Аннотация: Американские заметки. Окончание: штат Мэн.
ЗДЕСЬ, ТАМ И ВЕЗДЕ - 4
Америка-2014 (4)
There`s only four ways to get unravelled:
One is to sleep and the other is travel, da da.
Etc.
(Jim Morrison. The Doors, The Soft Parade)
Штат Мэн
1. Куул, Мэйн?
Это вовсе не тот Мэн, который остров в Ирландском море, и на самом деле зовётся: TheIsleofMan. Не будем путать тамошних манксов, бесхвостых кошек, с мейн кунами - местными уроженцами, вполне себе хвостатыми существами. Тот, маленький Мэн остался за океаном, а этот Мэн, крупнейший по территории штат Новой Англии - здесь, на северо-востоке США. Строго говоря, он называется: Мэйн (Maine). По-русски почему-то: Мэн. И ничего не попишешь: Мэн - так Мэн. Сосновый штат - лесной край, озёрный, гористый, приокеанский. Вот именно что край: страны и суши. Выше - Канада, правее - Атлантика. Говорят, что восход здесь встречают раньше, чем в других штатах. Лично не проверяла, но охотно верю. Вот природные краски в штате Мэн точно сочнее. И осенняя палитра богаче. Какое к лешему увядание - мажор, торжество и сплошное ликование! Будто кто-то могучий окропил деревья каплями гранатового сока, припорошил их листву свежесмолотыми пряностями: жёлтым шафраном, ярко-красным жгучим перцем, пламенно-рыжей куркумой... Всё это победоносно блещет на солнце, оно живое и трепещет на ветру. Попутно Мэн подтверждает свой титул: кругом высятся корабельные сосны-великаны со смолистыми стволами и разлапистыми вечнозелёными кронами. Хвойный озон, благодать! Выезжаешь из тёмного бора к побережью, а там - свежеумытые океанские горизонты, лазурь с аквамарином. Молодые сосенки на утёсах, тучные стада кучерявых облаков, двуединство сини морской и небесной - оживляют в памяти одну из иллюстраций главного чародея моего детства, художника Николая Кочергина, к зачитанной до дыр сказке о Коньке-горбунке. Ту картинку, где Ивана-дурака в его квесте за поимкой Царь-девицы славный конёк домчал-таки до синего моря-окияна. В перспективе Лукоморья детализируется и мэнская специфика: малые острова в океане, пенные кружева прибоя в бухте, корабли, чайки, маяк... Изобилие природных красот, словно древний, ядрёный мёд, в бытность свою хмельным напитком, бьёт здесь через край.
Но ещё при въезде в этот сладкий рай перед моим носом замаячила неизбежная ложка антиникотинового дёгтя. Всё-таки в шкуре парии не соскучишься: в фокус постоянно лезут красные флажки. На парковочной площадке возле первого же центра туристской информации, где в павильоне любезный персонал ответит на любой твой вопрос и угостит на дорожку местным зелёным яблочком, висит здоровенный щит с надписью: "Строго воспрещается курить на расстоянии 50-ти футов от здания!" Удалиться от строения на эту дистанцию можно лишь вскарабкавшись на крутой, почти отвесный склон горы, поросшей колючим чапыжником, и обступающей автостоянку с трёх сторон - в том-то и кроется садистская издёвка запрета. Забираюсь в машину, достаю свою походную пепельницу с Че Геварой, затягиваюсь, закусываю дарёным яблочком - потихоньку прокусила и кусочекпроглотила... что-то он встаёт мне поперёк горла: напоено было ядом, знать, оно.
2. "Мы будем кротки, как овечки..."
В Портленде, самом большом городе штата, лежащем на берегу залива Каско, кайфуем в барственном отеле возле Старого порта. Тут, кстати, (не в отеле, а снаружи) приходят на ум другие литературные ассоциации. Как-никак Портленд - не только колыбель Генри Лонгфелло, но и родина профессионального мизантропа и мэтра макабра, Стивена Кинга. Говорят, он частенько помещает в родимый город и героев своих страшилок. Здесь же были сняты и несколько экранизаций его книг. Однако сколько ни вглядывайся в прохожих - явные зомби, вампиры, маньяки, серийные убийцы, пожароопасные девицы, оборотни, инопланетные захватчики и прочие дети кукурузы навстречу не попадаются. Впрочем, у них на лбу не написано, чем они промышляют на стороне. Но крови, гноя и мозгов, размазанных по городским тротуарам, тоже не замечено.
