения носили основательный характер. От ограды церковного двора остался только фундамент, а обширная территория вокруг церкви заросла крапивой, сквозь которую кое-где проглядывали могильные надгробья.

Разруха церковной усадьбы никак не контрастировала с деревенскими постройками, соседствующими с ней. За десятилетия колхозного строя индивидуальные дома вросли в землю и смотрели перекошенными окнами и кривыми крышами на заброшенную дорогу, по которой уже давно никто не ездил. Правда, на некоторых окнах сохранились остатки резных наличников, напоминавших о былой деревенской культуре некогда живших там людей. Сейчас в этих лачугах доживали свой век несчастные беспомощные старухи, которых советская власть лишила всего: и веры, и хлеба, и семьи, и крова. Из разговора с одной такой старушкой я узнал, что ближайший магазин, где продавали хлеб, находился в Александрове, что в 15 километрах от деревни. Вот и ходили туда, чтобы купить буханку хлеба и растянуть ее на неделю. Когда в трех километрах от деревни проложили новую стратегическую дорогу, ведущую к военному полигону, а придорожные овражные земли отдали под садовые участки, то за хлебом стали ходить в торговую палатку, построенную для нужд дачников.

Так выглядела деревня Слотино в конце 1980-х годов, когда полуразрушенную церковь Иоанна Богослова епархия Сергеева Посада решила сделать действующей. Для создания прихода был назначен молодой выпускник Духовной академии отец Сергий. Этот высокий красивый молодой человек лет 30-ти, наделенный ясным умом, обладал уменьем вести за собой паству. Небольшие деньги, которые были выделены епархией на восстановление церкви, он направил в первую очередь на строительство кровли и возведения крестов на колокольне и обновленном куполе. Окна оставались еще долго затянутыми полиэтиленовой пленкой, но на входе была навешана старая сохранившаяся дверь, прошедшая через все невзгоды советского варварства. Апсидную часть пришлось отделить временной стенкой, поскольку восстановление ее требовало больших затрат. В первое же воскресение, после того как были водружены кресты, отец Сергий отслужил молебен, положивший начало регулярным службам в новом возрожденном храме. Церемония богослужения проходила на маленьком пятачке среди штабелей бревен и другого строительного материала, предназначенного для ремонта. Держать все это внутри церкви - было единственным способом уберечь материал от разграбления. Иконостасом служили несколько наклеенных на стену бумажных репродукций икон с изображением Спасителя и Богородицы. Под иконами вдоль стены стояли два канцелярских стола, покрытых деревенского вида скатертью. На них размещались свечи и кое-что из необходимой церковной утвари. В углу висел рукомойник широко распространенного в России образца и полотенце со знакомым каждому русскому вафельным узором. Перед столами на полу лежала кем-то пожертвованная истертая ковровая дорожка. Канделябром, в который обычно прихожане ставят свечи, служил дощатый ящик, наполненный песком, и установленный на табуретке в центре пятачка. Другой такой же ящик с песком, куда ставят свечи "за упокой", стоял слева под распятием, Большей убогости церковного декора трудно было себе представить. Однако отец Сергий в своем великолепном золотисто-желтом облачении с паникадилом в руках, казалось, не обращал никакого внимания на это земное унижение. Он царил в поднебесье, и лишь время от времени опускался на бренную землю, чтобы снова пробудить у прихожан своими молитвами веру в Спасителя. Каждая произносимая им проповедь была обращена к разуму и чувствам людей, наполняя их сердца надежной и любовью.

Прихожанами нового прихода стали кое-кто из жителей дачного поселка, а также некоторые "новые русские", поселившиеся в Слотине. После того, как они построили там современные дома, умирающая деревня стала оживать, а возродившаяся церковь не только украсила этот неоправданно заброшенный замечательный уголок русской природы, но и придала свежее дыхание почти умершему древнему поселению. Обаяние отца Сергия стало привлекать к православной вере и молодых людей. Моя дочь и двое моих внуков приняли крещение из рук отца Сергия. Их примеру последовало и семейство их друзей.

Часто по воскресениям ранним утром я отправлялся в церковь, чтобы успеть к началу службы. Я с удовольствием проделывал 3-х километровый путь от дачи до Слотина, который проходил по великолепному смешанному лесу с невысоким подлеском. В знойный летний день утренняя прохлада приятно освежала, а цветущие растения наполняли воздух неповторимым ароматом. Давно миновало время геоботанической практики, когда в соответствии с университетской программой я, будучи студентом-первокурсником, знакомился с растительным миром Подмосковья. Но с тех пор у меня вошло в привычку при виде любого растения вспоминать его латинское название и когда-то полученные знания о его биологии. Так, проходя по лесной тропинке, я время от времени останавливался, чтобы пристальнее взглянуть на знакомый биоценоз. Если мне удавалось что-то вспомнить из курса геоботаники, я, довольный собой, продолжал путь. За лесом начинались поля и луга, уходящие в бесконечную даль. Кое-где их пересекали характерные для русских пейзажей перелески. При подходе к деревне сохранилась березовая аллея, ведущая когда-то в помещичью усадьбу, от которой, естественно, ничего не осталось. Иногда колокольный звон, оповещавший о начале службы, заставал меня у подножья холма, и тогда я спешно карабкался на его вершину по разбитой грязной дороге, благоустроить которую никому и никогда не приходило в голову. В церкви во время службы я внимательно следил за священнодействием отца Сергия, не переставая восхищаться одаренностью этого человека. В конце службы, приложившись к кресту, я иногда перебрасывался с ним несколькими словами, после чего опускал в ящик для пожертвований скромную сумму денег из моей московской пенсии на восстановление храма и отправлялся домой. Время от времени жесты благотворительности делали и некоторые "новые русские", поселившиеся в деревне, что хоть чуть-чуть пополняло тощую церковную казну. Моя дочь Алёна и ее муж Саша пожертвовали церкви небольшой фирменный оконный блок, которым закрыли зияющий проем в стене одного из подсобных приделов. Когда я смотрю на это окно, меня радует мысль, что и наша семья сделала посильный вклад в возрождение поруганной святыни.

Как ни удивительно, спасителем русского Православия во времена советской инквизиции стала отторгнутая часть русской нации, та, что принято называть "первой волной" русской эмиграции. Эти истинные хранители традиций русской культуры, оказавшись в изгнании, нашли в себе силы, чтобы создать на чужой земле центры Православия и продолжать поклоняться вере, насильно вырванной у их соотечественников. В то время, как в России коммунистические варвары повсеместно надругались над православными святынями, разбросанные по миру русские эмигранты из дворянской среды вместе со священнослужителями возводили церкви и монастыри, находя источники духовной поддержки в православной вере. Примером этому может служить Храм-памятник в Брюсселе. Я процитирую первую строчку из "Введения" к книге "Храм-Памятник в Брюсселе", изданной в 2005 г. под редакцией графини М.Н. Апраксиной.

"Далеко от России, в Брюсселе, столице небольшого христианского Королевства Бельгия, по милости Божией, молитвами и трудами русской православной монархической эмиграции построен в 1936 - 1950 гг. во искупление грехов русского народа Храм "Во имя Святого и Праведного Иоава Многострадального, в память Царя-Мученика Николая II и всех русских людей, богоборческой властию в смуте убиенных".

