ФРАНГЛИЙСКИЙ МЕЛАНЖ
LE PERIGORD NOIR
Вечерами, когда тучные стада коров и овец возвращались через Чёрный Перигор с пастбищ, а окна замка Фенелон пламенели закатными лучами, я сидела на крылечке уютного каменного дома местного цвета медовой коврижки. С рюмкой местного же розе и в ожидании просветлённых, умных мыслей. Ведь вон в том замке напротив - в 17 веке - родился философ и богослов Франсуа де Салиньяк, который сказал, между прочим, что ничто так не чревато большим несчастьем, как слишком продолжительное благополучие. Следовательно, - инвертированно умозаключала я, - слишком продолжительное неблагополучие чревато большим счастьем? Или как? Что-то пока не складывается такая картинка...
Тем временем, в объективной реальности складывалась другая. Окрест щебетали птички, мычали коровы, блеяли овцы и регулярно звонили колокола в церкви деревни Св. Радгоны (она же -- Радегунда).
Передо мной стояли лес и дол. Бог, должно быть, доволен своей работой над статичным и прекрасным пейзажем восточноаквитанской Ля Франс рураль. Здесь зеленеют аккуратно возделанные поля, фруктовые сады и виноградники. Меж поросших дубравами гор, (потому он и чёрный Перигор, что зимой черны стволы этих дубов; есть ещё зелёный, белый и лиловый - лес, известняк и вино) текут, а вернее, лениво скользят кобальтово-синими лентами мелководные реки: Дордонь, Везэр, Маронн, Дронн. Через них переброшены древние арочные мосты. Крупным цветком цветут в начале июня водоросли, образуя на реках кипенно-белые острова. Через прозрачную речную воду просвечивают донные камушки. В зеркалах рек отражаются кудрявые деревья и мало тронутые временем средневековые селения и города, с их норманнскими и романскими церквами, башнями, шпилями и куполами. С их площадями, рынками, буланжериями, шаркутериями, паттиссериями, крепериями и эписериями. (Проще говоря: булочными, мясными и колбасными, кондитерскими, блинными и бакалейными лавками). С их домами из местного известняка цвета охры и черепичными крышами цвета жжёной сиенны; с дверьми, оконными рамами и ставнями, выкрашенными молочно-голубой, или, как её здесь называют, "ле блё "Голуаз", краской. С мистерией их вывесок и табличек: "Бриконавты", "Рептильяж"... Или вот "Эбенист" - это кто такой? Ах, да столяр же. Только не краснодеревщик, а... ну пусть будет чёрнопалисандрист.
Над реками, на скалах, густо населённых ласточками и стрижами, драматично и вполне сюрреалистично гнездятся замки, по-здешнему: шато.
Празднуя июнь, цветут липы, жасмин, жимолость, флёрдоранж и миллион алых, малиновых, жёлтых, пурпурных и белых роз. Аромат цветов и свежескошенной травы веет повсюду. Надо всем этим стоит безоблачное небо щедрой, чистой и вечной синевы, к вечеру медленно розовеющей.
* * *
Экспедиции по спальне и за её пределы
Мне-то здесь было хорошо и покойно, согласно французской идиоме, - как малютке Иисусу, - в бархатных пинетках. Да вот - увы! - умные мысли не посещали. Разве что, одна. И та - сомнительной глубины и минимальной субстанции: хватит торчать на одном месте годами, коли на этом месте тебе особенно-то нечего делать. Или есть чего, но всё время что-то мешает сделать это по-настоящему хорошо. То ли генетический код мешает, то ли карма какая... Ну, а раз так, то надо гладить шнурки, вострить лыжи, намыливаться, брать ноги в руки - и вперёд! Потому что сразу за околицей твоего островного изолятора начинается совсем другая история.
В развитие этой своей одинокой мысли на память пришёл целый рой мыслей другого человека. Умного, хотя и молодого. Алэна де Боттона - современного английского писателя с французской фамилией. В своей книге "Путешествие как искусство" он проанализировал любопытные примеры отношения разных исторических личностей к этому мероприятию.
