В тот год московская весна выдалась жаркой.
Я сидел на Тверском бульваре, лениво перелистывая альбом горячо любимого Шагала (последняя находка в московских магазинах), и искренне восхищался проходящими стариками. Глядя на них, я думал, как это им удалось дожить до столь преклонного возраста? Не поскользнуться на подсолнечном масле, как это случилось с персонажем Михаила Афанасьевича Булгакова, не угодить под трамвай, и балка на голову не упала...
Сегодня я так думаю о себе...
А тогда мой взгляд жадно остановился на одной из шагаловских работ. Она вроде бы никак не соответствовала яркому солнечному дню, хотя и подыгрывала какому-то моему тайному настроению. Видимо, не случайно я так пристально вглядывался в стариков. Видимо, подспудный, глухо звучащий во мне инстинкт пытался понять глубоко скрытый, но принадлежащий к высшему порядку закон жизни...
Картина называлась "Покойник" и написана была на заре века, в 1908 году. На картине изображен желто-зеленый рассвет, подметающий улицу дворник, неизвестно куда идущая женщина. Прямо на мостовой, в пламени мерцающих свечей, лежало тело покойника. Никаких приготовлений к ритуалу. В последний путь его провожали одни только свечи. А на крыше маленького, почти игрушечного домика примостился старый скрипач, обращаясь к мертвому на своем вечном языке...
Философский охват живописцем жизненного пространства был так велик, что изобразить нечто натуралистическое, какие-то интерьеры было невозможно.
Я дивился фантазии Гения, который стремился в равной мере избежать унылого бытописательства и претенциозной аллегоричности, широко сопоставляя Человека с Миром, Природой, Вселенной. Я, не отрываясь, смотрел на скрипача, погружаясь в зеленый цвет, и мне показалось, что он вдруг опустил смычок, приветствовал меня радостным возгласом и тут же вежливо попрощался...
- А между тем, все это правда, молодой человек...
Я вздрогнул. Первое впечатление было чего-то ирреального. Казалось, будто продолжается сплетение... ну, что ли... инородного. Какой-то круглый театр - балаганчик на дальнем плане... И этот благообразный старик в ослепительно белом костюме. Руки его скользнули по лицу, отирая пот. Глаза точно выплыли из тумана и стали огромными.
- Да, да, все это, между прочим, было на самом деле. И гроб, и свечи, и скрипач... Просто великий художник предсказал, как надо хоронить великих...
- Вы кого-то имеете в виду? - моя душа постепенно возвращалась ко мне.
- Я говорю о Соломоне Михоэлсе. Великом актере! Кстати, здесь, неподалеку был знаменитый ГОСЕТ...
Я кивнул, дескать, знаю. Нынче в помещении бывшего Государственного еврейского театра - театр на Малой Бронной...
Старик улыбнулся:
- Хорошо, что знаете. Я и отсюда слышу, стоит только заиграть трубе, барабану... Как его хоронили! Как хоронили...
Он снова улыбнулся, точно собирался рассказать веселую историйку. Я молчал. Вспоминал, как дедушка Израиль водил меня на спектакли местного еврейского театра имени нашего незабвенного Шолом-Алейхема. И там во время одного из спектаклей дрогнувшим голосом сказал, что убили Михоэлса. А потом актеры, уже и не актеры, а обыкновенные зрители, люди, устроившиеся на случайные заработки, соберутся на товарищеский ужин, чтобы отметить день рождения своего кумира, теперь уже покойного. Мы с дедушкой были на том ужине. И актеры, разгоряченные выпитым, божились, что еще даст Б-г, и они выступят на сцене, покажут себя. И время от времени начинали плакать...
Дед взял меня за руку и сказал: "Пойдем. Театр кончился. И пусть тебя не обманут слезы этих людей. Они притворяются. Каждый из них знает, что играть больше не будет..."
...Мы сидим на Тверском бульваре. Мимо скользят люди, декоративные собаки, снова люди. Они несут разумное, доброе, вечное, а принесут домой усталость, разочарование, расшатанные нервы.
- Хотите к Михоэлсу? - спрашивает меня мой собеседник, как если бы речь шла о том, что надо зайти в "Гастроном" напротив сквера.
Заметив мое смущение, он достает коробку сигарет. Затягивается глубоко, с удовольствием.