Я получил эту книгу в подарок от нашего приятеля Дмитрия, многие годы живущего со своей семьей в бельгийской столице. После завершения карьеры в области ядерной физики, он решил пополнить свои теологические знания, поступив в Свято-Сергиевский Богословский институт в Париже. Одновременно он стал регентом церковного хора в Храме-Памятнике. Его мать Александра Борисовна, попавшая вместе с родителями за границу в детском возрасте, была давней приятельницей Сони. В эмиграции семья оставалась верной православным традициям, и Александра Борисовна, приезжавшая в Москву при каждом удобном случае, обязательно посещала какой-нибудь действующий храм. Она привозила с собой кое-что из своих сбережений, и жертвовала их в нищенскую казну тогдашних приходов. Делая эти трогательные жесты, она плохо представляла себе опасность, которой себя подвергала. Она не знала, что к каждому приходу был приставлен чекистский страж, донесение которого могло навсегда закрыть ей въезд в страну. В ее памяти сохранился дом в Лопухинском переулке, где прошло ее детство. Несколько раз она пыталась разыскать этот дом с тяжелой красивой дверью. Но облик арбатских переулков так изменился за советский период, что от старинных дверей ничего не осталось, хотя переулок и сохранил свое прежнее название.

Нас познакомили с Храмом-Памятником, когда мы побывали первый раз в гостях в Брюсселе в 1989 г. Тогда я впервые услышал историю о канонизации царской семьи, в честь увековечивания памяти которой и был возведен храм. Много интересного я почерпнул из общения с людьми из первой эмиграции и их потомками. Меня поразило, что, прожив не одно десятилетие за пределами России, они остались носителями классической русской культуры, и не мыслили свою духовную жизнь без веры в Православие. На этом фоне вся пропаганда советского патриотизма в стране победившего социализма показалась мне ужасно низменной и пошлой.

До начала сооружения брюссельского Храма-Памятника в память убиенной царской семьи и святого Николая уже был построен и освящен храм в 1925 г. в Австралии, в городе Брисбене. Аналогичный храм в память убиенного Государя Императора Николая II возвели в 1935 г. в Харбине (Маньчжурия). Крупным центром православия Русской зарубежной церкви был и оставался Свято-Троицкий монастырь в Джорданвилле (США). Можно было бы перечислить множество других городов и мест по всему миру, где русская эмиграция основала православные храмы. Однако Храм- Памятник в Брюсселе выделяется из всех других тем, что он сооружен не только в память Царя-Мученика Николая, но и в память всех русских людей, в смуте убиенных. На его внутренних стенах помещены памятные доски с перечнем имен погибших за "Веру, Царя и Отечество" от рук большевиков. Их насчитывается несколько тысяч.

Как известно, теперь все церковные богатства, создаваемые десятилетиями на средства той части нации, которая была изгнана из страны и рассеяна по всему свету, перешли во владение Московской патриархии. Русская зарубежная церковь влилась в единый организм Русского Православия. Что останется от святости православной веры, давно попавшей в руки еще здравствующих советских иезуитов - известно только одному Богу.

В тексте книги "Храм-Памятник в Брюсселе" есть такие слова составителя А.М. Хитрова: "Нравственное крушение Российской империи состояло в том, что великий русский народ-богоносец возгордился своими мирскими успехами, поэтому Господь отнял у него разум".

Однажды мне попала в руки интересная статья, в которой со знанием дела рассматривались перспективы современной генетики и биотехнологии. Один из обсуждаемых аспектов, касающийся возможностей клонирования, мне показался наиболее любопытным и под его влиянием я написал небольшую притчу, снабдив ее некоторыми деталями из реальной жизни.

Оборотень

Царством пластилиновых человечков правил Змей-Горыныч. В молодости он был одной из голов многоголового чудовища, которое появилось на свет в результате дерзкого эксперимента, проделанного служителем Главного имперского банка спермы.

Однажды в вечернюю смену этот любознательный студент, подрядившийся во внеурочное время сторожить драгоценное хранилище, будучи наслышанным о выведении людей в пробирке, решил провести небывалый доселе опыт. Он взял семенные жидкости великих русских философов, мыслителей и писателей, таких как Герцен, Чернышевский, Белинский, Добролюбов, Гоголь, Достоевский, Кропоткин и др. и соединил их в одной колбе. Добавив в качестве катализатора "царской водки", он оставил смесь на ночь на водяной бане при 37® С, и лег спать. Наутро студент проснулся от страшного шума в соседней комнате. Когда он вошел в лабораторию, то увидел там многоголовое чудовище, мечущееся в поисках выхода. Он в испуге открыл наружную дверь, через которую монстр вылетел, как джин из бутылки. Студент был очень озадачен и долго не мог понять, что же произошло с составленной им смесью. Только в преклонном возрасте, став уже профессором университета, он осознал то, что натворил по молодости лет, не имея тогда представления о мутациях и рекомбинациях генов.

А чудовище, усвоив и переработав гены великих людей, оказалось вполне жизнеспособным, набирало сил и постепенно взрослело. И хотя каждой голове в отдельности достались разные наследственные рекомбинации, в геном каждой из них попали гены добра и зла, и только одна голова оказалась наделенной исключительно генами зла. Первое время все головы довольствовались той духовной и земной пищей, которую засасывал главный рострумом. Всех их объединяла страсть к авантюризму и манипулированию мировыми процессами.

Многоголовое чудовище не отличалось вегетарианством, а обладало ярко выраженными плотоядными особенностями. Из всех доступных источников энергии оно предпочитало человеческую кровь. Поначалу его мало интересовала кровь простонародья, но "голубая" кровь аристократии приводила в экстаз и вызывала ненасытную жажду удовлетворения. Не менее деликатесной была для него также кровь, от которой отдавало святостью и слабым привкусом ладана. Однако носители изысканной пищи оказались не столь многочисленны, что скоро поставило монстра перед проблемой писка новых жертв. И хотя наступили трудные времена, переходить на вегетарианский образ жизни чудовище все же не намеривалось.

Как всякое существо, имеющее генетический аппарат, монстр обладал способностью к воспроизводству. Однако в отличие от млекопитающих монстр унаследовал разные пути генерирования потомства. Среди прочих был, например, способ почкования, характерный для некоторых низших животных и растений. Так, в один прекрасный день от тела чудовища отпочковалась та самая голова, которой достались лишь одни гены зла. Агрессивность, железная воля, мертвая хватка и неразборчивость в средствах достижения цели сделали этого одноглавого змея сильнее прародителя и всех прежних собратьев по многоголовому семейству.

К этому времени другие отделившиеся головы с генами добра и зла создали обособленный клан, в жилах которого протекала не то чтобы голубая, но вполне элитарная кровь. Взращенный на крови избранных, одноглавый змей - носитель одних только генов зла почувствовал знакомый запах, и незамедлительно насладился родственной ни на что не похожей кровью. Это возлияние предало ему столько сил, что в глазах окружающего мира из одноглавого змея он превратился в могучего и непобедимого Змея-Горыныча. На планете не было правителя, который бы ни трепетал перед его чудовищной мощью. Злая воля монстра превратила собственных подданных в пластилиновых человечков.

Чудовище было снабжено большими толстыми щупальцами, на концах которых находились мощные присоски. Этот аппарат, предназначенный для общения с внешним миром, делал Змея-Горыныча чрезвычайно прозорливым и дальновидным. Он читал мысли окружающих его подданных, предугадывал любое их движение и убирал со своего пути все подозрительное. Своими змеиными чарами он гипнотизировал весь мир. Щупальца покрывали чешуйки, которые периодически заменялись новыми, а отпавшие старые чешуйчатые клетки обсеменяли окружающую среду. Из этих клеток, содержащих наследственный материал (ДНК) Змея-Горыныча, стал воспроизводиться особый клон пластилиновых человечков, легко превращавшихся в опричников. Генетическое родство толкнуло опричников объединиться в орду, вдохновителем которой стал сам Змей-Горыныч. Он наделил орду безграничной властью над царством пластилиновых человечков и опутал ее тенетами далекие заокеанские земли.