Так, прусский учёный-естествоиспытатель Александр фон Гумбольдт в 1799-1804 годах предпринял эпохальную экспедицию по Южной Америке и позже запечатлел результаты своих исследований в книге "Путешествие по тропическим областям Нового Света". Экспедиция была экипирована десятью мулами, тридцатью местами багажа, четырьмя толмачами, хронометром, секстаном, двумя телескопами, теодолитом, барометром, компасом, гидрометром, рекомендательными письмами короля Испании и ружьём.
А вот Блэз Паскаль, например, придерживался другого взгляда на странствия. "Горе, - говорил он, - тому, кто не умеет спокойно и счастливо усидеть в своей комнате."
Вдохновлённый этим предостережением духовного мэтра, 27-летний романтик, уроженец французских Альп Ксавье де Местр в 1790 году совершил увлекательное путешествие по своей спальне и написал о нём книгу. Через восемь лет он отважился на второе турне по собственной шамбр а куше - уже ноктюрнальное. Рискнув на этот раз ещё и выглянуть из окна. И написал об этом другую книгу: "Ночная экспедиция по спальне". В ней он настоятельно рекомендовал комнатные путешествия людям с малыми средствами к существованию, либо вовсе без таковых, а также тем, кому не близка идея экстрима - штормов, крутых скал и фронтального столкновения с бандитами.
Да и оснащение для этих путешествий состояло всего лишь из двух х\б боекомплектов - голубой и розовой пижамы.
Но сам де Местр отнюдь же не являлся робкой комнатной фиалкой. Его дальнейшая жизнь напоминает хороший авантюрный роман. Следуя по стопам, или, вернее, по стропам Этьена Монгольфье, мсьё де Местр, с помощью друга, смастерил себе из бумаги и проволоки гигантские крылья и попробовал себя в аэронавтике. Без особого триумфа.
Затем он не согласился с политикой Наполеона в своём регионе, познакомился с полководцем Суворовым, совершил переход через Альпы вместе с его армией, приехал в Россию, стал Ксаверием Ксаверьевичем, успешно стрелялся на дуэли, отличился храбростью в русско-турецкой войне на Кавказе и в Отечественной - 1812 года. Занимался химией, физикой, ботаникой. Предсказуемо остался без гроша, зарабатывал на жизнь живописью, написал хрестоматийно знакомые каждому портреты маленького Пушкина и его матери, женился на родственнице Натальи Гончаровой, дослужился до генерала, написал много книг, дожил до глубокой старости и умер счастливым человеком.
Понятно, что у меня несколько другие проблемы, задачи и обстоятельства. В отличие от Ксаверия, не говоря уж о Гумбольдте, мои поиски себя происходили в не обязательно осмысленных и мотивированных путешествиях. К тому же они кучно пришлись на начало конца лучшей половины жизни.
Да, переработка опыта странствий - тоже искусство. Это ещё Ницше подметил. Он предложил (на базе опыта путешествий Ксаверия, которым восхищался) подразделить человечество на две категории: меньшинство - тех, кто знает, как извлечь многое из малого, и большинство - тех, кто знает лишь как извлечь немногое из большого. Но наука сублимировать то, что расположено не дальше окна твоей опочивальни, сидя возле него в розовой пижаме, даётся не каждому.
Вот и гладишь с энтузиазмом шнурки по случаю какого-нибудь нечаянного отпуска, например.
И каковы уроки?
Да нет ничего тошнее, чем слушать отчёты о таких поездках!
Рассказывать тоже уже как-то муторно. Но иной раз задумаешься, подведёшь всему этому промежуточный баланс...