- Я много лет работаю на Малой Бронной... Можно сказать, с того самого дня...
Только теперь я обратил внимание на старомодный костюм с белым бантом из-под бороды. Его слова я выслушал с благоговейным молчанием. От волнения встал. Меня всего колотило от неясной надежды. Надо собраться с мыслями, что меня ждет сегодня и вообще, что меня ждет...
Он тоже поднялся. Мы молча шли по бульвару, вышли к театру Пушкина, бывшему Камерному театру Таирова. Мой спутник не произнес ни слова. Только выразительно, как здравомыслящий современный человек, посмотрел на меня и развел руками. И здесь, в этом здании, в свое время тоже происходили поразительно живописные "убийства".
(Между прочим, когда театр закрыли, один известный артист - народный артист СССР, их было немало - "лег в постель и задрал ноги... не мог прийти в себя от восторга: как здорово стукнули!")
Но лучше не вдаваться в подробности.
А тот день катился, огромный и неумолимый, как танк. И я уже слышал грохот его гусениц...
Как сквозь туман, прошел в театр. Было темно и тихо. Кассы еще не работали, репетиции не начинались. Долгая жизнь театра была впереди.
Мой спутник решительно толкнул дверь с блестящей медной ручкой. Мы оказались в небольшом зрительном зале. Ноги подкашивались, и я сел.
Он пошел куда-то дальше. Зажег аварийный свет. Стало как будто холоднее, а мой провожатый показался мне ниже ростом. Казалось, вокруг сплошные иллюзии, рождающие какие-то странные желания: например, превратить серый занавес в тот самый черно-красный. И чтоб родился первый аккорд пьесы, сделанный рукой художника Тышлера, аккорд, звучащий мраком и страстью.
В зале словно посветлело, точно зал постепенно превращается из театрального в тронный зал короля Британии. Мелькают Кент, Глостер, Эдмунд, мелькают, торопятся, как торопится сам Шекспир сообщить нечто главное: Лир делит царство.
Кто-то из зрителей хмыкнул. Этот старикашка - король Лир? Хилый, дряблый, несомненно злой, какого-то мышиного цвета, с пьяным блеском глаз, с дерганными, рваными движениями, с гладкими космами скудных и седых волос...
Вот он засмеялся, потянулся рукой к уху шута. Не смех - какой-то старческий маразм. Этот старик - скорее, Федор Карамазов, господь Саваоф, бормочущий скороговоркой.
И вдруг я понимаю, что Лир вовсе не сильный и не мудрый. Что на самом деле он не Карамазов и не Саваоф, а просто дряблый шут, и что его надо драть за ухо...
- Послушайте, - спросил я, - отчего Михоэлс хотел играть Лира?
Быть может, все сейчас обернется шуткой, насмешкой и Лир вот-вот прозреет...
- Ему казалось, что трагедия Лира - это трагедия обанкротившейся идеологии. И это в одна тысяча тридцать девятом году...
Лир горько смеется. Смеясь, пройдет через первое в своей жизни потрясение. Разрубит на части свою корону...
Однажды Марк Шагал разрисовывал лицо Михоэлса, который играл реб Альтера. Так вот, Шагал заявил: "Михоэлс, мне мешает ваш правый глаз!"
- Вы что-нибудь понимаете? - обратился он ко мне. - Вижу, не понимаете. И я бы не понял. А Михоэлс потому и был Михоэлсом, что крикнул: "Понял!", и глаз был уменьшен, как того хотел художник...
Или вот последняя сцена. Лир несет мертвую Корделию. Вокруг в полном безмолвии стоят воины. Лир тихо произносит: "Горе, горе, горе", затем медленно опускает на землю тело мертвой дочери: "Собака, лошадь, мышь - они живут, а ты не живешь, не дышишь! Дитя мое!" И Лир, на мгновение отвернувшись от нее, издает тихий, протяжный стон.
О, какой-то был стон! После него могла последовать только смерть.
И он умер.
- Кто умер? - спросил я вдруг себя, и этот вопрос меня ошеломил.
Кто умер: Лир, Шекспир, Михоэлс, или, может быть, все вместе? Путешествие по культуре дает ощущение страшного разгрома, разрухи и одиночества. Такие далекие углы, такие трудные условия жизни, такое опустошение. В воздухе замелькали ножи с едва намеченными головками на рукоятках. Значит, они все-таки убили Лира?
