Мне удалось затормозить в последнюю секунду . Старый "Фиат" чуть не встал на дыбы, пока я проделывал все, что полагается в таких случаях - давил на тормоза, выворачивал руль вправо до отказа, въезжал в ограждение. Пешеход безмятежно лежал почти под самыми колесами, чистейшее спиртовое облако клубилось над его головой. Я подошел поближе - и узнал Лёвчика. Мы жили по соседству в тот странный период нашей жизни, который обозначался химическим словом "адсорбция". Вместе ходили в ульпан, где нас называли "Вовчик и Лёвчик" - в честь каких-то российских юмористов. Потом он исчез - и объявился только через десять лет. Здесь - на проезжей части улицы Бецалель в Иерусалиме, живой и почти невредимый. Я погрузил его на заднее сидение - и покатил куда глаза глядят. Машина передвигалась зигзагами - руки меня не слушались, да и спиртовое облако висело, как туман.
- Полегче давай, - заметил Лёвчик, - раненых скоро некуда будет складывать.
Он лежал, как патриций, полузакрыв глаза.
- Где это ты так насосался? - спросил я. - Дышать невозможно.
- Бутылку развалил, когда падал. А ты как малый ребенок - те тоже сторонятся пьяных и увечных.
- Лёва, давай-ка я тебя тут высажу. Иди домой и под колесами больше не бегай.
- Никто меня дома не ждет.
- Так иди туда, где тебя ждут. До свидания.
- Чего ты взъелся?
- Я мог тебя убить - ты понимаешь это или нет?
Сейчас он смотрел мне в лицо, широко открытыми глазами. Подался вперед, трезвый как стеклышко, по-собачьи вытянул голову .
- А ты что, никогда не убивал человека?
Час от часу не легче.
- Может, в больницу съездим? Тут недалеко - это и не больница даже - скорее санаторий.
- В дурку, что-ли? Не выйдет - ты уже правый поворот пропустил.
Десять лет назад это был розовощекий мальчик, который никак не хотел взрослеть. Сейчас прежняя картина обратилась в грубоватый эскиз. Улыбка осталась, но цвет ушел. Что вообще запомнилось из того времени? - подумал я. Наши суматошные попытки что-то понять в новой жизни. Истины, почерпнутые из русских газет. "Горбачевская" водка по 4.70 в будни и "Кеглевич" по праздникам. Книги Борхеса и Кортасара, привезенные из дому.
- Куда это ты так спешил? - спросил Лёвчик как ни в чем ни бывало.
- На вечер танго в "Жерар Бахар".
- Танго, - откликнулся он, и сейчас я увидел, что слова выходят с натугой, почти выталкиваются. - Жестокий и пошлый танец. Только и всего.
- Как это танец может быть пошлым? И жестоким?
- Если бы не танго - ничего бы со мной не случилось.
Он начал говорить - и я сразу понял, что эта история рассказывалась десятки раз - так прочно были сплетены в ней слова. Скорее всего, никто и никогда ее не слышал - потому что такие вещи можно доверить только самому себе.
- Это была последняя ночь в раю. Казалось, что за окном шумела река, разделяющаяся на четыре потока. Мы ступали по сладости, как по теплым половицам. Беспокойная лунная ртуть не могла охладить наш жар. Возле кровати лежали ее кожаная юбка и куртка - те самые кожаные одежды, которые Всевышний дал в дорогу Адаму и Еве. Ночь была последней - потому что я уже знал ту ложь, которую она расскажет мне завтра. В четверг, около полудня, я приехал в Мицпе-Рамон.
- Как ты узнал? - спросил я. Смутно, как будто со дна фотографической ванночки, мелькнула пред глазами невзрачная фигурка. Инга или Ирма - сейчас и не припомню.
