С четверть века назад один мой самарский знакомец походя сформулировал: Старость - это когда сужается круг вещей, которые тебя радуют. Подразумевались простые радости бытия, а не пафосные состояния души, типа любви, вдохновения или религиозного экстаза. Мысль-то не нова, ещё древние предки из тьмы Средневековья предуведомляли в том смысле, что, дескать, ублажи душу свою веселием и теши сердце свое, и печаль отринь от себя, да не вскоре состаришься. Но всё равно фраза шокировала и въелась в память навсегда. И далее, подобно ипохондрику, для кого и насморк - знак близкой смерти - я то и дело тихо ужасалась, замечая финиш очередной малой радости. Сперва они гасли редко и поодиночке, потом пошли косяком - как свечи на том балу. Теперь почти всё, что прежде удивляло и веселило, внушает безразличие или тоску. Налицо убедительный экзистенциальный абзац. Туземный монстр Ктулху запузырился, забулькал в соседнем болоте, выразительно зашевелил щупальцами, пророча персональный час П. Где ты, моджо, совсем недавно бившее через край - ау! Нет ответа. Считай, последний НЗ его иссяк, вычерпан, прожжён, промотан и профукан. Всё кончено. Ничего не осталось, как вещал один местный телеперсонаж, кроме кровяной муки и смрада. Приплыли, это конец. Это: ВСЁ!
Взять, к примеру, летательные аппараты и приспособления - когда-то дежурный повод для всплесков романтического восторга. Бывало, и воздушный змей в небесах казался событием, а нынче? Да тут дирижабль проплыви мимо носа - и хоть бы хны. Спланируй на голову отряд парашютистов, вертолётная эскадрилья RAF или даже корабль с гуманоидами из космоса - и глазом не моргну. Ну пришельцы, ну прилетели, ну хай вам - добра-то. С прочими феноменами вообще труба: из бананов и креветок выветрилась экзотика, шоколадка стала фиалом с ядом, покупка туфель из маленького праздника превратилась в большую голгофу. Я уже молчу про шампанское и про то, чем чреват внезапный телефонный звонок средь ночи.
Ясно, что имеются и другие недвусмысленные индикаторы начала конца. Хотя почему-то и гугол прожитых лет, и расставленные по ходу капканы с пыточными инструментами не так красноречивы, как утечка былых кайфов. Среди них особой строкой отвял интерес к некогда первостатейной утехе: чтению книг. Конкретно: современной художественной литературы, преимущественно англоязычной, изданной в Британии и за океаном, что обусловлено территорией проживания. Ну не колышат уже конструкты чьего-то стороннего ума: ни эрзацы ситуаций, ни липовые происшествия, ни понарошечные герои с их проблемами. Жизненного пространства больше не хватает, чтоб над вымыслом слезами обливаться - как говорится, не торкает. Тут от реальной злобы дня кровь стынет, да с житейскими драмами не соскучишься - сдались ещё чужие и выдуманные! В общем, поезд ушёл и станцию фикшн проехал определённо. Замётано, возврата нет.
И вдруг нате вам, стряслось невероятное, но очевидное: по доброй воле и без принуждения, в один присест осилила целый роман! Книжища здоровенная, страниц ровно семьсот семьдесят одна. В отзыве на неё, пусть и архи-хвалебном, некто Стивен Кинг ехидно советовал читателю обращаться с томиком аккуратно - ежели, неровен час, уронишь себе на ногу, травмы не миновать. К тому ж фолиант в твёрдой обложке - чай, за кровные 20 фунтов. Весит примерно столько же. Ну пусть половину. Не выронила однако. Держала цепко, из рук не выпускала, пока не добила до конца, не имея сил оторваться.
И ведь не криминальное чтиво, не вполне триллер, не так, чтобы уж совсем про любовь, не утопия и не анти-, не про вампиров, русских шпиёнов или живых мертвецов, не, избави Бог, фэнтези. Даже не про родителей-изуверов, не про кошмары социалистического ада, откуда предкам чудом посчастливилось сдёрнуть. Не мелодрама на фоне якобы исторических событий, вольно изложенных в легкоусвояемых населением ракурсе и объёме. Не про геев, не про... короче, не про то, на чём нынче вливаются в отрегулированную истэблишментом политкорректную струю и въезжают в пантеон славы.. А вы свято верили в отсутствие на Западе идеологической конъюнктуры, ангажированности и приспособленчества? В то, что там нет госзаказа, цензуры и пропаганды? Что там всё-всё-всё, в частности, СМИ, киноиндустрия, книгоиздание и раздача слонов в этих отраслях, прямо так и зиждется на кристально чистых принципах творческой свободы, равноправия и мультикультурного братства? Ха. Товарищ Суслов в гробу извертелся и обзавидовался - тех же щей, да погуще влей. Но речь совсем не о том. Хотя всё-таки занятно, что эта книга получила беспрецедентно зелёную улицу паблисити, не обязательно агитируя, скажем, за содомию, или анатомируя 50 оттенков оргазма домохозяйки. Ставка тут делалась на проверенное имя и планируемые доходы от продаж - сработало наверняка. Сила всё-таки в деньгах, и капиталистический Бог - в ней, в этой силе. И ни разу не в правде, уж простите меня, князь А. Я. Невский и Данила Багров из Брата-2, утверждавшие обратное! Где она сегодня есть, эта правда, и что она такое? То-то и оно.