Все, кто был на втором, на третьем плане в дымке тумана, - все отступили. Только он один выглядел выразительно. Огромная голова на блюде образованного отворотами плоёного воротника, над кафтаном, который непропорционально мал. Один глаз - ниже и больше по размерам, чем другой, и свет исходит как бы из нескольких источников... Шекспир, Михоэлс, Лир точно в оптике с малой глубиной резкости...
Перед смертью он репетировал "Реубейни". Иногда заходил в пустой зал и говорил: "Не понимаю, что делается вокруг... Не понимаю людей... Не понимаю евреев... Театр погибает, даже на "Фрейлехс" плохо ходят... Не хотят евреи свой театр... Знаете, я по-прежнему люблю ходить в зоопарк. Многие дикие животные размножаются в неволе, а вот обезьяны, по данным, имеющимся у смотрителя Феди, ни в какую. Разные бывали в истории человечества времена. Неволи хватало, но все же наши предки и в плохие времена проявляли больше мужества, вели себя достойнее. Пылали костры инквизиции в эпоху Средневековья - не отрекались от своей веры. А если и отрекались, по ночам, втайную, молили Б-га простить их, слабых...".
- Нам не от чего было отрекаться, - сказал я вдруг зло, - у нас не было веры. Ее отняли, чуть ли не с молоком матери. Страх - вот наша вера. Все мы люди из страха. У Зускина на почве страха родилась мания преследования - не мне вам об этом рассказывать...
- Да, да, - как-то поспешно согласился он, - Зускину всегда чудилось, что за ним следят, по меньшей мере, пятеро. Беспокойство короля досталось по наследству шуту... А знаете, как закончил Михоэлс свою последнюю репетицию? Он сказал: "Если мы будем думать только о себе, не об избавлении народа от горя, - у нас ничего не получится. Вот главная мысль принца Реубейни, который задумал спасти свой народ. "Одна птица может летать без мысли, но в напряженном полете целой стаи птиц уже заложена мысль".
С последней репетиции в театре 7 января 1948 года Король уходил медленно, как бы нехотя...
Может быть, это фантазия? Соображения более поздних лет?
Многие видели в тот день Михоэлса. Его лицо было "гиппократовым" - меченным печатью смерти...
В Москве было холодно и страшно. Уходил Король, и подданные оставались не только без Короля, но и без королевства. Он все знал. Все предвидел. Печально и беспомощно вопрошал: "Как вы тут без меня останетесь?" Рассказывают, что в последние годы ему постоянно снились собаки, которые его разрывали. Он метался ночами, просыпался со страшным криком...
Поначалу мы еще приходили в свой театр. Бродили по фойе, собирались маленькими кучками, шептались, как на похоронах, гадали, куда денут наш старый реквизит...
- Списали, вероятно, - сказал я, - у нас все списывают.
- И нас тоже спишут, - как-то покорно согласился он.
Даже не попрощавшись, я выбежал из зала. Говорят, Михоэлс обладал удивительным качеством - действенностью чувств. Переживания у него всегда переходили в действие.
Я шел по улице, почти бежал, прижимая к груди альбом Шагала. Всматривался в дома, в прохожих. Мне хотелось быть зорким, понять, что рухнуло, а что еще живо... Я устал от шараханий и заблуждений. Как Лир, я заклинал солнце расплавить землю, чтобы все, что существует, либо переменилось, либо погибло. Люди уже не шли, а бежали мне навстречу. Какой-то немощный и наверняка слабоумный старик помахал шляпой, за ним прошагал дряхлый манекен в красной мантии и нелепой, съехавшей на бок, короне:
- Пожалуйста, не смейтесь надо мной, я очень глупый, старый человек, я прожил восемьдесят лет и, сказать правду, боюсь, что не совсем в своем уме... Я стар и глуп...
"Ну вот, - думал я. - Был шутом на троне... Назвался Королем. Стал человеком...".
Путешествие кончалось. Исчезал покойник, окруженный свечами. Исчез скрипач на крыше. И только тихая музыка еще падала откуда-то с неба.