Одно единственное обстоятельство держало Змея-Горыныча в напряжении и постоянном страхе. Каждую минуту он помнил, что в его геноме содержится коварный ген, обеспечивший ему некогда отпочкование от родительской плоти. Но пойти против законов генетики, и изгнать из себя этот ген было не в его силах. Проявить же себя ген мог в любой момент, и тогда отпочковавшийся приемник стал бы угрожать змею утратой узурпированной власти.

Деспот разослал приказ во все концы света в поисках средства для борьбы с почкованием. И, действительно, доблестное племя опричников, возникшее из чешуйчатых клеток и приспособленное монстром для истребления непокорных и обеспечения собственной безопасности, нашло в одной заморской стране средство, используемое аборигенами для избавления от беспозвоночных паразитов. Вакцина была выкрадена и доставлена тирану. Первые же инъекции препарата дали прекрасные результаты: ген почкования замер навсегда. Что же касалось главного свойства, кровожадности, то оно не только не ослабло, но и увеличило свои потенции. Опасность потерять власть в необъятном царстве, раскинувшимся на просторах земли от южных гор до северных морей, исчезла.

Однако регулярное принятие препарата привело к весьма неожиданным странностям, так называемым побочным эффектам: в змеином обличии монстра стали проступать человеческие черты, и он изобрел для себя диктаторский мундир. Кожный покров чудовища стал интенсивно утолщаться, пока, наконец, не сросся с его френчем и сапогами. Так он и спал многие годы, не раздеваясь, и умер в том, в чем 30 лет назад захватил власть в царстве. После смерти его открылась еще одна тайна: под сапогами обнаружились копыта. Змей-Горыныч оказался оборотнем. И хотя приближенные опричники старались скрыть скандальный факт, никто не решился хоронить злодея по христианскому обычаю; золоченый гроб опустили в каменную катакомбу.

Царство пластилиновых человечков, лишившись злодея, осталось без руля и без ветрил. Несмотря на сильную деформацию генофонда, произошедшую за долгие годы жизни под властью оборотня, оно все-таки сохранило способность воспроизводить себе подобных. Только из генома человечков исчезли наследственные качества, контролирующие разум, и вместо них появились гены, ответственные за безграничную веру в злодейскую власть. Из памяти пластилиновых человечков ушло их историческое прошлое, и они отдались в руки опричников, клон которых разросся до невероятных размеров и превратился в самую страшную силу на земле.

Профессора, когда-то в молодости решившего поиграть генами знаменитостей, постигла судьба пластилиновых человечков. Глядя из окна своего зарешеченного кабинета на руины некогда стоявшего напротив великолепного храма, он не уставал повторять: " На все воля Божья".

Подмена революционной партии властью чекистов

Развал Советского Союза, ознаменовавшийся приходом к власти здоровых демократических сил общества, обнажил истинную картину расстановки политических сил на постсоветском пространстве. То, что было завуалировано во времена советского режима, стало очевидным после его падения.

К концу десятилетнего периода пребывания у власти демократов выявилось чрезвычайно важное явление: феномен слияния воли народных масс и интересов корпорации чекистов. Не единство компартии и народа, как это декларировалось на протяжении 70-ти лет, а тайные действия чекистской организации, десятилетиями остававшейся в тени и прикрывавшейся якобы руководящей ролью компартии, повернули демократическую Россию вспять. Оттеснив демократов и выйдя на поверхность политической жизни, чекисты продемонстрировали высокий уровень организационной структуры своей корпорации, жесткую дисциплину и спаянность ее рядов. Хотим мы этого или нет, но должны признать, что корпорация чекистов, доставшаяся в наследство от советской диктатуры, была и продолжает быть единственной политической силой, сохранившей свою дееспособную форму после упразднения советской власти. Более половины населения страны считает ее выразителем своих чаяний. Еще не описана эволюция восхождения этой репрессивной организации на олимп советской политики. Но я уверен, что именно история чекизма станет тем ключом, который откроет путь к пониманию истиной роли этой корпорации во внутренних и международных событиях советского и постсоветского времени.

Как известно, ЧК была создана комиссарами в первые годы советской власти для борьбы с контрреволюцией. Однако после победы, одержанной большевиками в Гражданской войне, борьба с контрреволюцией стала не столь актуальной, и перед чекистами была поставлена задача перевоспитания "несознательных" элементов нового общества в трудовых лагерях. Как и прежде, карательная функция ЧК сохранилась, но действие ее было направлено на защиту революционных завоеваний. С приходом Сталина к административному управлению партией, функция ЧК стала меняться. Этому предшествовал раскол в рядах партии, искусственно созданный фальсификациями и двурушнической политикой сталинского партийного руководства. Цель раскола сводилась к тому, чтобы дискредитировать политический авторитет Троцкого, занимавшего в партийной табели о рангах второе место после Ленина, объявив его главой внутрипартийной оппозиции. Следующий этап задуманного плана заключался в том, чтобы уничтожить оппозицию яко бы во имя единства партии. Выполнение этой преступной задачи было возложено на чекистов. С тех пор главной обязанностью чекистов стала борьба за "чистоту" рядов партии и искоренение всякого инакомыслия в партийных рядах и в государстве в целом.

Искусственное создание оппозиции было задумано как способ выявления тех, кто представлял опасность для будущих планов новоявленного вождя. В числе оппозиционеров оказались не только тысячи рядовых членов партии, но и большинство комиссаров, стоявших у истоков большевистской революции. Обвинить эти фигуры в контрреволюционной деятельности было бы неправдоподобно, т.к. их руками был совершен октябрьский переворот и они продемонстрировали верность революции на фронтах закончившейся Гражданской войны. Тогда изобретательный ум вождя, расширил арсенал чекистской риторики, окрестив бывших соратников по партии "врагами народа". Все они подлежали тотальному уничтожению. Процесс истребления растянулся на годы, десятки тысяч "врагов народа" расстались с жизнью, а миллионы граждан перекочевали на десятилетия в ссылки и концлагеря.

В 1997 г вышла книга английского историка Дэвида Кинга (David King) под названием "Исчезновение комиссаров" ("The commissar vanishes"). Она дает представление о масштабах разрушения революционной партии и уничтожения ее вождей. На многочисленных фотографических материалах, представленных в книге, показано как фальсифицировались запечатленные на снимках исторические факты. Замысел подтасовки был очень простой: необходимо было стереть из памяти народа руководителей октябрьского переворота, членов первого советского правительства, героев Гражданской войны, - всех тех, кто был объявлен в сталинские времена "врагами народа". Великий комбинатор изобрел целый арсенал разнообразных средств, надежно защищающих его при жизни от разоблачения в совершенных преступлениях.

Из битвы с "врагами народа" чекисты вышли не только победителями, но и завоевали себе право распоряжаться жизнью страны. Партия, очистившаяся от пережитков революционного большевизма, утратила свою политическую силу, а ее декларированную руководящую роль взял на себя "гений всех времен и народов", опирающийся на могучую армию чекистов.

За десятилетия организация чекистов проделала большой путь от разгрома оппозиции, уничтожения комиссаров и их сподвижников до тщательного сокрытия этого преступления как у себя в стране, так и за ее пределами. Название организации неоднократно изменялось, менялись имена ее руководителей, но сущность ее всегда оставалась неизменной. Она сводилась к тому, "... чтобы поработить убийственным воспитанием волю, разум и свободу народа, уничтожить их в самом зародыше, и передать этот народ безоружным, невежественным и отупелым деспотизму правителей ...". Эта цитата, относящаяся к деятельности ордена иезуитов, описанной в романе Эжена Сю "Агасфер", как нельзя лучше, позволяет провести параллель с тайными планами чекистской организации, вставшей на путь обмана собственного народа.

