В свои шестнадцать лет Павел был на редкость симпатичным мальчиком. Выгоревшие за лето на анапском солнце светлые, густые волосы, длинные до плеч, по моде тогдашнего 74-го года, в подражание "Битлам". Живые голубые глаза. Здоровый румянец во всю щеку. В плечах - явные признаки будущей косой сажени, разработанной постоянными занятиями греблей. Не парень, а писанный красавец. Иванушка-царевич. Именно так для себя и определила его паспортистка, старательно выписывая ему в паспорте: "Фамилия -Сорин, имя - Павел, отчество- Николаевич. Национальность - русский".
Ошибку не заметил даже начальник отделения милиции, без подписи которого документ был недействительным. Зато Пашка просек все сразу, молча принимая сухие дежурные поздравления чиновника в форме. С криком "Какие же они идиоты!" он влетел домой, размахивая маленькой зелененькой книжечкой. Родители были в шоке. Весь вечер они убеждали его, что сейчас он стоит перед самым главным выбором в своей жизни.
- Ты пойми, русским ты никогда не станешь. А народ свой, друзей и нас, родителей, предашь. - Патетическим проникновенным тоном вещал отец.
- Да меня никто за еврея не принимает. Они даже в свидельство о рождении не посмотрели.
- Вот именно. В нашей свободной стране, куда ни пойдешь учиться или работать, анкетку попросят заполнить. А в ней что придется писать? Папа и мама евреи, а ты, стало быть, русский? Да и потом, кому надо, и по физиономии тебя вычислит. Нюх у них звериный.
На следующий день начальник отделения милиции пожимая плечами, откровенно, по-житейски, недоумевал:
- Дурак ты, парень. За такую запись люди большие деньги платят. А тебе за просто так свалилось. Может, передумаешь?
Со звериным нюхом Павлу пришлось столкнуться на третьем курсе института, поздним декабрьским вечером, когда возвращаясь домой после тренировки, он шел от метро темной аллейкой парка "Дружбы", что у "Речного вокзала". Их было человек пять или шесть. Как всегда, сначала попросили закурить. Двое зашли со спины.
- Смотри-ка, а на жиденке дубленочка новая.
Летом Пашка был на соревнованиях в Болгарии, откуда привез не только победный командный кубок, но и светло-коричневую дубленку, по тем временам предмет вожделения многих его сверстников.
Хотя он и ожидал удара, отследив передвижение тех двоих, и во время сделал шаг в сторону, но все равно упал, смешно растянувшись во весь рост. Кто же мог подумать, что под снегом может скрываться хорошо накатанная ледяная дорожка? Парни дружно загоготали. Теперь для них все было просто: пара ударов тупыми носами ботинок, но так, аккуратненько, чтобы не измазать дубленочку, и клиент готов. Именно эти несколько секунд решили все. Пытаясь подняться, Павел оперся рукой о землю, почувствовав под ней ребристую поверхность твердого продолговатого предмета, так же скрытого легким декабрьским снежком. "Кирпич!", успело мелькнуть в голове.
Он бил расчетливо, вкладывая в каждый удар максимум силы: "Численное преимущество? Лом? А как вам такой прием?"
- Ты чего, мужик? Мы же пошутили! - Отступили оставшиеся на ногах.
Павел тоже отступил, все еще держа на готове орудие своего спасения.
- Как пошутили, так я ответил. - Потом увидел сморщенную от боли рожу того, кто обозвал его. Похоже, он был главарем котлы. Прицелился и метнул ему по колену. Парень взвился и рухнул. - А это за "жиденка".
Пашка обожал институтское общежитие. Наверное, потому что, будучи москвичом, не жил в нем, а воспринимал, как остров свободы, шумной студенческой жизни, с веселыми компаниями, тихими застольными разговорами о разных несуразностях советской действительности, и конечно же, с девушками, расплачивающимися за флирт с ним в какой-нибудь свободной в данный момент комнате. Но ничего серьезного не было. После каждой попытки очередной подружки перевести их отношения в постоянные, с далеко идущими последствиями, он спрашивал себя: а что, собственно говоря, ее интересует, он сам или его московская прописка? И не находя верного ответа, без сожаления эти отношения рвал.
