Аннотация: Не уйти памяти о страшных блокаде Ленинграда, эвакуации и войне
газета "Горизонт", Денвер, N 8 (309), февраль 2005 г.
Сирочинский Давид.
Воспоминания ветерана Великой Отечественной войны
Предисловие
Мой отец, Давид Самуилович Сирочинский, всю жизнь был человеком очень
деятельным. Он жил "сегодняшним днём", обожал свою работу, был заботливым и
ответственным мужем и отцом. Папа был врачом-стоматологом, классным специалистом, и работал много лет в Ленинградской больнице скорой помощи. Его "золотые" руки и посвящённость своей работе запомнились многим сотням людей, которым он помогал.
Ещё ребёнком я видела огромный шрам на его ноге, и мама объяснила мне, что папа был тяжело ранен на войне. Сам отец никогда не разговаривал с нами на военную тему. Еще
я знала, что каждый год зимой папа встречается со своими друзьями "спецшкольниками", и я была знакома с "Лялькой", взрослой женщиной, дочкой его бывшей учительницы, Софьи
Исааковны, с которой они, "спецшкольники", эвакуировались из блокадного Ленинграда.
На этом мои знания папиного прошлого заканчивались.
Так бы я и не узнала ничего, если бы мой муж, Вадим, не стал настойчиво объяснять моему папе, что он должен написать свои воспоминания для меня, для внучки. Отец долго отнекивался, ссылаясь на абсолютную литературную неопытность и, как он говорил,
"косноязычие". Папа был необыкновенно талантливым, мастеровитым человеком. Он сам построил двухэтажную дачу, ремонтировал свой автомобиль, и даже сразу после войны сшил модельные "лодочки" для одной балерины, после чего получил заказ от всех артисток
Кировского (Мариинского) театра. Помню, когда я училась в первом классе, он забраковал платье "снежинки", сшитое бабушкой-портнихой, его матерью, для моего школьного выступления, и за одну ночь сшил настоящую балетную пачку, от вида которой "упали" все мамаши на школьном концерте. Но никаких литературных талантов за ним замечено не было. Тем не менее, мы продолжали настаивать, и он сдался. Его постепенно увлекли воспоминания о детстве, о военной юности... Писал он, почти не правя, на одном дыхании. Отрывки, которые он нам читал, поражали достойной простотой изложения и яркостью деталей, которые, как оказалось, он так хорошо помнил. Я узнавала много нового о своём отце, и он стал мне ещё ближе...
Папа ушел из жизни уже здесь, в Денвере, неожиданно, от инфаркта, 6 сентября 2001 года, когда ему было 76 лет. До последних дней он был красивым, статным человеком, и трудно было привыкнуть к мысли, что он уже не молод, и невозможно было представить, что его не будет рядом...
Эта публикация - немного сокращённый вариант его военных воспоминаний. Мне
показалось, что это будет интересно не только мне, но и другим людям, пережившим Войну, и тем, кто почти ничего не знает об этом времени.
Хочу выразить огромную благодарность Давиду Генису, напечатавшему весь текст и выполнившему редактирование. Без его неоценимой помощи эти записки так и остались бы только в рукописи.
Елена Литинская (Сирочинская).
Часть 1. Ленинград, 1941-й...
К летним каникулам 1941го года я готовился очень активно. С большим трудом
добился от родителей разрешения на поездку на юг с двоюродным братом. Мы купили билеты на 22 июня, сшили палатку, собрали вещи, и т.д. И вдруг утром 22 июня - война! Возникла ужасная паника. Надо было решать - ехать или отменять поездку. Все, кроме моего отца, решили, что ни о какой поездке не может быть и речи. Папа утверждал, что Ленинград в первую очередь подвергнется нападению, а Харьков, куда мы собирались, далек от границы, и там больше всего шансов выжить для детей. Мама же высказалась мудро - что бы ни случилось, мы должны быть все вместе. Нам ничего не оставалось, как помчаться в городскую кассу на Невском проспекте. Там творилось что-то ужасное. С первого дня войны прекратили продажу железнодорожных билетов на все направления, а многие были здесь в отпусках или командировках и оказались вдали от своих семей. Короче, у нас просто выхватили билеты из рук, как манну небесную.
После первых дней растерянности люди и власти стали организовывать жизнь на
военный лад. Военнообязанных начали призывать в армию. Молодежь комсомольского
возраста обращалась по месту работы или учебы, готовая на любую работу. Мы, ученики 13й школы, стали помогать перевозить и переносить кровати и необходимую мебель и
оборудование в нашу школу, где был организован госпиталь. Не обошлось без сутолоки, но в целом все шло довольно быстро и организованно. Кстати, в 1944м мне вновь пришлось побывать в моей школе-госпитале, где мне врачи сделали срочную операцию, но это так, к слову.
Затем нас, школьников, отвезли в г. Пушкин, где мы по ночам разгружали эшелоны с
гравием и песком для строительства взлетной полосы. Днем эту же работу делали
заключенные, жившие в двух ангарах. Начальство, видимо, считало, что немцы не будут бомбить их (предполагалось, что немцы знали, что в этих ангарах жили заключенные). Спали мы на полу в одной из школ города, кормили нас в ресторане один раз в день, но очень сытно. Через 10 дней, когда немцы начали бомбить город, нас вернули в Ленинград.