Лично для меня город припас другой хоррор - в виде табличек на улицах, площадях и в скверах: "Курить в парках и в открытых местах в нашем городе запрещено законом!" В горпарке, на берегу пустынных волн, где маяк, полтора человека публики на квадратную милю земли (не считая кучек ввозимых автобусами туристов), а буйные атлантические ветра и тех валят с ног, с каждого столба кичливо возвещается: "Эта территория свободна от табака!" Вот те на. Как воскликнул бы в такой ситуации какой-нибудь сочувствующий англо-американец: Гордон Беннет! По-нашему: ёлы-палы. В закрытых-то местах нигде нельзя уже давно, а теперь, значит, добрались и до мест, открытых всем штормам. В каком же пространственном континууме курение табака дозволяется законом в Портленде? А ни в каком. Лафа стукачам! Пардон: вигилантам. В космополитичном Бостоне такие таблички alfrescoмне не встречались. Или плохо смотрела. Но в Гарварде не сами гарвардейцы, а туристы - по доброй воле пронеслись, как горные джейраны, через кампус, дабы пресечь злодеяние на пленэре. Обитателям Портленда и его сознательным гостям нет нужды париться. Звоночек копам - и соседа, сунувшегося с цигаркой на балкон, в момент под белы руки - да на цугундер. Стёпа Корольков, мил-человек, ты бы хоть, что ли, наслал сюда лангольеров или других каких вуглускров с чупакабрами - пусть осадят твоих офонаревших держиморд! Сам же изрекал: "Чрезмерно усердно творящие правое дело всегда кажутся безумцами". Или нечто в таком роде.
Меж тем, Портленд числится в авангарде списка Самый гомосексуальный город США. Радости-то. То есть, конечно, виват! Гей, миряне, содомиты-лесбияне, исполать вам, будь вы хоть кто - голубые, розовые в полосочку, серые в яблочко. Главное, чтобы и другим жить давали. А пол для человека - не потолок. Времена, однако, настали такие, что люди на своей гендерной альтернативности делают неплохой гешефт, а её публичную манифестацию - главной миссией и первостепенным смыслом бытия. Вообще, конъюнктурненько, в ногу со временем, в свете руководящих идеологических решений. Прочие ущемлённые в правах меньшинства как-то побледнели на радужном фоне. Теперь ЛГБТ-праведность - ещё и предмет муниципально-административной гордости. Не только здесь - в Старом Свете то же поветрие. Хотя пока и не везде. Ну раз у них пошла такая толерантность, то кто тогда я? Лишенка прав человека - вот кто. Униженная и оскорблённая Золушка триумфа социальной интеграции. Вспомнилась пиратская песенка, слышанная ещё в эпоху всенародного обожания Булата Шалвовича:
Когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки, как овечки,
Да только в Портленд воротиться не дай нам, Боже, никогда!
3. Прикинь, каково лобстеру
В остальном, Портленд - ничего так себе городок. Чайки, морской бриз, улицы упираются в океан, симпатичные краснокирпичные здания, добротная староанглийская архитектура прибрежных кварталов, причалы для катеров и лодок. Местами кажется, что ты в Плимуте или в Саутгемптоне - если бы не назойливость уличной рекламы, зазывающей в рестораны, магазины и сувенирные лавки. При том, что заведения и так ломятся от туристов - даже в демисезон. Турбизнес в Портленде, как и по всему среднему побережью штата (midcoast), процветает: здесь приволье для пешего туризма, рыбалки, охоты, лыжного спорта, гребли и проч.
