"Жизнь промелькнула, как белый жеребенок в дверном проеме", - прочитал я в книге Нидзе, когда автобус начал подниматься к Цфату. "Непрошеную повесть", серую книжку в потертой мягкой обложке, подарил мне когда-то Виля. Десять дней тому назад он умер, и я не успел ни на похороны, ни на шиву. Сейчас я спешил в Цфат, в его дом, и мысли мои были перепутаны - от смены часовых поясов, бессонного ночного полета над океаном. Несколько раз я засыпал, но короткие и рваные черно-белые сны заканчивались одним и тем же - резким телефонным звонком. Твоего друга больше нет. И никогда уже не будет.
Сколько лет мы были знакомы? Кажется, всю жизнь. Сначала это был просто "мальчик из третьей квартиры". Потом Батама - так он называл автомат, - и это слово было ключевым в наших детских играх. Родители дали нам имена в честь одного и того же человека, который смотрел в те дни с каждой стены. Моему другу это очень не нравилось. Только в английской школе, где вместе с нами учились Дэн, Юджин и Пит (такие же англосаксы, как и мы), Вилен стал Виллом ("дабл ю" - губы трубочкой), а потом Виллисом - как легендарный Виллис Конновер, ведущий джазовой программы "Голоса Америки". И в седьмом классе - когда мы прочли Ремарка - он надолго взял себе имя Вилли. Давно все это было...
Мне пришлось отыскивать дорогу к дому - за те четыре года, которые Виля прожил в Израиле, я был здесь только однажды. Пару раз он гостил у меня в Иерусалиме, как-то передал книгу Нидзе через знакомых.
Темную фигурку я увидел издалека. Галка - черные волосы, вдовье платье - все как будто вырезано из агата. Только лицо - из дымчатого оникса. Я даже не смогу ее поцеловать при встрече.
- Вот оно как вышло, - сказала она просто. - Заходи в дом.
- Только прилетел. Прости.
- Да, - ответила, думая о чем-то своем.
- Скажи, как это случилось? Он говорил мне, что сердце болит - не отпускает.
- Сердце тут не при чем. Погнался за паршивой тварью. Кошка побежала на дорогу, он бросился за ней и поскользнулся. Упал с высоты прямо на ящик.
Я посмотрел вниз и увидел здоровенный металлический ящик для керосина, который стоял здесь, наверное, еще со времен британского мандата.
- Виском.
Мы вошли в дом. В комнатах царил необыкновенный порядок - все было убрано, вычищено, спрятано на свои места - будто и не жил здесь никогда художник. На стенах осталось всего несколько Вилиных картин. Мой любимый вечерний пейзаж, написанный на Владимирской горке, Аскольдова могила, Каменец-Подольский. Я остановился у незнакомого мне автопортрета. Виля написал себя пятнадцатилетним - удивленный мальчик с виноватой улыбкой и наклоненной большой головой.
- Это Валерка, - сказала Галя откуда-то из-за спины, - приезжал недавно. Одного роста с ним. Белая есть - будешь пить? Возьми на столе.
Я взял бутылку со стола - и поставил ее назад. Только очень одинокий человек мог вот так отпить пятьдесят граммов - и бросить, потому что не помогает. В дом тихо вошла дымчатая кошка, посмотрела на нас лукаво - и отправилась прямиком к миске в углу. Обнюхала еду и начала брезгливо загребать ее лапой.
- Гадость такая, где ты ходишь? - крикнула Галя. - Не хочешь есть, так и скажи.
- В доме теперь пусто и тихо. Люди рассказывают, что они слышат голоса и видят сны, когда случается такое. Я ничего не вижу и не слышу. Может, еще время не настало? Вовка, - сказала она. - Что с нами будет, когда нас не будет?
- Помнишь, у Вили была картина, которая так и называлась: "Что знает часовщик о времени?" Когда пойдем к нему?
- Завтра утром. Ты знаешь, он что-то оставил для тебя. Забуду потом.
- Как это оставил для меня? Когда?
- Долго писал на компьютере, говорил: "Надо Вовке показать". Возьми посмотри.
- У вас там пассворд какой-то стоит? Пароль на входе? Слово такое секретное.
- Не знаю никакого слова. Пойду прилягу - может, усну.