Так вот, книга - не побоюсь этого слова: великая. Даром, что национальный бестселлер США, в этом году оторвавший Пулитцеровскую премию. Последние два фактора для меня скорее жупел, чем наживка. Да я в лучшие времена не гонялась за лавроносными художествами, а сейчас и подавно - из нон-конформизма, вестимо. Он-то с возрастом не усох, а как раз разнуздался.
Означенный роман (о нём - позже и ниже) я отловила в лавине текущей книгопродукции не поддавшись стадному чувству, а по причине многолетней потребительской лояльности. Некоторые мистики утверждают, что нужная книга сама тебя находит, а не ты - её. С оговоркой: только не через "Амазон"! Она живьём прыгает к тебе в руки с полки в книжной лавке. Но мой случай был более витиеватым. Тут напрашивается маленький, как говорят киношники, флэшбэк. По-русски: вспышка памяти или возвратный кадр - примерно двадцатилетней давности.
2. "Тайная история"
В далёкие девяностые, когда при чтении современного англоязычного худлита мне ещё не сводило скулы от невыносимой скуки, племянник подарил книжку в скромной обложке чёрного цвета, с простым, легко забывающимся названием. И будто чего-то стесняясь, отрекомендовал:
- Автор - молодая американка с легкомысленной фамилией, но пишет, как зверь! Подумал - прямо для тебя. Это её дебют и, кажется, удачный.
Удачный?!- типичное английское преуменьшение. "Тайную историю" ("The Secret History") я прочла одним махом, словно в трансе. Язык нерядовой, богатый и супер-плотный. Ноль процента словесного шлака, фразеологических штампов, каковыми кишит сегодняшний инглиш по обе стороны Атлантики, вроде: You don`t get it, do you? или там: End of! Ни тебе лишнего, проходного слова, ни даже случайной запятой. Каждый знак выверен, взвешен и просчитан, каждая буковка на месте, каждое предложение безупречно отлито и попадало точно в цель.
Заснеженные земли привилегированного вермонтского колледжа, где разворачивались события, вживую вставали перед глазами и озадачивали ложной памятью о себе. Столь же странно пробегала искрой от главного героя и внедрялась в твой мозг лихорадочная сумятица подозрений, терзаний и обречённости. Это напрягало: своих забот полон рот - так тебе навялили ещё и заморочки впечатлительного студиозуса Ричарда! Но в равной мере история тонизировала, чтобы не сказать: околдовывала. В том мире, уже не совсем постороннем, а как бы порученном тебе by proxy, по доверенности, всё сплеталось в болезненный, нервный клубок: иллюзия избранности и дружбы, тайный орден "классицистов", эдакая мини-Игра в бисер, гордыня и злодейство, наконец, искусно срежиссированное убийство, готика и мистика, изрядно сдобренные отсылками к античности. Атмосфера втягивала, обволакивала, поглощала, точно зыбучие пески - зазевавшегося путника. Как удался такой эффект писательнице, которая начала работу над книгой ещё студенткой, а на момент её опубликования не достигла и тридцати - уму непостижимо.
Тогда же я сделала мысленную закладку на имени, действительно курьёзном: Донна Тартт. Существительное tart, хотя и с одним конечным t, означает не только открытый пирог, но и, мягко выражаясь, потаскушку. Однако фамилия нисколько не "говорящая" - в манере и материи письма Донны Тартт нет ни грана легковесности, ванильной кисейности, зефирной летучести и кисло-сладкой фруктовости. Всё наоборот: крутой профессионализм, нераспакованные до поры до времени резервы масштабности, обещание дальнейших глубин и потенциал куда более мощных открытий и откровений.