Главная здешняя еда и лакомая приманка для туристов гордо рдеет у входа в любое предприятие общепита - от забегаловки до крутейшего ресторана. Она изображёна и выделена на вывесках, на бесчисленных меню, выставленных наружу, мелькает на тишотках обслуги, в магазинных витринах, на значках, кружках, шарфах, кепках и сумках, на обложках книг в лавках. Снабжена механизмами, верёвочками, ниппелями, пружинками, кисточками, помпончиками, трясущимися головами и т.д., и продаётся в виде игрушек, шляп, карнавальных костюмов, надувных плотиков, а её сувенирные и ювелирные версии сработаны из резины, пластика, кожи, дерева, тряпочек, драгметаллов и самоцветов. А что вы хотели? Туризм и она - два кита, на которых зиждется экономика срединного побережья.
Имя ей, то есть, ему: лобстер. Крупного морского рака по-русски правильнее было бы называть омаром. Однако с таковым в моём сознании уже стойко связан великий перс - автор бессмертных рубаи и завзятый гедонист. Не исключено, что Хайям, любивший вкусно покушать, в своё время оценил деликатесные достоинства членистоногого тёзки. Но из респекта к обоим, мне неловко именовать их одним и тем же словом.
Лобстер будоражил воображение многих видных деятелей искусства и культуры. Экзистенциалист Жан-Поль Сартр, например, приняв изрядную дозу амфетаминов, возомнил, что лобстеры гонятся за ним по Елисейским полям. Сюрреалист Дали создал скульптурную композицию, где лобстер выступал в роли телефонной трубки. А философ и романист (увы, рано и по своей воле от нас ушедший) Дэвид Фостер Уоллес, которого критики и фанаты окрестили литературным вундеркиндом и главным интровертом Америки, написал блестящее эссе "Consider the Lobster". Выполняя заказ журнала "Гурман", Уоллес начал было с отчёта о Фестивале лобстеров в Мэне летом 2003-го года. Примерно на полпути статья свернула в сферу философии и рассуждений о нервной системе лобстеров и о моральных аспектах их приготовления. По мнению российского прозаика и переводчика Алексея Поляринова, заголовок эссе отсылает к Евангелию от Луки: "Considertheravens: theydonotsoworreap, theyhavenostoreroomorbarn, yetGodfeedsthem. And how much valuable you are than birds!" ("Посмотрите на воронов: они не сеют, не жнут, нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц?" Лука, 12:14).
Эссе Уоллеса я прочла ещё несколько лет назад, и тогда оно привело меня в смятение. Поразил его лейтмотив, вроде бы очевидный факт: лобстеры (и пресноводные раки) НЕ любят, чтоб их варили живыми! Тем не менее, с точки зрения повара\едока, это практически неизбежно. В противном случае лобстер, как пища, теряет привлекательной элемент наисвежайшести. Особенно остро меня задело за живое вот это (перевод А. Поляринова): "Каким бы вялым ни был омар, пока вы несли его домой, обычно он тут же впадает в панику, когда его погружают в кипящую воду. Над пышущей паром кастрюлей омар иногда пытается... зацепиться клешнями за край кастрюли, словно человек - за край крыши, чтобы не упасть. И даже если вы закроете кастрюлю и отвернётесь, то услышите стук и звон - это омар пытается сдвинуть крышку. Или мечется внутри, клешнями царапая стенки. Иными словами, омар ведет себя так же, как вы или я, если нас бросить в кипящую воду (исключая тот факт, что он не может кричать)Грубо говоря, омар действует так, словно испытывает жуткую боль..."
Уоллес никого не агитирует против употребления хитиновых артроподов в пищу (впрочем, и других живых существ). Но, прочитав этакое, и попав в эпицентр массового поедания относительно недорогого мэнского Homarusamericanusв гигантских количествах и во всех мыслимых кулинарных формах,переживаешь то же, что и автор: глубокий дискомфорт. Конфликт между совестью и грехом чревоугодия типичен для тех, "кто любит самую разную еду, и всё же не хочет видеть себя жестоким и бесчувственным. Примириться с конфликтом, - пишет Уоллес, - можно только одним способом: не думать обо всей этой неприятной ситуации"Автор эссе скептически относится к т.н. гуманным способам умерщвления лобстеров перед погрузкой их заживо в пароварку или в чан с кипящей водой: усыплению в морозилке или в микроволновке, мгновенному убийству ножом в голову, электрошоку и проч. И всё же втайне надеешься, что тот мэнский лобстер, какого ты решился отдегустировать - свежепойманного и только что приготовленного на пару, - мучился по минимуму. А сам-то ты уже намотал на ус, что "приготовленный" тут - уклончивый эвфемизм. Точнее будет: "ошпаренный" - ради твоего гастрономического плезира и барыша ресторатора.
