Ф-фу ты, неужто - перезимовали? Вот уж не ожидала. Застоялась, как баржа в затоне. Засиделась в своей зоне комфорта, затоварилась, как небезызвестная бочкотара. Затюрилась, как она же, зацвела жёлтым цветком. Вдоволь натравилась разнокалиберными пилюльками - неизбежными репрессантами творческой и даже элементарной мысли. Вдруг, после тяжёлой и продолжительной болезни, практически не приходя в сознание, заметила: Лорд всемогущий, а на дворе-то трава! И шоу должно двигаться дальше. И ночь нежна, но пора и честь знать. И роллинг стоун не обрастает мхом. И всюду - жизнь, и т.д. Плюнула на немощь и (копирайт покойной матушки) - аля-улю! Подхватилась, с места стронулась и покатилась - да вот, хоть бы в Бирмингем. Нет, не в Алабаму. В тутошний Бирмингем, некогда чумазый и машиностроительный, а ныне - обновлённый и крутой-раскрутой, согласно прессе. Муж туда - на конференцию, решать аграрные судьбы востока и центра. Я - балластом, альбатросом на шее, бесплатным приложением. На денёк, протестировать: а синь ли и в чужом сити мартовский воздух? И похож ли на узелок с бельём у выписавшегося из больницы? Выяснилось: похож. И - синь, ох как синь! Но не сразу.
Выступали до рассвета, путь не близкий - три с полтиной часа езды, не считая пробок в часы пик. Пробка в английской версии: джем. Да будь она хоть повидло - суть её от этого не меняется. Один воинствующий северянин - диджей, новелист и максималист - утверждал: британская транспортная система настолько коварна, что добраться от Норвича до Бирмингема куда сложней, чем от Бирмингема до Москвы. Охотно верю.
Всё Среднеземелье, не исключая Бирмингемского плато, (в далёком девичестве - промышленно-городской конгломерат или "Чёрная страна") утопало в густом, беспросветном тумане. Красный всадник уже купал в нём своего красного коня. Однако туман на трассе - не мёд. Продираясь сквозь него, много радости не обрящешь. Ещё меньше - ища нужный ряд уже на подступах к мегаполису, в колтуне легендарной т.н. "спагетти джанкшн". Это такой змеиный клубок двух моторвеев и двух шоссе, водружённых на великанских бетонных сваях над двумя ж\д линиями, тремя каналами и двумя реками. Ввиду напряжённости маршрута и дефицита времени, руль васильковой MG мне не доверили. Правда, я не больно и рвалась - иначе загорать бы нам в кювете ещё задолго до спагетти! Васильком над пропастью во ржи мы зависли бы в моей Эм Джи. Вариант: очутились бы в Кардиффе.
Забегая вперёд, тут же и сообщу: никаких сенсаций не случилось. Но за первые благополучные вьезд-выезд неместный житель вполне достоин звания почётного бирмингемчанина. Отмечено в путеводителе. Не право на звание, а кошмар подступов.
Утром, впотьмах, за три секунды до отъезда, чертыхаясь, наощупь хапнула с полки несколько попавшихся под руку CD-шек, за что потом на обратном пути расплачивался благоверный, жмя на газ под хриплый вой раннего Тома Уэйтса. "Зато бодрит", - иезуитски извинялась я. Уже проскакал мимо чёрный всадник на чёрном коне. С горизонта наволакивался вечер, тяжёлой грозовой тушей. За ней следом подтягивался чернильно-синий шлейф ночи. Пообочь со свистом проносились огни городов и сёл. Впереди были ещё мили и мили пути. "Хлопай в ладоши!" - изо всех сил орал Том в своём параллельном мире, высунувшись из окошка, и размахивая бутылкой, полной дождя. Ему вторили хор пьяных пожарников и миллионер с лопатой, под бой барабана и под вздохи сопелок-сипелок. Стоик-супруг орлиным взором охватывал за далью - даль. Молчал, как Шумахер, гнал под девяносто на пустынном моторвее (у нас лимит - семьдесят, тут вам не автобан).