Дымчатая кошка мягко спрыгнула с полутемного подоконника на Галину шею. Хозяйка поцеловала ее - и прямо так, с кошкой на плечах, вышла из комнаты.
Потянуло холодом, темный и колючий горный воздух начал осторожно втекать в раскрытое окно. Впереди была долгая ночь - и я поначалу не решался включить Вилин компьютер и посмотреть то, что он написал. Как-то бесцеремонно все выходило. Даже притом, что Виля хотел показать мне написанное - надо ли было так спешить? Но мне важно было услышать его голос именно сейчас. Казалось, что рассказ - единственная реальная вещь в этом дурном сне. И я, зажмурив, как в детстве, глаза, ткнул пальцем в круглую серую кнопку.
В компьютерной памяти не оказалось ничего, даже отдаленно похожего на рассказ или заметки. Куда же исчез этот текст? Может быть, Виля посчитал его неудачным - но почему решил уничтожить? Или не думал о том, что это навсегда?
Так или иначе - никакого рассказа я не нашел. Впереди была долгая ночь - и, чтобы как-то скоротать время, я открыл интернет, проверил свою почту, посмотрел новости. И потом, совершенно уже наугад, набрал в поисковом окне фамилию и имя моего друга. Результат были неожиданным: сразу же я наткнулся на Вилин сайт - простой, построенный явно самостоятельно и наспех. На первой странице - фамилия, имя, портрет, на второй - три ссылки: rasskaz1, rasskaz2 и text3. Что-то вроде считалки: Иванов, Петров, Сидоров. Ссылки приводили к трем небольшим рассказам. Первые два были очень похожи друг на друга - во всяком случае, начало было совершенно одинаковым, третий отличался - он вообще состоял из отрывочных заметок. Я стал читать вразброс первый и второй рассказы - или, может быть, две разные версии одного и того же. Назывались они "Там, где течет река" - как фильм Редфорда. Оба рассказа открывались чудесной импрессионистской зарисовкой - река, одинокое путешествие тонкого луча, преломленного дымом костра над водой, малиновыми пятнами заката, неслышным течением. Звуковая дорожка, едва различимая, - скрип уключин, музыка на дебаркадере, тихие разговоры. Двое друзей о чем-то беседуют у костра и смотрят вдаль. Потом повествование разделялось. В первом рассказе ощущалось какое-то ожидание, слова будто бы висели в воздухе, но не достигали слуха. Во второй версии появлялись нотки беспокойства - ничего особенного, несколько быстрых мазков здесь и там, которые меняли цвет неба и ветра. Что это было? Забросил Виля первый рассказ - и просто перешел ко второму, исправленному и дополненному, или двинулся по расходящимся борхесовским тропкам? Спросить было уже не у кого.
Быстро темнело, и две человека, сидящих у костра, были едва различимы. И тут треснула головешка и взметнулся огненный хвост. Я узнал себя и Вилю и вспомнил тот день.
Перед самым моим отъездом, когда был отправлен багаж и я метался в разоренной квартире, позвонил Виля и сказал вот что: "Уехали шмотки? Надо нам прощаться. Потом ищи-свищи". Я объяснил, что будет еще время, попрощаемся. "Картошку захвати". - "Какую еще картошку?" - "Печь". Это была его обычная манера изъясняться - проговорить пару часов с самим собой и выдать собеседнику последнюю фразу. Он, наверное, привык к этому еще в детстве, когда месяцами сидел взаперти из-за больного сердца. Да и знали мы друг друга так давно, что и говорить ничего не надо было. "Ну не сейчас же!" - "Сейчас".
Минут через двадцать Виля подрулил на "Запорожце" своего тестя-отставника. Посадка в это транспортное средство напоминала злоключения Алисы в Стране чудес - сначала Виля, согнувшись в три погибели, проникал на водительское место, потом раскачивали спинку кресла, которая скрипела и трещала, и надо было, сжавшись, воровато прошмыгнуть на заднее сиденье.
- Жалеет тебя старый вояка, - заметил Виля. - Говорит: с кем он теперь картошку будет печь? Одному-то не с руки.
Мы ехали на наше меcто и всю дорогу говорили о каких-то пустяках - даже удивительно было, сколько их накопилось в жизни. И сейчас, и потом, на реке, только два вопроса мы не могли задать друг другу: как ты там будешь жить? как ты здесь останешься? Это было бы, как говаривал Виля, "не по-офицерски".
