|
|
ГЕРМАНИЯ
Для нас в разные годы визитной карточкой Германии были разные символы: стройная, грудастая, белокурая фрау с затейливо уложенными локонами; пузатый рыжий бюргер с большой кружкой пива; швейная машинка Зингер - богатство и гордость любой русской семьи. Каждый школьник знал, что Германия дала нам лучшую из русских цариц - Екатерину Великую, призвавшую на наши пустынные земли немецких специалистов-переселенцев, которые прославили Россию и оставили в ней островки немецкой культуры, уклада и добропорядочности; что Германия подарила миру Канта, Ницше, Шопенгауэра, Ремарка, Германа Гессе, сказочника Гофмана, Бетховена, Баха, Вагнера, Листа...
В самые черные для всех нас годы войны Германия ассоциировалась с выброшенной вверх рукой, косой челкой и зловещей свастикой.
А сегодня моя Германия- это уютная, ухоженная, безопасная страна обеспеченной старости. Очень скучная страна: здесь нет ни стрельбы, ни рэкета, ни денежных обвалов, ни непредсказуемости правительства. Германия, которой можно только по-хорошему позавидовать. Но, видно, нам на роду написано жить и умереть в России, любить и ненавидеть её, верить и надеяться, что и мы, русские, выигравшие войну, когда-нибудь будем жить не хуже, чем побежденные немцы.
Всем известна аккуратность, пунктуальность, добросовестность и трудолюбие немцев; Германия всегда ассоциировалась с красивыми, на совесть сделанными вещами. Помню кружевные пеньюары и комбинации, в которых вместо платьев выходили в свет после войны жены советских офицеров, никогда не видевшие такой красоты. Помню трофейные часы Победа, которые более 30 лет носил один наш знакомый. Говорили, что немецким солдатским ботинкам износу нет, да я и сама с 1974 года до сих пор ношу немецкие туфли Gazelle - носки у них побелели, каблуки уж поменяла, а коже - хоть бы что, ни трещинки, ни царапинки!
Как бы хотелось и дальше писать только хорошее, что связано в моей жизни с Германией! Но, к сожалению, историю не перепишешь.
Мое первое знакомство с Германией произошло 22 июня 1941 года, когда я, четырехлетняя, услышала разговор двух мужчин, идущих по скверу, и радостно сообщила родителям: Слышали, началась Война! Как будто речь шла о начале спектакля. Тогда я ещё не знала, что такое война. А уже в шесть лет я своими глазами увидела, что это такое.
В феврале 1943 года меня вместе с пятимесячной сестренкой привезли в Сталинград, потому что мою мать-агронома направили туда на работу. Помню, что от вокзала остался только угол здания, за которым укрывались люди от ветра со снегом. А рядом - билетная касса, как из детского рисунка - синяя будка с трубой, из которой шел дым. На привокзальной площади до войны стояла скульптурная группа: взявшись за руки, бежали в хороводе смеющиеся дети. Было жутко смотреть на этих смеющихся детей, у которых были отбиты руки, ноги, головы. Еще остался в памяти 3-х или 4-х этажный дом (точно не помню), у которого не было торцевой стены, и внутренности квартир со скарбом были видны, как на срезе. Мне запомнились искореженные железные кровати и круглые часы-ходики на стене.
Из Сталинграда мы поехали в село Громославка Калачевского района. Ехали мы с обозом два дня, ночевали в какой-то деревне. Что вез обоз, не знаю, помню только, что рядом были очень сердобольные женщины, которые жалели мою маму, пустившуюся в путь с двумя детьми. Они укутали нас в тулупы - маму с сестренкой в один, меня - в другой. Ужасное происшествие случилось на второй день пути. Одна из женщин с последней подводы, ехавшей за нами, спрыгнула с брички и пошла в кювет по надобности, а быки запряженные в брички, продолжали размеренно идти вперед. Тишину нарушали только цоб-цобе, доносившееся с соседних подвод. Вдруг сзади раздался страшный взрыв, вверх взвился столб огня и земли, и в то же мгновенье я почувствовала порыв ветра и какой-то толчок в колени. Пока я таращила глаза на огонь и на женщин, бежавших туда, где осталась только воронка, мои колени почувствовали мокрое тепло. Когда мы туда заглянули, то увидели кусок окровавленного мяса - все, что осталось от той женщины... Помню, как седая старушка из обоза сняла с головы один из многочисленных платков и, причитая, завязала в него этот кусок человеческого мяса. Я до сих пор с содроганием вспоминаю этот эпизод.