Зрелище человека, разделывающего руками и уплетающего целого лобстера, крайне малоэстетично. Подоткнув за ворот бумажный слюнявчик, по которому со щёк и подбородка стекает сок, едок с треском раздирает громадного рака, выворачивает и выдёргивает хвост, смачно грызёт лапки, ковыряется в клешнях, с хлюпаньем и присвистом высасывает жидкость из панциря, пальцами извлекает оттуда мягкую зеленоватую субстанцию ("печень") и так же шумно, мыча от удовольствия, пережёвывает деликатное лобстерное мясо. Увы, и ароматный, солёный сок, богатый морскими минералами, и молочно-белая под алыми лоскутками мембраны, сладкая плоть жертвы - умопомрачительно вкусны. Оближешь не только пальчики, а и обе руки до локтей. Проглотишь язык, отъешь и последний ум, и совесть, и сострадание к брату меньшому. Потом будешь долго каяться. Грешить и каяться, как старомосковская барыня из пьесы Островского. Или как Алла Пугачёва в своём хите начала века.
Каяться и грешить... Потому что другое здешнее яство и вовсе положено есть живьём: устрицы. Драгоценные двустворчатые каменья, содержащие нежнейший моллюск в собственном пряно-солёном соку, которые, по словам Мопассана, тают во рту, словно солёные сладости, не настолько вездесущи в Портленде, как их клешнистый товарищ по несчастью. Тем не менее, устричные оазисы тут имеются. Чем проще и неказистее - тем вернее оно самое то. Есть на одном из причалов легендарное заведение-поплавок: "J`sOyster" - с виду неприметная сараюшка, возле которой всегда толчётся народ. Очередь, правда, движется быстро. Внутри тут стоит гомон, яблоку негде упасть. Сумрачно и душновато, запотевшие окошки давно не мыты, посетителей - что сельдей в бочке. Люди трутся друг о друга боками и локтями, умостившись за островком барной стойки, плечом к плечу теснятся за столиками, сверху обитыми покоцанной листовой медью. Кормят здесь не только устрицами, но и теми же лобстерами, крабами, морскими гребешками, горячими ракушками в ведёрках, клэм-чаудером и прочей морской снедью. Всё - свежайшее, натуральное, предельно просто приготовленное, без шеф-поварских наворотов и сложных гарниров. Сервис - по-матерински заботливый и расторопный, цены - божеские.
Согласно укоренившемуся русскому поверью, устрицы пищат, когда их кладёшь в рот. Это суровая правда. Только пищат они не от ужаса перед близкой смертью и не в конвульсиях от выжимаемого на них лимонного сока. Их субтильные, полупрозрачные тельца, скорее, издают тонкий скрипна ваших зубах, как... ну, к примеру, солёный груздь, но гораздо более нежной текстуры. Хочется верить, что в том нет ничего каннибальского - лишь чистое, острое наслаждение. Ненароком приходят на ум гастрономические оргазмы, шутейно обещанные свадебным гостям персонажем известной повести Ю. Трифонова. Устрицы - ещё и патентованный афродизиак, что тоже идёт им в плюс. Жаль, что русские классики в целом относились к устерсам неодобрительно: на века устроили им чёрный пиар и плохую прессу. Ахматова и Северянин, уделившие устрицам проникновенные строки - исключение. Но и тем голуби моря являлись в минуты душевной смуты.
Пришлых-приезжих в едальне много, но местных, пожалуй, больше. За соседним столиком, почти впритык к нашему, угощаются пареными ракушками двое морских волков (или бичей?) - с красными, обветренными лицами и, как говорили встарь, пикнического телосложения. То есть, не худенькие. Мужики уже изрядно приняли на грудь, беседуют меж собой в полный голос. Один, седой и кудлатый, подняв пивную кружку, зычно обращается к группке туристов, угнездившихся за барной стойкой: "Welcome to Maine!" И глухо, но с чувством добавляет: "Fuck off". Поистине исповедальные вещи можно услышать, если прислушаться.
