Когда мы с моей любимой
оказались вдвоем в спальне, и дверь уже была закрыта, а присутствие в квартире
моего друга детства меня смущало не больше, чем присутствие его фотографии в
моем фотоальбоме, я взял ее за руки, потом обнял ее, почувствовав неожиданную и
притягательную дрожь ее тела.
Она излучала то тепло, такое
вязкое и горячее притяжение, после которого может быть только одно, что должно
произойти между мужчиной и женщиной. В исходящем от нее притяжении, в этой истоме, какая невидимыми токами переливалась в
меня из ее тела, была такая роковая предопределенность и неминуемость того, что
должно между нами произойти, что его не могли бы уже остановить ни пожар, ни
взрывы снарядов за окном, ни внезапный звонок в дверь.
Кожа ее была такой гладкой,
такой шелковистой - как будто нереальной: как воздух. Я смотрел на ее груди, и
больше чувствовал, чем осознавал: все в ней эстетически совершенно.
Ее тело
увлекало, обжигало, тянуло в кровать; мои руки растворялись в нем, словно были
из воска. Мы так незаметно оказались в кровати, как будто нас перенес в нее
сильный порыв обжигающего и пьянящего ветра.
Одна ее рука была на моей
ладони, вторая скользила по моему телу. Мне хотелось войти в нее и раствориться
в ней полностью. Мы лежали друг напротив друга, и казалось, что воздух в
полутьме колеблется от наших дыханий. Бело-синий неоновый свет с улицы
ненатуральной мертвенной тенью пробивал шторы и наклеивал свою страницу на
стену поверх обоев.
Она что-то шептала, но смысл
ее слов не доходил до меня. Ее руки оставляли на моей коже теплый след
прикосновений, наши ноги встретились коленями, после чего мои колени вошли
вовнутрь, разделив ее ноги.
Магнит ее лона, ее нежное, заветное интимное
место тянуло меня с такой непреодолимой силой, что я, не медля больше ни секунды,
вошел в него. Любимая не издала ни звука, но конвульсивная дрожь прокатилась по
ее спине. Она как-то странно выгнулась - как кошка - и застыла с полузакрытыми
глазами. Я чувствовал прикосновение ее грудей; у нее была непередаваемо
шелковистая кожа! Но это я чувствовал как будто издалека: все мое сознание, мои
чувства были теперь в мягком и податливом пространстве, где теперь находился
"ключ, подходящий к множеству дверей", как сказал однажды поэт. Это
пространство неожиданно выросло до размеров комнаты, моей квартиры, города,
целого мира, и я был в нем не весь, всей моей сущностью: я словно превратился в
муравья и получил возможность неожиданно заползти вовнутрь... Если бы в моей
голове сейчас прозвучал вопрос, где мои глаза, я бы не мог на него ответить,
как будто глаза мои были совсем не там, где им положено быть, а на другом
месте...
Читатель!
Ну, давай с тобой поговорим!
Я понимаю, что ты от природы ленив,
всеяден, и предпочитаешь развлекать себя любимого, и тратишь по возможности на
это все свое время и все свои деньги.
Почему нет?
Всё правильно, так и нужно.
Может быть...
Но...
Если ты читаешь некую литературу, а ведь
ты читаешь сейчас вот этот бред, значит, ты умеешь и писать!
Читатель, черт возьми, дорогой,
бляха-муха, но ведь если ты, о глубоко уважаемый, что-то читаешь, но наверняка
это что-то вызывает в тебе какие-то чувства.
Ведь так?
Все между ног - каждая
черточка - у нее было совершенно. Я чувствовал это, я торжествовал это
совершенство. Как из-под земли, как из другого мира до меня доносились ее
неразмеренные стоны и неожиданные вскрики. Как ни странно, но мы находились все
это время в одной и той же позе, и Лена не делала никаких попыток изменить ее.
Мы дошли до того момента, когда низ живота у нее стал конвульсивно сжиматься, и
я, до того чувствовавший себя в ней как в безразмерном пространстве, вдруг
ощутил, как нечто влажное и горячее охватывает мою плоть. Непередаваемые
конвульсии прокатывались по этим нежным тискам горячими волнами, пока отражение
тех же волн ни стало пробегать содроганиями по всему ее шелковистому
прекрасному телу. Ее губы слились с моими губами, они были сухими и горячими,
ее стоны наполняли комнату той музыкой, в самозабвенности которой можно утонуть
также, как в глубине вод.