Тут-то я впервые столкнулась со смертью, устроенною руками немцев-фашистов. Тогда, правда, говорили о немцах вообще, а фашистов не вспоминали. Это потом, в школе, я поняла разницу. Позже, живя в Громославке, я ещё не раз встречалась со смертью, в которой были повинны немцы; видела умирающего старика, который просил хотя бы показать ему хлеб; видела смерть подорвавшегося соседского мальчика, от которого осталась только ножка в сапожке, висевшая на яблоне; смерть многих людей, подорвавшихся на минах и умиравших с голода, в том числе и своей шестимесячной сестренки. Сестра умерла, когда мама была в командировке, а мы были оставлены на попечение еле передвигавшейся старушки. Мне пришлось идти в контору и просить, чтобы помогли схоронить её. Помню, как она лежала на столе в красненьком платьице с голыми ручками и ножками, а я все пыталась прикрыть её одеялом, потому что она была холодная.
А потом, когда приехала мама, я бежала ей навстречу, держа калоши в руках, так как они все время спадали с ботинок, и оставались в холодной мартовской грязи. И, повиснув у мамы на шее, радостно сообщила ей, что Светка теперь не плачет, потому что она умерла, и мы её закопали.
Видя, что все это печалит взрослых, и, слыша разговоры о войне, о немцах, я тоже начинала их ненавидеть и мечтала отомстить им. Мы, как и все дети в мире, играли, но только в войну. А немцами назначали кого-нибудь из ребят за провинность, потому что добровольно ими никто не хотел быть. Играя, мы привычно произносили немецкие слова и фразы: хенде хох, аусвайс, шмайсер, Гитлер капут, руссише швайн, шпрехен зи дойч?
До нового урожая 1943 года мне пришлось пережить страшный голод, люди ели кошек, собак, ловили решетом воробьев. Мне почти каждую ночь снилась еда, и вот когда я уже готова была начать есть, я обычно просыпалась и горько плакала оттого, что не успела поесть хотя бы во сне.
Весной и в начале лета 43 года много людей погибло от мин и снарядов, которыми была начинена сталинградская земля. Люди находили свою смерть, копая огород, поливая грядки или отправляясь в степь за кизеками, которыми топили печи. А мы, дети, куда только не лазили: на лафеты пушек и в искореженные танки, в кабины подбитых самолетов, в ещё не заросшие окопы и землянки, - благо, всего этого было в степи полно. Помню, как, захватив с собой ножницы и зажав нос бельевой прищепкой, мы спускались в овраг, куда были свезены тела солдат - наших и немецких. Их наскоро присыпали землей, а она осела, и часть трупов оказалась наверху. Они жутко смердили, а мы забирались на них и ножницами отрезали полы от шинелей на кукольные одеяла, причем стремились отрезать именно от немецкой шинели, потому что их сукно тоньше и красивее. Так, пополам с ненавистью, входило в наше сознание понятие о немецком качестве.
Зимними вечерами у нас в доме собирались женщины. Вначале мама проводила занятия по агротехнике, а потом они читали письма с фронта, писали ответы, плакали и смеялись, пели песни и вязали носки и варежки для бойцов. Когда отправлялись посылки на фронт, мы, дети, тоже посылали свои письма и рисунки.
