Светлой памяти моей сестры Ирины, ушедшей из жизни вслед за своим мужем осенью этого года
Эх, Урал-батюшка... Индустриальная периферия, за сотни км от областных и республиканских центров. Громадное градообразующее предприятие и сам град, раскиданный по холмам и между ними. Город старинный, основан как посёлок при железоделательном заводе, ещё в екатерининские времена. Заводской гудок всё так же, как встарь, возвещает о начале и конце трудового дня. Холодные рассветы, дымы и туманы. Плюшевые горы, на горах - сосны. Шафран осенней листвы, золото на голубом. Каменные утёсы, резвые реки и синие озёра. Красотища. Плотина, два моста. Мосты построены во времена военные. Один - при иностранных колонистах-акционерах, в начале Первой Мировой. Другой - в Великую Отечественную, когда многие горожане ушли на фронт, а сюда эвакуировали из центральной России людей и машиностроительное оборудование.
В городе тяжмаш напоминает о себе на каждом шагу. И своим настоящим, но больше - прошлым. Опоры электропередач, эстакады, вагонетки. Заросшая лебедой трамвайная линия, ведущая в никуда. Бесхозный, ржавый металлолом - рельсы, гнутые прутья арматуры, останки неведомых механизмов. Сопутствующие издержки производства: лужи, рытвины и колдобины, буераки, разбитые, гибельные дороги.
Даже такой небольшой город изобилует контрастами, противоречиями и крайностями на грани абсурда. Что, впрочем, характерно и для российской провинции, и для России в целом. На протяжении сорока с лишним лет я бывала здесь раз шесть или семь. И в лютые январские морозы, и комариным, грозовым летом, и золотой осенью... Нет, это не Флоренция. Но никогда не возникало у меня желания уничижительно отзываться об этом городе и его жителях, пользуясь жлобским словом: Мухосранск. Он сделался мне, пусть и опосредованно, по-родственному близким. А родню ведь принимаешь такой, какая есть.
В последний раз я приезжала туда ровно четыре года назад. То было грустное время. По нескольким статьям, включая время года: осень. По ходу набросала тогда кой-какие заметки в блокнотик. Беглые, сырые впечатления. Такими их и оставила, только добавила несколько строчек по сегодняшним горючим, поминальным следам:
Панельные пятиэтажки. Помню их новенькими, чистыми, устремлёнными в аэрокосмическое будущее. Четыре десятилетия назад в эти квартиры заселялись молодые специалисты, прибывшие по распределению: инженеры, учителя, врачи... Приезжие влились в ряды местной интеллигенции, сроднились с трудовыми семьями города. Родным стал им и сам город. Отработав в провинции положенные сроки, они не стали возвращаться в большие города. Живи и работай там, где ты нужен - так повелевал дух их эпохи, цейтгейст начала семидесятых. Дети послевоенных годов. Это был ироничный народ, красивый, полный сил, отваги и надежд. Как искренне любили, как верили в себя... Как весело, как здорово было в их компании. Дружбу, работу, любовь - примерно в таком порядке - они ставили превыше всего. Быт проходил вторым, а то и третьим планом. Деньги... какие деньги? Эти люди словно вышли из рассказов Аксёнова, из фильмов Герасимова и Данелия, из песен Визбора и Окуджавы. Категорически не моя, что называется, субкультура. Но то были не хлипкие восторженные романтики с расстроенной гитарой у костра, а люди дела.Пафосная риторика, сопли-вопли им были чужды. Профессионалы, трудоголики. На работе горели. И сгорали. Другу буквально отдавали последнюю рубашку, за друга - в огонь и в воду. Девчонкой я им завидовала, хотела подражать. Но у меня так и не получилось.
Теперь дома, вместе со своими жильцами, побиты временем, помрачнели лицом, пригорюнились. Теперь - всё иначе. Идеалисты, донкихоты и бессребренники бесповоротно вышли из моды. И всё же альтруизм и бескорыстие, культ дружбы - это осталось. Это живо, покуда живы носители тех идеалов - последние из могикан. Пройдёшь, бывало, с сестрой по улице - каждый встречный кланяется. Тут все - соседи. Все - Ирины пациенты. Сорок лет она лечила их, их детей и внуков. Лечила, не считаясь со временем и силами, не щадя собственного здоровья. Так же, как и другие её коллеги. И друзья у них с мужем были настоящие - теперь таких не делают. В полном смысле слова: друзья до гроба. До последнего вздоха.