Впрочем, то было уже под занавес, а явившись в Бирмингем поутру, ты ещё смоги в нём как-нибудь дотянуть до вечера.
По большому счёту, делать мне там было: нечего. К тому же, зародилось подозрение, что вроде я в этот город уже наведывалась и чрезвычайным восторгом тогда не прониклась. В сознании давно стёрлись границы между действительно бывшим, пригрезившимся, прочитанным и просто выдуманным. Не самый хороший симптом, когда происходящее в твоей голове реальнее того, что вокруг неё. Сходу и не сообразишь, с чем имеешь дело в каждый конкретный момент. Так и тут: скорее всего, в Бирмингем меня заносило давно, ненадолго, проездом и не в ключевые точки. К примеру, в районе Бычьего Кольца, где меня теперь выгрузили на мостовую, прежде бывать точно не доводилось.
В укромных недрах рассудка гнездилась базовая информация о пункте назначения. Бирмингем - настоящий город, с настоящей жизнью. И каким бы он ни был, - уж никак не тематический парк для туристов. Всё-таки - некоронованная столица Мидландов. Третий по величине (после Лондона с Большим Манчестером) город Соединённого Королевства. Справа по курсу - Ковентри, слева - Уэльс, наверху - Манчестер с Ливерпулем, а внизу - юг, со всеми его прелестями. Город-герой, жертва "Бирмингемского Блитца", - был целенаправленно и методично разбомблен люфтваффе. Восстановлен по суровым стандартам послевоенного времени - в виде бетонных джунглей и местной разновидности хрущоб. Далее индустрия здесь неуклонно сворачивалась, а перспектива счастливого будущего - отодвигалась. Вдобавок, чтобы жизнь горожанам не показалась раем, в начале семидесятых тут потрудились неутомимые бойцы ИРА. Устроили в центре Бирмингема пару оглушительных взрывов, угробивших и покалечивших много народу.
А в давнюю-то пору город слыл рабочей лошадкой мира, вотчиной тысячи ремёсел, колыбелью индустриальной революции. Родил паровую машину Уатта, понастроил станков, а впоследствии - самолётов, "Ягуаров" и много всего тяжёлого, железного, стратегического. Культурная сцена тоже не пустовала. На стыке прошлого и позапрошлого веков здесь жил и творил Эдвард Бёрн-Джонс, один из столпов движения прерафаэлитов. Силами бирмингемских филантропов, в городском музее\картинной галерее собрана крупнейшая в мире коллекция его работ. И - несметное количество картин, иллюстраций и образцов дизайна его собратьев - последователей мятежного художника, принципиального (или вынужденного? - об этом сто лет ведутся дебаты) девственника и культуролога Джона Раскина. В конце концов, Бирмингем - родина Муди Блюза, Свинцового Цеппелина, Чёрного Шабаша, Дюран Дюрана и ещё множества каких-то, всех разве упомнишь?
Что до БуллРинга, то он есть пошёл от средневековой ярмарки, где продавали скот, оружие и ювелирные изделия. Постепенно ярмарка эволюционировала в шоппинг-центр. Торговое капище не единожды сносили до основания, перестраивали, перекраивали и приводили в надлежащий вид, повинуясь веяниям эпох. Оригинальную форму строения - кольцо - недавно разъяли, и образовались две как бы подковы в несколько этажей, с прогалом посередине. Через прогал удобно просматриваются: крепенькая церковь св. Мартина, кусок старого, не шибко казистого ж\д вокзала Нью Стрит Стейшн, и угадывается пёстрый раззматазззнаменитых бирмингемских рынков. Сбоку к одному из полуколец БуллРинга пришпандорили эдакую осьминожью присоску - здание универмага "Селфриджез", сплошь усеянное металлическими помпончиками. По задумке архитекторов, его фасад должен напоминать вечернее платье, расшитое стразами. В реальности он похож на раздувшегося марсианского гада с большими претензиями. Но многим нравится.