Спустя некоторое время нас послали рыть противотанковые рвы. Работа была тяжелой. Вручную каждый должен был вырыть профиль метровой ширины и десятиметровой длины, причем высота вертикальной стены рва достигала пяти метров. Через каждые 50 минут по свистку объявлялся перекур. Кто не курил, вынужден был продолжать работу. Еще раньше, в конце учебы в восьмом классе, я уже стал тайком покуривать. И моя умная мама, провожая меня на окопные работы, дала с собой три-четыре пачки папирос "Звездочка". Это были
самые дешевые и ужасные папиросы, но они давали возможность хоть на десять минут
отдохнуть. Надо отметить громадный патриотизм в то время. Никто не жаловался на этот тяжелый труд, кормежка была в основном своя и не очень сытная. Проработали дня
три-четыре, и нас срочно вывезли - по слухам, в этом направлении прорвались немцы.
Отдохнув несколько дней после окопных работ, я стал искать работу на заводе. Взяли меня на авиазавод на Васильевском острове учеником токаря. Привели меня к древнему
станку еще с ременной передачей. И показали, как надо закрепить резец, чтобы вытачивать "шпильки" из длинной проволоки. Учеба на этом закончилась, но нехитрую операцию я довольно быстро освоил. Через несколько дней сдал техминимум, и мне присвоили 3-й разряд, так я стал "профессиональным" токарем.
Но моя радость длилась недолго. Через месяц наш завод должен был выехать в
эвакуацию в Сибирь. И каждый рабочий должен был ехать со своим станком. Родители очень расстроились. На следующий день я случайно встретил парня, с которым раньше учился в школе, он после 8-го класса поступил в артиллерийскую спецшколу. Он мне и посоветовал взять свою учебную ведомость за 9-й класс и обратиться туда же. Так я и поступил. Мне выдали справку, что я зачислен в 10-й класс этой артиллерийской спецшколы, а на заводе, к моему удивлению, по этой справке меня сразу же уволили.
Занятия начались 1 сентября. Но, честно говоря, в голове уже были мысли не об учебе, а о том, где бы и что бы поесть. Кормили нас один раз в день, давали небольшую порцию
какой-то каши и кусочек хлеба, стакан чая. С наступлением блокады перестали давать и хлеб, и чай с сахаром. К тому же я еще ухитрялся часть каши не съедать и в маленькой баночке
приносить домой маме. Во время воздушных атак мы дежурили на крыше школы, чтобы сбрасывать упавшие на нее немецкие зажигательные бомбы. Нам, мальчишкам, было очень интересно наблюдать за ночным небом, лучами прожекторов, пытавшихся поймать в свой перекрест фашистские самолеты (чтобы ослепить летчиков и указать цель зенитчикам), за разрывами снарядов и цепочками трассирующих пуль зенитных пулеметов. Над рядом важных объектов поднимали заградительные аэростаты.
Структура нашей школы строилась по типу военного артиллерийского училища, и, соответственно, такой же была форма одежды. Классы назывались взводами, три взвода это батарея, а три батареи составляли дивизион. Командиром взвода был преподаватель. В нашем классе командиром была преподаватель физики Софья Исааковна Каминская, а я позже стал помощником командира взвода.
А тем временем немцы все ближе подходили к городу, и бои носили все более
ожесточенный характер. Самым трагичным для города стал день, когда немцы разбомбили и подожгли Бадаевские продовольственные склады. Конечно, после этого стало ясно, что город обречен на голод, сразу же ухудшилось снабжение населения. Я приходил из школы домой и думал только о еде. Однажды вспомнил, что как-то мы привезли из деревни мед в виде рамок с сотами. Я их тогда лениво обсасывал и "обсоски" забрасывал на верх нашей изразцовой печи в углу комнаты. Теперь вспомнил и быстро добрался туда и, к своей радости, достал несколько таких засохших комочков сотового воска с остатками капель меда. Промыв их водой, я с наслаждением обсасывал эти кусочки. И в эти минуты ничего вкуснее для меня не было. Мой сосед покупал в аптеке "клопомор", средство для борьбы с клопами, приготовленное на отрубях с ядом. Как-то он этот яд вымывал, а отруби ел, но я не мог решиться на это, боялся. Но опять же вспомнил, что перед войной мама для оклейки стен обоями купила столярный клей, и где-то он должен лежать. Это оказался довольно большой мешок с клеевыми пластинками. И это количество позволило нашей семье и соседям всю блокаду есть "студень" из столярного клея. После войны я на протяжении многих лет не мог смотреть на настоящий хороший студень.