Но вот закончилась война, стали возвращаться домой солдаты: кто без руки, кто без ноги. А у моей подруги Груши отец вернулся живехонек, как говорили в народе. Но не было радости ни в его глазах, ни в глазах его молодой и красивой жены. Она часто прибегала к нам, и они с мамой о чем-то шептались. Однажды до меня долетели слова о том, что он теперь ни рыба, ни мясо. Я недоумевала, почему Грушин отец должен быть рыбой или мясом? Я возьми, да и спроси об этом у бабки Соколихи, так она меня еще и тряпкой отхлестала, чтобы я не подслушивала разговоры взрослых. А однажды Грушина мама сказала: Боюсь, он руки на себя наложит. Вскоре он повесился. И опять мне было непонятно, почему на похоронах все проклинали Гитлера и немцев, ведь он сам повесился!
Было уже мирное время, а ненависть к немцам не ослабевала, даже тогда, когда кто-нибудь, бывший под немцами, нет, нет, да и вспомнит эпизод о том, что и среди них были люди, не все живодеры. А когда летом из Сталинграда стали привозить на трофейных студебеккерах пленных немцев на уборку арбузов, мы, дети, всегда старались им чем-нибудь насолить: подкрадывались к их одежде и, подложив в рукава гимнастерок лягушек, завязывали рукава узлами, смочив водой, чтобы было труднее развязать, закидывали пленных камнями.
Каким образом мы узнавали об их приезде, не помню, но только, как сейчас вижу: женщины, побросав в поле тяпки, сорвав с головы платки и размахивая ими, как флагами, устремлялись к бахче, где немцы грузили машины арбузами. Наши солдаты, сопровождавшие немцев, выстраивались в цепь, чтобы не допустить женщин к немцам. Женщины же с растрепанными волосами выкрикивали проклятья, грозясь собственноручно задушить, растерзать, разорвать на части тех, по чьей вине не вернулись с войны их отцы, братья, мужья. Иногда им удавалось прорвать цепь, и тогда женщины набрасывались на немцев с кулаками. А те покорно сносили удары, прикрывая только лицо.
Запомнились мне немцы высокими и рыжими, а наши женщины - маленькими раздосадованными, как раскапризничавшиеся дети. Видя, что противник не сопротивляется, они переставали драться, бессильно опускались на землю и горько плакали, размазывая грязными руками слезы на лицах и сморкаясь в головные платки и фартуки. А, наплакавшись, помогали друг другу подняться, и устало брели обратно. Пленные немцы начинали снова работать, о чем-то переговариваясь и поглядывая в сторону уходящих женщин. Но в их глазах не было злости, они будто бы были смущены происшедшим. Мы, обычно, побросав камнями в немцев, догоняли матерей. Но моя мама никогда не участвовала в этих набегах.
Помню, однажды Ленька Мурашев бросил камень и разбил немцу голову. Тот зажал рану рукой, из-под которой сочилась кровь. Мы бросились наутек, а женщины, наоборот, вернулись. Одна, разорвав платок, стала перевязывать ему голову. Я ничего не понимала, почему женщины сменили гнев на милость? Мы, видя, что немцы не рассердились и разговаривают с женщинами благодушно, называя их матка, вернулись. А когда мать Леньки хотела отодрать его за уши, немец не дал, а ласково погладил его по голове, и подарил ему губную гармошку. Потом мы все вместе сидели на колкой траве, и пленные показывали нам фотографии своих близких. У их женщин были замысловатые прически, а дети были разодеты (как мне тогда казалось) в белые гольфы и белые воротнички. Но вызывало неприязнь то, что у мальчиков челки были зачесаны набок, как у Гитлера. Наши женщины, глядя на фото, начинали прихорашиваться: вытирать лица, заплетать в косы или закручивать в пучки растрепанные волосы и горестно вздыхать, жалея теперь уже тех далеких женщин, чьи мужья в плену.