Впрочем, уже и после дебюта у Тартт завелись тучи фанатов по всему миру, книгу окрестили культовой, она разошлась многомиллионными тиражами на десятках языков. Погружаясь в камерную "Тайную историю", я не ведала ни сном, ни духом о её оглушительном вселенском успехе. Даже возомнила себя первооткрывательницей нового громкого имени - с лёгкой руки племянника Джона. А уж когда сообразила, что приобщилась к глобальной сенсации (тут как раз грянул информационный бум), чиниться и чваниться было поздно: угодила в плен к Донне - в сотворённую ею параллельную реальность, вполне достоверную и похожую на настоящую, но несколько смещённую. Как если бы в ней всё было на градус выше, богаче, полней, осмысленней и детерминированней того, что мы имеем в натуре: отчётливость деталей, яркость красок, накал страстей. Как будто действительность привстала на цыпочки (или на котурны?) и соблазняла своими нераскрытыми секретами. Разве этого мало? И не такой ли степени остроты восприятия мы желаем - тайно или явно? Бог только знал, в какие пределы Донну ещё могло занести, и куда она была горазда повлечь за собой!
Ждать выхода её новой книги пришлось долго: десять лет. Тем временем, Тартт исчезла с литературного горизонта, а на светском она не больно-то рисовалась и после неслыханного хайпа, то есть, гипер-пиара "Тайной истории", всемирного триумфа, неслыханных гонораров и фимиама критиков - автора сравнивали с Достоевским, Еврипидом, Ивлином Во и ещё кем-то, вместе взятыми. Но со славой она справлялась достойно, немножко не по-американски. Не раздавала интервью направо-налево, не мелькала в телеящике и в таблоидах, не заигрывала с шоу бизнесом. Такой уж характер: сдержанная, чуждая нарциссизму и звёздности - что называется, private person - Тартт чуралась окунаться и в тусовку бомонда пишущей братии, сравнив его с аквариумом, полным акул. Да и обличьем она не особо походила на инженера человеческих душ: махонькая, тонюсенькая - чисто малолетка. Хрупкая, с фарфоровым личиком, серьёзными (зеленовато-серыми?) глазами и тёмной стрижкой каре, на немногих фото одета в тщательно отутюженную рубашечку и строгий костюмчик - из подросткового отдела GAP, как она сама где-то уточнила. Добавлю: порой и с цигаркой в пальчиках с ухоженными и налаченными ноготками, что, по нынешним временам, фрондёрство, пощёчина общественному мнению и чудовищный цинизм. Сигарета, не маникюр, конечно. Охотно поверю в то, что и анти-имидж - маркетинговый трюк, только хитрее задуман. В таком случае сдаюсь: купилась на нетривиальный ход имидж-мейкера - не иначе, как самой Тартт.
В прессе и в интернете, где, как известно, любого с одинаковым плезиром сперва задушат в объятьях, а потом заплюют, затопчут, раздерут на клочки и пустят их по закоулочкам, бродили злорадные слухи, что у неё-де творческий кризис, депрессия, что она будто бы спилась или живёт отшельницей на якобы купленном ею острове где-то возле Таити... А вот вам фигулю на рогуле: человек всё это время смирно проживал себе на ферме в Вирджинии и просто писал новый роман!
3. "Маленький друг"
"Маленький друг" ("The Little Friend") увидел свет в 2002-м. Помимо фирменного знака Тартт, её пробирного клейма - бесстрашия перед материалом и пристального внимания к детали - в нём прослеживалось мало общего с "Тайной историей". Более зрелая, сложная (технически, но не для восприятия) полифоничная, стильная, роскошная проза. Время и место действия - начало 1970-х и уже не в разреженной академичной атмосфере прохладного северо-востока, а во влажной духоте и зное снулого пригорода на Глубоком Юге в дельте Миссиссипи. Откуда, собственно, родом и сама Тартт, как это ни странно - за "Тайной историей" мерещится образ рафинированной высоколобой северянки - выпускницы эксклюзивного вермонтского Беннингтон-колледжа, а не прилежной наследницы славных традиций "южной школы" американской литературы - от Марк Твена, Уильяма Фолкнера, Теннесси Уильямса, Трумана Капоте, Харпер Ли, Флэннери О`Коннор до нынешних её признанных столпов: Тома Вулфа, Барбары Кингсолвер, Энн Райс и др.
Однако категоризировать Тартт, втискивать её в однозначный формуляр библиотечного каталога, и снабжать табличкой принадлежности - по географическому, корпоративному либо жанровому принципу, - затея пустая и неблагодарная. Донна Тартт устрашающе начитанна, с младенчества помешана на книгах (шпарит по памяти тексты Т. С. Элиота и Эдгара По), охотно пользуется лит. приёмами Диккенса, Сэлинджера и др., но - сама себе класс и стиль, течение и тренд-сеттер. В её романах улавливается влияние других авторов и направлений, но никогда: рабье подражание им.