Год от года расширялись политические и командные амбиции организации чекистов, пока она не превратилась в мафиозную корпорацию, завладевшую главными рычагами власти тоталитарного строя, соединившую в себе функцию политического авангарда и карательную функции одновременно. Создателем этой модели политической системы с полным основанием можно считать Сталина. Выдвинув лозунг "кадры решают все", Сталин передал всю кадровую политику чекистам, которые с особым рвением решали проблему подбора и расстановки людей на всех уровнях государственной и партийной жизни. Проведя паспортизацию населения и подвергнув его анкетированию, чекисты получили в свои руки подробную информацию о каждом человеке, проживающем на территории Союза. Страна покрылась сетью "первых отделов" и комитетов госбезопасности, куда стекались данные о социальном происхождении, роде деятельности и благонадежности каждого гражданина. Одновременное введение так называемого режима прописки открыло чекистам возможность контролировать местожительства людей и их перемещение. Функцией подбора кадров чекисты очень дорожили, ибо она позволяла держать в подчинении все население страны, включая руководство партии.

Кто не помнит анкеты, в которых чекисты требовали указывать данные о родителях и родственниках вплоть до 3-го колена. Каждому, кто выезжал заграницу, памятны характеристики по месту работы за тремя подписями официальных лиц учреждения. Среди них не было самой главной подписи, которую ставил чекист уже после рассмотрения характеристики выездной комиссией. Имя чекиста держалось в тайне, но именно он решал, кому выдать заграничный паспорт, а кому - нет.

Вся государственная политика в отношении 5-го пункта анкеты контролировалась чекистами. Они давали команду, кого отправить в "отказ", кого третировать в печати, кого подвергнуть "суду Линча" на общественных собраниях. Распоряжениями чекистов определись ВУЗы, в которые запрещалось принимать молодых людей еврейского происхождения.

О своем существовании организация чекистов напоминала советским людям на каждом шагу, хотя присутствие ее всегда держалось в тайне. Монстр вел образ жизни "Лохнесского чудовища", которое, если и всплывало на поверхность, то только в полной темноте

Как снежный ком, увеличивалось количество секретных объектов, на которых властвовали чекисты. Им было предоставлено право устанавливать, что подлежит засекречиванию и что требует специального режима работы. Все это делалось для того, чтобы оправдать существование в государстве гигантской армии надсмотрщиков, не занимающихся никакой созидательной деятельностью.

В 1940-е годы на откуп чекистской службы была отдана целая отрасль индустрии - атомная энергетика. Л. Берия возглавлял проект по созданию специальных конструкторских бюро и строительству объектов, предназначенных для производства ядерных материалов и атомного оружия. Вся геологическая деятельность, связанная с разработкой урановых месторождений, где в качестве основной рабочей силы использовались заключенные, контролировалась чекистами. Всевидящее око чекистов особенно тщательно следило за выпуском печатной продукции. Здесь они осуществляли свою функцию с помощью огромной армии сотрудников Главлита. С уверенностью можно сказать, что не было такой области трудовой деятельности, присмотр за которой не осуществляли бы чекисты.

Жалкие остатки религиозных культов, разрешенные советской властью, также находились под пятой чекистов. В архивных материалах найдены сведения, свидетельствующие о том. что среди священнослужителей, завербованных этой организацией, было и имя будущего главы русской православной церкви.

Оперируя фальсификацией и ложью, стражи режима разрушали логику здорового мышления, возбуждали в людях подозрительность и непримиримость друг к другу. Главным инструментом воздействия на психику населения стала ложь.

Любопытные наблюдения были сделаны маркизом де-Кюстином, посетившим Россию в середине XIX века. Он писал: "Здесь лгать - значит охранять престол, говорить правду - значит сотрясать основы".Это поразительное свойство ментальности русского человека, подмеченное сто лет назад, было поставлено на службу новыми опричниками советского строя.

На протяжении 30 лет, до тех пор, пока у власти оставался тиран, создавший полицейское государство, чекисты чувствовали себя неотъемлемой частью правящего режима. Они доблестно охраняли миф о гениальности вождя, а также тайну о предательстве соратников по большевистской партии и о кровавых расправах над ними. Однако с уходом в мир иной "гения всех времен и народов" чекистский механизм тоталитарного правления чуть-чуть пошатнулся. Никому в голову не приходило избавиться от него, ибо он как и прежде оставался опорой "социалистической демократии. Но злодеяния тирана были настолько чудовищными, что приемникам власти. ставшим невольными соучастниками преступлений, хотелось хоть немного отстраниться от содеянного.

Хрущев приоткрыл завесу над беззаконием и произволом, царившим в стране, где жертвами стали миллионы советских граждан. Сосредоточив все внимание на "культе личности", он едва коснулся чекистского механизма, приводившего этот культ в действие. Убрав Берию и некоторых ведущих чекистов из его окружения, Хрущев решил, что репрессивная машина остановлена, и опасности возврата к прошлому не будет. Он продолжал верить, что ведущую роль в государстве играет компартия. Проведя всю жизнь в руководстве партией, он даже не заметил, что ЧК из политической полиции превратилась в главную силу управления страной и крепко держит рычаги власти в своих руках. Чекисты давно выросли из своих юношеских кожаных курток, в которых они расстреливали контрреволюцию, возмужали в борьбе с комиссарами и, облачившись в зловещие мундиры сталинского покроя, сменили революционную романтику на философию палачей, третирующих свой народ. Их профессиональным делом стало ремесло, заимствованное из арсеналов уголовного мира. Очень скоро они напомнили недальновидному реформатору о том, что с ними надо считаться. И хотя Хрущев обеспечил себе место в истории, у чекистов был свой взгляд на исторические события. Они помнили о сражениях с оппозицией и ликвидации комиссаров, о крови, ценой которой было достигнуто "единство партии и народа". Дни правления Хрущева были сочтены.

Приобретя огромный опыт в области подбора и расстановки кадров, чекисты нашли подходящую кандидатуру сговорчивого и легко управляемого генерала, который оценил их заслуги перед родиной. Время брежневской власти стало "золотым веком" для чекистов, Их ряды пополнились тысячами выпускников ВУЗов и Академий различного профиля, их великий кормчий, развенчанный Хрущевым, получил почти полную реабилитацию, их организационная структура обновилась, а политическое влияние на управление страной и на международные дела возросло до небывалых размеров. Правы те, кто называет брежневское правление временем застоя. Действительно, отсутствие прогрессивных социальных реформ дает основания для такой точки зрения. Но реформы, скрытые от глаз населения, проводились и в первую очередь они касались усиления службы госбезопасности, которой брежневское политбюро было обязано продлением своей политической жизни. Слабый интеллект состарившегося генсека, ставшего посмешищем для собственных граждан и для "всего прогрессивного человечества", лихо поддерживался свежими мозгами чекистов, всеми силами старавшихся продлить пребывание на троне своего ставленника. При Брежневе чекисты подмяли под себя весь дипломатический корпус, взяли под свой контроль главные государственные функции и оформились в мафиозную корпорацию, самую могущественную и многочисленную в мире. Возглавил корпорацию человек, который в последствие, став главой государства, легализовал прошлое чекистов. представив его как великую заслугу перед родиной.