Топить печи было нечем, "счастливчики" обзаводились "буржуйками", железными печками небольшого размера, дымоходная железная труба выводилась в форточку. Такая "буржуйка" от нескольких книг или щепок быстро нагревалась, на ней можно было даже
кое-что согреть. Однажды мама пришла с рынка и сказала, что такую печку-"буржуйку" можно выменять на жмых (это плотная масса из семечек подсолнуха после отжимки масла, использовавшаяся только на корм скоту) или на кожуру от картофеля. И я вспомнил, что когда-то папа привез несколько листов черного кровельного железа. Я пошел в наш дровяной сарай и нашел листов двадцать этого железа. Это как раз и был материал для "буржуек". С помощью папиного инструмента я принялся за изготовление первой в моей жизни печки. В первый же день я изготовил простейшую конструкцию, это был металлический квадратный ящик с двер-цей спереди и с отверстием для трубы. Вот трубы делать оказалось для меня гораздо сложнее, никакого специального оборудования у меня не было... И вот радость - в печурке полыхает огонь. В дальнейшем я так "набил" руку, что стал делать печки с духовкой и на ножках. В на-шей комнате появилось тепло, это было очень важно для каждого из нас, так как при дистрофии (истощении от длительного голодания) организм плохо согревается, руки и ноги мерзли очень сильно. К нам часто приходили погреться соседи и попить кипяточку.
Спустя несколько месяцев после начала войны папу забрали сапожником в ополчение. Правда, его часть находилась в городе, и ему изредка удавалось приходить домой, но его силы были на исходе, и каждый такой приход давался ему с трудом. Спасло его то, что он попал в госпиталь, а там все же кормили... Когда он немного окреп, ему, как и другим ополченцам, дали в руки винтовку и отправили на Волховский фронт. Но их часть там быстро оказалась разбитой, и их привезли в Ленинград, где он продолжил службу в хозвзводе.
Новый, 1942-й, год мы встречали всей семьей дома. На столе был обязательный
"студень" из столярного клея и еще что-то в том же роде. Зима в этот год была очень холодной. В домах лопнули трубы водопровода, канализации и отопления. Улицы были залиты замерзшей водой и канализационными стоками, с вмерзшими троллейбусами и машинами. На улицах можно было видеть мертвых людей. Если человек падал на улице от истощения, то практически ему никто не помогал, а находились и такие, которые старались тут же забрать продовольственную карточку или снять валенки (если таковые были). По городу ездили редкие автомашины, на которых мобилизованные сандружинницы вывозили трупы в братские могилы. Фамилии этих людей так и остались неизвестными, а их были десятки тысяч...
За водой жители Петроградской стороны, где мы жили, ходили на Малую Невку. С
трудом спускались к проруби, ковшиками набирали воду в бидончики, кастрюли, ведра, а
затем с еще большим трудом тащились по скользкой тропке на набережную и везли на санках домой. Дома мы каждую каплю воды берегли, она была, в основном, только для питья и
приготовления пищи. Отработанную воду использовали для туалетов, но ее не хватало, и можно себе представить тогдашние условия жизни.
Однажды той зимой мы были дома и пили "чай". Началась бомбежка, но мы обычно оставались дома, так как у нас не было поблизости бомбоубежища. И вдруг весь наш дом
содрогнулся от сильного взрыва, мы даже попадали со стульев на пол. Оказалось, полутонная бомба попала в соседний шестиэтажный дом по Большому проспекту, обрушив все шесть
этажей и засыпав многих жильцов, прятавшихся там в подвальном бомбоубежище. Несколько дней шли раскопки этого завала, но живых не обнаружили...
Газета "Горизонт", Денвер, N 9 (310), март 2005 г.
Сирочинский Давид
Воспоминания ветерана Великой Отечественной войны.
(Продолжение. Начало см. в N 8 (309)
Часть 2.В эвакуации...
В конце января 1942-го стало ясно, что нашу спецшколу эвакуируют. Мама очень
переживала, что мы расстанемся, но и надеялась, что это спасет хотя бы мою жизнь. 6 февраля мы все собрались в нашей школе, был организован отряд по охране нашего имущества (ребят вооружили просверленными учебными пистолетами). На автомашинах нас довезли до
Финляндского вокзала и разместили в дачном поезде повзводно. Пока грузились, несколько наших учеников умерло. У нас было два брата-близнеца, один из них так и остался на перроне мертвым. Пока ждали отправки поезда, мы изрядно устали и проголодались. Наш командир взвода, Софья Исааковна, разделила всем поровну две буханки хлеба, которые ей передал муж на дорогу, а ехала она с дочкой Лялей ("Лялькой") и племянницей. По тем временам это был Поступок, достойный восхваления. Забегая вперед, скажу, что на протяжении всей эвакуации в селе Тогул Бийского района она была для нас не просто командиром и преподавателем, но, скорее, родной матерью. Мы все ее очень любили и чем могли помогали в ее нелегкой жизни (учитывая, что на ее руках были две малолетние девочки). Помогали вскапывать ее огород, и если что доставали (воровали) из продуктов, то делились с ней, конечно, умалчивая об
источнике их приобретения.
Дачный поезд довез нас до станции Борисова Грива, где мы перебрались с вещами в
бараки у Ладожского озера, через которое по льду "дороги жизни" должны были переехать на другой берег в район Жихарево. Эти бараки были набиты людьми, ожидавшими автомашины, которые перевозили людей. Было это непросто, немцы часто бомбили эту ледовую дорогу, и солдатам приходилось заделывать дыры во льду, устраивать объездные пути, чтобы
автомашины с людьми не проваливались под лед.