Уголовно наказуемо, выхожу на ночной причал, закуривая сигаретку. Моросит дождичек. Октябрь для меня - тяжёлый месяц, поминальный. Время траурных дат. На душе бесприютно и сиротливо. Над головой - чёрное, беззвёздное небо, у ног плещется океан. Спят на рейде рыбацкие суда. Над пирсом, обращённый к водным просторам, и освещённый прожектором, стоит на алюминиевых ногах транспарант с пожеланием мореплавателям добрых ветров и благосклонных морей. С тротуара доносятся электрогитарные переборы уличного музыканта. Мне не разобрать, что он там поёт-играет, и не дотянуться до него со своими монетками. А выручки у него и так негусто - вся гипотетическая публика устремилась в устричный шалман. Так и мокнем с гитаристом в темноте, под дождём, каждый в коконе своего неприкаянного одиночества, с разных концов причала, как беспонтовые Сцилла и Харибда, на страже атлантических ворот в город.
Что ж, если в Портленд нет возврата,
Пускай несёт нас черный парус,
Пусть будет сладок ром ямайский,
Все остальное: ерунда...
4. Свидание с Эндрю Уайетом
Напоследок мы всё же совершаем одно маленькое паломничество в штате Мэн - в рыбацкий городок Рокленд, что в бухте Пенобскот. Вот как отзывается о Рокленде Д.Ф. Уоллес в упомянутом эссе: "В регионе два основных населённых пункта: Камден, с его очень старыми деньгами, забитой яхтами гаванью, пятизвёздочными отелями и феноменальными ресторанами, и Рокленд, серьёзный рыбацкий город, где в Харбор-парке, прямо у воды, каждое лето и проходит лобстерный фестиваль." И далее в сноске: "На эту тему существует одно местное исчерпывающее изречение: "Camden by the sea, Rockland by the smell." Варианты перевода: 1) "В Камдене пахнет морем, в Рокленде - просто пахнет". 2) "Камден узнаёшь по морю, Рокленд - по запаху". (перевод А. Поляринова).
Но мы наведываемся сюда не за лобстерами (хватило острых ощущений в Портленде), и не за запахом - тайги? океана? злополучных лобстеров? гниющих рыбных потрохов? - не знаю, т.к. за десять лет, пролетевших со времени написания эссе, специфический дух отсюда, похоже, выветрился. За это время Рокленд подвергся процессу, который в Англии (да и здесь, наверное) зовётся gentrification, то есть, облагораживанием. Не видать тут обтёрханных строений. Подорожала недвижимость, бедности был дан бой (затрудняюсь сказать, в какой форме), сюда заселилась состоятельная публика, общепит стал более изысканным, понаоткрывались бутики и кафе, понаехали туристы, и т.д.
Одна из главных достопримечательностей Рокленда (и объект нашего мелкого пилигримажа) - Музей искусств Фарнсворт. А в нём - постоянная экспозиция работ Эндрю Уайета, его отца и сына. Когда-то мне удалось заразить Ричарда своим давнишним пристрастием к Уайету, вот мы и ловим шанс поглядеть на его картины живьём. Обычная история - к сенсации детства или юности неровно дышишь всю оставшуюся жизнь. С Уайетом (Andrew Wyeth) я познакомилась ещё старшеклассницей, в нежном, но трудном возрасте сэлинджеровского Холдена Колфилда. В конце шестидесятых увидала его олицетворение, точнее, чёрно-белый фрагмент "Сына Альберта" на обложке русского издания "Над пропастью во ржи" в переводе Риты Райт-Ковалёвой. Книга ходила по рукам - менталитет ранимого американского подростка для многих явился неслыханным откровением. Грешна: и я "косила" под главного героя, щеголяла его словечками, задавалась его вопросами. К примеру: "Куда деваются утки, когда в нью-йоркском Центральном парке замерзает пруд?" Банальные разгадки, допустим: улетают зимовать во Флориду - не катили. Ясно же, что тут зарыта некая метафизическая собака. Откуда мне тогда было знать, что оригинал ещё круче перевода, и что вопрос об утках - вообще не вопрос? Это дзенский коанбез логической подоплёки, какими учитель-сэнсэй озадачивает ученика - естественно, не рассчитывая получить ответ. Мало чего я в ту пору знала о вопросах без ответов. Но речь не о том. Магия книги для меня начиналась с пацанчика на обложке - сероглазого и грустного. Уставясь на него, и пригорюнясь, я подолгу вздыхала и поглаживала пальцем его светлую, коротко остриженную голову. Ещё бы: вылитый N., от которого я, выражаясь языком того времени, тащилась. Ах, он такой же печальный! Грустность, в моём понимании, свидетельствовала о способности человека к рефлексии. И значит, была признаком наличия у него интеллекта. Как минимум, души. На деле, тогдашняя меланхолия однокашника Nобъяснялась временной контузией от взрыва под кроватью, учинённого младшим братцем-разбойником. А уайетовский мальчик, прислонясь к дверному косяку, кручинился оттого, что в глубине сарая спал его папашка, тот самый Альберт - в дымину пьяный. Обо всём этом, как и об авторе портрета, мне стало известно много позже. Но задумчивый "Сын Альберта" явился первым крючочком, на который меня поддел Эндрю Уайет.