На волне мафиозности стала формироваться новая правящая элита, устремившаяся к получению разного рода благ посредством корпоративных связей, называемых "блатом". В моду вошли титулы, громкие звания, степени, награды. Элита окружила себя сетью закрытых клубов, салонов, распределителей, лечебниц, санаториев, баз отдыха. В элитарные ВУЗы, сулившие выпускникам работу за границей, могли попасть лишь отпрыски тех, кто связал свою деятельность с корпорацией. Для них путь к настоящему обогащению лежал за пределами отечества. Открыв лазейки в "железном занавесе", чекисты пользовались любым способом, чтобы выбраться за рубеж. Они включали себя в состав туристических и научных групп, различных делегаций и миссий, выезжающих за границу, они занимали посты в международных организациях, представительствах и посольствах Чекисты рассеялись по всему свету в поисках обогащения, одновременно выполняя задание корпорации, продиктованные целями "холодной войны".

Членство в корпорации стало выгодным делом. В отечестве, где приобретение любой бытовой мелочи превращалось в неразрешимую проблему, привезенный из командировки нехитрый скарб очень способствовал улучшению качества жизни того, кто привык жить по западному стандарту. Заграничные подарки очень ценились на родной земле и с успехом использовались для продвижения по службе и даже для получения научных степеней. Так было на моей памяти, когда один из сотрудников Всемирной Организации Здравоохранения, вернувшись в Москву и устроившись на работу в ИЭМ им Н.Ф. Гамалеи, пожелал стать доктором наук. Имея слабый навык в научных исследованиях, через два года он представил к защите диссертацию, выполненную на уровне студенческой курсовой работы. Однако, заручившись поддержкой директора и ученой части, которых он щедро отблагодарил, "труд" прошел все необходимые инстанции и вскоре диплом доктора наук оказался в кармане предприимчивого дельца.

В брежневскую эпоху коррупция и деградация нравов стали всеобщим явлением. Трескучий лозунг большевиков "кто не работает, тот не ест" на седьмом десятке советской власти превратился в свою противоположность.

Потребительские запросы новой правящей элиты, не создающей никаких материальных и духовных благ, не шли ни в какое сравнение с жалким образом жизни горожан и жителей рабочих поселков, для которых натуральное хозяйство сделалось главным источником существования. "Колбаса для населения", как называли ее высокомерно те, кто снабжался в распределителях, была высшим благом для простого народа. Однако народ-жертвенник не роптал и успокаивал себя тем, что во время войны было еще хуже. Смиренность народа прекрасно отразилась в анекдотах, которые ходили в то время. Вот - один из них. Суд требуют подсудимым наказания через повешение. Несчастным, которым предстоит экзекуция, предоставляется последнее слово. Тогда один мужичок робко спрашивает: "Веревки дадут или свои принести?". Другой анекдот о живучести и долготерпении русского человека. На пресс-конференции советский оратор хвастливо сообщает о результатах сравнительного эксперимента по испытанию различных запредельных способов воздействия на западных и советских людей. Опыты показали слабую выносливость иностранцев и высокую устойчивость к испытанным средствам строителей коммунизма. Вдруг с галерки раздается вопрос к докладчику: "А вы их дустом не пробовали?".

Искаженность русского сознания

Действительно, терпение русского человека беспредельно. Он готов в любой момент принести себя в жертву во имя веры; будь то вера в Бога, вера в царя или вера в Сталина и в его лице в советскую власть. Принести свою жизнь на алтарь веры - это единственное, чем он мог распоряжаться по своему усмотрению.

Русский мужик никогда не принадлежал сам себе. Его сознание всегда оставалось закрепощенным. У крепостного русского мужика никогда не было собственности, которая бы предавала ценность его индивидуальной жизни. Он воспринимал себя как часть единого барского уклада, к которому он принадлежал, и с которым его объединяла общая вера. "Двухсотлетняя отвычка от малейшей самостоятельности характера и двухсотлетние плевки на свое русское лицо, раздвинули русскую совесть до роковой безбрежности, ..." писал Н.В. Гоголь. Советская власть, превратив этого мужика в люмпена, все силы направляла на то, чтобы лишить его индивидуального начала и сделать его общественным существом. Более того, власть в своем глумлении пошла дальше. Она возвеличила своего государственного крепостного до уровня строителя самого передового в мире общества и возвела его в ранг лучшего представителя прогрессивного человечества. Она вознесла его над всем человеческим родом. Но для такого вымышленного превосходства у тех, кто поддержал большевистскую революцию, а затем и власть Советов, не было ровным счетом ничего, кроме авантюристических амбиций.

Несоответствие индивидуального развития и декларированной высокой общественной значимости привело к раздвоению личности, справиться с чем неразвитому интеллекту было не под силу. Тогда на помощь ущербной логике пришла вера, не требовавшая доказательств и осмысления существующей реальности. Слепая вера в правоту советской власти способствовала укреплению репрессивного режима, но одновременно репрессивный аппарат в лице чекистов строго охранял эту веру от посягательств на нее здравого смысла. Корпорация чекистов стала защитником мифа, которым народ дорожил, потому что русский мужик привык жить в вере. Если его лишили православной веры, то ее место должен был занять другой идол. Таким идолом стал сначала Сталин, а затем и созданный им политический монстр.

Как известно, все попытки реформировать советскую власть кончались неудачами. И даже после распада советской государственной системы, тоска народа по утраченной вере повернула Россию с демократического пути, бросив народ в объятия своих прежних духовников. А они еще до прихода к власти твердо знали, что подавляющее большинство советских людей не может жить без веры и опеки государства, что демократические преобразования - не для советского человека. Семь десятилетий советской тоталитарной системы затормозили развитие личностного начала в трех поколениях советских людей и убили в них потребность двигаться в направлении прогресса. В век высоких технологий, изменивших образ мысли и качество жизни людей в цивилизованных странах, кажется странным, что значительная доля населения бывшего СССР продолжает верить в насилие, как средство возрождения былого имперского величия. Катализатором этой веры снова стал орден чекистов, обманом и хитростью захвативший власть в стране. Этим манипуляторам человеческой волей не стоило большого труда извлечь из недавнего прошлого вечно живую в русском народе идею славянофильского национализма, чтобы вернуть доверие жаждущих веры граждан. Снова пелена "избранности" затуманила взоры непросвещенного народа, мечущегося из стороны в сторону в поисках сильной руки и идола веры. История показала, что стремление обожествлять даже предателя и преступника, каким был "великий вождь", стало результатом отсутствия мудрости и прозорливости народа. Трагический опыт прошлого так и не привел его к прозрению.

В июне 2008 года я в очередной раз приехал в Москву. Из передач радиостанции "Эхо Москвы" я узнал о только что закончившемся суде над полковником ФСБ В. Квачковым, организовавшем два год назад покушение на Анатолия Чубайса. Суд вынес оправдательный приговор, хотя материалы следствия доказали участие подсудимого в совершении преступления. Освобожденный из-под стражи полковник дал на следующий день интервью, которое транслировалось в эфире радиостанции. Не скрывая озлобленности, он заявил, что и дальше намерен охотиться за своей жертвой, и будет делать это до тех пор, пока не увидит Чубайса на виселице. Таковы законы партизанской войны - заключил полковник. Для подтверждения своей компетентности он сообщил, что его диссертация, посвященная этой теме, представлена к защите на соискание ученой степени "чекистсих наук?". Проведенный телефонный опрос слушателей выявил, что 75% бывших советских людей разделяли эти людоедские намерения.