Задача нашего охранного взвода состояла в том, чтобы в первую очередь отправить
женщин с детьми и наиболее ослабленных учащихся. Зачастую мы приступом брали
автомашины, угрожая шоферам нашими учебными пистолетами. Случилось так, что я с несколькими учащимися оказались последними, покидающими в тот вечер прибрежные бараки. Спасибо моей маме, которая перед отъездом сшила мне варежки на гагачьем пуху и, вообще, я был тепло одет, на ногах были теплые бурки. Все это спасло меня от обморожения.
Ночью наша машина двинулась по льду Ладоги, ехали долго и медленно, объезжая
воронки и полыньи во льду от немецких снарядов и бомб. Приехали мы в Жихарево перед
рассветом и увидели там ужасную картину - возле двух или трех деревянных бараков горой были навалены чемоданы и вещи эвакуированных. Почти никто их потом не брал, так как не было сил их тащить, да и просто невозможно было найти свой чемодан среди этой кучи вещей. Ошеломляла ужасная картина множества замерзших в разных позах трупов около и внутри бараков. Но уже через непродолжительное время на них никто не обращал внимания. У еще живых просто не было ни сил, ни эмоций воспринимать окружающее. В середине дня нас повели в так называемую столовую. Там мы застали такую картину. Перед бараком (столовой) собралось много ремесленников в черных шинелях, истощенных, замерзших, ожидающих привоза пищи. И вот подъехала машина, груженая термосами с горячей пищей (кашей) и хлебом. Обезумевшие от вида пищи ребята кинулись к машине, чтобы что-нибудь схватить. Два грузчика на машине, здоровые мужики, не испытавшие голод, стали металлическими цепями от них отбиваться. Двое ребят упали замертво. Это отрезвило других и дало возмож-ность разгрузить продукты. Нам стали выдавать пайки в виде
пакетов-концентратов с гречневой кашей и хлеб, а затем дали какую-то горячую кашу, хватали мы ее во что попало.
Софья Исааковна все время говорила нам, чтобы мы ели понемногу, иначе помрем.
Она помогла нам взять себя в руки и не съесть сразу же всё то, что нам выдали. Я уже не
говорю о том, что ели мы в этой "столовой", сидя на трупах. Сейчас невозможно все это
представить, но так это было... Прошло совсем немного времени, и мне захотелось "по большому". Туалетов там никаких не было, я просто зашел за угол барака, И, к своему ужасу, рядом заметил труп ремесленника, которого смерть застала в этой позе. Справив нужду, я попытался подняться, но не смог одеться, руки на морозе быстро замерзли, да и сил одеться просто не хватило. Я расплакался из-за своего бессилия. К моему счастью, рядом прошли двое солдат и они помогли мне подняться и одеться. С трудом добрался я до барака, физически и морально обессиленный. В бараке, в этом "дворце трупов", мы провели всю ночь. Это была та еще ночь...
Утром подали грузовой состав, где в каждом вагоне по обеим сторонам были два
яруса нар, а посередине - железная печка-буржуйка, которая иногда нас даже обогревала, если на стоянках нам удавалось наворовать дровишки или уголь. На этой печурке грелся чайник, для нас самым вкусным чаем был кипяток, а также жарилось все, что попадалось под руку. Вагон товарный, нары да печка, туалетов не было. Многие страдали поносами. Поэтому часто к утру вагон был достаточно хорошо "уделан". И начинали мы день с генеральной уборки. Возможно, кого-то и покоробят эти "детали", но ведь "туалетная" проблема была ужасной...
И все же - мы медленно, но ехали на восток. На всех станционных остановках мы
пытались что-нибудь украсть из еды, ведь купить - у нас просто не было денег. Правда, в дороге начальство по эваколисткам получало хлеб и некоторые продукты на живых и мертвых. Как потом выяснилось, директор школы Сабуров и его приближенные в этих условиях доходили до того, что часть продуктов присваивали себе и меняли на то, что им хотелось. А наше путешествие в товарном вагоне продолжалось... По дороге случались всякие приключения, печальные и смешные. На одном из полустанков наши ребята украли ящик с хозяйственным мылом, это был ходовой обменный товар в то время, и на остановках мыло удавалось выменять на какие-то продукты. Так мы ехали и так мы жили.
И вот, наконец, усталые и чуть живые после такого пути, мы прибыли в город
Кострому. Выбрались мы из теплушек, и сразу же нас направили в санитарный пропускник, чтобы и нас помыть в бане, и вещи наши пропустить через "вошебойку", или, как тогда говорили, "прожарить" наши вещи. [Старшее поколение помнит, что в годы войны нельзя было купить билет или сесть в поезд, если не было справки из санпропускника о проведенной обработке. Так пытались хоть как-то бороться с практически обвальной завшивленностью и распространением сыпного тифа. - Д.Г.]. Когда мы все разделись в бане, то наш вид дистрофиков был настолько ужасный, что некоторые из нас просто расплакались. И я в том числе. Каждый из нас имел вид живого истощенного трупа. Теплая вода в бане оживила нас, и мы с большим удовольствием впервые за все время помылись как следует, да еще с хозяйственным мылом (на этот раз нам его выдали официально).