Я продолжил чтение. Странно было узнать себя в маленькой фигурке у костра и слушать свои же слова. Разговор наш был совершенно ни о чем. Тревожный, как всякий разговор в сумерках, - но не более того. Мы вспоминали каких-то ребят, давно уехавших из нашего дома. Носились в воздухе старые шутки, которые кроме нас никто и не понял бы. Виля рассказал, что приходил врач и наговорил всяких страхов. Больше ничего он не добавил - и мы молчали и любовались полной луной. Костер догорал, постреливая красными огоньками. Палатку ставить не хотелось - и мы разложили ее на земле и просто втащили спальники внутрь. Зеленоватая лунная дорожка, почти неподвижная, подходила к нашим ногам. Первый рассказ на этом заканчивался, второй - продолжался. Ощущение беспокойства нарастало. Виля теперь действовал проверенными художническими методами - то тут, то там стали возникать тревожные скопления птиц, наполненные криком. Появился ветер, написанный быстрыми, злыми мазками едких тонов, и люминесцентная луна меж облаков. Предчувствие осени стало вытеснять все другие ощущения. Казалось, что какие-то слова будут наконец сказаны - но тут и второй рассказ начал выдыхаться. Ничего так и не произошло. Одинокая фигурка была видна на берегу до самого рассвета. Я перечитал концовку рассказа - и только тогда обнаружил скромную единичку. Гиперссылка привела меня к третьему тексту - заметкам без всякого названия, которые привожу полностью.
"В дни моего детства даже самых дорогих гостей привозили с вокзала на трамвае - на тридцатке, которой давно уже нет. Такси брали, если ехали на свадьбу или похороны. Мне страшно нравились эти черные старомодные ЗИМы с откидным сиденьем, которое я обычно и занимал. Машину с оплатой "в два конца" посылали только за профессором Фридманом - он приезжал к больным, когда дела были уже совсем плохи. Как правило, человек видел его один раз в жизни. И мне стало совсем не по себе, когда Галка, как бы между прочим, сообщила, что сегодня нас посетит это светило, и старый пентагоновец уже отправился за ним. Я недавно вышел из больницы, мне было худо, врачи вдобавок к моим старым болезням нашли еще аневризму аорты - но зачем же было звать Фридмана?
- А что, он согласился позировать? - спросил я невинно. Надо было как-то сохранить лицо.
- Это скорее ты ему будешь позировать.
И, когда он сидел за столом и перебирал мою коллекцию - рентгеновские снимки, гармошки кардиограмм, я подумал, что надо было бы написать его похожим на античную статую с пустыми глазами - было в нем что-то от невозмутимого воина.
- Почему вы не в больнице? - спросил он без всяких околичностей.
- На той неделе выписался. Это что, так серьезно?
Он помолчал, выудил из вороха бумаг какую-то кардиограмму, пропустил ее между пальцами и покачал головой.
- Вы знаете, я врач, - пришлось мне соврать от отчаяния. - Только не лечебник.
- Тогда вы должны сами все понять, - сказал он и придвинул ко мне сложенную гармошку. Понять, однако, ничего нельзя было - я видел одинаковые зубцы, будто бы вычерченные каким-то начинающим кубистом.
- То есть это может произойти в любую минуту? - спросил я для верности.
- Я бы не стал так ставить вопрос, - ответил профессор. - Нельзя об этом думать.
В прихожей я пытался вложить конверт с деньгами в карман его пиджака - и никак не мог попасть в этот карман, а он отстранялся от меня - пока вовсе не отвел мою руку.
- Еще чего не хватало - брать у коллеги.
Я вернулся в комнату, снял с полки толстенный том энциклопедии и вытащил свою заначку - нетронутую пачку "Примы". Уже на улице затянулся так, что перед глазами поплыли цветные пятна. Что, собственно говоря, случилось? - подумал я. - Он только напомнил мне, что я смертен - как любое живое существо. Солдата или зэка - кто предупреждает? И тут вспомнилось, как мама вкладывала конверт в карман его пиджака, когда он приходил к дедушке и бабушке. Один раз к дедушке и один раз к бабушке. Почему так нелепо? - подумал я. - Жестоко. Несуразно. И выругался так громко и забористо, что сам удивился. Совсем это было не по-офицерски.