Я был потрясен услышанной информацией. Она убедила меня, что приход к власти чекистов, поднял с самого дна современной российской популяции те человекоподобные элементы, которые терроризировали народ на протяжении 70 лет советского режима, а черносотенцы снова стали опорой в управлении страной. Но это было еще не все, с чем мне пришлось столкнуться в свой последний приезд в Россию.

Двадцать лет мы жили достаточно мирно с моим соседом по даче. Мне нравилась его открытость и отсутствие какого-либо лукавства. Он был родом из Сибири, где подростком стал работать на железной дороге и приобрел профессию слесаря. Бесчисленное количество раз он выручал меня тем, что помогал мне в ведении дачного хозяйства и делал по моей просьбе разные строительные мелочи, которые были недоступны моей научной квалификации. Он любил выпить, но был всегда корректен и миролюбив. Часто вечером после завершения дел он появлялся в небольшом подпитии у нас на участке, садился на крыльцо и говорил: "Юрий Васильевич, я тебе скажу истину...". Затем он начинал философствовать, излагая свои умозаключения по какому-либо поводу. Он не требовал диалога, ему просто хотелось высказаться. Речь продолжалась недолго, после чего он прощался и уходил. Во время Перестройки его высказывания носили вполне адекватный характер, и он говорил: "Вот молодец Горбачев, открыл нам глаза на ...". Однажды в перестроечные времена он беседовал с американскими кинооператорами, приехавшими к нам в гости на дачу, что было запечатлено не пленку. После нашего отъезда в Америку мы обменивались поздравительными открытками и в летние мои визиты в Москву встречались на даче. Общение продолжало быть вполне дружеским. И вдруг в последний мой приезд, когда антиамериканская риторика в стране достигла небывалого подъема, я услышал от моего дачного соседа штампованную фразу русских националистов: "Россия должна быть для русских". В его тоне появились нотки ненависти к бывшим демократическим лидерам, к евреям и кавказцам. Предо мной стоял другой человек, совсем не тот, кого я знал прежде. Двух сроков правления чекистского президента хватило на то, чтобы повернуть неустойчивое сознание моего соседа в русло национал-шовинизма.

В одном из интервью В. Буковский сказал: "Я уже давно пришел к выводу, что современная Россия страдает от шизофрении. У них точно расщепление сознания, раздвоение личности ...Дело в том. что страна никогда не разобралась со своим прошлым, никогда не осудила преступления прошлого, не вскрыла их, не сделала решающих выводов из своей истории и поэтому она не может идти вперед".

Горький итог

Не сбылись предсказания русских интеллектуалов XIX века, предвещавших народу-богоносцу "вселенскую миссию". Вместо этого из недр русской ментальности вышел зловещий призрак, угрожающий всему миру террором и насилием.

Исторический опыт России показал, что трансплантация культуры одной цивилизации на национальную почву другого народа - процесс болезненный. Как и в медицине, очень часто пересадка сопровождается симптомами отторжения трансплантата, т.к. природа реципиента противится этому. Однако современная клиническая наука нашла способы противостоять отторжению. Иное дело человеческий социум. В нем эффективность любой трансплантация требует испытания временем.

Современных русских продолжает мучить комплекс неполноценности, существующий в народе со времени петровских реформ, поставивших Россию на европейские рельсы. Этот комплекс преодолела элитарная часть нации, некогда создавшая дворянскую культуру, но рассеявшаяся по всему миру после большевистского переворота. Та часть нации, которая осталась на территории России и провозгласила себя советским народом, ничего не смогла дать миру кроме автомата Калашникова, заботливо вложив его в руки каждого террориста.

Оценивая петровские реформы, Гоголь писал: "Велик был тот момент русской жизни, когда великая вполне русская воля Петра решилась разорвать оковы, слишком туго сдавившие наше развитие. В деле Петра было много истины. Сознательно ли он угадывал общечеловеческое назначение русского племени, или бессознательно шел верно. А, между тем, форма его деятельности, до чрезвычайной резкости своей, может быть, была ошибочна. Форма же, в которую он преобразовал Россию, была бесспорно ошибочна. Факт преобразования был верен, формы его были не русские, не национальные, а нередко и прямо, основным образом противоречащие народному духу". Это было высказано в то время, когда уже полтора века отделяли Россию от исторических событий, повернувших ее в сторону Европы. Но травма, нанесенная национальному сознанию, была столь губительна, что отголоски ее до сих пор питают русский черносотенный национализм, продолжающий поиски самобытного пути развития. Рефрен "Зато по-русски", который до сих пор не сходит с уст современного русского человека, с головой выдает его нежелание принадлежать к западной цивилизации.

Националистические амбиции нынешней чекистской власти, разделяемые значительной частью населения, стремятся свернуть Россию с общепринятых основ демократического развития, ссылаясь на историческую самобытность русской нации. Но законы, по которым развивается демократия в обществе, - едины для всего мира также как законы развития живой природы. Идти против этих законов - все равно, что дуть против ветра. Отрицательный исторический опыт строительства нового общества в Советском Союзе служит прекрасным примером для тех, кто наделен мудростью. Для тех, кто лишен этого качества, главным принципом жизни был и остается смысл поговорки "Мы - и сами с усами".

Странными выглядят претензии на самобытность развития русской государственности. Вся страна давно пользуется благами, созданными европейской и американской цивилизациями. Российская наука не может обходиться без западного оборудования и оснащения, издательская индустрия приблизила свою продукцию к мировым стандартам только после обновления ее западной технологией. Кто производит компьютеры и множительную технику, без которых не может существовать ни одна сфера деятельности? Россия?! Снимите американские джинсы и кроссовки с российской молодежи, в чем останутся эти молодые люди? Заберите у властных чиновников автомобили западных марок, во что превратится их жизнь? Лишите современные квартиры и офисы комфорта и элементов западного дизайна, кому они будут нужны? Наконец, мобильные телефоны, пришедшие в российскую культуру с Запада, кто захочет с ними расстаться? И т. д. Так о каком самобытном пути толкуют русские националисты? К чему этот путь может привести?

Сегодня российское общество уже пожинает плоды националистического мракобесия, породившего небывалых размеров ксенофобию и ненависть к любому инакомыслию. Одного этого уже достаточно, чтобы понять скрытый смысл псевдопатриотических идей национальной самобытности.

Я с грустью смотрю на блуждание в потемках моих соотечественников. За время этого долгого пути, пропитанного кровью лучших представителей нации, современная Россия растеряла былые традиции русского гуманизма и привлекательную таинственность русской души.

Процесс перерождения нации, начавшийся со времен большевистского переворота, зашел слишком далеко. Я готов быть тысячу раз не прав, если скажу, что скатывание к регрессу в течение последних ста лет русской истории не сулит популяции моих нынешних соотечественников никаких надежд на процветание в XXI веке. "Бог не благословляет нацию, которая убивает своих детей" ("God will not bless a nation, which kills its children").

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВСТУПЛЕНИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ЧАСТЬ I . В СТРАНЕ ОБМАНУТЫХ НАДЕЖД

1. Становление моего "Я". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

2. Университет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3. Москва -- Челябинск-40 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. Начало научной карьеры. Москва - Загорск (Сергиев Посад) . . .

5. Время оттепели и Хрущевских реформ . . . . . . . . . . . . . . . . .

6. Вхождение в академическую науку . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

7. Научное сотрудничество и проекты лаборатории . . . . . . . . . . . . .

8. Семья, отдых, путешествия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

9. "Под колпаком" у властей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

10. Новый виток семейной жизни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

11. Экскурсы в иную культуру . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

12. Жизнь на фоне возрождения сталинщины . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

13. Встречи с друзьями и размышления о научной карьере . . . . . . . . .