После бани оделись в "прожаренное", еще теплое, наше обмундирование и пошли в казармы, отведенные нам для временного проживания. Каждый взвод в этой казарме имел большую комнату с нормальными железными кроватями и чистым постельным бельем. Ещё в бане нам выдали и чистое солдатское нательное белье. Рядом с казармой была большая
столовая с кухней. И впервые за долгие месяцы нас нормально накормили вкусным и сытным обедом (было первое, второе и компот!). Ели за нормальными столами и сидели на нормальных стульях. Все это было для нас как новое вхождение в условия цивилизации. Кормили нас 4 раза в день (это был режим усиленного питания), как в санатории.
Спустя несколько дней после нашего приезда заболел человек, пиливший дрова для кухни. Работница столовой пришла к нам в казарму и попросила помочь им напилить дрова. Несмотря на слабость, я и мой приятель Дима Шмалюк согласились. Но мы с трудом делали эту работу, часто останавливались для передышки, сил-то не было. Но дров напилили. И
повариха пригласила нас на кухню и очень сытно накормила, а вечером после ужина меня вновь позвали, чтобы отдать нам оставшуюся в котлах пищу. Наши ребята собрали ее в котелки, принесли в казарму, и у нас у всех был еще и 5-й ужин. Кто голодал, как мы, тот поймет нашу радость...
Но на следующий день Дима не смог пойти пилить дрова, он заболел. И я пошел
пилить дрова один. В этот вечер все повторилось. И ребята моего взвода вновь получили остатки пищи на кухне. На третий день заболела калькуляторша, которая производила расчеты необходимых продуктов для приготовления пищи на день на всю нашу школу, включая преподавателей и командный состав. Повариха спросила меня, смогу ли я справиться с этим делом. Как можно было сказать "нет"? Мне показали документацию, поместили в отгороженный от кухни "закуток", где я и принялся за калькуляцию. Пока я делал эту работу, меня все время чем-нибудь подкармливали.
И на протяжении недели я занимался этим делом как "штатный" работник кухни. В
это время мне еще удавалось нелегально получать талоны на питание, которые выдавались всем учителям и администрации. Эти талоны я отдавал только Софье Исааковне и ее
девочкам. По вечерам, как свой человек на кухне, собрав котелки у ребят нашего взвода, я наполнял их остатками пищи из котлов, и после отбоя все это с удовольствием поедалось. Короче, получилось так, что ребята нашего взвода быстрее набрали вес, чем другие, и это стало настолько заметно, что директор школы, узнав об этом, вызвал меня к себе и объявил мне выговор за "неуставные действия". Я не очень расстроился, так как понимал, что все это я делал не с корыстной целью, а для своих товарищей. В Костроме мы находились один месяц, отъелись и накопили силы для продолжения нашего путешествия на восток.
Доехали мы до города Бийска, здесь выгрузились и на следующий день двинулись
строем в село Тогул Алтайского края. Шли 110 километров три дня. На повозках находились наши вещи, дети, и иногда подсаживались наиболее ослабленные учащиеся и женщины. На всем пути следования были богатые зажиточные деревни с добротными деревянными домами. Так как мы были в военной одежде и совсем юноши, население относилось к нам с большой добротой и жалело нас. Когда просили попить, то, как правило, давали пить прямо из кринок чудное молоко и хлеб.
Наконец, мы прибыли в село Тогул. Нас разместили в трех больших домах, а учителей и администрацию - в домах жителей. В это время еще только начиналась весна и с едой было плохо. Кормили нас в столовой три раза в день, в обед обычно давали щи из крапивы и
какую-нибудь кашу, чаще чечевичную. Мясо почти не давали. Поэтому многие учащиеся старались всеми правдами и неправдами добывать дополнительное питание у местного населения. Более шустрые ребята познакомились с местными девочками, которые их и подкармливали. Я приспособился подшивать валенки жителям, за что меня благодарили молоком, хлебом, яйцами. Но это все, конечно, не было регулярным.
Наступило лето, стало теплее и легче и, кроме того, мы могли потихоньку воровать
овощи с огородов. В это время начальство отобрало группу из 30-40 ребят, в которую попал и я, и нас отправили в тайгу за 50 километров от Тогула на заготовку дров к зиме. Нас
построили, и во главе с преподавателем черчения мы двинулись в путь. Шли два дня, добрались до небольшой деревушки, где было домов двадцать и школа. В ней нас и поселили. На полу разложили сено - это была наша постель. Укрывались шинелями. Усталые, не поев, мы сразу свалились спать. Но под вечер явились к школе местные девчата и мальчик-баянист и стали звать "солдатиков" на их деревенские игры. Они принесли нам поесть (хлеб, сало, молоко) и, конечно, этим нас убедили. Да, мы подкрепились, но все же усталость взяла свое, и вскоре мы ушли спать, так как утром предстояло идти в лес, валить деревья и распиливать их на дрова.
Валить лес нам пришлось впервые. Опыта и сил было мало, и в первые дни мы
уставали ужасно. Правда, проблем с питанием не было, население давало нам необходимые продукты. В лесу я с товарищем натолкнулся на пасеку. Мы зашли в избушку. Пасечник был седой, очень старый и добрый. Попросил только, чтобы мы ребят предупредили, чтобы не
"баловали" на пасеке, он сам нас всегда накормит медом. И попросил нас помочь ему крутить барабан с заложенными в него рамками с сотами. Затем налил мед в большую миску и дал по большому огурцу, разрезанному вдоль, вместо ложки. Больше никогда в жизни я не ел такого вкусного меда.
