(Отрывки из автобиографического очерка "Неотыскание Испании")
Родилась, выросла и большую часть жизни я прожила в родном городе своего отца - Куйбышеве, теперешней Самаре. Мой отец, Владимир Гаврилович Алексеев, был добродушным человеком, общительным, компанейским. Был пригож собою, обаятельно улыбался, нравился людям. Повсюду у него водились приятели (мать не без сарказма их называла: кунаки), некоторые - ещё с довоенных времён. На Девятое Мая встречался с уцелевшими фронтовыми товарищами-земляками, не прочь был пропустить с ними стопку-другую водки. Отчётливо помню этот день в 1965-м, когда его объявили официальным праздником - на двадцатилетие Победы. В арке двора, где мы играли с подружками, появился отец в компании незнакомых дяденек. Они все были при параде и при наградах, крепко выпивши, громко и приподнято что-то обсуждали, и мне на минуту даже стало неловко перед девчонками. Когда честная компания приблизилась к нам, отец начал извлекать из карманов пригоршни дорогих шоколадных конфет - "Мишек на севере", "Ну-ка отними!" и "Куйбышевских", какие мы видали и едали поштучно только на Новый Год. И принялся раздавать их моим подружкам. Те аж глаза вытаращили от этакой неслыханной везухи. Меня он, впрочем, тоже не обделил. Теперь с трудом верится, что тогда отцу было всего сорок два года.
Он пошёл на войну буквально со школьной скамьи. Служил в артиллерии, участвовал в освобождении Подмосковья и Запорожья, был контужен и ранен, награждён Орденом Красной Звезды и многими боевыми медалями, войну закончил лейтенантом. Среди такого контингента- зелёных, необстрелянных и толком не обученных солдатиков - мало кто вернулся домой. Отцу повезло. О войне он рассказывал редко. И никогда - с помпой или бравадой. Мне запомнились только какие-то утилитарно-практические хитрости. Например, если над твоей головой летит вражеский самолёт, то надо не удирать от него прочь, а наоборот - бежать ему навстречу. Тогда он проскочит мимо, и разминутся твои с ним соответственные задачи: уцелеть и убить.
Меж тем, война в детстве всегда обреталась где-то рядом. Она не так уж давно закончилась: середина и конец пятидесятых, прежде всего, вызывают в памяти огромное количество молодых калек на улицах. В основном, мужчин. Слепые, однорукие, с обожжёнными лицами, с нервным тиком, на костылях, с палочками, на протезах, а самое страшное - человеческие обрубки без обеих ног, многие - в изношенных военных гимнастёрках. Инвалиды передвигались на дощечках с колёсиками, отталкиваясь от асфальта деревянными чурочками, зажатыми в кулаках. Они и сейчас словно стоят перед моими глазами. С годами лица безногих делались всё более отрешёнными, их волосы - всё седели, гимнастёрки всё ветшали и линяли от времени, а самих их становилось всё меньше. Пока они не исчезли совсем.
По радио с утра до вечера передавали фронтовые песни: "Священная война", "Тёмная ночь", "Синий платочек", "Прощайте скалистые горы" и много-много других, в исполнении Клавдии Шульженко, Марка Бернеса, Леонида Утёсова, военных ансамблей песни и пляски. Ежедневно транслировались радиопостановки или передачи про войну. В кино шли военные, "тяжёлые" картины: "Летят журавли", "Баллада о солдате", "Судьба человека", "Живые и мёртвые", "Тишина"... Отец их смотрел, хотя отдельные с досадой и разочарованием называл лабудой, а мать - та никогда не смотрела. Ей досталось на войне с лихвой: побег через линию фронта вместе с моей бабушкой, из родного Ворошиловграда (Луганска), оккупированного фашистами, допрос в краснодонском гестапо по подозрению в связи с подпольщиками, бомбёжка поезда, на который им с Бабулей удалось вскочить, а у "своих" - арест перебежчиц НКВД-шниками за "пассивную измену" и заключение под стражу в лагпунктпод Орском, на работы в каменоломнях, где мать, тогда шестнадцатилетняя девочка, заболела тифом и едва выжила. Нет, она никогда не смотрела фильмов про войну - ей хватило реальности. Позже, с появлением у нас телевизора, мать выходила из комнаты или вовсе выключала "ящик", как только с экрана начинали грохотать пальба и взрывы.