14. Возвращение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

15. Перестройка: начало и завершение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16. Случай, изменивший мое будущее . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ЧАСТЬ II. НА АМЕРИКАНСКОМ КОНТИНЕНТЕ

17. Я поменял страну проживания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

18. Освоение американской научной среды (удачи и неудачи). . . . . . . . .

19. Столкновение с новыми российскими нравами

20.Соприкосновение с американской культурой.

21. Эссе о розах .

22. Наблюдения за американской ментальностью. . . . . . . . . . . . . . .

23. Русская жизнь в Америке . . . ..........................................

24. Террористическое нападение на США в сентябре 2001 . . . .

25. Странствия и встречи. . . . . . . . . . . . . .

26. Трагедия заблудшего народа. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Фото-альбом ...............................................................................................

Благодарности ............................................................................................

Библтография.............................................................................................

Именной указатель......................................................................................

Благодарности

Выражаю глубокую благодарность всей моей семье за поддержку и помощь в работе над книгой воспоминаний. Я весьма признателен моим семейным рецензентам и друзьям за их советы и рекомендации, сделанные после ознакомления с отдельными разделами книги, что позволило улучшить стиль и интерпретацию представленных материалов.

Свою искреннюю признательность я также адресую всем, кто любезно помог мне в подготовке иллюстративного раздела книги. Помимо снимков, взятых из семейных альбомов, в него вошли также фотографии из коллекций Софии Богатыревой, Алексадра Сибирцева, Хорста и Сольвейг Менгеров. Я бесконечно благодарен тем, кто великодушно согласился участвовать в подготовке фотоснимков к печати: Лэнсу и Энджи Олредам (Lance и Angie Alreds), Константину Богатыреву, Егору Журбе, Марине Гиляровой, Ольге Руновой, Ладе и Илье Шафрановым.

БИБЛИОГРАФИЯ

-- Бароян О. В. . Лепин П. - "Эпидемиологические аспекты современной иммунологии" - Медицина, М. , 1972

-- Банчик Н.И. - Запад - Восток, 2008, N5(391), стр.16

-- Ваксберг А. - "Гибель Буревестника", Терра-Спорт, М, , 1999, стр. 88-94

-- Гари Р. - "Обещание на рассвете", Ин.литература, М, , 1999. стр.70

-- Гоголь Н. В. - "Избранные места из переписки с друзьями", т.9, стр. 81; стр. 21-23; т.10, стр. 174. (цит. по книге Д. Гришина "Афоризмы и высказывания Ф.М. Достоевского")

-- Гришин Д. - "Афоризмы и высказывания Ф.М. Достоевского", 1961, Мельбурн, 77 стр.

-- Достоевский Ф.М. - "Дневник писателя", т.11, стр. 468, 423. (цит. по Д. Гришину,1961)

-- Езепчук Ю.В. - "Биомолекулярные основы патогенности бактерий", Наука, М. 1976. 215 стр.

-- Езепчук Ю.В.- "Патогенность как функция биомолекул", Мудицина, М. 1985, 234 стр.

-- Езепчук Ю.В. - "Все о розах: роза цветок, роза радость, роза символ", 2003, Владом М. 160 стр.

-- Езепчук Ю.В. - "Биотеррористическое нападение на Америку", Космополис, осень, 2008, N3(22),167-175

-- Купчев Ю. В. - "ГКЧП берет реванш", Горизонт, 2004, N 11, стр. 36

-- де Кюри Поль - "Охотники за микробами", Амфора, М. 2006.

-- Окуджава Б. Ш. - Избранное. Стихотворения. "Московский рабочий", 1989.

-- Сахаров А. Д. - "Воспоминания". Изд. им. Чехова N.Y 1900. стр.

-- Сю Эжен - "Агасфер", Ставропольский фонд культуры, 1993, стр. 305

-- Фельштинский Ю. Г. - "КГБ - главное зло России", Запад-Восток, 2007, N40 (371), стр. 8-10

-- "Храм - памятник в Брюсселе" под ред. М.Н. Апраксиной, Паломник - Град Китеж, Москва, 2005

-- Яковлев А.Н. - "Сумерки", Материк, М. , 2003

-- Ходасевич Влад. - "Собрание сочинений", Согласие, М. ,1997, т. 4, стр.423

-- Alibek Ken - Bio-Hazard. Random House, New York, 1998

-- Fishbein S. L. - "Yellowstone Country. The Enduring Wander", National Geographic Society, 1989

-- King D. - "The Commissar Vanishes", Metropolitan Books Henry Holt and Company, N.Y. 1997, p. 153

-- Massie R.K. - "Nicholas and Alexandra", New York, Atheneum, 1967

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Абелев Г. И.

Абрамов ф. А.

Абрашев Игнат

Авадяев Р. К.

Азаров В. В.

Айхенвальды Ю. и В.

Аксенов В. П.

Алексий Патриарх

Александров Н. И.

Алибек Кен

Алиханова Евгения, скрипачка

Андропов Ю. В.

Апраксина М. Н.

Арнольди К. В.

Афанасьев Ю. Н.

Ахматова А. А.

Банчик Н. Я.

Бароян О. В.

Бах И. С.

Бейлбаева М. Л.

Белозерский А. Н.

Белов В. И.

Белый Андрей, писатель

Бёль Генрих

Беляева Г.Е.

Бен Ладен

Берберова Н.Н

Берия Л.П.

Берестов В.Д.

Бернстайн Леопольд

Бернштейн С.И.

Бетей Д.

Благовещенский В. А.

Блохин А. А.

Блюхер В. К.

Бланко Э.

Близненкова В. А.

Бобкова Е. В.

Богатырёв К. К (Костя)

Богатырёв П. Г

Богатырёва С. И. (Соня)

Бонвентр П.

Боннер Е. Г.

Бошьян Г. М.

Брахман Н.Ф.

Брежнев Л. И.

Бриджас Р.

Брокау Т.

Бродский И. А

Бронз Б. Д.

Брусиловский Ю.

Бугрова В. И.

Будак А. П.

Буденный С. М.

Булатова Т. И.

Булгаков М. А.

Бунин И. А.

Бурбулис Г. Э.

Бургасов П. Н.

Бутлеров А. М.

Буш Дж.

Ваксберг А. И.

Ваштнгьлн дж.

Верхейл Кейс, писатель

Вершилова П.А

Визжилина Н.И.

Виттенберг А.Л.

Вольтер

Воронцов И.В.

Воронцов-Дашков А.И.

Ворошилов К.Е.

Габор М.

Галанской Юрий, диссидент

Гамарник Ян Б.

Гари Р.

Гарин Н. С.

Гаузе Г. Ф.

Гашек Ярослав

Генделев Г. М.

Генчиков Л. А.

Геринг А. Б.

Геринг Д. А.

Гершанович В. Н.

Гефен Н.Е.

Гилберт А.

Гинзбург Н. Н.

Гинсбург Александр, диссидент.

Гинес Д. Е.

Гитлер А.

Гиш Л.

Гоголь Н. В.

Голсуорси Дж.

Горбачев М. С.

Гофман Криста

Городницкий А. М.

Горький А.М.

Грегори Дж.

Грибков А. В.

Гримятский М. А.

Гурвич А. Е.

Гусев А. И.

Даниэль Ю. М.

Дарвин Ч.

Дашл Т.

Дзержинский Ф. Э.

Дидуров А. А.

Доминго П.

Достоевский Ф. М.

Дубчик А.

Дудинцев В. Д.

Дукаревич С. Е.

Дягилев С. П.

Дюма А.