Пробыли мы здесь две недели. Взрослых мужчин в деревне не было, всех забрали на фронт, зато подростки пользовались "уважением". Даже побывали на одной свадьбе, когда
17-летний парень женился на 23-х летней. При этом говорили, что это очень хороший брак. По местным понятиям, сначала жена будет учить юного мужа уму-разуму, т.е. бить, а потом
будет наоборот, так достигалось полное равноправие. И, наконец, провожаемые всей деревней, с песней мы покинули этот глухой таежный уголок Алтайского края.
В декабре 1942-го наступил срок призыва в армию ребят рождения 1924 года. Нас
направили в город Томск, во 2-е Томское артиллерийское училище. Здесь нас продержали две недели на карантине, а потом, приняв присягу, перевели в одно из подразделений училища. Оснащено оно было старой техникой, тут мы увидели пушки 1898 года на деревянных колесах с металлическими обручами, да еще на конной тяге. И началась теперь уже курсантская
служба. Ежедневно утренняя зарядка без рубашек (при морозе до минус двадцати, а если мороз был выше - то в нательных рубашках). После зарядки, надев гимнастерки и шинели, бежали к конюшням за пятьсот метров, где чистили и кормили своих лошадей.
С самого начала учебы мне "повезло". Командир взвода в первые же дни посмотрел, кто и как сидит на лошади. Ему показалось, что я езжу лучше других и поэтому он назначил меня "направляющим", т.е. первым. Это дало мне право при любом аллюре ездить, не
вынимая ног из стремян, и я себе благодаря этому меньше набивал важную часть тела при езде рысью и галопом. Но зато, в дополнение ко всему, я стал еще его ординарцем. Это возлагало на меня обязанность чистить и кормить еще и его лошадь, ежедневно вместе с ним ехать к нему домой, вечером и утром подавать ему лошадь и до физзарядки возвращаться в казарму. Нагрузка была тяжелой, но я имел возможность, хоть и "проскоком", но бывать в городе.
Наши ребята за полгода побывали в городе всего два раза, когда их водили в театр и кино.
Ежедневно, по много часов, мы занимались в учебных классах материальной частью артиллерийского и стрелкового оружия, часто чистили его, а также теорией и практикой
артиллерийской подготовки. Периодически несли караульную службу по училищу. Дважды, зимой и летом, ездили на боевые стрельбы за сто километров от Томска, совершая марши верхом на лошадях до 50 километров за один переход. Это было тяжелым испытанием.
Многие после такого марша ходили в раскоряку. Заниматься артиллерийскими науками мне было нелегко, так как я пришел в спецшколу сразу в 10-й класс, а мои товарищи в большинстве поступили в 8-й класс и успели многое в этой области уже узнать. Кроме того, я был загружен дополнительными работами, и оставалось совсем мало времени на самоподготовку. Но все же мне удалось достаточно хорошо сдать выпускные экзамены с присвоением звания лейтенанта.
В начале лета 1943-го Советская Армия перешла на новую форму одежды с введением погон. В связи с этим приказом училищу было необходимо самим эти погоны изготовить для всего состава. При училище были различные мастерские, но работников не хватало. С моим товарищем, Димой Шмалюком, мы вызвались помочь, и нас откомандировали в швейные мастерские для пошива погон. После инструктажа мы приступили к работе. Нас освободили на это время от всех нарядов и строевой подготовки, от чистки лошадей и т.п. Старшина
приносил нам еду прямо в мастерскую. Так мы были почти в условиях гражданской жизни около месяца. Когда после войны мы встречались с Димой Шмалюком, который достиг звания генерал-лейтенанта КГБ, мы с юмором вспоминали события тех дней. Мы с ним встречались ежегодно 6 февраля в Ленинграде, когда отмечали очередную годовщину нашего выезда из блокадного города. До последних встреч он оставался нормальным человеком и хорошим товарищем для своих однокашников и, по возможности, некоторых выручал в беде.
27 июля 1943 года я окончил училище, и был отправлен с другими товарищами в город Саратов, где спустя неделю получил назначение на Степной фронт, штаб которого находился в Харькове. В штабе фронта я получил направление в 14-ю гвардейскую дивизию, 382-й стрелковый полк, на батарею 76 мм пушек образца 1898 г. Добирался я до этой дивизии на
попутных машинах и, наконец, попал на батарею. Командира моя фамилия еще как-то устроила, а имя вызвало явное недоумение. Он сказал: "Якой ще Давид, Димка - вот твое имя". И с его легкой руки я стал лейтенант Димка Сирочинский - командир огневого взвода, а впоследствии, до ранения, командир взвода управления. С места в карьер я прибыл в часть, которая вместе со стрелковой дивизией была на передовой, и задача нашей батареи была огнем и "колесами" поддерживать ее в наступлении и обороне.