Ну, был, отметился. Смотрел по сторонам. Фотографировал(ся). Гулял, ездил. Пытался плавать и реже - нырять. Взбирался на вершины - познания, в том числе. Взлетал с них ввысь. Но чаще - падал. Лазал в пещеры. В том числе, и сознания. Совершал мелкие паломничества - в глубины сердца, среди прочего. Возвращался ни с чем. Пил-ел. Ну, узнал, что в Тюмени - холодно и по вечерам постреливают, а в Болонье - живописная Пьяцца Неттуно и вообще вкусные тальятелле, к тому же, смоделированные с золотых волос Лукреции Борджиа. Ну, понял, наконец, что дальнейшие визиты в Амстердам потеряли смысл, если ты уже был в Рийксмузеуме, не гей и больше не стремишься к непременно публичному употреблению гашиша.
Ну, встречался с интересными людьми. Вот в одной латиноамериканской столице, к примеру, интересные люди нас удивительно изобретательно заманили в ловушку, искусно окружили и почти ограбили. Местные амигос. А потом - опять окружили и чуть не зарубили острыми мачете, начав с покрышек нашего автомобиля. Тоже амигос, но уже другие и на карибском побережье. Кстати, в этой стране водятся не только лемуры, колибри и крокодилы, но ещё и тараканы величиной с хорошую мышь. И акулы однажды чуть не загрызли - правда, совсем в другой стране.
А тут, в Перигоре, (очень жизненно, хотя и пост-фактум) пришлось задаться суровым вопросом: стоит ли брать с собой в отпуск два чемодана дорогого барахла, чтобы потом купить на рынке в Блуа у сенегальца х\б сарафан за 15 евро и к\з шлёпанцы - за 10? И комм са уже - разгуливать по Аквитании и в мир, и в пир. И можно ли в таком прикиде вернуться домой, промчавшись со свистом с юго-запада страны до Булони-сюр-Мер почти через всю Францию и потом - через добрую треть Англии? Причём, за один день. Намотав на колёса видавшего виды транспортного средства тысячу сто двадцать км по скоростному ауторуту, а затем - по моторвею. Устремляясь, в конечном итоге, не только к заветным белым скалам Дувра, но и дальше, дальше, много восточнее.
Ну, положим, не загрызли же. Не зарубили и не очень так, чтобы ограбили. И - нет, не стоит. И - да, можно! Если не слишком пристально приглядываться к своему отражению в случайных зеркалах.
Да всё можно, в принципе-то...
* * *
Бастиды
Наверное нельзя только окончательно уверовать, что ты жил всегда. И везде.
Впервые такое подозрение закралось много лет назад. На заре туманной юности. Не особенно обременённая памятью - ни подлинной, ни ложной, - я очутилась в одном саксонском городке, превентивно разбомбленном в последние дни войны дружественной англо-саксонской авиацией.
И вдруг - узнала там каждый камень. И каждую руину, которых тогда ещё много оставалось в том городке. Ни рынок с каменным рыцарем Роландом, ни городская стена, ни даже кладбище, - незнакомыми мне вовсе не показались. И улицы его будто бы были исхожены мною вдоль и поперёк много-много раз. То узнавание было самым ярким. Хотя позже и в других местах тоже наблюдались определённые реверберации.
Поэтому, когда спутник жизни (тот ещё материалист) много лет назад проговорился, что в своей прежней инкарнации он служил в 12 веке помощником дизайнера при строительстве города-крепости, или бастиды, Монпазье в Перигоре, я тогда понимающе закивала головой: как же, как же... Дело житейское. Неплохо бы как-нибудь съездить в Перигор-то, на историческую родину. Припасть, так сказать, к истокам.
Вот и поехали. Случай как раз представился.
Замечу, что это его дежа вю, в отличие от моих, имеет под собою некоторое историческое обоснование. Хотя понимаю, что искать в таких вещах причинно-следственные связи, обоснования и корни - бесполезная затея. Однако мистика-мистикой, но предков-гугенотов по материнской линии, бежавших из Франции в Англию после Варфоломеевской ночи, из песни тоже не выкинешь.