Мой отец до 1949 года считавшийся без вести пропавшим, оказался погибшим 10 февраля 1945 года. Но место захоронения было неизвестно, - так на все наши запросы отвечали из архива Министерства обороны. А когда в 1974 году в этот же архив был дан официальный запрос из райвоенкомата, то пришел ответ, что отец похоронен в Германии, близ Грюнберга, в местечке Хоинбороу. Но в ответе была описка, что он дан сестре, а не дочери, коей я являюсь. Я тут же сделала снова туда же запрос, и снова получила дежурную отписку: место захоронения не известно. Могло ли такое быть в пунктуальной Германии?
Моя мама очень любила отца, ждала его всю войну и после войны, до самой своей кончины, до 1969 года, надеясь, что он может быть жив, раз нет его могилы, и мечтала подарить ему белые розы. Только в 1988 году мне удалось положить белые розы на его могилу, но уже не в Германии, а в Польше, куда отошли эти земли после войны.
В школе я изучала немецкий язык. Преподавал нам его настоящий немец - Майснер Виктор Яковлевич, оставшийся в России после войны. Он очень любил Германию, мог часами о ней рассказывать, жаль, что мы мало слушали его и... презирали за то, что он немец. Хотя иногда все же пользовались этой его страстью: когда, мы не готовы были к уроку, мы спрашивали его что-нибудь о Германии и, начав рассказывать, он уже не мог остановиться до конца урока. Говорил он с каким-то акцентом, и я начала его копировать. Однажды, услышав это, он не рассердился, а радостно воскликнул: Продолжайте, продолжайте, у вас чисто баварское произношение. Так я и читала тексты до окончания десятилетки с чисто баварским произношением. Но в памяти осталось кое-что из рассказов Виктора Яковлевича: о Дрезденской галерее, об улице Унтер ден Линден, о выставке цветов в Эрфурте, о хоре мальчиков в Лейпциге, о Саксонской Швейцарии, правда, вспомнила я об этом, когда сама оказалась в Германии
В 1974 году мне, как передовику производства, а работала я машинистом башенного крана, представилась возможность поехать в ГДР по бесплатной туристической путевке. Чувства были двоякие: с одной стороны радость - еду за границу! Там погиб мой отец, может удастся его могилу отыскать ( я тогда ещё не знала, где он похоронен); а с другой стороны -еду к немцам, убившим его.
Помню, в самолете я сидела рядом с двумя носатыми немцами. Они пытались фотографировать через иллюминатор, так я, найдя предлог, пригласила стюардессу, которая засветила у них пленку. Потом я не разрешила им курить на месте, а вставать с мест, кроме как в туалет, тогда еще не разрешалось, - вот так я им мстила.
Сойдя с самолета, я подумала: Мой отец сложил голову, не дойдя до Берлина, а я вот здесь! Зачем? Что бы он сказал мне сейчас? В душе была целая буря. Но смотрю - все вокруг доброжелательные, да и мама всегда повторяла: Злом на зло не отвечай, и я постепенно успокоилась. Помню в Лейпциге, стою в трамвае, напротив меня сидит пожилая чета, а я смотрю на мужчину и думаю: Может быть, вот этими волосатыми руками был убит мой отец? А немец встает и уступает мне место, напоминая, что я фрау. А в детстве меня оскорбляли этим словом мальчишки: Подумаешь, какая фрау!
Побывав в нескольких немецких городах и увидев их красивыми и благоустроенными, я была приятно удивлена тем, что обе наши страны около 30 лет тому назад закончили войну, а какая разница между тем, как живут они, и как живем мы... Почему? Конечно же, в первую очередь приходили мысли о главных немецких качествах: трудолюбии, честности, добросовестности, аккуратности. Обе страны строили социализм, но у них он был с человеческим лицом, а наш - только с лозунгами для большинства и благами для власть имущих.