Батарея была на конной тяге, оснащена пушками, которые могли стрелять лишь
обычными снарядами и картечью, то есть по живой силе противника. В борьбе с танками эти пушки были совершенно беспомощными. Наша батарея, сделав несколько залпов, была засечена немцами, и нас начали достаточно настойчиво обстреливать. Я видел, что разрывы снарядов ложатся довольно близко от наших окопчиков у орудий, и решил скомандовать своему взводу перейти на запасные позиции в ста метрах позади. Но тут выскочил комбат с пистолетом в руке и, заорав матерно, приказал не высовываться из окопчиков. Я позже понял, что он, рас-
полагая опытом, был прав. Если бы солдаты выполнили мой приказ, то в лучшем случае
многие получили бы осколочные ранения. Это был мой первый урок на всю войну. Наша батарея находилась и передвигалась в первых рядах пехоты, и мы на себе испытывали неприятные звуки разрывных пуль, в течение месяца я с трудом отвыкал "кланяться" им.
Вскоре мы попали в состав 2-го Украинского фронта. Ожесточенные бои
продолжались, как и прежде. В одном из боев немцы предприняли танковую атаку. Артиллерия обычно сосредотачивалась для маскировки в лесозащитных полосах. Немцы это хорошо знали. Когда появились танки, наша еще не успевшая толком окопаться пехота, начала отступать, и немцы беспощадно начали расстреливать наши батареи, быстро определив их расположение. Наша разбитая батарея тоже осталась в нейтральной полосе. А ведь приказа об отступлении не было. В этом случае офицерскому составу грозила штрафная рота. И мы вынуждены были ночью, обмотав все металлические части упряжки лошадей тряпками, попытаться приволочь на нашу территорию части орудий (стволы, лафеты, колеса). Это нам удалось, мы избежали наказания. Наша батарея (личный состав, оставшийся в живых) была отведена в тыл. Там мы через нес-колько дней получили более современные пушки ЗИС 76 мм, которые могли стрелять по танкам так называемыми "болванками", которые прошивали броню средних танков. Пополнили нашу батарею людьми и лошадьми.
В составе 2-го Украинского фронта наша дивизия с боями дошла до Днепра севернее Верхнеднепровска и в районе Пушкаревского острова, расположенного на середине Днепра. Попытки навести понтоны не имели успеха, немцы сразу же их бомбили. Перед нами на противоположном берегу уже был узкий плацдарм в 2-3 километра длиной и шириной до
пятисот метров. Конечно, немцы ежедневно пытались сбросить наших солдат в Днепр и
захватить наш плацдарм. Там были очень жаркие и тяжелые бои. Поэтому нашей дивизии пришлось срочно, на подручных средствах, переправлять на тот берег личный состав, орудия и лошадей. Ночью сооружали плоты, а под утро под обстрелом вплавь форсировали Днепр. Это была страшная картина, многие люди, лошади и техника гибли и тонули. Нашей батарее удалось с незначительными потерями переплыть реку, окопаться и закрепиться на плацдарме. Территория была настолько мала, что куда бы ни попадали мины и снаряды, они наносили поражение людям и технике.
На следующий день на наш участок прибыл начальник артиллерии дивизии. Люди
были очень уставшие, всю ночь они рыли окопы для орудий и для себя, и часть солдат спала.
Он заорал, чтобы солдаты вылезли из окопчиков для разговора, он хотел поднять боевой дух бойцов. И в это время возле нашей батареи разорвались несколько мин, и ранило троих. Но что-либо сказать критическое в адрес этого офицера мы, конечно, не могли. Да и сам этот начальник вскоре погиб на нашем пятачке. В течение 10 дней нашим войскам удалось
потеснить немцев и расширить плацдарм. Затем навели понтонную переправу, по которой прошли танки и тяжелая артиллерия. Наш ад на пятачке закончился, началось наступление.
Спустя несколько дней после наступления под Лилилевкой- 2 (так назывался этот
населенный пункт) 22 октября 1943 года, во время налета штурмовой авиации, меня тяжело ранило разрывной пулей в левое бедро. Солдаты затащили меня в близко расположенный
погреб, перебинтовали ногу, санинструктор наложил жгут, чтобы остановить сильное кровотечение. Во время ранения я почувствовал как будто мою ногу стукнули большим бревном. В первые минуты даже сильной боли не почувствовал. Все это пришло позднее. Меня доставили в медсанбат, где сравнительно быстро взяли на операцию. Пролежал я тут два дня, боли были ужасные, сделали мне два больших разреза сантиметров по тридцать, но ничем не обезболивали. Когда набралось достаточное число раненных, пришел санитарный состав, и нас отправили в Харьков. По дороге немцы пытались нас разбомбить, хотя на крышах вагонов были нарисованы красные кресты.
Санитары перетащили раненных (у всех были ампутированы или повреждены
конечности) и свалили в один угол вокзального помещения. Так, на полу, мы провели ночь и почти весь следующий день. Лишь после нашего возмущения и угрозы применить оружие, которое оказалось у некоторых, нас стали развозить по госпиталям. Я попал в госпиталь с красивым названием "Конечности".
Поместили меня в офицерскую палату на втором этаже. Госпиталь располагался в
бывшей школе по улице Руставели. Произвели обработку моих ран, помыли меня и наложили на ногу гипс. В палате было человек шесть-семь, у двери - сестринский пост. Питание было приемлемым, но есть я мог только лежа, ходить не мог. Мучили боли, но от обезболивающих я отказывался, боялся, что ампутируют ногу. Долго держалась повышенная температура.