То же и с гипотетической автобиографичностью "Маленького друга", старательно ему приписываемой критиками и почитателями, скорыми на разгадки больших и малых секретов Тартт. Подобно героине, двенадцатилетней Харриет, Донна родилась в заштатном городишке в Миссиссипи, выросла в не самой благополучной из семей: отец - владелец бензоколонки и немножко политик, вечно в таинственных разъездах, мать - рассеянная и отсутствующая если не телом, то духом, не слишком чадолюбивая southern belle, то есть, краса Юга, светская львица. В большей степени, чем хранительница семейного очага - продолжательница здешнего старинного рода, пращуры которого сражались в Войне за независимость. Её стихия - не кухня и не детская, а церемонные чаепития в стиле общества "Дочерей американской революции", балы, вечеринки и всё такое. Поэтому воспитанием Донны, как и Харриет, занимались бабушка с дедушкой, эксцентричные тётушки и чернокожая нянька.
Несуществующий городок Александра, где Донна поселила Харриет и её семью, - несомненный виртуальный родственник реальной Гренады (шт. Миссиссипи), где выросла сама Тартт. В одном из тогдашних (начала нулевых годов) редких интервью она вспоминала о своей малой родине 30-летней давности: "Внезапно в 1970-е, в эту культуру чинных чаепитий, мало изменившуюся со времён юности моей бабушки, разом вторглись шопинг-моллы, макдональдсы, рок-музыка. То есть, интенсивный драйв рок-н-ролла соседствовал с формальным, очень замороженным и ритуализированным образом жизни. В то время, на стыке старого и нового, было интересно расти, и в тебе укоренялись элементы того и другого". Как и в Гренаде, в вымышленной Александре имелись обветшалые колониальные особняки, подобные тому, где прошло детство Донны, тамошнюю повседневную жизнь так же пронизывал расизм...
Тут, правда, следует оговориться, что вскрытием социальных язв и бичеванием зол, в их числе, и расовых проблем, Тартт в своих книгах никогда не увлекалась. Она как-то даже выдала на этот счёт задиристый дисклеймер: к политике не равнодушна, но если писатель нацелился распропагандировать в своём романе некий манифест, типа, капитализм рассыплется в прах, то получится плохой роман. Читабельную политпрозу могли осилить лишь немногие гиганты пера - такие, как Диккенс и Достоевский. А вот, к примеру, Толстой становится скучным, как только пускается в рассуждения о крепостничестве. "Писатель должен создавать достоверные персонажи, а не мистера Капитализм или мисс Борьбу За Права Животных", - едко ввернула она.
Но вернёмся в южную летаргичную глухомань "Маленького друга". Это такое место, где в продуктовую лавку ударит молния, и обугленная руина потом годами будет стоять, никем не тронутая. В штате Миссиссипи до Гражданской войны было больше миллионеров, чем в Нью Йорке - баснословные состояния были нажиты рабовладельцами-хлопковыми плантаторами. Но со временем их дворцы с неоклассическими колоннадами оскудели и облезли, а ландшафтные сады заглохли, заросли чапыжником и бурьяном, стали непролазными джунглями. Такой была Гренада, такой же - и Александра в книге. Десятилетиями после Второй мировой Америка богатела, но здесь, на Юге, обыватель обнищал, поглупел, стал жить в трейлерах не по ту сторону рельсов и презирать умников, которые образованность свою хочут показать. А на выход непременно наряжался в формальный костюм с галстуком - в самый раз для церкви. И для похорон. Точно в таком вот городке в 1960-е местные консервативные отморозки избили и убили-таки лохматых байкеров из "Беспечного ездока": а нечего тут выпендриваться! Здесь же неподалёку, в Мемфисе, Теннесси, в 1968-м был смертельно ранен снайпером более, чем реальный Мартин Лютер Кинг... В общем, то ещё место - оно и в 1970-е стало немногим лучше. Да и теперь, по правде сказать, жизнь там делает всё, что угодно, только не кипит и не веселеет - бывала я в подобных городках глубинки американского Юга. И хотя мне-то они казались чистой экзотикой, оставаться в них дольше, чем на день, тянуло не особенно.
Однако при многих параллелях с южной колыбелью Тартт, далее в "Маленьком друге" идёт чистый вымысел. Все краски в Александре нещадно сгущены и брошены на холст повествования плотными и довольно токсичными мазками. Этот городок полон маргиналов из белого слоя населения, что на Юге зовётся white/trailer trash, и реднеков ("красношеих") - провинциального жлобья. Здесь не только доживают третье столетие ободранные особняки с громовыми, судьбоносными названиями вроде Tribulation ("Горе"), где обитают стайки трагических старых девушек в цвету, но и бродят по улицам психопаты, стрелявшие себе в глаз, и татуированные проповедники, с одинаковым рвением манипулирующие сознанием паствы и ядовитыми гадами.