Война смотрела со страниц книг, газет и журналов, звучала из репродуктора в городском парке - забыть, не думать о ней было невозможно. По ночам, если в небе слышался гул низко летящего самолёта, мне живо представлялось, что вот-вот начнут бомбить. Воображение тут же услужливо рисовало картины близившегося светопреставления. Я вжималась головой в подушку, зажмуривалась, считала до ста - уф, пролетел! От этих кошмаров наяву я избавилась не раньше начала семидесятых. Если когда-либо и лила слёзы в кино - так в той сцене в "Журавлях", где героиня Татьяны Самойловой на вокзальной платформе у прибывшего поезда, не дождавшись своего погибшего возлюбленного, раздаёт цветы солдатам, вернувшимся с фронта. Война казалась мне такой близкой, что я будто бы её смутно помнила, какой-то ложной (генетической, что ли?) памятью. И даже чуяла её грозовой запах: придорожной пыли, гари, железнодорожных шпал и отчего-то - полыни.
* * *
Отец с нами возился и уделял нам с сестрой, пожалуй, больше времени, внимания и терпения, чем мать, вечно задёрганная работой и бытом, взвинченная и нервная. Хотя он тоже мог наорать, а если его довести - то и отвесить хорошего леща. Это называлось: схлопотать на орехи. Рука у отца была тяжёлая. Но и я росла, в отличие от спокойной и покладистой сестры, надоедливым, непоседливым и строптивым ребёнком. "Шило: дырку в земле провертит", - бормотала иногда Бабуля. Ещё она называла меня: поперечная душа и назола. Так что, на орехи я зарабатывала сполна.
Как и пристало мужчине в доме, отец постоянно что-нибудь чинил или ремонтировал. Он ловко приделывал новую ручку к портфелю, отлаживал сломанные крепления на моих алых, как томатный сок, лыжах "Пионер". Или затачивал до бритвенной остроты лезвия моих девчачьих коньков-"снегурок" с закруглёнными носами.
Однажды, классе в четвёртом, для школьного утренника-маскарада, он по собственной инициативе придумал и смастерил для меня, вопреки моим горячим протестам, карнавальный костюм бабочки. Идея была такова: на спине, на моё летнее платье из вискозного шёлка морковного цвета в поперечную белую полосочку, не вполне прозрачно намекавшее на бабочкино брюшко, отцовским ремнём - тем самым, которым мне частенько сулили наподдать на орехи - крепились проволочные крылья, обтянутые оранжевой марлей. Отец красил и сушил марлю, возился с конструкцией крыльев до глубокой ночи. Получилось именно то, чего я боялась: тяжёлая, громоздкая фиговина, в которой невозможно было ни ходить, ни сидеть - к понятному веселью моих однокашников, порхавших по актовому залу в масках зайцев, волков и лис из папье-маше, фабричного изготовления. Зато мне вручили приз: за самый оригинальный костюм. Отец сиял.