Осмотревшись, я обнаружила, что нахожусь посреди необозримого пространства, плотно утыканного архитектурными глыбищами, кубами, конусами и параллелепипедами из стекла и стали. Дома, в человеческом понимании, то есть, помещения для жилья, в фокус зрения не попадали. Кругом высились и простирались вместилища товаров. Стеклянные ангары, набитые мобильниками, гамбургерами, кроссовками, трениками, солнечными очками, косметикой и бижутерией. Внутри ангаров ездили вверх-вниз эскалаторы и беспорядочно бродили редкие мужчины и женщины, едва достигшие половой зрелости. В мозгу мелькнуло подозрение, что всё, условно говоря, престарелое население этой части города благоразумно свезено на какую-нибудь гору в предместье. И оставлено там помирать одинокой, но просветлённой смертью, как это было принято у древних японцев.
Малочисленная публика общалась между собой на тарабарском языке, зовущемся в этих краях брумми, и стопроцентно непроницаемом для пришельца. Даже мня себя дуайеншей возрастного и территориального либерализма, я мало соотносилась с целевой группой бычьей ярмарки. Не на предмет побрататься и познать (пусть и не в библейском смысле). А хотя бы поверхностно уяснить, чем она, так сказать, дышит. Но раздвигать барьеры (ещё и) региональных диалектов внутри отпущенного на вольные хлеба разума - задачка уже не по зубам, да и не особенно насущная. Благодарно же впитать субкультуру шоппинг-молла у меня и вовсе не получилось - исторически. Ни гамбургеры, ни чудовищных габаритов плюшки, ни тошнотворное латте в картонных ведёрках популярной сети "Пекарская печка" - не дразнят моего воображения ни в какое время суток. Тем менее - с утра. Приобретение треников тоже не стояло на повестке дня.
Выход был один: на рынок. Поглазеть - каков он, Бирмингем, в натуре.
Вообще-то, их там несколько, рынков - торговые ряды на свежем воздухе, крытые лабазы, двухэтажные бетонные коробки... Одно перетекало в другое, сообщалось с третьим и триумфально шествовало всё дальше и дальше... Овощи, мясо, рыба, индийские шарфы и ткани, кружева, золотая тесьма, фонарики, полотенца, весёлые картинки из жизни Будды, Христа и Магомета, глиняные горшки, нитки-булавки, нижнее бельё, копеечные зажигалки и вездесущие кроссовки с трениками...
Первым делом, в глаза и в нос бросилось мульти-культи. На прилавки были навалены горы гигантских испанских луковиц, сладкий перец величиной с голову жеребёнка, толстенные корни имбиря, глянцевые, багровые помидоры (каждый любовно отполирован тряпочкой), разноцветные пряности в открытых мешочках, китайская капуста, гуавы, кассавы и ямс. Пахло чесноком, карри, ванилью, жгучим перцем, цитрусовыми, кинзой, корицей, кардамоном, тмином. Контингент отвешивал товар, приценивался и расхаживал вдоль рядов в огненно-ярких шальварах, в туниках с люрексом, в сари, хиджабах и джеллябах, в тюрбанах, в тапочках с острыми, загнутыми носами, с бородами, крашенными хной, с косичками, дредами и возродившимися причёсками "афро". Народ гутарил не по-нашему. И всяк находился здесь при деле и чувствовал себя, как дома. Он и был - дома. В Бирмингеме половина населения - индо-афро-азиатского происхождения. Иммигранты, поди уж, девятого вала. В основном, люди закалённые, с широким кругозором и крепкими нервами. Поэтому в здешних мясных отделах можно не только встретить изобилие кошерно-халалного продукта, но и фронтально столкнуться с теми частями животных, от вида которых супермаркеты уже давно и тщательно оберегают впечатлительных англосаксов: мозги, ноги с копытами, ливер, требуху, головы с глазами, селезёнки, уши и хвосты.