Среди этого народца книгочейка, фантазёрка и упрямица Харриет с верным другом - мальчиком по имени Хели Халл - ищут (и вроде бы обнаруживают, хотя не всё так просто) убийцу старшего брата девочки, которого нашли повешенным на ветке дерева чёрное тупело в год её рождения. Однако книга - не детектив и не триллер, а скорее то, что называют психологическим романом. Пожалуй, и страшилка - в том аспекте, где дети вступают в контакт с хоррором мира взрослых, почти не имея жизненных навыков, зато познав много книжных истин. Жарким летом, проникшись идеей справедливости и возмездия, маленькие Хат и Хел отважно отправляются по пятам наркоши-метамфетаминщика Дэнни Ратлиффа, чья родня, в виде семейного бизнеса, промышляет кустарной варкой кристал мета (по-русски первитина или винта). Разведоперация приводит друзей к заброшенной водонапорной башне, где свистят настоящие пули и льётся всамделишная кровь. И всё это смахивало бы на приключенческую повесть для подростков, если бы не... Но не буду ломать кайф тем, кто покуда не брал в руки "Маленького друга". Моя задача: привлечь к нему внимание неосведомлённой публики, а там уж - дело хозяйское.
Замечу лишь, что в атмосферу книги впадаешь мгновенно и не выпадаешь из неё до самого конца. Как и в "Тайной истории", здесь - редкостный случай единения читателя с рассказчиком на его территории, пусть и чудной, и даже не внушающей особого доверия. Хороший писатель всё же не фотокопирует мир, он его не копипастит с натуры. Он его: строит, свой, фирменный. А уж какие он использовал стройматериалы - его, автора, дело, воля и право. Нам интересен конечный продукт, который нужно только внимательно прочитать. Потому что книги мертвы, пока они не прочитаны: внимательно.
Но вот - внимательно или нет - "Маленький друг" был прочитан, расхвален, ошикан и освистан. Многих любителей криминального чтива огорчила концовка, иные пуристы стиля ворчали, что на сей раз Тартт заманила читателя слишком далеко и не в ту степь, а развела его по тысяче второстепенных и тупиковых тропинок (мнение спорное). Ну, прочитали-погалдели, на том всё, наконец, улеглось. И тогда все успокоились и разошлися по домам. А Донна снова сгинула, скрылась с глаз, исчезла с горизонта, потерялась из виду, растворилась в эфире. Тут уж все подзабыли о ней накрепко - и критики, и поклонники, и сплетники. Известное дело: с глаз долой - из сердца вон.
4. "Щегол"
Вот и добралась я до той самой мега-книги, с которой начала, и которая пробудила во мне если не радость жизни, то одну из радостей земных: вкус к чтению нового романа. А ведь как дело было?
Донна Тартт сызнова ворвалась на книжный рынок и взорвала его через одиннадцать лет: в конце 2013-го. Теперь уж - шумно, с помпой, не свойственной ей изначально, с бесчисленными, обстоятельными интервью, заздравными обзорами, рекламными турами по всем континентам, под звон фанфар, в лучах былой славы - тут и пиарщики, и сама Тартт, подсуетились на полную катушку. Пропустить выход её новой книги (на прилавках британских книжных магазинов она появилась в 2014-м) было возможно, разве что, сидя на Марсе, в гордом одиночестве, в скафандре и в информационном вакууме.
Да даже если бы этого шума и гама не было - могла ли я, разнюхав о новой книге Донны Тартт, тотчас же не бросить всё и не помчаться, сломя голову, в Уотерстоунз за увесистым томом в соблазнительной суперобложке? Но тарарам был, и к досаде своей, я уже примерно представляла, что стоит за дизайном суперобложки: через надорванный угол белой обёрточной бумаги виднеется прелестная птичка, она с тоскливым любопытством глядит чёрными бусинками глаз в дальние выси. Увы, успела сообразить, и что кроется за названием книги: "Goldfinch" ("Щегол"): да щегол же и кроется!