- Вечером, когда она пела свои песенки в душе, я послушал сообщения на автоответчике ее мобильника. Утром она сказала, что едет на север - а я отправился на юг. Мицпе-Рамон - сонный городишко, где только и есть, что огромный кратер и центральная улица, по которой иногда проходят стада коз. Приличная гостиница всего одна. Остановиться она могла только там. И я шатался по этому городку - от гостиницы к кратеру - и назад, потому что других путей там не было. В супермаркете русский охранник, лениво ткнув в меня металлоискателем, поцокал языком: Только арсов тут не хватало. Хотя арсом-то я как раз и не был - всего лишь слабаком и рогоносцем. А нож в кармане - не знаю, откуда он взялся. По всему городу висели черно-желтые афиши. "Лос Тангерос - незабываемая милонга"- единственный концерт должен был состояться в тот вечер. Что ж, сюда они обязательно придут - других развлечений в Мицпе-Рамоне не ожидалось. Я купил билет и отправился в гостиницу. Музыканты уже сидели в баре и наливались текилой, четверо танцовщиков (я узнал их по фотографии на афише) вышли на прогулку. Разминуться с ними было невозможно. Одного из двоих мужчин я сразу назвал Компадрито, второго - Кабальеро. Компадрито - это местный хулиган и щеголь, часто еще и сутенер.
- "Куманек", если верить переводчику Борхеса.
- Можно и так. Человек, которого я назвал Компадрито, не был похож для танцовщика - коренастый, с широким мужицким лицом и совершенно индейскими чертами. Да и на компадрито он бы не походил, если бы не постоянная плутоватая ухмылка. Вторым танцовщиком был Кабальеро - томный красавчик с напомаженными волосами, пошлым пробором, весь блестящий и лакированный. С ними были две женщины - юная шатенка - и вторая, которая годилась ей в матери - черноволосая, с неправдоподобно большими глазами, грустными и немигающими. Но какое мне было дело до этих людей? Сегодня вечером они разыграют наспех любовь и смерть - и мы больше никогда не увидимся. У меня была другая роль - растолкать свою жену, вытащить ее из дурного сна. Сказать: очнись. Пойдем отсюда. И взять ее дружка за ухо и крикнуть в эту мембрану, что я хочу только одного - охолостить его, как бессловесную скотину.
Я снова направился к кратеру, и сейчас танцоры оказались передо мной. Кабальеро что-то говорил темноволосой, бесцеремонно прижимая ее к себе. Компадрито помалкивал и глазел по сторонам. Я шел за ними, потому что свернуть было некуда. Все изменилось в течение секунды. Прозвучало какое-то слово - и тут же раздался сухой звук пощечины. Компадрито ответил совершенно по-мужицки - крюком в челюсть, так что Кабальеро еле устоял на ногах. Обе женщины не проронили ни слова. Я развернулся и пошел обратно - не хотелось мне наблюдать эти сцены. Но на центральной улице я снова увидел их - перед черно-желтой афишей. Они смеялись, как дети, и показывали пальцами на свои портреты. "Танго для двоих" - набрано было огромными буквами - а дальше скопом: Буэнос-Айрес, Монтевидео, Париж, незабываемый вкус, отточенное мастерство. Что они знают о танго, эти составители афиш? Танго - это всегда полутемный зал в предместье, босяцком аррабале, жестяная лампа, низко висящая в облаках дыма. И щемящий звук бандонеона, и стайка ублюдков в белых рубахах, подпирающих стену. У каждого в кармане нож, а в сердце ночь. Корни танго - в борделе, - заметил как-то Борхес. Танго - это борьба подлой женской силы и мужской слабости - неспособности ударить первым. Недаром говорят, что вторая половина танго - это смерть.
- Лёва, подожди, - попросил я. Сейчас мы ехали в полной темноте, и мой "Фиат" с одной левой фарой походил на циклопа. Я посмотрел кругом - и с удивлением обнаружил , что мы выезжаем из Гило. - Какого черта нам тут надо?
- Не знаю, - ответил Левчик - Может, у тебя в автономии какие-то дела? А про черта еще будет.