В рыбных рядах, в компании привычных британских лососей, трески и камбалы, мидий, ракушек, креветок, и меж разнопёрых, пучеглазых обитателей южных морей, возлежали среди колотого льда родные карпы, щучки, сазаны и даже лещи. Лещи, надо сказать, налитые икрой и жиром, блещущие золотой чешуёй, были ростом с меня. Рыбам ловко вспарывал животы, обрезал плавники и отрубал головы раскованный молодой китаец в белом фартуке. На мой вопрос, откуда, мол, пресноводный фиш, рыбочист живо отозвался: "из Ирландии, вестимо!" То есть, не из Трансильвании или из Ростовской области, к примеру. Не говоря уже о Янцзы. Вот и пойми, почему редкий карп доплывёт до норвичского рынка. Впрочем, англичане - нация морская, к морской снеди и приученная. Речную и озёрную рыбку, кроме форели и угря, не особо жалуют. Она им, вишь ты, тиной отдаёт, слишком костиста и в целом - подозрительна. Тем более, что ножом и вилкой с нею не всегда справишься, а кушать мануально англичанин не способен генетически.
Но тут я вспомнила о прерафаэлитах. И поспешила к веренице чёрных кэбов за углом.
-Простите, как пройти в библиотеку? Э-э-э, то есть, проехать в музей? - сунулась я в кабину, где углублённо изучал газету сумрачный кэбби. Тёмное, как нигерианская ночь, лицо его озарилось нежданным счастьем. Насвистывая финальную часть "Лестницы в небо", он включил счётчик, завёл мотор и повёз меня в музей. И повёз, и повёз... Мимо проплывали жилые кварталы, парки, монументы, эстакады, площади, мосты, ж\д пути, каналы, леса, реки, поля, горы, моря, континенты... В Самаре такой трюк называется "через Чапаевск ехать в Запанской". Ну, там развести клиента - святое дело. Можно сказать, основной источник дохода. А вот норвичских таксистов я знаю наперечёт. Честные ребята, им такие финты и в голову не пришли бы. По прибытии в музей, на счётчике горело звериное число. Могла ли я знать, что от рынка до музея можно спокойно доковылять по Нью Стрит - от силы за десять минут, прогулочным шагом?
-Вы откуда - не из Норфолка ли? - на прощанье поинтересовался бирмингемский Меркурий, пряча за пазуху мои денарии.
Зато бесплатно пускали в музей. Он с порога умиротворял викторианской неоклассикой интерьеров, широкими мраморными лестницами и бесконечными анфиладами пещер Алладина, уставленных и увешанных сногсшибательными предметами искусства всех эпох, начиная с неолита. В центре большого круглого зала на первом этаже красовалась феноменально правдоподобная статуя Люцифера в натуральную величину. Ещё одна радость: музей оказался почти полностью безлюдным. В нечаянной дозволенности интима с нетленкой было нечто сверхщедрое. Почти регальное. Правда, за мною по пятам неслышно крался служитель, готовый на всё - от разъяснений до превентивно-карательных действий. Мне и впрямь пришлось сдерживать греховные порывы. Конкретно: среди малых голландцев. Их произведения элементарно хотелось съесть.
Ученики Клааса, Хеды и Снайдерса своё ремесло знали. Дичь была битой, натура - мёртвой, но из полотен мощно била ключом жизнь. Казалось, что в зазеркалье холстов можно просунуть голову и даже протиснуться всем туловищем. И, к добру или к худу, - там остаться. Сквозь лакировку соевого соуса времени, подёрнутого еле видимой паутинкой кракелюров, просверкивало серебро блюд, тускло проблескивала медь кувшинов и развратно проглядывали готовые к употреблению могучие сыры и буханки хлеба, мясистые маслины на блюдечке, спелые персики и тяжёлые виноградные грозди. Призывно лоснились распластанные сельди, шматы тучных окороков, обольстительные устрицы с небрежным гарниром из лимона, спиралевидно ошкуренного наполовину. Заодно я вспомнила, что забыла позавтракать. Нет ли родства между искусом и искусством? Пожалуй, изобразительное искусство, в отличие, скажем, от музыки, которая специализируется на других страстях человеческих, - не только уникальный проводник эпох, но и провокатор аппетита. Но это какой-то не сиюминутный аппетит, не вполне животно-гастрономического свойства. Скорее - метафизический, сублимированный, на все вкусы и времена. И даже - не побоюсь этого слова - бесклассовый.