Сам же проект создания бастид не обошёлся без участия англичан. Эти укреплённые и обособленные города и деревни вначале появились в восточном бассейне Аквитании с 12 по 13 век как феномен территориальной политики последних графов Тулузских. Выражаясь суконно-административным языком, - для упорядочивания населения, разбросанного по региону в результате крестовых походов католической церкви против еретиков, которых позже стали называть катарами. Чтобы им, графам, -- этим самым населением -- было проще управлять и взимать с него налоги. А сама местность тогда частично находилась под английским контролем. Тем более, - после того, как Альенора (Элинор) Аквитанская не особенно удачно (с французской точки зрения) вышла замуж за короля Генриха (Анри) Второго Английского, которому герцогство досталось в качестве приданого.
Всё это - чистые совпадения, разумеется. Нет, не совсем чистые. Немного противоречивые. Но логика и ложная память сочетаются друг с другом примерно так же, как мел и сыр.
А бастиды... Они на месте. Что же им сделается. Войны, диктатуры, мор и глад - от всего этого гибнут люди. А камни, если из них сложили стены в укромных уголках Земли, и никто не постарался эти стены взорвать, - камни хорошо стоят веками.
У каждой бастиды своя история. Несмотря на похожую планировку (крепостные стены со сторожевыми башнями, рыночная площадь, окаймлённая торговыми аркадами; улицы, выстроенные под прямым углом друг к другу, скромная церковь), они все - разные. Одни расположены на холмах (удобная стратегическая точка), другие - на равнинах.. Одни со временем получили статус городов, а другие продолжают функционировать только за счёт туризма и агрикультуры. Темп жизни здесь медленный, дормитуарный. Не видно стражников на башнях - их там уже нет. И Парижа отсюда не видать. Можно себе представить, что зимой, когда тут почти нет ни туристов, ни отпускников, ни гостей, - эти маленькие крепости снова возвращаются в прошлое и напрочь отгораживаются от суеты внешнего мира.
- Ну и как? - спросила я своего спутника, когда мы оказались под увитыми розами арочками на рыночной площади в Монпазье.
- Окей, - пожал он плечами, - я же дома.
* * *
Милые враги
Как-то на грязноватом пляже в Кале стоял юный американец, будущий автор бестселлеров Билл Брайсон, и щурясь от яркого солнца, из-под руки вглядывался в горизонт, где что-то смутно белело.
-Экскюзе муа, мсьё, - лингвистически поднапрягшись, спросил он у близстоящего француза, - это во-о-он там виднеется: не Англетерр ли?
-Увы, да, - мрачно кивнул тот.
Спустя несколько лет Брайсон, уже обосновавшись в Борнмуте, и только что купив свою первую (в Англии) машину, крутил в ней ручки настройки радио и, к своему изумлению, обнаружил, что ловятся почти исключительно французские станции. Он не поленился посмотреть на карту и понял, что Борнмут находится ближе к Шербуру, чем к Лондону. Потрясённый своим открытием, Брайсон поспешил поделиться им со своими английскими коллегами по работе. Каждый, кому он торжествующе предъявлял карту, недовольно хмурился. "Ну, только если понимать расстояние в физическом смысле..." - загадочно протянул кто-то.
Позволю себе прибегнуть к метафоре. Нити, связующие эти две нации, географически отделённые друг от друга лишь несколькими милями тумана и воды, представляют собой этакий полихромный меланж, где любовь соседствует с ненавистью, недоверие - с любопытством, а зависть - с восхищением.
Вольтер любил Шекспира и даже часто у него э-э-э заимствовал. Английские милорды играли в крикет в революционном Париже (кажется, Мария Антуанетта даже сохранила крикетную биту в виде сувенира. Наполеон помогал Майклу Фарадею в его научных дерзаниях. Французские шеф-повара, начиная с Жоржа Эскофье, трансформировали английскую кухню, привнеся в неё элементы от кюизин. А книги про "`Арри Поттэра" издаются во Франции милионными тиражами. Так что, это - сбалансированный меланж, в котором чёрного, серого и белого, пожалуй, намешано в равных долях.