Есть в городе и частный жилфонд: крепкие бревенчатые избы с добротными каменными фундаментами, заложенными сотни лет назад - когда на Руси ещё строили на совесть и на века. Курочки-пеструшки, пушистые сибирские коты на завалинках. Тётушки и бабушки в цветных платках. Доцветают астры и георгины в палисадниках. По улицам бродят козы.
Одна из подруг сестры вспоминала: "Ирку увидела в первый раз: красные лакированные сапоги на высоченных каблуках, чёрный парик. Стоит на холме, а вокруг - козы. С рогами".
Да, она сама была яркой и любила всё броское, блестящее: одежду, макияж, серьги-кольца. Тут наши с сестрой вкусы различались, как небо и земля. Я-то всю дорогу наряжалась в серое с чёрным. И жизни у нас с ней получились разные, и дороги, которые мы в них выбрали. Но мы неизменно оставались близкими, неразлучными. В детстве, правда, случалось, дрались. Я её однажды огрела деревянным молотком по голове. А она мне как-то на даче репьёв накидала в косы. Потом мы выросли и сделались - не разлей вода. На всю оставшуюся, пусть и на диком расстоянии друг от друга. Я, долговязая девица, на старшую, но хрупкую и миниатюрную Иру вечно смотрела снизу вверх. Было за что. Сестра уродилась намного способнее меня, крепче характером, и, как теперь говорят, популярнее. Она была заботливее, умнее и добрее. Оберегала младшую сестрицу от самых сокрушительных семейных ударов, всегда принимала огонь на себя. И всё у неё получалось так, как она сама того хотела - не куда кривая вывезет.
В центре города, как водится, - дома-"сталинки". Парк с клумбами, Карлом Марксом и В. И.Лениным. Бородатые основоположники идеологии рабкласса представлены индивидуальными гипсовыми скульптурами. И - в барельефе на фасаде Дворца культуры, исполненного в стиле советского неоклассицизма. В парке мужики на лавочках вдумчиво, со вкусом пьют водку. К юбилею города вдоль центральной аллеи установили мусорные урны. На следующее утро все до одной были перевёрнуты.
В конце главной улицы, в скверике находится другое гипсовое изваяние, обнесённое кладбищенского типа оградкой, и покрытое свежей серебрянкой: Павлик Морозов в натуральный рост, с лукошком в руке. Непокорный чубик, сдвинутые брови, лоб сурово нахмурен. В субботу по улице Ленина марширует группа старшеклассников, несут красный флаг... Салют Мальчишу? Что творится в этих юных головах - мне вряд ли уже узнать.
На площади - автостанция. Рыночек. Под дощатым навесом старушки торгуют осенней снедью: вёдра с лисичками и маслятами. Редька, семечки, банки с черникой, облепихой, брусникой. Мелкие яблочки, пучки зелени, чеснок. Краснопёрые окуньки в полиэтиленовых мешочках. Охотно отовариваюсь.
В киоске продают портвейн "Эрик". Там же, будто в комплекте с бутылкой (неужто подарочный набор?) - научно-популярная брошюрка "Эрекция по мановению руки". С "Эриком" и "Эрекцией" соседствуют приключенческая повесть "Медвежатник фарта не упустит" и глянцевый мужской журнал, где колонка редактора озаглавлена вполне брутально: "Возьми её силой". Стало быть, потребности мужского населения города достойно охвачены доступными литературой и периодикой. А вот кое-что и для женщин есть в ларьке: книжка по вязанию! Примерно такая же картина, похожий выбор товаров и в местном книжном магазине. Там, правда, криминальное чтиво шире представлено. И кулинария.
К остановке подъезжает автобус "Хюндай". Пожилая башкирка в резиновых ботах и в цветастом, по-особому повязанном платке вынимает из широких юбок мобильный телефон, нажимает на кнопочки, подносит к уху. А я присаживаюсь на скамейку: сумка тяжёлая. Отдыхаю, приватно слушаю музыку. В айподных наушниках истово и знойно взывает к Аллаху Нусрат Али Фаттех. Сюр бытия в моём восприятии сгущается так плотно, что его можно резать ножом. Но пенять не на кого: сама же себе его и организовала.