Одно искусство аппетит провоцирует, а другое - его терминирует. На ум пришли некогда виданные на лондонских вернисажах культовая, порядком загаженная кроватка Трэси Эмин, замороженная кровавая голова Марка Квинна, заспиртованная акула Дэмиена Хёрста и, уже не помню чья, трёхлитровая банка, полная настоящих человеческих отходов. Козе, конечно, понятно, что искусство призвано питать и провоцировать не инстинкты тела, но дух. Однако мой дух почему-то трусливо молчал по предъявлении ему натюрморта, спрессованного в банке: ещё в прошлом веке БУ тампонов и кондомов, засохших плевков, шприцев, окурков и т.п.. Посланного ему месседжа дух не уловил. Он в тот момент вообще отдыхал. А носительнице тела пришлось усмирять его инстинкты посредством клинекса, аварийно прижатого ко рту. Из банки нешуточно, совсем не прикольно, несло миазмами тлена и могильным холодом.
Но что-то тут не так. Говорят ведь, что только дохлая рыба плывёт по течению. Стало быть, концептуальный авангард ещё далеко не мёртв! Живёхонек и брыкается. Лавреаты Тёрнеровского приза на свалку истории попадут не скоро, если вообще когда-нибудь. Да и за что их - на свалку? Слепить убедительную голову из концентрата (остаётся надеяться) коровьей крови, заморозить и выставить на люди с целью выгодно толкнуть, - для этого требуется изрядная сноровка. Ещё, наверное, - недюжинный кураж и правильные связи. Чтобы не сказать: харизма. Напихать-то разной дряни в банку любой сможет. А вот ты поди-ка, прицепи к этой банке лейбл, да дай ей путёвку в жизнь. Да возбуди ею в публике массовый блю-эффект, да сделай на банке имя, да войди с ним в энциклопедии. Да найми себе подмастерий, чтобы уже они мариновали акул, морозили кровавые головы и набивали банки пипифаксом с какашками, а ты бы только нежился в своей башне из слоновой кости и стриг купоны. Э, нет, не всё так просто, господа! И потом, традиционным формам и содержаниям всегда требуется какой-нибудь шоковый конрапунктик. Опять же, эстетические запросы у народа разные. Кому подавай маргариток, а кому - эпатажной тухлятинки с душком. А вдруг бы без чернухи стало скучно жить? И застопорился бы культурный прогресс?
С другой стороны, - продолжала я размышлять, - а в чём он, прогресс, нынче вообще наблюдается? В политике? В морали? В экологии? В материальной стабильности? В мире и дружбе между народами? В каких-то других насущных аспектах человеческого бытия? Что-то не очень заметно... И в чём всё-таки больше правды жизни: в маргаритках или в какашках? И - где кончаются одни и начинаются другие?
С третьей стороны, - полезли в голову совсем уж оппортунистические мысли, - на всякую маргартику в этой жизни найдётся какашка. Может, авангардисты вкладывают в неё особый смысл? И его там ровно столько же, сколько и в старинных натюрмортах на потускневших блюдах? Вот ведь, слыхала я, что в некоторых фундаменталистских (арабских?) кругах считается аморальным не только прилюдно справлять естественные надобности, но и кушать. Тогда, выходит, с точки зрения правоверного, головка сыра, выставленная на публичное обозрение, так же неприлична, как и антисанитарная целлюлоза в пресловутой банке?
Мучились ли подобными вопросами в Нидерландах семнадцатого столетия? Не знаю, но вряд ли. У них там как раз по всем фронтам протекал золотой век. В том числе, и по части изящных искусств.