Хорошо, я думаю, что любая литература,
должна вызывать в тебе, дорогой читатель некие чувства.
Какие - это уже второй вопрос.
Лень - это тоже чувство. На мой взгляд.
Так вот к чему веду я базар.
Как ты думаешь, почему некие люди,
называемые себя писателями, или по большей части настоящие графоманы пишут?
Что пишут - это другой вопрос.
Писать можно и на стенах, и на заборах.
Но это другой стиль, и не об этом сейчас
речь в принципе.
Так вот я открою тебе страшную тайну.
Большинство это делает не из-за денег.
Как ты не знал?
Да вот представь себе, но это так.
Но из-за чего?
Из-за славы?
Черт его знает...
Честно скажу - не знаю. Может, кто и
из-за неё.
Но это быстро проходит.
По крайней мере, я так думаю.
Хотя кое-кто наверно думает по-другому.
Наконец, и мое тело
содрогнулось от мощных конвульсивных токов, и я почувствовал, как из меня
толчками входит в мою любимую женщину что-то, от чего потолок и обои
закружились над моей головой...
Каждый мнит себя орлом, пока
не окажется в небе. Большинство людей, делающих литературу, пишут потому. Что
есть некий внутренний порыв.
Кто-то называет его
вдохновением...
Не будем спорить о терминах,
речь идет не о том.
Но в конечном итоге на свет
появляется некая рукопись с определенным сюжетом, и определенными мыслями и
идеями автора.
Я всё же надеюсь, что то,
что я сейчас сказал всё же так.
Некоторые авторы публикуют
свой труд в издательствах, и получаю деньги за свой труд.
В конце концов - почему нет?
Любой труд должен быть
оплачен.
Но...
Ты понимаешь, родной мой
читатель, ну, практически уже почти родственник, есть ведь что-то, что написано
тобой для души, или для себя, или что не будет на взгляд издательства
пользоваться коммерческим успехом. Или просто бездарно написано.
Вот я, например, просто
бездарь.
Сам знаю, судя по отзывам
моих читателей в сети.
Но ведь кто-то же этого не
знает из писателей или графоманов.
Но согласись, хотел бы
узнать.
И вот тут на сцену выходишь
ты, мой драгоценный читатель, и начинаешь писать комментарии.
Прямо как средневековый
рыцарь, ты, о свет моих ночей, рубишь правду матку в глаза, и пишешь. Что ты
думаешь по этому поводу.
По поводу всего, что ты
прочитал.
Я не себя имею в виду, а
вообще всей этой так называемой литературы.
А авторы ну просто
натурально захлебываются от оргазма, и обуревающих их ответных чувств...
Она тоже почувствовала это, и ее ноги сильнее
сдавили мне бедра. Она застонала тем последним, безудержным стоном, который
может означать только одно: вот это оно, то самое последнее мгновение, за
которым снова возвращение к страшной реальности быта. Очнуться, увидеть снова
окружающий мир таким, какой он есть, было для нас и пыткой, и наградой. В ее
глазах я увидел отражение своей же мысли: а вдруг теперь, после этого, мир
изменился, а вдруг мы оказались в ином времени, в ином измерении? Нас и объединило
то, что мы были созданы природой наименее приспособленными к окружающему: при
всех наших различиях. Я хорошо понимал, что она останется, кем она есть, и я
останусь собой, что несет мне новую горечь, новые разочарования и невиданные
душевные муки, но при этом мы с ней на редкость схожи, и другой такой женщины
мне уже в моей жизни больше не встретить...
Читатель, ерш твою медь, ну не будь ты
таким ленивым. Ну, сделай ты автору приятно, или больно, это уж как тебе, гуттаперчевому,
понравится, в зависимости от твоих вкусов и предпочтений.
Но напиши ты ему своё веское слово
правды в этих долбаных комментариях.
Вырази свое могучее мнение.
Ведь у тебя есть свое мнение, о
любимейший?
Так скажи его.
Спой, светик, не стыдись!
И тогда, может быть, и писателю будет
приятно, прочесть, что о нем думает его читатель.
Когда утро своим
мутно-белесоватым светом стало уже сочиться из окна, освещая пол моей спальни,
покрытый разрисованной деревянной плитой, обои и письменный стол с печатной
машинкой, я лежал, чувствуя кожей все совершенство, всю невероятную
бархатистость ее тела, жадно впитывая ее, словно пытаясь запомнить на всю жизнь...