- Незаметно пришла темнота. Пустыня излучала ровный, мерный жар, и слышен был шум города, но над кратером показалась дрожащая зеленая звезда. В последний раз я заглянул в гостиницу - прошелся по коридорам, зачем-то подошел к комнате для глажки, подергал ручку, а потом крепко рванул со зла. Вылетела щеколда, дверь распахнулась до петель, и я увидел широкую спину Кабальеро. А за ней, внизу - острое плечо, рубиновое ухо и волну темных волос. Красавчик неодобрительно покосился на меня и продолжил начатое. Я затворил дверь и вышел из гостиницы. Пора было отправляться на концерт. В одной из комнат моя жена смотрелась в зеркало, что-то примеряла и приглаживала. Но войти в эту комнату мне нельзя было.
Кажется, все жители городка вспомнили о свой любви к танго. Настоящая процессия двигалась по центральной улице - сефарды в субботних одеждах, русские - все как один в костюмах и при галстуках, шумные туристы в грубых альпийских ботинках. Я присоединился к этой колонне - и вошел вместе с ними в полутемный зал. Музыканты и танцовщики уже были на сцене. Вначале прозвучало танго из фильма "Аромат женщины", что привело публику в неописуемый восторг. Потом пошла старая добрая классика: "Волвер", "Соледад", "Каминито". И, конечно, "Кумпарсита" , о которой Пьяццола сказал, что это худшее изо всех танго. Артисты заученно делали свое дело, но получалось все кое-как. Видно, кровь в их жилах была не та - не кровь, а теплая водица. Все изменилось за секунду - как тогда, возле кратера. Компадрито крикнул что-то резкое - и танцоры помчались, как лошадки на карусели. Ритм стал надрывным, движения - резкими и угловатыми. Теперь они все беспрестанно что-то выкрикивали. Компадрито и Кабальеро перехватывали партнерш - каждый раз насильно. Танец стал совершено жестоким. Публика завелась - послышались крики: Оле! Оле! - и даже почему-то "Эвива Испания!" Из дальнего угла, перекрывая запахи одеколона и нафталина, потянулся тяжелый дух анаши. Жаром и холодом повеяло со сцены - и предчувствием беды. Кровь тяжелыми толчками била мне в виски. Такого дикого танго я никогда не видел.
И тут я встретился глазами со своей женой. Она сидела неподалеку от сцены. Я узнал этот безмятежный, спокойный взгляд. У нее были глаза необычного цвета - зеленого с синевой - художники называют его "зеленый Веронезе". Когда она улыбалась, этот цвет каждый раз составлялся заново. Я не хотел, чтобы чужой видел это. И сейчас, сквозь шум и грохот, я услышал совершенно явственно простые слова: "Иди. Нечестивец открыл ее наготу. Он узнал ваши тайные слова". И нож сам лег в мою руку.
- Кто тебе это сказал?
- Тот, кто стоит слева. Черт. Дьявол. Я поднялся и сказал то, что он ожидал услышать: "Ты жить не будешь". И пока я шел к сцене, Компадрито выхватил нож и стал приближаться к темноволосой. танцовщице. Он раскачивался и приплясывал так, как будто собрался драться с вооруженным мужчиной. Публика ахнула в один голос, осветитель направил весь свет на нож - он, наверное, считал, что это сценический прием. Или с самого начала знал об этом. Компадрито левой рукой схватил ее за волосы, а правой ударил ножом в бок - снизу вверх. Свет погас. В зале защелкали мобильники, синим светом засветились экраны. Сбоку, за кулисами, горела какая-то аварийная лампочка. Я видел, что Компадрито широко улыбается, держа нож на излете, за лезвие. Не надо было знать испанский, чтобы понять что он говорит. - "Теплый!"
- Ты убил ее? - спросил я.
- Это уже не имеет никакого значения. Главное, что я держал нож в руке и готов был загубить чужую жизнь. Знаешь, у каждого есть такой день, за который он проживает всю свою жизнь. В тот день все дороги сходятся в одну. И выбора нет - ты выбрал когда-то давно, и сам не знал об этом. Все, что было раньше - ожидание, а то, что потом - наказание, изгнание, и очень редко - счастье. Я прожил этот день. А сейчас выпусти меня.
Он шагнул на обочину - и темнота сомкнулась за ним. Осязаемая, египетская тьма, когда невозможно увидеть человека в двух шагах от себя. Густая и черная тьма, какой никогда не было в этих местах.