Тамошние художники оторвались от неизбежных доселе религиозных тем и поставили во главу угла шарм жанра. Обратились к земным промыслам, спокойно подразумевая небесные, но не пытаясь их воплотить. Живописцы отказались от завитушек и аллегорий стиля барокко, отринули пафос классицизма и как взяли, да как окунули свои кисти в суету дворов утрехтских и в зарю! И в пастельные апрельские закаты окунули, и в кофейную гущу зимних вечеров. Они окунали свои кисти в амстердамские каналы, и в фаянсовое дельфтское небо, и в чистые, влажные ветры Северного моря. Прилежно и с любовью выписывали детали опрятного уюта жилищ, аскетичную геометрию улиц, добротные предметы домашнего обихода, строгость лиц и скупую элегантность одежды. Бережно и дотошно переносили на полотна светотени и сдержанные краски деревьев, песчаных дюн, ветряных мельниц, корабельных мачт, свежего рыбацкого улова и зрелых плодов земли. Словно судьи, рисовали они судьбы почтенных бюргеров, их слуг, крестьян, рыночных торговцев, ремесленников и кабацких пьяниц. Мастера старались, и у них получалось. Совсем не простенько, хотя и со вкусом. Им и зачлось.
На почти миниатюрной картинке Якоба Охтервельта "Урок музыки" жантильная барышня в пышном платье кремового шёлка нежными пальчиками трогала клавиши вирджинала - облегчённой версии клавесина. Любуясь молодой музыкантшей, и чуть не уронив фарфоровый ковш, в умилении замерла на бегу круглолицая служанка. С тем же чувством смотрели на девицу ухоженная собачка и бородатый учитель музыки. Он незначительно тушевался на заднем плане, но служебными обязанностями не манкировал, а пальцем указывал ученице на дидактическую установку из Горация, начертанную на инструменте, и гласившую: "музыки сладость есть дар изнурительных штудий". При всём реализме фигур и деталей, в сценке содержалась некая загадка, сквозила недосказанность. И даже замышлялось озорство. Будто чинные герои позировали специально для зрителей - нехотя, через силу. Да кто их знает, этих героев? Может, вообще придуривались. Вот ужо настанет ночь, и собачка рьяно вгрызётся в заначенную под столом кость. Служанка зевнёт и отправится спать. Девушка вынет шпильки из замысловатой причёски, тряхнёт волосами и закурит трубку, например. Или расстелит коврик и займётся йогой. Учитель хлебнёт джина из бутылки, припрятанной под полою камзола, сядет за фоно и сбацает "Рок Эраунд зе Клок". А то и "Тутти Фрутти".
На самом-то деле, помузицировать на вирджинале, то есть, в духе нашего времени, интерактивно повоспринимать искусство, дозволялось любому человеку с улицы. Тут же, рядом с картиной, присутствовал действующий макет субтильного девичьего клавесина (от "девы", собственно, и название). Юным посетителям музея даже предлагалось разыграть "Урок музыки" в лицах - облачившись в костюмы персонажей.
Вот это уже перебор, если бы меня спросили. Одно дело - спроворить интерактивную кнопку, чтобы подрастающее поколение могло либерально дёргать за хвост виртуального динозавра, или поучаствовать в казни Анны Болейн. Другое - приспособить к нуждам школьного куррикулюма магию живописи. Низвести её к хэппенингу с переодеваниями. Да между делом, небось, и поведать о тяжкой женской доле в давнюю докапиталистическую пору. В контексте господствующей политкорректности. О, вот и табличка с аннотацией! Ну ясно: несчастную девицу родители скоро сплавят замуж, и тогда уж ей станет не до клавикордов. А участь её зашифрована-де художником: служанка и собачка символизируют сервильную роль жены, музыкальная натаска - доминантную роль будущего супруга, и т.д. Так-то оно, может, и так, но нам вольные интерпретации дороже директивы сверху. Знаем, знаем, проходили такие штучки. Мы, чать, не вчера родились. Пусть и не здесь.
Беспардонно нарушая старую, славную английскую заповедь "не сметь ворчать" (mustn`t grumble), я добрела, наконец, до искомых прерафаэлитов. Они висели там, где им и полагалось, - в нескольких смежных залах на втором этаже. Такого изобилия мне прежде не попадалось нигде и никогда. Уж не знаю, хорошо это, или не очень - поглощать прерафаэлитов оптом и залпом. И ещё крутилось в голове одно, некогда усвоенное соображение: если художник гениален, он творит в одиночку. А если нет - создаёт творческие союзы.