Всерьёз я запалана него через годы, когда в "Иностранке" вышла статья о художнике с репродукциями его работ и заглавным "Миром Кристины" (1948 г.), кажется, на развороте. Изувеченная недугом женщина в розовом платье изо всех сил пробирается ползком по колючей, рыжей траве к бледно-голубому горизонту, где торчат постройки из серого некрашеного дерева, посеребрённые временем и непогодой - амбар и дом, похожий на старый корабль. Это только внешняя, предметно-цветовая канва. Каким-то непостижимым способом Уайету удалось напустить в картину жаркого воздуха, запаха сохлой стерни, стрекотания кузнечиков, "озвучить" её отчаянием, борьбой, унынием, надеждой и безнадёгой. Да целой жизнью он её населил, буквально: жутковатым миром парализованной соседки Кристины Ольсон - разбитой, раздавленной, как панцирь краба, выброшенный волной на берег, но не сдавшейся. Он умел вдохнуть страсть, романтику, любовь, боль - в оконную занавеску, вздёрнутую порывом ветра, в океанский прибой и рыбацкие лодки, в портреты близких и соседей, в любой свой пейзаж и даже набросок. Можно бесконечно расточать охи-ахи в адрес полотен Уайета. Но как передашь в словах - картины? Их же надо видеть.
И вот в кои-то веки сподобилась я увидеть их в творческой вотчине художника, в его персональной Йокнапатофе. Родом из именитой династии живописцев, почти всю свою долгую жизнь (1917 - 2009 гг.) Эндрю Уайет провёл в штате Мэн, потому его и называют певцом севера. У него был дом в Кушинге, неподалёку от Рокленда. В тех же краях жили и персонажи его картин: соседи, их дети, окрестные фермеры, приятели, подруги - добровольные натурщицы... По его собственным словам, Уайет писал иллюстрации к своей жизни. Тот редкий случай, когда приватное становится всеобщим достоянием - не обязательно по вульгарному, таблоидному сценарию. Лучшие музеи платили рекордные суммы за его полотна. "Мир Кристины" стал одним из знаковых художественных образов Америки - в одной обойме с "Американской готикой" Г. Вуда, портретом Дж. Вашингтона кисти Г. Стюарта и "Этюдом в сером и чёрном" Дж. Уистлера. А мастер позже ворчал, что в "Кристине"-де слишком много сюжета, и лучше бы он за неё вовсе не брался. Уайет оставил миру приличное наследие. При жизни он познал всемирную славу и почести, державные лавры, народную любовь. И конечно же, наполучал зуботычин от эстетствующих критиков: главным образом, за реализм. Хотя сам он в реалисты не набивался, а напротив, заявлял себя сюрреалистом - мол, пишу, как чувствую. А то и абстракционистом: "Мои люди, мои предметы дышат особым образом. В них другая сердцевина: взволнованность, которая определённо абстрактна. Когда начинаешь по-настоящему вглядываться в простую вещь, то понимаешь её глубинное значение. А если ты воспринял её эмоционально - дальше нет предела". Он ужасно раздражался, когда публика обмирала: "Ой, у вас каждая травинка - как живая!" Уайет не ставил своей сверхзадачей скрупулёзную точность воспроизведения внешней стороны натуры на холсте - главное, чтобы объект затронул в его душе сокровенную струну, нашёл отзвук в его сердце. "Тогда, - говорил он, - по затылку пробегает холодок, а по спине ползут мурашки".
