Бывают события, отнюдь не исторические, но отбрасывающие резкий свет на умонастроение общества, на зреющие в нем перемены. Об одном из таких событий мне бы и хотелось рассказать. Москва, осень 1981 гoga. Год назад ушел из жизни Владимир Высоцкий, потрясение, вызванное его смертью, еще не улеглось, еще побуждало к живому отклику, и этим побуждением, как можно судить, руководствовался театр на Таганке, подготовивший своего рода мемориальный спектакль.
Ничего официально запрещенного композиция не содержала. Тем не менее, выпуск спектакля задерживался: на него наложило вето министерство культуры. Встреча Юрия Любимова с узколобым министром результатов не дала, а помощи от высших начальников ждать не приходилось. Для властей предержащих поэт-бард был и оставался 'нежелательным элементом', нервируя их своим яростным неприятием фальши, лицемерия, тугоумия; на них раздражающе действовала исповедь человека, вопреки всему, неукротимо рвущегося 'из сил, из всех сухожилий' к свободе, к свету.
Устав от бесплодной борьбы с чиновниками, режиссер предпринимает достаточно дерзкий по тем временам, шаг: он назначает генеральную репетицию при открытых дверях - при свободном доступе в зрительный зал, иначе говоря, 'прогон' спектакля совмещается с общественным просмотром.
Разумеется, билетов не продавали, но о 'прогоне' узнала вся Москва, и в назначенный день к театру устремились десятки, если не сотни, людей, оставшихся за пределами пригласительных списков. Площадь оказалась почти целиком запруженной людьми. Прорывались к дверям обладатели каких-то влиятельных удостоверений, просто записочек, которых пропускали как бы в виде исключения. Время шло, толпа редела, и я уже собрался уходить, когда чья-то рука легла на мое плечо. Оглянулся, незнакомый мужчина; быстрый взгляд, короткий вопрос:
- Хотите пройти?
- Хочу.
- Тогда замыкайте наш ряд. У меня один не пришел.
И вот я уже в ряду, мелкой побежкой приближаюсь к входу. Там нашу группу пересчитали, меня назвали 'двадцатый', и едва мы вошли в коридор, как нас сразу же направили наверх (внизу - битком). Протиснулись на балкон, а он тоже полон, ногу поставить негде. Гаснет свет, стихает говор, режиссер (сидящий посреди зала под лампой) дает знак и откуда-то сверху в наступившую тишину врывается голос Высоцкого. Десятки раз слышанный и все равно заставляющий содрогнуться, внутренне встревожиться. Представление длилось около трех часов без перерыва, артисты играли вдохновенно, не снижая темпа и накала, и зрители, своим единодушием, поддерживали сцену.
После окончания спектакля было назначено его обсуждение, которое проходило в просторной комнате, там стояли, видимо, недавно принесенные стулья. На просцениуме, за небольшим столиком устроился Любимов, недалеко от него, у стены, установили кинокамеру.
Первым взял слово академик Зельдович, как выяснилось, убежденный поклонник Таганки; знаменитый ученый, не вдаваясь в разбор постановки, заострил внимание на ее судьбе, на министерском запрете - и тем задал курс последующим выступлениям. Все говорившие, так или иначе, выражали свое неприятие запрета - возмущались, негодуя, бранясь. Атмосфера накалялась, напряжение росло, собрание грозило превратиться в митинг. Кто-то назвал чиновников 'кучкой болванов', а Белла Ахмадулина, выйдя из боковой двери на середину комнаты, почти что выкрикнула: 'Им, видите, плевать на меня и на мое мнение, а мне, пусть запомнят, трижды наплевать на них всех, и на министра ихнего. На-пле-вать!' Ждали, что скажет Любимов. И он выступил - ближе к финалу. Встал из-за стола, выпрямился, немного откинул голову. Заговорил - негромко, но твердо. Кратко изложив перипетии своей борьбы с министерством, сделал заявление: 'Если запрещение не отменят, я уйду из театра. Хватит с меня оскорблений и унижений. Всему есть предел. Думаю, наши актеры не останутся в стороне'. Не остались: Филатов и, кажется, Золотухин сразу же поддержали режиссера: 'Уйдет Юрий Петрович - и мы уйдем'. Шум, гомон, возгласы одобрения. Предлагается: 'Завтра же о нашем решении известить министра'. Следует подсказка: 'Письменно, ультимативно'. Акция противодействия приняла крутой оборот.
Открыто-протестующую ультимативную позицию режиссер и актеры заняли тогда впервые. И в этом поступке, как мне представлялось, отразилось общественное недовольство, достигшее к началу 80-х годов критической точки.
Эпилог к 'прологу' имел свои последствия. Запрет на спектакль не отменили, и Любимов покинул театр, уехал за границу. Труппа тоже поредела: часть артистов перешла в другие театры, обосновалась в кинематографе. Что обещали сделать, то и сделали.
Акция Таганки на какой-то шаг приблизила грядущие преобразования.