Братство прерафаэлитов основали семеро английских тинэйджеров в середине девятнадцатого века. Организовали этакий клуб по интересам, дискутировали, иллюстрировали "Божественную комедию", выпускали свой журнал с гравюрами и страшилками. Манифеста, однако, не сочинили - за них это позже сделал идеолог Джон Раскин. Группа распалась через несколько лет. Но её идеи жили и побеждали. Точнее, собирали фанатов, скептиков и критиков. Как это случается с радикальными идеями. Братцы, то есть, отцы идей, выросли и дальше пошли разными, самостоятельными путями. А бренд приклеился к их именам навсегда.
Кроме неисчислимых последователей и учеников, в музее был представлен весь передовой эшелон - от Данте Габриэля Россетти до Уильяма Морриса. Меня окружали задумчивые златовласые девы, длинноногие ангелы, юноши со взором горящим, одетые в живописное рубище, дикие лесные чащи, морские дали, рыцари неземного облика, заросшие пруды, райские сады, романтические гроты, лилии, бабочки, павлины... Мужчины и ангелы были похожи на женщин. Все три категории гармонично сосуществовали и томно льнули друг к другу в изящных хореографических позах. Взявшись за руки, люди и ангелы отрешённо скитались по очарованным лесам, играли на лютнях, побеждали силы Зла и (буквально) витали в облаках. Встречались и более реалистические, но отдалённо мистические сюжеты. Хотя гордость бирмингемской коллекции, толкуемая как образец "мистики", - "Слепая девочка" Джона Эверетта Миллэ - вызвала в памяти "Детей, бегущих от грозы". Сусальных, но вечно живых и бесконечно бесхитростных. Или я чего-то недоучла.
От полотен, от скульптур, графики, образцов узорчатых тканей и обоев, от витиевато иллюстрированных книг в застеклённых витринах - струился насыщенный и неоднозначный дух Викторианы. С поправкой на отказ авторов от прагматичности индустриального века, и с оглядкой на Кватроченто Итальяно. Генеральная идея ведь была какая? Отобразить мир максимально близко к оригиналу. То есть, - к матушке-природе. Но при этом оторваться от грешной земли и воспарить, дав волю своей фантазии (мне напрашивалась параллель с нынешней неодолимой тягой определённой части мирового населения к эльфам, феям и прочим гоблинам с гремлинами). Прерафаэлиты озвучилигиперреализмом символику античных мифов, библейских сказаний, кельтских легенд, шекспировских трагедий и собственных романтических грёз. Как и малые голландцы в своё время, Братство диссидентствовало и отступало от консервативных традиций. Открестилось не только от стопудового мейнстрима викторианской эстетики, но и от всего мирового художественного наследия, ведя отсчёт от Рафаэля Санти (отсюда и пошло имя). Голландцам всё же немножко больше повезло ещё при жизни. Мэтры Королевской академии не обзывали их картины "претенциозной мазнёй", т.н. простой народ нёс их с базара и вешал в своих гостиных.
Другая эпоха - другие приоритеты. Другой стиль, другие акценты. Палитра полотен Братства была явно мажорной, но общий их лейтмотив склонялся более к заупокойному, чем к заздравному. Чувственная любовь в понимании прерафаэлитов так же похожа на смерть, как люди - на ангелов. Потусторонний свет - ярче и заманчивее земного. Дух - однозначно! - сильнее тела.
Впечатления одновременно тревожили и утешали. И навевали сладкую дрёму, словно я надышалась дурман-травы или хлороформа.
Летаргию прерафаэлитного Эдема приятно нарушали группки детей младшего октябрятского возраста. Дети, в зелёных пиджачках и галстучках, в клетчатых тартановых юбочках и гольфиках, сидели по-турецки и лежали на паркетном полу, делали наброски с картин в своих альбомчиках. Мальчики с по-младенчески влажными, примятыми кудряшками на затылках, старательно вырисовывали соски на груди голой Галатеи, копируя бледнокожий оригинал сэра Бёрна-Джонса, и с азартом спорили, страдала ли модель анорексией.