Летом 1965-го года он в одиночку, без матери, вывез нас с Ирой на Чёрное море, в Гагры. Там он снял комнату в большом доме, принадлежавшем шумному армянскому семейству. С ними было весело, я выучилась ходовым армянским ругательствам и просто фразам, из которых в память врезалось только: "Арю уза!" (иди сюда). Легко запомнилось наверное потому, что хорошо рифмовалось с ошеломившей меня бирюзойбескрайних черноморских горизонтов. В воздухе стояли незнакомые, сложные южные запахи: цветущей по второму кругу магнолии, переспелой мякоти абрикосов, алычи, инжира, смолисто-эфирные ароматы хвои, цитрусовых, эвкалипта. Из транзисторных приёмников чистым дискантом выводил итальянский тинэйджер Робертино Лоретти : "Джама-а-айка!" Общую тамошнюю атмосферу я потом узнала в вышедшем на экраны на следующий год советском блокбастере "Кавказская пленница". Мы с отцом и сестрой ходили на море, купались и загорали на забитом народом пляже, гуляли по заповеднику тропической зелени - сочинскому Дендрарию, ездили на автобусе на озеро Рица и на морском трамвайчике - в Пицунду. Лакомились фруктами с базара, варёной в початках кукурузой, сыром сулугуни, простоквашей мацони и тамошней сладостью: чурчхелой - ниточками с нанизанными на них орехами, покрытыми уваренным до резиновой твёрдости виноградным соком цвета бордо. Пару раз обедали среди пальм в ресторане "Гагрипш", где были галереи резного дерева, головокружительный морской вид с балкона и невкусная еда: подгоревшая картошка и жёсткий шашлык.
И всё было бы замечательно, если бы мы с сестрой не цапались постоянно из-за всякой ерунды, выводя отца из себя. Первой обычно задиралась я. Скулила, что-то канючила, ябедничала на сестру. На обратном пути, уже в поезде, устроила грандиозное нытьё - забыла, по какому поводу. Отец рассердился, ругнулся на нас обеих и выскочил из купе. Он долго не появлялся, и мы с Ирой опасливо затаились, ожидая второго акта взбучки. Поезд как раз стоял на какой-то станции. Потом он тронулся, и тут в купе вошёл отец. Лицо у него было уже совсем не сердитое, а, наоборот, виноватое. В руках, сложенных ковшиком, он что-то держал. Не говоря ни слова, подсел к вагонному столику, где стояли стаканы недопитого чая в подстаканниках, и лежал недогрызенный бутерброд. Отец разжал ладони, и оттуда выползла крохотная черепашка. Он купил её с рук на перроне во время стоянки поезда. Мы с Ирой завизжали от восторга, занялись черепашкой, и все взаимные обиды тут же улетучились. Правда, дома мать не особенно обрадовалась нашей новой питомице, а вскоре и вовсе потребовала её выдворения: черепашка забивалась в укромные углы и там предательски гадила. Убирать за ней никто не рвался. Через неделю нам пришлось сдать её в школьный "живой уголок".
В школе мы с сестрой учились вполне сносно и особых огорчений по этой части родителям не доставляли. Ира уже с младых ногтей была нацелена на медицину, и с такой железной мотивацией упорно и планомерно сворачивала горы в точных науках, чем я похвастаться не могла. Где-то с шестого класса я уразумела, что алгебра с геометрией, а заодно физикой и химией, никогда не станут моим форте, как выражаются в некоторых англоязычных кругах. И нажимала на гуманитарные предметы, при том слабо представляя, найду ли я и им какую-нибудь полезную точку приложения в своей жизни. Вообще-то ужасно хотелось стать стюардессой на международных линиях, или, на худой конец, просто научиться прыгать с парашютом, но мать веско и доходчиво заявила: "Только через мой труп!", и моя профориентация надолго застопорилась. Примерно тогда же я недели на две свалилась с жестокой ангиной и пропустила какой-то судьбоносный и поворотный математический маневр: то ли построение квадратуры круга, то ли уравнение параболы. Вернувшись за парту, я дивилась незнакомым фигурам, не умея их практически применить, и следовать дальше, вровень с уже продвинувшимся классом.