Я будто бы другими глазами взглянула на этот народ. Мне, уставшей от всеобщей расхлябанности и безответственности на родине, понравился немецкий порядок, их педантичность. Я увидела в жизни немцев много хорошего, чего нет у нас, и многое поняла. Например, почему Германия живет лучше, чем Россия? Да потому, что немцы иначе воспитывают своих детей! Мне было приятно наблюдать за 14-летними ребятами, которые в щегольских комбинезонах и беретах дежурили на железнодорожной станции, или на каких-то невиданных маленьких и юрких машинках убирали площадь Александр плац в Берлине. А мы до 18 лет не допускаем юношей к технике. Пока наши дети хотят трудиться, мы им этого не позволяем, а потом они привыкают жить за чужой счет, и порой мы содержим их до самой своей смерти.
Я с изумлением узнала, что в ГДР молодоженам выдается ссуда, которая полностью погашается с рождением третьего ребенка. Мне было до слез обидно за наших ветеранов, о которых тогда еще и не вспоминали, когда я увидела их ветеранов, пришедших обедать в ресторан, где для них устраивались специальные обеды. Для меня было чудом и то, что подъезды домов закрывались на кодовые замки, а свет на лестничных клетках постоянно не горит, а загорается при помощи фотоэлементов в момент прохождения людей. До кодовых замков мы в Москве 25 лет спустя дожили, а вот до фотоэлементов - пока нет.
Я, выросшая в деревне, где весной и осенью без резиновых сапог не обойтись, а главным орудием труда была лопата, была восхищена и удивлена тем, как благоустроены их сельские поселения: добротные дома, к каждому вымощенная дорожка, все аккуратно и красиво. И картофель семья копает необычно: муж ведет самоходный плужок, а жена с детьми идут сзади с корзинками и собирают картошку. Только сейчас у нас начинает появляться такая техника.
Когда я ещё работала, мне более 10 раз довелось побывать в командировках в городе Калининграде, бывшем Кенигсберге. Это истинно немецкий город, удивительно чистый и красивый. Старые постройки - это в основном 2-х этажные домики, обсаженные цветами, с выложенными дорожками. Особенно впечатляет кафедральный собор, хотя он и не восстановлен. Стоя у могилы Канта, я ощутила величие Германии, высокий дух её народа. Я почувствовала глубокое уважение к этим людям, построившим город-сад, с красивыми и неприступными фортами, с дорогами, обсаженными деревьями так, что создается зеленый коридор. Это они ещё до войны построили здесь, в Кенигсберге, уникальный по тем временам узел связи, который соединял город со столицами всех европейских государств.
Прилетев в Германию, я как бы оказалась в раю: так все было уютно, красиво, приспособлено для человека. Каждый город имел свой неповторимый облик. На всю оставшуюся жизнь осталась в памяти Дрезденская галерея с её залами и двориками, фонтанами самой причудливой формы, возле которых можно удобно отдохнуть. А Саксонская Швейцария! У нас в России много красивых мест, но наша бесценная земля не имеет хозяина и потому постепенно превращается в свалку, в то время как немцы любовно благоустраивают каждый кусочек родной природы.
А какие в Германии дороги! Мы путешествовали по стране на автобусе, так дороги были такие ровные и чистые, будто бы их только что подмели и полили! А как холят свои автобусы немецкие водители! Рано утром пылесосом убирают салон, ежедневно меняют крахмальные салфетки на креслах, протирают стекла... По поводу стекол в нашем транспорте мне однажды сказал один студент-поляк: Надо же так самим себя не уважать, чтобы ездить в транспорте с такими грязными стеклами! У нас в машинах для перевозки скота чище, чем в салонах ваших автобусов и троллейбусов. И это, к сожалению, правда. Мы более склонны к авралам, генеральным уборкам к каким-нибудь датам, чем к кропотливому каждодневному труду.