Из газет я уже знала, что название роману дала малоизвестная картина, почти миниатюра (размером меньше листа бумаги формата А1) одного из самых блестящих учеников Рембрандта - нидерландского художника 17-го века Карела Фабрициуса. На ней крохотный щеглёнок сидит на насесте, привязанный за лапку к железному кольцу, весь такой настоящий, живой и грустный в неволе. Я успела узнать, что Фабрициус особое внимание уделял оптической точности, и что интимность и простота картины почти затмевают мастерство, с которым она написана. Гармония цвета и формы, шероховатость текстуры красок, мечта о воле, совершенность несовершенства, преходящесть и бесценность маленькой жизни - реальной и запечатленной, птичьей и человечьей - всё это сублимировано в картине мастера. И много, много большее.
Ещё не раскрыв книгу, я уже была в курсе, что в возрасте тридцати двух лет Фабрициус погиб вместе со всей своей семьёй в Дельфте, при взрыве порохового склада, который разрушил треть города, и унёс много жизней. И что уцелели и дошли до нас лишь считанные полотна Фабрициуса; среди них - "Щегол". И что вся эта история, начиная с самой картины, теперь приковала к себе возбуждённое внимание (чтобы не сказать: ажиотаж) читающей части человечества, а к "Щеглу", который выставлен в Гааге, в художественной галерее Маурицхёйс, не зарастает народная тропа поклонников Донны Тартт и её нового супер-бестселлера. Впрочем, туда устремляются и те, кто книги не читал: благодаря ей, маленький шедевр нынче у всех на устах.
Ешё не усидев "Щегла" от доски до доски, я уяснила, что хотя картина-то реальна, но Тартт поместила её в начисто вымышленную, целиком придуманную ею ситуацию и в три временных отрезка: примерно в "наши дни", в начало нулевых, и в те годы, что прошли между нашими днями и уже больше не нашими. "Щеглобум" довёл до моего сознания, что практически всё повествование, кроме начала и конца, - суть тот же флэшбэк, вспышка памяти главного героя: Теодора Деккера. Как он умудрился за несколько часов навспоминать на сотни страниц - дело десятое. И как удалось тогдашнему, в начале нового Милленниума, тринадцатилетнему Тео уместить в фокус своего внимания, усвоить, загрузить в свою память, а потом распечатать широчайшие панорамы пространств и событий, полутона человеческих отношений, микроскопически точные детали окружающего мира, тончайшие оттенки переживаний, неподъёмные для разума подростка, будь он хоть трижды гением - меня тоже не больно-то волновало.
Потому что, сыгнорировав назойливые спойлеры рекламы, и придушив в себе малейшие поползновения к скепсису, я позабыла обо всём на свете и с первых же строк влилась и впилась в "Щегла", как чорт в грешную душу. Я ушла в него, как батискаф - на океанское дно. С головой, с руками и ногами, на десять дней, почти без сна, еды, работы и пользы для живых людей, пропала в нём, как полярник Скотт - во льдах Антарктики. Я попала под гипноз этого романа, со всеми потрохами погрязла в нём, потеряв себя. А когда дошла до последней точки, то не сразу нашла, долго не могла (и не хотела) вернуться на круги своя, туда, где Тео, с его вариантом Вселенной, с его грехами, двойной игрой, кошмарами и прозрениями, с его горячечными рефлексиями в полубреду-полуяви и балансированием на острие ножа - не было и в помине. Примерно с месяц потом настоящее интересовало меня в той же мере, в какой одержимого занимает всё, кроме предмета его помешательства, без ума влюблённого - всё, кроме объекта его страсти, а шелудивого - любая мысль, кроме как о бане. Я прожужжала "Щеглом" все уши родным и знакомым, опротивев не только им, но и самой себе. Уже прочитанный килограммовый кирпич "Голдфинча" я повсюду таскала с собой, а ночью прятала его под подушку. Так и продолжала по инерции жить внутри "Щегла", пока реальность не выволокла меня оттуда за шкирку, и не дала хорошего пинка.
Подобно тому советскому востоковеду, который в Японии на каком-то банкете впервые встретил профессиональную гейшу и пребывал в блаженной уверенности, что та весь вечер подмигивала и улыбалась лишь ему одному, тогда как плутовка успела охмурить всех мужчин за столом, я поддалась иллюзии, что эта книга написана специально для меня. Это - моя книга. И если она - на любителя, то им я как раз и оказалась. Меня ничуть не смущало, что жизнь в ней была не та, какую я знаю, не та, которая есть на самом деле, а та, что от начала до конца сочинила Тартт. В этой, реальной жизни я - простой смертный, который, так же, как все, с переменными охотой, покорностью и успехом, тянет лямку земного бытия, становясь то игрушкой, то баловнем, то изгоем и подопытной морской свинкой Бога (или Рока?) - с давно уж наработанной и вроде бы устоявшейся системой координат Добра и Зла. А в той я сделалась отвязным, надмирным, бестелесным и безбашенным невидимкой, соглядатаем, конфидантом, немножко соучастником и подельником, свободным радикалом, начихавшим на ограничения, условности, законы и нормы морали. Мне не перед кем было держать ответ за содеянное, не за что каяться и не о чем сожалеть. В ту жизнь меня допустили с единственным, жёстким, но резонным условием: быть преданной тексту, предельно и безраздельно внимательной к нему.