Небезынтересна, на мой взгляд, история роклендского музея. Своим появлением он обязан мисс Люси Фарнсворт, местной благотворительнице, богатой наследнице, отшельнице, старой девушке и большой чудачке. С начала прошлого столетия и до конца своей жизни в тридцатые годы, она редко выходила на люди - миниатюрная мамзель в старомодном ветхом шушуне до пят, неизменно чёрном. Про её скупость ходили легенды. Старожилы рассказывали, что она могла послать мальчика в мясную лавку за обрезками ливера для кошки, а следом направить другого, чтобы тот упредил покупку: кошка только что сожрала воробья в саду. Однако всё своё немалое состояние Фарнсворт завещала городу - на создание музея искусств. Сегодня музей - это комплекс разновозрастных зданий, а центру Уайетов отведена старинная белая церковь, на верхний ярус которой посетителей доставляет просторный лифт размером с комнату, с диванчиками и картинами по стенам. Одна досада - прежде, чем попасть в музей, топчемся у стойки с кассой битых полчаса. На пустом месте образовалась очередь. Дородная билетёрша точит светские лясы с какими-то левыми визитёрами, подваливающими сбоку, а на собравшуюся толпу - ноль внимания. Молодой обалдуй-помощник сидит рядышком, позёвывая, прилежно складывает вдвое рекламные буклетики. Сан-оф-э-ган, мог бы и подсуетиться. Делов-то - принял мзду и оторвал билетик. Понанимали тут бездельников на Люсины кровные! Спонсорши на них нет - живо бы построила.
Работы других Уайетов наверняка примечательны, но меня они как-то не затронули, в сравнении с творениями Эндрю. В коллекции - классные рисунки, акварели, яичная темпера. Последняя - его излюбленная техника. Один из древнейших живописных методов придаёт изображению объёмность, фактурность и выразительность. Приглушённые тона, неброские краски, виртуозное мастерство. Эмоциональный эффект - выше крыши. Реальность Уайета вздыблена над обыденностью, загадочна и не то, чтобы приукрашена, а, скажем так, слегка беллетризована. Даже статичная, на первый взгляд, и аскетичная комната жены Бетси ("Her Room"), осенённая призрачным розоватым светом, таит в себе подспудную драму и саспенс: в окнах бушует свинцово-серое море, надвигается шторм, нарастает тревога. В каждую картину можно спокойно уйти с головой, с руками и ногами. Я чуть было не последовала за другом Уайета через луг, к Индюшкиному пруду ("Turkey Pond") - такой же энергичной, резкой поступью, рассекая высокие травы... да муж придержал меня за руку, не дал оторваться от музейного пола и сигануть в зазеркалье холста Уайета. Освежающий штрих - среди его морских пейзажей, натюрмортов и этюдов, ни одного лобстера мы не заметили. Оплошал Энди - упустил маркетинговую возможность. Зато он прозорливо прочувствовал вечность момента. И знал толк в любви, во всех её фазах: едва народившейся, полной, как луна, убывающей и совсем потерянной. Он смог и успел поделиться своими открытиями с человечеством. За что ему: большое человеческое спасибо.
Известно (с подачи французов), что уезжать - это немножко умирать. В таком разе, круг замкнулся. Всё тогда, шабаш. Пора, мой друг, пора! Поколесив по океанскому побережью, мы покидаем штат Мэн на закате. Вот-вот и его, и нас, поглотят сумерки, и понесёмся мы по интерстейту прочь отсюда, вдаль, в ночь, в Массачусетс, к сияющему во тьме громадному аэропорту. Одной ногой мы ещё тут, в Америке, другой, считай - уже там, за тыщи вёрст, за Атлантикой. Туда нам и путь-дорога.