Да и ненависть (вообще-то, в английском языке это сильное слово редко употребляется) - скорее, какая-то инфантильная. Всё-таки, к счастью, прошли времена, когда голоса святых приказали Орлеанской Деве изгнать англичан из Франции (примерно в 1428 г.); английские лучники салютовали французским рыцарям малоделикатно сложенными указательным и средним пальцами - теми самыми, которые французы обещали им поотрубать с целью ограничения профпригодности (битва при Креси, 1346-й); а норманны пустили стрелу в глаз английскому королю (в памятном 1066-м).
Сами клички, которые англичане и французы придумали друг для друга, навевают мысли о песочнице и совочке с ведёрком. Ну что это: лягушки и ростбифы? Или, в соответственных оригиналах, - frogs и les rosbifs? Просто киндергартен какой-то. То есть, матернель...
Извечную грызню между фрогами и рос(т)бифами по обе стороны Ля Манша часто называют битвой пескаря с блохой. Но, наверное, уже то хорошо (если в национальной неприязни можно найти хорошее), что эти взаимно разделяемые чувства ни в Англии (даже в Англии!), ни во Франции не драпируются фиговым листком политкорректности, а изъявляются открыто и чистосердечно на всех уровнях, начиная с правительственного.
Не буду утомлять читателя и лишний раз напоминать ему о Вильгельме Завоевателе, Столетней войне, битве при Ватерлоо, "перфидном Альбионе", Армистисе 1940 г., говяжьем эмбарго, войне в Ираке, "украденной" Олимпиаде, голосовании по Конституции Евросоюза, недавней вспышке лингвошовинизма "Академи Франсэз" и заявлении Президента Жака Ширака о том, что "нельзя доверять народу, у коротого такая еда".
Нежно коснусь лишь выборочных социо-культурных аспектов и тенденций.
Начну с поцелуев.
Как известно, англичане традиционно чураются публичных телесных контактов - в том числе, и со знакомыми им людьми. Даже формальное рукопожатие исполняется ими несколько неловко: коротко и на расстоянии вытянутой руки. При этом не практикуется энергичное стискивание пожимаемой руки, похлопывание визави по предплечьям, спине и т.д., что наблюдается в более раскрепощённых культурах.
Отдельного упоминания заслуживают поцелуи воздушные. Некоторые женщины (английский мужчина посылает воздушный поцелуй только если он - эксплицитный гей и тем хочет привлечь к себе внимание) прибегают к такой форме выражения чувств лишь "иронически". Да и то, если знают наверняка, что адресат жеста не заподозрит их в откровенном идиотизме и претенциозности.
Надо сказать, что в последние годы в определённых (преимущественно богемных) кругах Соединённого Королевства стало допустимым при встрече и расставании целоваться в щёчку. Правда, люди всякий раз сомневаются, нужно ли это делать один или два раза, и всегда при таких сценах возникает замешательство, происходят неуклюжие столкновения лбами, носами и ушами, и случается общий конфуз.
Поэтому, например, когда герой популярного сейчас в Англии романа Стивена Кларка "A Year in the Merde" (перевод нужен?) впервые переступил порог парижского офиса, где ему предстояло работать консультантом по британским аспектам деятельности фирмы, культурный шок был неотвратимым:
"Я попал в разгар оргии. Люди целовались повсюду: в ожидании лифта, возле автомата с напитками. Даже секретарша в приёмной, перегнувшись через стол, лобызалась с посетительницей - тоже женщиной. Вау, - подумал я, - если в стране вдруг разразится серьёзная эпидемия лицевого герпеса, им придётся кондомы натягивать на головы."
Тем не менее, в свете нынешней массовой инвазии англичан в сельские провинции Ля белль Франс многие устоявшиеся предубеждения и комплексы претерпевают сенсационные изменения. Так, коренной житель одной из деревень с населением в 600 человек, где 30 домов недавно были куплены пришельцами с острова туманов, не без восторга отметил: "Они теперь даже переняли наш обычай целоваться в щёчку четыре (!) раза!".