Катю Шумилову, тощую, длинную, застенчивую девушку, он знал давно - она училась на одном с ним курсе, но по другой специальности. Популярностью у парней не пользовалась. В те годы высокий рост достоинством не считался, а владелице его доставлял сплошные непрятности. С общежитскими девчонками она не дружила. Поэтому ее появление на последней перед дипломом первомайской пирушке в стенах родной альма-матер, поначалу удивило его.
Когда гульба закончилась тем, чем и должна была закончиться -- кто-то напился, в очередной раз уткнувшись лицом в традиционный салат "оливье" , а кто-то с кем-то незаметно растворился в самых укромных уголках общежитских корридоров, Павел, предпочитавший водке сухое, а потому находившийся во вполне вменяемом состоянии и прекрасном расположении духа, натанцевавшись вволю, отправился домой один. В дверях его кто-то осторожно спросил:
- Паш, ты до метро? - Он оглянулся. На него смотрели огромные зеленые глаза испуганной породистой кошки.
"Как же я тебя раньше не замечал? Ведь ты только что серым невзрачным котенком в дальнем углу сидела".
Он проводил ее не только до метро, но и до дома, откровенно напросившись на чашку кофе, узнав, что родителей нет дома по случаю пребывания их на даче. Войдя в квартиру, осмотрелся, с удивлением обнаружив, насколько многое напоминает его собственный дом. Те же вьетнамские ковер на стене и палас, похожая румынская стенка, на плите красный чайник со свистком, немецкий. На кухне, на полочке - "гжель", советский дефицит. Даже такие же три предмета, что у них: заварочный чайник, сахарница и штучка со смешным названием "медовница". Все доставалось родителями по блату. В магазинах ничего не было, важны были связи. Следовательно, и здесь уровень их был тем же -- не выше, но и не ниже.
К кофе попросил что-нибудь покрепче. В баре оказался тот же набор, что и в его собственном: армянский коньяк, "Плиска" и бутылка "Кубанской" с завинчивающейся крышкой. Рюмка "Плиски" добавила настроения. Нажал кнопку магнитофона. "Подари мне в невесты Настю. Дай мне в жены Анастаси-и-ю". Молил у кого-то популярный певец Юрий Антонов. Под музыку он привлек Катерину к себе и стал целовать, с удовлетворением ощущая знакомую податливость женского тела. Потом перевел дух, бросив взгляд на стенку, где в вазочке аккуратной горкой лежали его любимые "Мишки на севере", которые мать с самого детства доставала только ко его дню рождения. Без них не было ощущения праздника. Вспомнив об этом, произнес:
- Конфетен дер полка. - Именно так, коверкая идиш, передразнивал он мальчишкой бабушку.
В ту же секунду Катя дернулась, выгнулась (он был готов покляться, что даже почувствовал вставщую дыбом шерсть) и попыталась вырваться от него. Он успел удержать, нежно шепча и непонимая причины столь неожиданного поведения:
- Чего ты испугалась? - Потом сообразил. - Я такой же, как ты.
Она взъерошила его красивые русые волосы.
- Врешь! Таких голубоглазых евреев не бывает.
- Дурочка, я же рыжий. Только необрезанный. - Она смущенно захихикала. - Но мне это не мешает. - Добавил он, решив, что пришло время активных действий.
- Твоим подружкам, как я понимаю, тоже. - Его обдало холодом. Она снова была породистой зеленоглазой кошкой, только на этот раз, полной достоинства.
Он выпустил ее из рук и плюхнулся в кресло, следя за ее действиями. Она спокойно собрала посуду и отнесла ее на кухню. Уходить из этого дома не хотелось. Все было уютным, близким и знакомым. И она вдруг стала такой родной и желанной. Решение пришло моментально.
- Катя! - Крикнул он ей. - А что, если мы поженимся?
- Я не люблю глупых шуток. - Послышалось из кухни.
Он подошел к ней. Выключил кран.
- Подружек было много. А жена -- одна.
У Кати с национальностью, доставшейся ей от отца и деда, все было в порядке. Но только на первый взгляд. Старшего брата, с блеском защитившего диссертацию, через два месяца после этого уволили из института Склифософского без объяснения причин. А через полгода его бывший шеф в "доверительной беседе", после нескольких бутылок водки, на ушко, тяжело дыша перегаром, прошептал:
- Что же ты, балда, на вокзал поперся? У них же фотки твои ...