Немного одуревши, пошатываясь, и почему-то слегка пританцовывая, я вышла из музея. В глаза било солнце. Полуденное небо было ярко-синим, как обёрточная бумага от сахара-рафинада в детстве. Небесный ультрамарин салютовал хрестоматийному больничному узелку. На муниципальных клумбах буйствовало канареечное цунами нарциссов - неизменных герольдов английской весны. По площади Виктории неспешно гуляли голуби и люди. Ни те, ни другие, нисколько не напоминали ангелов. Площадь украшали три скульптуры: удручённой королевы Виктории, купальщицы посреди фонтана и железного человека. Монументальную любительницу публичных омовений в Бирмингеме за глаза кличут "Флузи ин джакуззи". Если перевести приблизительно, но тоже в рифму, - получится "шлюшка в душке". То, в чём на самом деле сидит бронзовая женщина, не назовёшь ни душиком, ни, тем более, джакуззи. Скорее, плошкой или мыльницей. В намеренном диссонансе - крупная тётенька в мелком тазике - чудился проблеск юмора. Тогда как железный человек работы Энтони Гормли (автора популярного "Ангела Севера" под Ньюкаслом) шутить был не расположен. В отличие от своего удачного крылатого собрата, бирмингемский болван сваян нарочито грубо, зачем-то скособочен и сильно проржавел.
По широкой пешеходной Нью Стрит я направилась в свою исходную точку - к Бычьему Кольцу, маячившему в зыбкой дали. С намерением закруглить уже путешествие. Решительно не оставалось никаких сил на осмотр Ювелирного квартала, Аквариума, музея науки Thinktank, собора св. Филиппа, фабрики заварного крема и шоколадного музея компании Кэдбери. Не влекли к себе и признанные ценителями "дома карри", где готовят балти - самое бирмингемское индопакистанское кушанье. Идея пряного, горячего и запашистого блюда вступала во внутренний конфликт с ещё свежими образами прохладных голландских устриц и сельдей. Впрочем, аппетит и на них - как пришёл, так и ушёл.
Пёстрая толпа двумя встречными потоками текла по улице мимо витрин с велосипедными шлемами, трениками, мобильниками и купальниками. Кстати, что носят в Бирмингеме? Да всё, что попало. Преимущественно - треники, их производные и аксессуары. Тёмные очки. Меховые сапоги на босу ногу. А отдельные приезжие тут еле носят себя. Задрапировав неверное тело в слои свингующих одежд, добросовестно накрасив глаза и рот. Но: на подгибающихся от слабости ногах, шарахаясь ото всякого резкого вскрика, автомобильного клаксона в соседнем переулке, внезапного взрёва компьютерных игр из кафе. Периодически прислоняясь к подвернувшейся стенке, сползая на спасительную скамейку, и закуривая животворную сигарету.
Мысли лениво толпились в голове, в основном, в форме вопросов. Остро вдруг осенило, что я не здесь и не сейчас, а завязла в прошлом веке и в другом месте. Как чулки-паутинка, победитовые свёрла и розыгрыш облигаций 3%-ного займа. Но куда уехала память, и с кем она теперь? На вечный ли покой удалились мозги? Правы ли были прерафаэлиты? И кто мне милее - они или всё-таки мирискусники? Или Альфонс Муха? Не пора ли принять очередную дозу таблеток? Нет ли среди них какого-нибудь поумнина? Да на худой конец, сгодился бы и освежитель памяти в аэрозольной упаковке.
Навстречу шли холеные негры в дорогих банкирских пальто и ослепительно улыбались. Из солидарности, наверное. У них ведь, негров, тоже не самая лёгкая жизнь. Не потому, что - негры. И не потому, что - банкиры. А просто: кому сейчас легко?
Часы на невидимой башне пробили тринадцать. Белый всадник оседлал белого коня, вскочил на него и понёсся за горизонт. Близился вечер, но пока стоял день. Бирмингем всё плотнее сжимал горло пластиковым бычьим кольцом.