Такой восторг французского селянина при виде (пусть даже и бурно целующихся) англичан - скорее исключение, чем правило. Соответственно, чтобы (даже вынужденно целующиеся в порядке интеграции) англичане любили французов, - так этого нет. Но как же они любят Францию! Пожалуй, со времён Генриха Второго (Плантагенета) в Midi (южную часть страны) не устремлялось так много росбифов, как в наши дни. За последние годы они приобрели здесь около миллиона домов. Во Франции (без особого энтузиазма) шутят, что если на каждую деревню в Шаранте (там, где устрицы и коньяк) приходится по одному англичанину, то в Дордони (там, где фуа гра и трюфели) - по одному французу.
Ну, нравится им здесь. Хорошая погода, дешёвое вино, вкусная еда... Что ещё надо-то не особенно избалованным по этим пунктам моим соотечественникам? Сэр Мик Джэггер вот, кроме красот сельской идиллии, по понятным причинам ценит приваси, которого он лишён в родной стране. Однажды он гулял в окрестностях своего дома в долине Луары и был встречен владельцем близлежащего шато. "- А чем вы занимаетесь, молодой человек?" - спросил сэра Мика прохожий сосед. Полагаю, что вероятно всё-таки выживший из ума. Не потому, что не знал, кто таков сэр Мик, а потому, что принял его за молодого человека.
"Вы не только украли у нас Олимпийские Игры, но ещё и бесстыдно оккупировали наши города и сёла!" - гневно восклицает Жозе Алэн Фралон, автор недавно вышедшей во Франции книги "Помогите - англичане наступают!", в надежде фраппировать ненавистных колонизаторов. Он продолжает негодовать: "У англичан здесь теперь собственные аэропорты, пабы, газеты, бакалейные лавки и даже - жёны-француженки!".
Вообще-то он прав. Враг наступает - от Дюнкерка до Перпиньяна, от Ля Рошели - до Шамбери. Английское присутствие во Франции (около полумиллиона постоянно живущих) значительно увеличилось за счёт разницы (в пользу Альбиона) в ценах на недвижимость и дешёвого авиасообщения. В город Бержерак (на родину Сирано де), что на юго-западе Франции, без проблем можно прилететь из Лондона, Ливерпула, Бристоля и Бирмингема, тогда как рейсов из Парижа туда просто нет. Кстати, в Бержераке (да и не только в нём) ресторанные меню писаны на двух языках, а, гм, родная (но нет, не русская пока) речь слышится повсеместно. Если бы не жара, залы дегустации вин, часто попадающиеся скульптуры Сирано в разных позах и наличие в городе не только музея, но и даже института табака, может показаться, что ты не в Бержераке, а в каком-нибудь Кентербери.
Мало того - враг мимикрирует и даже пробует мухлевать! Несколько англичан уже избраны в органы местного управления; росбифы охотно играют в пэтанк (нечто вроде наземного бильярда - такая чисто французская штучка) и участвуют в состязаниях по поеданию камамбера. А в январе этого года властями Перигора были разоблачены и выведены на чистую воду 60 живущих там британцев, которые безо всяких на то прав обратились за пособием по безработице. В Иль-де-Франсе деревня Сент Ном Ля Бретеш практически переименована в Сент Ном ле Бритиш, а в Перигоре провинция Дордонь - в Дордоньшир.
Так остались ли шансы на раппрошман и братание между эгоистичными и грубыми фрогами, которые благоухают не Шанелью Номер Пять, но чесноком и сигаретами "Житан", и холодными, заносчивыми, расчётливыми снобами-росбифами, с их безобразным языком? (Эпитеты я почерпнула из британской прессы и из результатов опроса французского общественного мнения, который проводился два года назад по окончании празднования столетия "Антант Кордиаль").
Не знаю. Не думаю. С чего бы это вдруг?
Как меланхолично рассуждал Чарльз Диккенс о Париже и Лондоне в своей "Повести о двух городах": "Были лучшие времена. Были и худшие времена". (Тогда о бешенстве коров ещё и слыхом не слыхивали).
А на юге Франции всегда хорошо. И народ там весёлый и дружелюбный.
И косо не смотрит. Так мне показалось. Главное - не забывать говорить пардон вместо сорри.
* * *
(Перигор - Норфолк, июнь 2006 г.)