В подмогу мне, отец надумал подключить своего школьного приятеля, который был силён в математике и жил неподалёку от нас. Отцов приятель взялся натаскать меня по тем провалам в знаниях, которые передо мною разверзлись. Стояла зима. Возвратясь из школы и наскоро перекусив, я кляла судьбу и снова напяливала тяжёлое пальто на вате, с цигейковым воротником, нахлобучивала на голову коричневую, цигейковую же шапку с длинными ушами, которые ленточками завязывались под подбородком, совала ноги в валенки, хватала учебник, общую тетрадь в клеёнчатой обложке - и влачилась по морозцу к репетитору. Он жил на улице Венцека, на самой верхотуре крутого волжского спуска, куда от старой набережной и речного вокзала надо было вскарабкиваться по скользкой, бугристой проезжей части, тогда ещё кое-где мощёной булыжником, сохранившимся с царских времён. Сквозь него даже проступали рельсы, чтобы не соврать, самарской конки - впрочем, они могли быть и трамвайными, каковую линию упразднили ещё в 30-е годы. Альтернативно можно было взлезать на кручу и по щербатым, обледеневшим ступенькам пообочь, - но уже не без риска сверзиться и там же сломать себе шею. Обратная дорога тоже была не сахар, тем более, что топать домой приходилось уже впотьмах. В принципе, с горы впору было бы съезжать на санках, если бы не оживлённый транспортный поток внизу, на ул. Максима Горького - со стороны моста через реку Самарку и элеватора.
Дядя Серёжа жил бобылём в частном секторе - не то, чтобы уж совсем в курмышах, как называют в Самаре распоследние трущобы, - а просто в завалившемся домишке, не знавшем ремонта, поди, с времён нашествия белочехов. Мы усаживались за стол, поближе к неяркому кругу света, который отбрасывала лампа-"грибок", в комнатке, где щелястый пол был устлан нитяными половичками, в углу слабо потрескивали дрова в печке-голландке, облицованной антикварным кафелем, а между рамами окна ютились свёртки с куриными лапками и плитой мороженой кильки - так в холодные времена года, до массового пришествия холодильников, хранились продукты во многих домах. Худой, долговязый, в заскорузлой овчинной безрукавке, надетой поверх байковой рубашки-ковбойки, дядя Серёжа, прищурившись, глядел в учебник сквозь выпуклые линзы старомодных круглых очков, как у шахматиста Ботвинника. Из надорванной пачки "Беломор-канала" доставал папиросу, разминал её в пальцах, не спеша закуривал. Что-то добросовестно чертил в моей тетради, невнятно бубнил себе под нос. А потом, сухо покашливая, задавал математические вопросы, ставившие меня в полный тупик. Чтобы облегчить мою задачу, репетитор подсказывал первые слоги искомых слов и выжидающе замолкал. Закавыка, однако, заключалась в том, что он слегка гнусавил (возможно, из-за насморка - в комнатушке было не жарко - я, например, сидела, нахохлившись, без шапки и варежек, но не снимая пальто). По причине этой гнусавости, "г" и "п" у дяди Серёжи звучали как "д". Я окончательно терялась, когда он спрашивал: "И что у нас получилось? У нас получилась: ди-и..." и замирал. "Диаграмма? Диадема? Дизентерия?" - лихорадочно гадала я про себя, перебирая в уме маловероятные, но хотя бы знакомые слова с таким началом. "Дипербола!" - нетерпеливо восклицал дядя Серёжа. "Дипербола" - тупым, озадаченным эхом отзывалась я. На что он живо откликался: "А вот тут уже не дипербола, а: ба-а..." "Барабола!" - осеняло, наконец, меня. "Верно, барабола!" - радовался отцов приятель. Так же, по-детски искренне, он радовался конвертикам с деньгами, которые передавал со мною отец. Дядя Серёжа испытывал какую-то застарелую проблему с трудоустройством, и, как дважды два, было ясно, что он сильно нуждался.