Палатным врачом была очень милая женщина, которая относилась ко мне, как к сыну, говорила, что ее погибший сын был похож на меня. Со временем нашу палату стали посещать шефы, они приносили нам одеколон и кое-какие сладости. А я из-за ноги был сердит на весь мир. Позже с ногой стало хуже, сняли гипс, расширили разрезы, так как возникла инфекция. Много сил приложила мой врач, чтобы спасти мою ногу. Перевязки были болезненные, но я не давал делать обезболивающие, повторяю, очень боялся ампутации. Я видел, как другим делали это без их согласия. Я даже не знал, что администрация вызвала маму из Ленинграда. Она приехала только через три месяца, от нее я и узнал, что ее вызвали из-за моего отказа от ампутации и тяжелого состояния. Но пока мама смогла добраться до Харькова, я уже играл в волейбол (на костылях).
Меня перевели в госпиталь для выздоравливающих, он находился в районе тракторного завода, занимал несколько деревянных и каменных бараков. Прошло уже почти шесть месяцев после моего ранения, когда мне разрешили кратковременный отпуск в Ленинград перед моим направлением на фронт под Яссы. Рана моя еще полностью не зажила. Я получил
командировочное удостоверение, при этом не обратил внимание на исправление в нем, что потом сыграло большую роль в моей судьбе. Прилетел в Ленинград, три дня отдыхал дома. Был июнь 1944 года. На 4-й день я с папой пошел на вокзал, чтобы купить билет на поезд в направлении на Яссы. Встал в очередь к коменданту вокзала. И тут обнаружили исправление в моем командировочном удостоверении. Меня арестовали и под конвоем отправили в комендатуру. Здесь я попал к капитану "Смерша". Первый его вопрос был: "Ты, действительно, ранен?". Я снял штаны, разбинтовал ногу. На него это произвело большое впечатление, так как раны были очень большие и еще полностью не зажившие. Я объяснил, каким образом получилось исправление в моем командировочном предписании. Капитан поверил мне и сказал, что напишет записку коменданту, чтобы мне выдали билет без очереди.
Но события развернулись по-другому. Назавтра я пошел за билетом, но еще на улице у меня вдруг резко заболел живот, и я вынужден был присесть на подоконник большой
витрины. На мое счастье, мимо проходил майор медицинской службы, и, увидев меня скочившегося, подошел. Он тут же посмотрел мой живот, сказал, что это, очевидно, приступ аппендицита, и что он пришлет за мной машину. Меня отвезли в госпиталь (он находился в той самой моей бывшей 13-й школе, которую, мы, ученики, и приспосабливали под госпиталь). Меня прооперировали, провел я здесь две недели. И вместо Ясс меня направили воевать в Финляндию, на 2-й Прибалтийский фронт. Как выяснилось позже, судьба и на этот раз спасла меня от гибели. Дивизия под Яссами попала в окружение и по большей части была уничтожена или попала в плен.
Война в Финляндии резко отличалась от боевых действий на 2-м Украинском фронте и по масштабам, и по количеству задействованной техники, и по активности танковых атак и авиационных налетов. Медленно продвигаясь по территории Финляндии, мы остановились перед рекой Вуокси, которую нам предстояло форсировать. До нас тут оборонялся финский женский батальон, который, по словам офицеров сменяемой нами части, положил целый
корпус наших войск. С большим трудом удалось захватить небольшой плацдарм на другом берегу реки, где мы глубоко окопались, отрыли в полный профиль окопы для орудий, вырыли глубокие блиндажи и накрыли их тройным накатом из бревен (для этого сломали несколько домов), между блиндажами вырыли траншеи в рост человека. Плюс проволочные заграждения. И все же однажды ночью финская разведка вырезала весь соседний артиллерийский расчет. Но, к счастью, все наши приготовления не понадобились, осенью 1944 года Финляндия капитулировала.
Нас удивляли финские дома на хуторах и в городишках своей комфортабельностью, чистотой и отсутствием замков. Наша часть дошла до Выборга и позже к Таллину, где в восьми километрах от города начали устанавливать наблюдательные вышки, проволочные заграждения, то есть практически выполняли функции пограничных войск до их прихода. Продвижение по Эстонии шло с боями. Много еще погибло наших в борьбе с немцами и, особенно власовцами, а также на минных полях.
В День Победы 9 мая мы еще воевали, и бои продолжались у нас до 15 мая.
Приходилось прочесывать леса и хутора, где прятались остатки войск, не желавших сдаваться. Но все же, наконец, наступил долгожданный мир. Мы остановились в поселке Фосфоритный, здесь простояли месяца полтора-два. Затем нашу часть погрузили в эшелон и перебазировали в деревню Масловка под Воронежом. Офицерский состав разместили по домам сельчан, а ос-
тальных - в военном городке. Нашу часть стали постепенно демобилизовывать. Меня
демобилизовали 6 февраля 1946 года в чине гвардии лейтенанта.
Давид Сирочинский
Примечание: Эти записки-воспоминания ветерана Великой Отечественной войны Давида
Сирочинского, в последние годы жившего в Денвере (США) и ушедшего в 2001 году из жизни, подготовили к печати (в несколько сокращенном варианте) журналист Давид Генис и дочь Сирочинского Елена Литинская (Сирочинская).