Титанических усилий, впрочем, не понадобилось - полный лексических и метафорических щедрот, точный в каждом звуке, ритмически и синтаксически непогрешимый, почти музыкальный, текст сам читался. Все случаи когда-либо ранее испытанного мною саспенса, то есть, подвешенности, беспокойства в ожидании развязки, бледнели и меркли перед тем, что я чувствовала, открывая каждую новую главу "Щегла". Кстати, за одни лишь их названия можно было влюбиться в книгу до потери пульса: "Урок анатомии", "Морфинный леденец на палочке", "Бадруддин", "Ветер, песок и звёзды", "Идиот"... Эпиграфы к ним, правда, показались мне чрезмерными.
Если чтение вообще можно отнести к разряду увеселительных мероприятий, то читать "Щегла" было истинно адовой забавой. Ведь его саспенс - не книжного и не киношного свойства. Тут уж не до жиру - быть бы живу. Лениво любопытствовать, чем дело кончится - так вопрос не стоял. Лично в меня вселилась животная материнская тревога за Тео: только бы не прокололся! Не замёрз, не заболел, не оголодал, добрался из погибельного Лас Вегаса в родной Нью Йорк, нашёл кров над головой и попал бы, наконец, к добрым людям под крыло! Только бы не угодил за решётку или в лапы соцслужб, не сошёл с ума, не потерял сокровища и ласкового пёсика-мальтийскую болонку Попчика, не погиб от передозы или бандитской пули и не наделал ещё больших глупостей! И поскорее выбросил бы свои поганые пилюльки нафиг, форева! Всё остальное - нерелевантно. Я молила его: любой ценой, выживи, Тео. Без паники: нам бы век простоять да жизнь продержаться.
В угаре эмпатии, жадно глотая страницу за страницей, я посылала ему, юному и уже повзрослевшему - на Манхэттен, в Неваду, в Амстердам - телепатические сигналы: Тео, деточка, с тобой случилась дикая, непоправимая беда. Да, убита твоя любимица, умница-раскрасавица, подруга и защитница, искусствовед и хороший человек: твоя мама Одри. Ты потерял её, потерял точку опоры в жизни, а заодно и крышу над головой, вместе с дорогими тебе мамиными вещицами. Ты больше ничей не сыночек - озорной, впечатлительный, умный, опрятный и хорошо воспитанный. Ты теперь - сирота бесприютная. Весь твой мир в одночасье рухнул, уничтожен бомбой террориста, взорван в музее Метрополитен, куда тебя с мамой занесла нелёгкая в ненастный и несчастный день, и где среди обломков, в клубах дыма и пыли, началась твоя эпопея со злосчастным шедевром и с таинственным перстнем. В нежном, самом ранимом возрасте, бесправный, слабый и уязвимый, ты остался один на один со злодейкой Судьбой. Всё так, всё ужасно, но это ещё не повод губить себя. Одиночество в сущности не такая уж страшная штука, если вдуматься, и с этим вполне можно жить. Всё утрясётся - вопрос времени. Да и не столь уж космически ты одинок. Ну пусть не особо заладилось с выморочным и эксцентричным (по меньшей мере) семейством Барбуров, в их фешенебельных апартаментах на Парк Авеню, но ведь есть же в Большом Городе и замечательный антиквар Хоби, похожий на ирландского поэта со старинного дагерротипа, есть рыжеволосая фея Пиппа - такой же подранок, как и ты...
Пока я эдак причитала, медленно, но верно раскручивалась бешеная спираль интриги. Всё оказывалось много сложнее, нелинейнее, запутаннее. Как чорт из коробочки, вдруг выскочил на сцену беглый папашка Ларри Деккер, игрок и алкаш, обуреваемый и другими смертоносными страстями. С ним - шалава Ксандра (глаза, как пули, мелкие, щелястые зубки, загар, ванильная вонь блеска для губ и какого-то дрянного диетического коктейля, химически стимулированный сдвиг по фазе, все дела). И ухнула твоя тихая жизнь в тартарары, захороводилась опасной свистопляской, и завеяло тебя, дружище, в места странные и отдалённые, куда Макар телят не гонял. Твоя комната теперь похожа на ту, где в телевизоре обычно убивают стюардессу. А небо над тобою - огромно, как то, что простирается над океаном, тонкий, горячий воздух щекочет ноздри пыльными запахами пустыни. И кругом - пустыня, холодная пустота минерала, неон и бетон, бензозаправки, автопарковки, супермаркеты и драгсторы, бесконечные ряды одинаковых пригородных домов, напоминающих надгробья.