Вечер у реки. Странно все получилось: мы пытались вспоминать то, что никак не вспоминалось. Хотел рассказать про визит Айболита - и тоже не вышло. Может, просто духу не хватило. Просидел на берегу до утра и думал совсем о других вещах.
Плакучие ивы опускали свои ветви прямо на мои плечи, и я отводил их руками. Мы всегда стремимся очеловечить пейзаж, внести в него что-то свое - и всегда с медвежьей грацией. Зеркало и зеркало, что с него взять. Спешим, оттого что смертны. Что там говорить - природа почти всегда человечнее, чем мы. Жаль, что уже, наверное, не напишу эту реку в разное время дня, как Моне писал свой собор. Сделал бы, что хотел, а там - бакенщиком, паромщиком...
"Жизнь промелькнула, как белый жеребенок в дверном проеме", - написала Нидзе накануне своего восемнадцатилетия. Вернее, просто вспомнила образ, созданный Чжуан-цзы - тем самым, которому приснилась бабочка, и он не понимал, снится ли она ему, или это бабочке снится Чжуан-цзы. Как я бился, сочиняя эти нехитрые рассказы, - и насколько проще было бы взять в руки кисть или уголь и сделать то, чему учили. Но теперь я, по крайней мере, знаю, как пишутся рассказы. Ты идешь по невидимой линии - и справа стоит белый день, а слева - твои сны. И можно идти по своему пути, хотя и нельзя оступиться. И все бы ничего - только и вправду жизнь промелькнула, как белый жеребенок в дверном проеме..."
На этом обрывались Вилины записки.
Что же ты наделал, Батама! - подумал я в первую минуту. - Выслушивал всякую хрень - и не мог просто сказать мне: оставь это все. Заткнись на хер. Я не знаю, буду жить или нет, вот о чем разговор. И я ничего не почувствовал - радостно пек картошку, а потом спал в палатке. Надо же было знать этого человека, которому всегда все было неудобно.
Виля приехал в Израиль через несколько лет. Дэн, чистая душа, сделал то, чего делать никак нельзя было, - показал ему Цфат. Виля потолкался среди художников и каббалистов, увидел голубую улицу - и остался там. Позвонил мне из автомата - и сообщил массу ценной информации. Дом стоит на горе - и почти ручные облака подходят к самым окнам. Хозяин квартиры, которую он снял, оказался вылитым слугой, сошедшим с картины Хаима Сутина. Только уши на месте, сообщил он с энтузиазмом. Завтра планируется первый выход на пленэр.
- Где ты будешь работать? - спросил я. - В Цфате никакой работы отродясь не было.
На что он заметил, что если есть в Израиле такие места, где работы полным-полно, то мы завтра же туда поедем - и он даже отменит выход на пленэр. И добавил, что, кажется, краски и кисти здесь недорогие. Водка есть по десять шекелей.
- А больница?
- Да ну ее.
Несколько писем он прислал мне из Цфата - настоящих, бумажных, а не компьютерных - и это в Израиле, где обычные письма пишут только адвокаты. Одно из них особенно запомнилось. "Вчера мне довелось наблюдать редкое атмосферное явление. Показалось вначале, что со всех сторон наступает туман - и скрывает дом за домом, улицу за улицей. У тумана здесь очень редкая, неповторимая фактура. Приближался шабат - и я понял вдруг, что город стремится вознестись - весь! - легко и необратимо! Как будто бы вернулся в этот мир Аризаль - и сделал то, о чем он всегда мечтал. Только маленькая темная полоска связывала город с землей - и тут все разрушилось. Промчалась мимо машина, отчаянно сигналя. Как ему удалось объехать меня в таком тумане - и куда я при этом смотрел, - уму непостижимо. Мог вознестись в индивидуальном порядке. Но и он тоже хорош: ездить в Цфате на машине - жлобство какое-то".
Я задремал за компьютером - и проснулся от громкого, отчаянного мяуканья. Кошка сидела на столике - и что-то сбивчиво рассказывала. Видно, и у нее была своя версия событий. "Сваляли мы дурака - и ты, и я", - сказал я ей, и она утихла. Сейчас я почувствовал, какая тяжесть навалилась на меня.
- Виля, - сказал я, - завтра приду к тебе - и обо всем поговорим. Утро вечера мудренее.
И потом, уже засыпая, вспомнил: "Вовка, что с нами будет, когда нас не будет?"