- Так ведь, родственники. На всю жизнь расстались.
От карьеры ничего не осталось. Только в семье поселился страх, который раньше был где-то там далеко и относился к разряду абстрактных, а теперь касался лично каждого из них. Они были простыми обывателями, не читали "Самиздата", не соблюдали никаких религиозных законов, не собирались искать счастья на земле обетованной, поэтому, естественно, не состояли в "отказниках". Они-то и еврейства своего не ощущали, скромно растворяясь в стройных колонах советской общности. Но Система не оценила их преданности.
В Израиль Сорины перебрались в конце девяносто второго. Пройдя свой тернистый путь абсорбции, сменив десяток мест, лет через пять Павел устроился на постоянную работу. С заходом на счет его второй внушительной зарплаты поспешили в банк оформлять ссуду на покупку квартиры. И вот, наконец, настало время приятных забот - подготовка к долгожданному новоселью. Хорошего настроения им не испортил даже повстречавшийся сосед с нижнего этажа своей мрачной шуточкой - "мой дом - моя машканта".
У супера, загрузив по быстрому в багажник машины многочисленные пакеты с только что купленными продуктами, Павел сел за руль - нужно было объехать еще пару магазинов. Но только тронувшись, резко затормозил - ему преградила дорогу какая-то развалюха. Сидевшая рядом Катерина, которую сильно мотануло вперед, испуганно захлопала глазами.
-Козел! - Процедил Пашка сквозь зубы и стал ждать, когда незадачливый водитель доисторического "Рено" освободит ему дорогу. Но тот почему-то не спешил отъезжать. - Мораканье! Ездить бы сначала научились. - И он с неохотой вышел из машины. Начинать разборки не хотелось.
Но за рулем сидел совсем не мароканец, а маленький вертлявый эфиоп.
- Ты чего встал? - Как можно более миролюбивее спросил Павел, предполагая, что сейчас тот попросит помочь откатить сломавшуюся колымагу в сторону.
-Здесь стоянка. Где хочу, там и стою. - Ответило "чудо" за рулем. Пашка оторопел. Может иврита с амхарским акцентом не понял? Но конец фразы разъяснил все. - А если не нравится, езжай в свою Русию.
За пять лет абсорбции чего только не было, но с такой вызывающей наглостью он столкнулся впервые.
-Да стой, где хочешь. Дай мне выехать! Вперед, вперед кати! - Павел стал активно махать руками, показывая направление, все еще надеясь, что у того плохо с ориентацией на местности.
-В Русии своей командуй! - Последовал ответ.
-Ты чего не понял? На стоянку приезжают и уезжают. - Сдерживал себя Павел, сожалея об отсутствии кирпича. - Я выеду, ты -- заедешь. Это правила, правила такие.
-Здесь Арец, а не Русия. Езжай туда. Там свои правила устанавливай! - Борзел эфиоп все дальше и дальше.
Пашка двинул ногой по развалюхе, благо на нем были рабочие ботинки, окантованные металлом, какие полагаются по технике безопасности сталевару, а не национальный вид израильской обуви - сандали. На двери появилась внушительного размера вмятина. Хозяин машины тут же выскочил из нее и стал трясти пелефоном:
-Я сейчас вызову полицию!..
-Да вызывай...
-... чтобы тебя выгнали отсюда в твою Русию!
-Я - еврей, здесь мой дом. А ты кто, обезьяна? Может тебе лучше в Эфиопию вернуться?
Эти слова были роковой ошибкой. Тонкорукое существо с птичьей шейкой затряслось и пронзительно заорало:
-Наци, наци!!
Моментально подтянулись проходившие мимо люди. Пашка увидел, ставшее в одно мгновенье бледным, лицо Кати, бросившейся к нему на помощь.
-Он обозвал меня обезьяной! - Брызжа слюной, верещал эфиоп, взывая к публике. - Русим велел убираться мне в Эфиопию!!! Наци! Наци! Полиция!