Магазин мужской одежды "Онегин". В продуктовый завезли халву и рахат-лукум. Одна продавщица делится с другой: "Муж меня уже довёл до белого колена!" С покупателями здесь церемонятся. То есть, не без любопытства, но с приязнью расспрашивают, кто мол, и откуда, зачем здесь. Тебе улыбаются, с тобой шутят. Лежалого товара не подсунут, не обвесят и не обсчитают. Народ здесь по-хорошему простой, доброжелательный. Без колебаний можно сказать: душевный. И как только люди справляются с клокочущими мегатоннами виртуальных нечистот, обрушиваемых на их головы доблестными отечественными СМИ?
Дома в телевизоре крутят остросюжетный фильм "Капкан для киллера", где уголовников не отличишь от стражей правопорядка ни по внешнему виду, ни по говору, ни по моральной установке. Дальше - хуже. Отвратно-пещерное реалити-шоу "Дом два", где донельзя нафуфыренная молодёжь, загнанная в запертое помещение, как бараны в овчарню, старательно, но неуклюже изображает за деньги какие-то вымученные взаимоотношения.Потом с экрана в шутовских новостях бурным потоком хлещет неразбавленная пошлость интимных подробностей, навороченных интерьеров, дачек, тачек и дизайнерских шмоток каких-то дур и дураков. В глаза телепублики пригоршнями швыряется гламурная пыль, выступает парад дутых и вышедших в тираж звёзд, кривляются правнуки Аллы Пугачёвой, блондинки за рулями, якобы светские львы и львицы и прочий сброд. Всё это бесовское шапито пронизано презрением к малоимущим, к их проблемам и нуждам, к больным и слабым, к честному труду, доброте и вниманию к ближнему, к реальной, непридуманной человеческой жизни. Оно беспредельно и нагло лезет из телевизора, изо всех электронных щелей. Морочит, навевает если не сон золотой, то сонную одурь. И всё-таки меня стабильно удивляет то, насколько отстранённо, отдельно, автономно от этой чумы в целом протекает российская жизнь - согласно древнему родному принципу: а Васька слушает да ест. Когда-то вот так же бесстрастно смотрели по телику трансляции съездов КПСС, военные парады, выступления ансамблей песни и пляски, Чумака с Кашпировским и круглосуточное "Лебединое озеро". Теперь - "Дом два" и "Капкан для киллера"... Такой уж у нас народ: всё вынесет.
Вот и прощание. Надо добираться на вокзал за город (помню его полустанком в степи) в полтретьего ночи. Проходящий поезд стоит на платформе две минуты. Об извозе договорилась заранее с благонадёжным на вид таксистом средних лет. Сестра испереживалась: ах, тебя ограбят, изнасилуют, убьют, порубят на куски и разбросают по рельсам! Провожать меня им с мужем не под силу. Она - после тяжёлой операции, он тоже - чуть живой. Знать бы в ту ночь, что вижу Иру в последний раз... Обнялись, расцеловались и - до встречи! -Не болей, Галюня... -Порядок, Иришка!
Таксист прибыл на место и забрал меня точно вовремя. Долго-долго вёз в потёмках и, наконец, остановился - впритык к товарняку, возле канавы.
-Так, теперь вы будете меня убивать? - поинтересовалась я пытливым шёпотом.
-Почему это? - искренне удивился водитель.
-Ну, где ж тут платформа?
-А отсюда удобнее до неё бежать - так короче.
И мы бежали - по шпалам, в непроглядной темени. Таксист добровольно волок мою дорожную сумку, забросил её в тамбур и даже подсадил меня на высокую подножку. Поезд тотчас же тронулся, и я, устыдившись своих чернушных фантазий, только успела крикнуть мужику своё проникновенное спасибо. Хорошо хоть, что расплатилась с ним ещё в машине... С лихвой.
Прости-прощай! - стучат колёса. Увозит меня поезд с Урала в родимое Поволжье. Оттуда через пару дней полечу через Москву назад к себе домой, в Восточную Англию. И пройдут четыре года. И настанет чёрный день: второе октября. Но пока за вагонным окошком медленно встаёт рассвет. Тянутся бегущей пушкинской строкой осенние пейзажи кисти Шишкина и Левитана. Кучерявятся напоследок, шелестят золотым убором берёзки. Пасутся гуси, дымят фабричные трубы, стелятся туманы над полями. Червонеет рябина, и безразмерное русское небо отражается в неисчислимых лужах.
Если бы только можно было... Но нет, набело жизнь не перепишешь, заново не переживёшь.
Как не бывает взрослых сирот. И ничейных сестёр-одиночек.