Евтушенко Е. А

Езепчак Василь (дед)

Езепчук В.В.(отец)

Езепчук Г.В.(брат)

Елисеев Д.И.(дед)

Елисеева А. Д. (мать)

Елисеенков Ю. Б.

Ельцин Б. Н.

Жарикова Г. Г.

Жиров И. И.

Заузолков Ф. М.

Здрадовский П. Ф.

Земсков Е. М.

Зенкевич Л. А.

Зильбер Л. А.

Зубова Анна

Иванов К. К.

Ивич И. И.

Ильф А.И.

Ильяшенко Б. Н.

Иоан Павел II

Каган Г. Я.

Каганович Л. М

Карандеева О. А.

Качинский Тед

Каулен Д. Р.

Кейм П.

Кеннеди Дж.

Кинг Д.

Кинд Н. В.

Клайберн В.

Клюева З.К.

Коган Ю. М.

Кожевникова Н.В.

Кольцов М. Е.

Комарь Д. А.

Контарович Р.А.

Копелов Л.З.

Коржаков А. В.

Костюкова Н. Н.

Кох Роберт

Кравченко А. Т.

Красильников О. В.

Кремлев Г. И.

Крик Ф.

Кричевский И. М.

Крючков В. А.

де Крюи Поль

Кузнецов Эдуард

Купершток Д.М.

Купчев Ю. В.

Кутузов М. И

Маркиз де Кюстин

Кэмбел В.

Ламинаго Н. и Л.

Лашкова В. И.

Лебедь А. И.

Лебединский А. А.

Левшин А. Л.

Ленин В.И.

Лепешинская О. Б.

Лепин Поль

Лермонтов М. Ю.

Лефевр В. А.

Лихи П.

Лукьянов А. И.

Лютер Мартин

Лысенко Т. Д.

Майор Питер

Мазин А В.

Мак-Ферлан П.

Малинин А. Н.

Мальмстед Дж.

Мандельштам О. Э.

Мандельштам Н. Я.

Мастер Зоя, журналист

Мацук Люба

Медведева Г. И.

Медведский С. М.

Менгер Хорст и Сольвейг

Менделеев Д. И.

Менткевич Л. М.

Мечников И. И.

Минц Л. М.

Михайлов Н. Л.

Михалков Н. С.

Морган Сабри

Моусаоуи Захари

Набоков В. В.

Наугольных К. А.

Нгуен К.

Некрасов Н. А.

Николаева Т. Н.

Николай II, император Всероссийский

Нормет Дагмар, писательница

Овчинников Ю. А.

Окуджава Б. Ш.

Олсон Т.

Олсуфьев Н. В.

Опарин А. И.

Орлова Т. Г.

Островский Л. А.

Паваротти Лучано, певец

Павлов И. П.

Пастер Луи

Пастернак Б. Л.

Патаки Дж.

Перкинсы - семья

Петр I, император Всероссийский

Петров Е. П.

Петровская В. Г.

Платонов А. П.

Поддубный Ф. А.

Попов Г. Х.

Претель А. Э.

Престли Элвис, певец

Пришвин М. М.

Путин В. В.

Раевская - Хьюз О.

Работнова И. Н.

Рамзи Юсеф

Рамон Гастон

Резников Л.Л.

Рейн Е, Б.

Реутов О. А.

Робинсон Х.

Рожанский И. Д.

Роскин Г. И.

Руднева О.А.

Рунова В. Ф.

Самар В.

Самбари Никола, итальянский художник

Сахаров А. Д.

Отец Сергий

Сермягина В. П.

Сибирцев А.Ю.

Сильвестр Р.

Синицкий В. А.

Синявский А. Д.

Сиромашкова М.

Скавронская А. Г.

Смит Г.

Солженицын А. И.

Спирин А. С.

Спицина Л. И.

Собчак А. А.

Сорос Дж.

Сперцель Р.

Станкевич С. Б.

Стивенс Р.

Стравинский И. Ф.

Страусенбах Ч.

Сумароков А. А.

Талбаев Т. Д.

Тамрин А. Л.

Твардовский А. Т.

Теонан К.

Тимаков В. Д.

Тимачкова М. С.

Тимофеев - Рисовский Н. В.

Толстой А. К.

Троцкий Л. Д.

Тухачевский М. Н.

Уальд Оскар

Уварова И. П.

Уилкинсон М.

Уотсон Дж.

Усов В.

Фаворова Л. А.

Фазини Сандро

Федоров Ю.

Фельштинский Ю. Г.

Филиппенко А. С.

Флеминг А.

Фрунзе М. В.

Хабахпашев А. А.

Хатфилл С.

Хейфиц Л. Б.

Хемингуэй Э.

Хитров А. М.

Ходасевич Вл. В.

Хоскинг Дж.

Хрущев Н. С.

Хьюз Р.

Цветаева А. И.

Цветаева М. И.

Чайковский П. И.

Черненко К. У.

Чехов А. П.

Чубайс А. Б.

Чуковская Л. К.

Шапошников В. Н.

Шаткин А.А.

Шевлягин В. Ф.

Шеворнадзе Э. А.

Шемякин М. М., ученый

Шемякин М. М., художник

Шилов Л. А.

Шмидт А. И.

Шмулевич Володя

Шолохов М. А.

Шегловитова О. Н.

Эльсон А. С.

Эринбург И. Г.

Эриксоны О. и С-Б

Яблоков А. В.

Яковлев А. И.

Янаев Г. И

Ярым -Агеев Ю.

Al-Shenhi M.

Athaznawi A.

Atta M.

Cole H. A.

Collier R. J.

Friedlender A.

Gill D. M.

Hatfill Steven

Ivens Bruce

Leung D.Y.M.(Дональд)

Lungreen O.

Massie Robert Kinloch

Marrock Ph.

Norris D.

O'Neil K.

Pappenheiner A. M.

Simpson O. J.

Tabakoff Dm.

Turmbull P.

Uchida T.

Ward Ch.

Об авторе

Юрий Васильевич Езепчук родился в 1932 г. в небольшом сибирском городке Боготоле, находящемся недалеко от Красноярска. В 1956 г. он закончил Биологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова по специальности микробиология. Степень доктора биологических наук и звание профессора он получил, работая в течение многих лет в научных учреждениях Российской Академии Медицинских наук. Автор более 300 научных публикаций и двух монографий, посвященных проблемам биомолекулярных основ патогенности болезнетворных бактерий. С переездом в 1993 г в США продолжил свои научные исследования в Биомедицинском центре Колорадского университета. В 2003 г в Москве вышла его книга "Все о розах" (розы - его хобби) В настоящее время живет и работает в г. Денвер (штат Колорадо, США).

About the Author

Yurii V. Ezepchuk was born in 1932 in Bogotol, the small Siberian town located not far from Krasnoyarsk, Russia. He graduated in 1956 from the Biological Faculty of the Moscow State University where he majored in microbiology. For many years he works in the Russian Medical Academy of Sciences where holds Ph.D. and a Doctorate of Science in biochemistry as well as the title of Professor. He has prepared over 300 articles and two monographs that were dedicated to theoretical and experimental bases of bacterial pathogenicity. He has lived in the United States since 1993 and has continued his research at the University of Colorado Health Sciences Center . His book "Essay about roses" (roses are his hobby) was published in the Moscow in 2003. Currently he lives and works in Denver, Colorado, USA.

Комментарии: 11, последний от 07/08/2023. © Copyright Езепчук Юрий Васильевич (ezepchuk@usa.net) Обновлено: 09/11/2010. 955k. Статистика. Эссе: США		Оценка: *10.003** Ваша оценка:

Езепчук Юрий Васильевич: другие произведения.

Одна жизнь на двух континентах