Всё меньше надежды на то, что герою удастся выбраться живым и невредимым из роковой переделки. Обнажаются всё новые слои, залежи, горизонты неведомого ему, чужеродного и пугающего мира. Вусмерть грозят укатать пацана крутенькие американские горки. И здесь, в Неваде, и далее, годы спустя, в коловращеньи нью-йоркского высшего света, в глухих бруклинских переулках, в тёмном подбрюшьи мира искусства, в хрустальную рождественскую ночь на опустевших улицах Амстердама - мягко и незримо, но всё настойчивее, ближе, интимнее подползают казённый дом, долговая яма, безносая с косой... И Тео, вопреки моим увещеваниям, бросается всем напастям прямо в распростёртые объятья.
Ах, Донна, Донна, вундеркинд из Диксиленда, вечная девочка-загадка - и чего ты только не насочиняла за одиннадцать-то лет! Одного прекрасного и ужасного Бориса Павликовского на отдельный том хватило бы. Он возник из ниоткуда, подал голос с "камчатки" на уроке, где шла дискуссия о Генри Торо. А потом заполонил собою лучшие главы "Щегла" - этот Гаврош эпохи глобализации, диккенсовский Artful dodger, Ловкий Плут новой формации, маленький разбойник, корсар 21-го века. Неприкаянный, заброшенный и зашуганный своим жестоким отцом - украинским горным инженером - парубок к своим пятнадцати годам успел исколесить весь белый свет, от Аляски до Саудовской Аравии. Борис - полурусский-полуполяк-полуукраинец (почему бы и нет?), родился в Австралии, философ и полиглот, в т.ч. по части блатной фени с матом. Орфографических ошибок в русско-украинских эксплетивах от Донны не дождётесь, всё точно, как в аптеке. Борис уже изрядно понадкусывал запретных плодов с Древа Познания. Поначалу неряшливый заморыш, одной ногой в отходняке, беззащитный и беспризорный шкет, а ближе к финалу - хитрый, как лис, и всемогущий, как Аллах, весь в Армани, платине и брильянтах - стал найлепшим корешем бедного Тео на всю оставшуюся книгу, хотя и не без продолжительных тайм-аутов. Храбрый, коварный, преступный и неотразимый хлопец до того гипер-реален и узнаваем, что начинаешь сомнамбулически искать номер его мобилы в своих "контактах" - помнится, тебе ж этот мальчиш-плохиш и чловек з желяза встречался где-то в пампасах, кажется, на рубеже столетий...
Не так ли полубессознательно и невесть в какой реальности шукаем мы крохи любви там, где она и не ночевала? Как искал её Тео, а она ему всё не улыбалась и вряд ли уже когда сподобится. Вообще-то он и сам всё резюмировал, вернее, Донна Тартт - его устами. Мол, в некой средней зоне, по краю радуги, в пространстве между "реальностью" и точкой, где наш разум её постигает, между этими разными и размытыми поверхностями, являются нам красота, магия, искусство. И вся любовь. И только-де ради шанса вступить в эту многоцветную нейтральную полосу между правдой и неправдой, и стоило пускаться во все тяжкие, а потом на этом свете задержаться, чтобы сесть и написать историю про Финча.
Стоп, так не пойдёт. Мало того, что против своей воли я принялась пересказывать всего "Щегла" по памяти, точно Рабинович из анекдота, напевший Карузо по телефону своими словами - так ещё и с импровизациями в процессе! Зато не проболталась о том, что случилось с картиной Фабрициуса, и куда она подевалась. Нет уж, дамы и господа, читайте роман сами. Ходят слухи, что его со дня на день переведут на русский, а может, уже и перевели. Не упускайте эту радость - редкую что в старости, что в младости, с учётом смутных времён на дворе. Донна как-то (не сразу ли после своего дебюта?) обмолвилась, что носит в себе всего пять книг. Три теперь готовы, до четвёртой, если сильно постараться, через десяток годков хоть и сложно, но можно ещё дожить. На пятую рассчитывать уже не приходится. Не для меня, как говорится, придёт весна.
А кстати, "Щегол" хорошо читается и на свежем воздухе. Ал, густ август, как сладкий помидор на грядке, что клонится к земле, налитый своей спелой тяжестью. Вот-вот сорвётся, упадёт, пройдёт любовь, завянут помидоры, кончится лето, птичка улетит - ловите же день!