Тем весенним солнечным днем во мне рождался неясный новый мир, в котором нужно было найти свое место.
* * *
Я поднимался по лестнице городского муниципалитета. В руках - бутылка с водой.
- Опять будешь лить воду на мельницу Михоэлса?
Мои мытарства уже широко известны. В сотый раз, заручившись поддержкой мэра города и членов городского совета, коллег от "русских" партий, я шел к председателю комиссии по наименованию улиц.
Я носил ему книги о Михоэлсе, энциклопедии, справочники - ничего не помогало. На очереди - казначей синагоги, его родственники просят назвать в его честь хоть угол улицы - "пину"...
- Михоэлс? Шломо? Режиссер? Актер? Говоришь, гениален на сто процентов? А если только на пятьдесят?
Чем вызван его вопрос - знаю. Все наши инженеры "там", на советской родине, были главными, экономисты, в отличие от Маркса, старшими, все артисты - народными, в худшем случае - заслуженными работниками культуры...
- Беру на работу, - сказал директор клуба одной балерине, - при условии, что ты не работала в Большом театре...
Вообще, стоит перенестись в ту эпоху, как сразу начинает теснить душу...
- Щепки хотят стать деревом... - ворчал председатель.
"Реувени!" - вдруг осенило меня. - Он ставил спектакль "Принц Реубейни"...И знал, между прочим, иврит...
- Он жив? - переспросил собеседник.
- Еще нет, - юлил я. - Вот когда назовете площадь его именем...
Я путался в комплиментах. От волнения ронял на пол книги. Горячился, доказывал, что для Израиля вообще и города, в частности, пришла пора Ренессанса, и только требовались люди Возрождения... Вообще, действовал наивным путем убеждения...
Как ни странно - убедил...
Реувени! Как я сразу не догадался, надо было начинать с него...
О Давиде Реувени, выходце из Аравии, еврейские историки говорят как об авантюристе, хотя сам он всегда боялся греха. Изобретательный молодой человек рассказывает историю о бедняке, который принес сыну своему одну вишенку и сказал: "Все остальные имеют такой же вкус". Как свидетельствует историк Генрих Грец, рядом смелых шагов ему удалось убедить итальянских евреев и даже самого Папу Римского, что он - еврейский сар князь, прибывший в Европу будто бы с миссией от своего брата царя Иосифа, чье царство находилось на берегах легендарной реки Самбатион и было предметом всеобщей зависти.
Аравия Счастливая!
Римские негоцианты скупают оптом весь товар, прибывающий из Аравии, рассчитываясь полновесной золотой монетой, но их аравийские партнеры никуда ее не тратят, ничего не покупают ни у римлян, ни у кого-либо другого, а, завладев золотом, спокойно возвращаются с ним восвояси, на реку Самбатион, гул от которой в будни слышен за много километров, но в субботу затихает, река отдыхает, так же, как и люди, отчего и называется Самбатион, то есть субботняя река...
А что же с ним происходит дальше? Папа Климент VII рот разинул. Шел 1524 год, христианские цари мечтали изгнать мусульман. А у Иосифа, брата Реувени, оказывается, 300 тысяч отборных воинов! Вот кто поможет в войне с турками! А что? Евреи в Риме живут хорошо. Вот только цена на перец повысилась. Ну, иногда ходят в желтой шляпе, так скоро ее заменят черным беретом...
Папа направил Реувени к португальскому королю. Тот так заинтересовался предложением, что на время перестал евреев сжигать на кострах инквизиции и обращать их в маранов! Ведь еще лет двадцать назад евреи твердили, что Мессия будет сидеть на тибрском мосту в Риме, среди нищих, у дворца папы. И многие поплатились за то жизнью! А Реувени - как раз из Рима. И мараны Португалии, Испании да и других стран увидели в нем спасение.
Ах, евреи, ах, романтики, как умеют уговорить себя!
А пока они подняли бунт против инквизиции, насильственно освобождали из тюрьмы собратьев...
Чем это закончилось? После нескольких лет странствования по Европе Реувени в 1532 году вместе со своим восторженным почитателем Шломо Молхо, перешедшим в мараны, а затем вернувшимся к вере отцов, пришел в свободный имперский город Регенсбург, нашел императора Карла V и предложил ему союз. А дальше - всё, как бывает в Германии. Реувени со товарищи арестовали якобы за совращение в иудейскую веру и связь с еретиками (к тому ж у короля приступ подагры!), отправили в Мантую, подальше от мест, где манило счастье. Шломо сожгли, а Реувени увезли в Испанию, бросили в темницу инквизиции, где он и умер...