Дома, на расспросы отца о том, намечается ли у меня прогресс с математикой, я врала, что всё отлично, и для пущего усиления эффекта, на голубом глазу даже грозилась вскорости обскакать своего одноклассника Валерку К., признанного математического гения. Мне стыдно было представать перед отцом законченной бестолочью и полнейшим олухом царя небесного. Да и дядю Серёжу не хотелось подводить. Его - неустроенного, близорукого, нескладного - было жалко.
"Вот! - победоносно ликовал отец - Сергей молодчина. Я так и знал, что он тебя вытащит. В школе задачки решал - как орешки щёлкал. Все думали - академиком, понимаешь, станет. Эх, да если бы не тот арест.." Далее, вздохнув, и с горечью махнув куда-то в сторону рукой, он не продолжал. А я его не расспрашивала. Тема казалась мне то ли неловкой, то ли вовсе запрещённой.
Самое удивительное, что через пару месяцев, уже закончив занятия с дядей Серёжей, я и в самом деле худо-бедно наверстала пропущенное. И кое-как продержалась по математике на (натянутых благоволившей мне математичкой) четвёрках до девятого класса, пока уж капитально и бесповоротно не съехала на трояки. Отец, не без труда отдавший меня в престижную "английскую" школу, дотоле с удовольствием посещавший там родительские собрания, где меня хвалили, под конец моих школьных лет крепко серчал и переживал. Он отчего-то вбил себе в голову, что мне светит лучезарная карьера экономиста - во все времена востребованная профессия, надёжный кусок хлеба. И что я не стремлюсь к ней из чистой лени.
"Смотри: если не подтянешься в учёбе, кончишь тем, что будешь на углу Куйбышевской и Ленинградской газировкой торговать!" - мрачно пророчил отец. У него был особый пунктик насчёт этой газировки. Именно там - на перекрёстке двух центральных улиц города, возле рыбного магазина "Дары моря" - он как-то в начале шестидесятых наткнулся на свою одноклассницу. Некогда - красавицу, спортсменку, отличницу. Кажется, её звали Зоей. Это случилось ещё до тотального внедрения на каждом углу автоматов с газировкой (с последующим тотальным же их искоренением уже где-то в 80-х). Зоя парилась на солнцепёке в условно белых, видавших виды чепце и переднике и в не самых свежих нарукавниках, за сатураторной тележкой с газовыми баллонами и двумя цилиндрическими стеклянными колбами, наполненными вишнёвым сиропом. Хлопотливо споласкивала стаканы, из краников наливала шипучей, с розовой пеной, воды за три копейки, протягивала людям сдачу - липкую, мокрую мелочь. Увидев и узнав отца, она страшно смутилась. Уж не знаю, открыла ли она ему историю того, как дошла до жизни такой. Но встреча привела отца в шок, и до конца своих дней он в красках напоминал мне об участи несчастной газировщицы. Я притворно качала головой, охала и ахала, однако эти занятные страшилки пропускала мимо ушей.
В нашей семье (или вообще время было такое?) родители не особо вовлекали детей в беседы на серьёзные, неудобные или абстрактные темы, не слишком интересовались их мнением по вопросам глобального и даже бытового характера и уж, конечно, не советовались с ними по разным поводам, не делились своими проблемами. "Твой номер - восемь, когда надо - тогда спросим" - говорили нам. Или: "яйца кур не учат". Иной раз и: "без сопливых разберёмся". Откровения начались лишь несколькими десятилетиями позже - когда мне на разговоры с отцом ещё хронически не хватало времени. В мои редкие наезды в Самару он порывался мне рассказать и о войне, и об истории нашей семьи, о чём теперь больше ни у кого не выспросишь и не узнаешь. Говорил он медленно, с расстановкой, с долгими паузами. Времени обычно было в обрез... Тогда, не дослушав, не вникнув толком в суть сказанного, и не запоминая его, я торопилась повидать друзей-подруг, беспечно откладывала серьёзные беседы с отцом на потом. А у него времени уже и вовсе не оставалось. В мае 1999-го отца не стало. И "потом" я прилетела в Самару только на его похороны.