Познакомившись поближе с немцами, я перестала в каждом мужчине искать убийцу, сказав себе: Скольких людей погубили мы сами в своей стране? Почему же я, дома, не ищу убийц? Виноваты не законопослушные граждане, а их предводители, та идеология и система, в которой они живут. А Германия -это не только некая территория в центре Европы. Это, прежде всего люди, великая нация, которая нашла в себе силы осудить фашизм и нацизм. Не просто покаяться, а раскаяться, перед всем миром за преступления фашистов. В нашей стране мы, видимо, так и не дождемся покаяния коммунистов за сталинские лагеря, убийства пленных и прочие ужасы тоталитарного режима. Говорят, что немецкие семьи, чьи родственники служили в гестапо, присылали нам в Россию даже посылки. Вот вам и сын за отца не отвечает! А они добровольно взяли на себя эту ответственность, чтобы хоть как-то искупить вину своих отцов и дедов.
Как же можно не уважать такой народ? А мы совсем другой непредсказуемый, беспечный, недисциплинированный, привыкший делать все на авось народ. Вот где бы пригодился немецкий педантизм и железный порядок!
Но ведь и Россия богата не только землей и недрами - есть в ней и таланты, да реализуются они почему-то за рубежом.
А немцы сохраняют свой менталитет в любой стране, в любых жизненных условиях. Они неизменно аккуратны, честны, дисциплинированны. В Прокопьевске ли, где моя мама ещё в 1930 году познакомилась с немцами-спецпереселенцами; в Казани ли, или на Волге, - везде они жили со своим укладом, культурой, порядком. Волжские или Казахстанские поселения были в засушливых районах, но если хозяйством руководил немец, то это место превращалось в оазис, и это в нашей стране, где всё делается через руку, через ногу.
А ещё в России водку хлещут, как извозчики, нет культуры пития. Немцы с рюмкой вина могут целый вечер сидеть в баре или ресторане, разговаривать, танцевать, а мы так не можем.
Сразу же после посещения Германии я была в Ялте, в ресторане Погребок. Там встретилась мне супружеская пара немцев. Они сели за соседний шестиместный столик, заказали 300 граммов портвейна и фишер - рыбу. Сидят, улыбаясь, потягивают из малюсеньких рюмочек вино. Вдруг в ресторан шумно, видно уже под газом, вошли три сибиряка-здоровяка с бумажными пакетами, других-то тогда ещё не было. Уселись за стол с немцами, заказали пол-литра коньяка, какие-то салаты, котлеты по-киевски, а пакеты отдали официанту. Как только он отошел, они взяли со стола тонкие стаканы, разлили в них принесенную с собой бутылку водки и залпом, без закуски, выпили её. У немцев глаза чуть не вылезли из орбит. Надо было видеть, как они с открытыми ртами следили, как пьют русские, и ещё некоторое время сидели изумленные.
Официант принес вазу с вымытыми фруктами, и русские стали жадно их есть, угощая соседей, а те нерешительно отщипывали виноградинки. Тогда сибиряки положили перед ними по большой кисти винограда и по груше. Наливая опять же в тонкие стаканы коньяк, они предложили соседям выпить вместе. Соседи радостно закивали в знак согласия, но отпили только по глоточку, а наши опорожнили стаканы. Заметив, что немцы халтурят, сибиряки попросили их допить до дна, на что немец, улыбаясь, но твердо сказал, что он не хочет оказаться под столом. Это с 300 граммов на двоих! Вот она культура пития! Пьют не для того, чтобы быть пьяными, а культурно проводят время. Мне вспомнилась большая немецкая семья в одном из ресторанов Германии, которая справляла день рождения главы семейства. Было их человек 6-7 взрослых и четверо детей, младший из которых был лет двух. Они спокойно обедали, произносили тосты, пили пиво, пели песни, раскачиваясь. Что-то я не припомню такой картины у нас, в России. Вот чему бы нам следовало поучиться.
Да, у нас большая и, как говорили раньше, богатая страна. Да, мы работящий, смекалистый, выносливый и терпеливый народ, но, похоже, этого мало, чтобы жить в цивилизованном обществе. Нужно ещё что-то, наверное то, что есть у немцев. Давайте забудем прошлые обиды! Есть немецкий и русский народы, которым есть чему друг у друга поучиться. Будем добрыми друзьями!
Москва, 2000 год. Гришина Н.В.