Всю эту историю я и выложил председателю комиссии по наименованию улиц. И даже показал ксерокопию странички дневника Реувени на иврите. А он и сам был Реувен, в русской традиции Рувим. И праотец его - тоже Реувен, родоначальник одноименного колена, первенца Иакова, сына от Лии. И потому мой собеседник высказал свой восторг перед активностью и революционным порывом Реувени...
А тут еще, будто кто-то надоумил меня - я малость схитрил. Самую малость, потому что Реувени совершил паломничество в Каир, а потом через Газу - в Хеврон. А дальше Реувени спустился в пещеру Махпела, где покоятся праотцы наши - Авраам, Исаак и Иаков и их жены - Сарра, Ревека и Лия. И там будто бы с ложа Исаака, как фантазирует Макс Брод, его странным голосом окликнули. И он в оцепенении потерял сознание... А в чем хитрость? Где Газа, там и Аскалон. Следовательно, Реувени мог прошагать в Хеврон и через наш город...
Вот только беда - в 1270 году его разорил и разрушил султан Бейбарс, чтоб никому не достался... И даже, можно сказать, стер с лица земли, так что города уже и на карте не было...
Мой Реувени тут зафантазировал. Это же какой фитиль он может вставить заведующему отделом туризма, его давнему недругу из другой партии.
- Да, но при чем тут... как его... Михоэлс? Его тоже сожгли?
- Он спектакль поставил. Про Реувени... Вернее, хотел поставить...
- Потому и сожгли?
"Какой нюх! - подумал я. - Настоящая еврейская интуиция...".
Передо мной сидел хорошего роста, широкоплечий, прямоносый человек с косым пробором и красивым лбом, из-под которого на меня смотрели большие, проницательные глаза...
- Так что, он на том свете?
- А где он, "тот свет"? На какой карте?
Но Реувен требовал ясности:
- Нет, скажи: убит? Умер? Значит, нигде.
И вот со всей еврейской невнятностью начинаются наши упорные поиски Его везде...
...Площадь Михоэлса свалилась мне на голову с неба. Я только предугадывал ее приближение, эту грозу, что шла и ударила вдруг вспышкой! Это было радостное чудо. Вход в другое царство. Даже не вход, а переход из плоти в простор...
Все, что связано с Михоэлсом, что хоть как-то касалось его имени, встает передо мной на этой совсем не людной площади, встает, как НЕ УТРАЧЕННОЕ ВРЕМЯ...
Он обогатил мое детство тайной, великой гордыней, несшей меня над жизнью выше, чем свет над рекой, божественной гордыней, словом и делом.
И после своей мученической смерти внушил мне любовь ко всем побежденным и поверженным...
Спасибо за тот тайный мир - он был его чистейшим зеркалом...
...7 января 1948 года Михоэлс проводил репетицию спектакля "Принц Реубейни". Репетицию закончил в двенадцать часов. Уходя, сказал: "Уезжаю на несколько дней в Минск...".
Из Минска должен был позвонить и назначить репетицию. Эти дни репетировали без него...
После репетиции вместе с Моисеем Соломоновичем Беленьким - директором школы-студии ГОСЕТа поднялись к писателю Дер Нистору. Михоэлс достал из своего необъятного кармана бутылку водки, разлил каждому, заткнул бутылку пробкой и оставил до весны...
Бутылка осталась недопитой...
Там, на площади его имени, мы и решили допить ее.
В незримом присутствии Михоэлса...
А потом читали стихи на идиш, иврите, русском. Подошел акын из Дагестана и спросил:
- А на аварском можно?
Тут все вспомнили стихи Расула Гамзатова, знаменитые "Журавли", и место, которое там, в журавлиной стае, занял наш Шломо и его расстрелянные друзья, и дружно крикнули:
--
Просим! Просим!
"Мост" # 363, 21.03.07
Материал предоставлен редакцией
![[]](/img/g/gruppa_t/070324_finkel_mihoels/mihoels1.jpg)