Женщины осуждающе закачали головами, повторяя с презрением: "русим, русим". Пашка молчал, размышляя, как бы ему поудобнее развернуться и вмазать этой твари, чтобы уж если садиться в тюрьму, то было бы за что. Эфиоп не унимался.
-Хватит орать. - Раздался спокойный голос за Пашкиной спиной. Толпа любопытных услужливо расступилась перед коренастым рыжеволосым мужчиной в офецерской форме. Не дав никому опомниться, он спросил. - Ты сам сколько раз его в Русию послал? А за нарушение правил, знаешь какой штраф положен?
Эфиоп понуро залез в свою таратайку и укатил. Народ рассосался. Мужчина протянул Павлу руку и на чистейшем русском представился:
-Алекс Гурский. Ашдод - город маленький. Вы - мои новые соседи.
Сев в машину, они долго молчали. Наконец, тяжело вздохнув, Павел спросил:
-Кать, может, дальше махнем, в Канаду или Штаты?
-Нет. Я вторую алию не осилю. Да и потом, везде одно и тоже.
-Почему же? Еще Антарктида есть. Там холодно и ни одной живой души. То, что надо.
-Не беспокойся. Специально для нас туда высадится десант, состоящий, в лучшем случае, на половину из антисемитов. Поехали домой. Мне еще полночи у плиты стоять.
Рассовав продукты в холодильник, Павел задумался.
-Да ну, его к черту, это навоселье. Гостям скажем, что у нас потоп. Я за соседом схожу - надо по-человечески познакомиться и по-людски поблагодарить. Накрывай, кисонька, "поляну".
После нескольких рюмок, выпитых за знакомство, приятное соседство, новоселье и доблестные вооруженные израильские силы, Павел потянулся к стоявшей в углу гитаре. Начал с классики, казалось, навсегда оставленной в далеком совковом прошлом: "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи. Не ходить вам, в камергерах, евреи...".
Выслушав его с величайшим вниманием, гость спросил:
-Это твое? - Павел не понял. - Ты написал?
Алекс был ватиком, то есть человеком, прожившим в Израиле практически всю свою жизни. Его привезли сюда десятилетним мальчиком. И хотя, говорил он по-русски также хорошо, как и пил водку, дальше Александра Сергеевича Пушкина его познания о русской культуре не простирались.
-Это Галич. Га-лич. - Почему-то по складам повторил Павел. А потом добавил с выразительными паузами. - Великий русский поэт.
Для закрепления материала песня была повторена на бисс, естественно, под соответствующий тост. Потом поднимались отдельные тосты за гениальные и точные находки автора - про "лехаим" по субботам, про ботинки без шнурков, допросы у вертухаев, лапсердаки и аксельбанты. Когда данное творение Галича было потихоньку освоено, гость, кивнув на гитару, решил продолжить:
-Ну, спой еще чего-нибудь.
-Вы-соц-кий. - Строгим учительским голосом оповестил Павел, тем самым ограждая себя от всяческих инсинуаций по поводу авторства. И опять добавил, пьяно собирая слова. - Великий русский поэт.
Но песню в контраст Галичу спел шутливую, про Мишку Шихмана.
Для него эти персонажи были такими же, как для Павла Хрущев или Брежнев. На них биссировали раза три-четыре, стараясь точнее воспроизвести авторские интонации. И все под нее, под нее, родимую.
-Ну, а теперь для души! - Попросил гость, неуверенно подсовывая под подбородок руку, чтобы постараться хоть как-то держать голову прямо.
-Только не так громко. Дети спят. - Устало сказала Катя, прекрасно зная "душевный" репертуар мужа.
-Катенька, девочка, для моей души тихо не получится. - Помахал ей рукой Павел, растянув губы в пьяной улыбке, и взял аккорд.
-А это кто? - Переспросил, еще что-то соображавший, гость.
Павел удивленно посмотрел на него и запинаясь произнес:
-Великий русский... народ. - Икнув, запел. - "Вот журавли летят. А хули толку? А ну-ка, мать, подай мою двустволку. Как наебну-ка я по этой стае, чтоб ети бляди тута больше не летали".
Гость оживился и подпер голову двумя руками.
-"Вот журавли попадали в болото, и тут пиздой накрылась вся охота. Кто ж наебнет теперь по этой стае, чтоб ети бляди тута больше не летали?"
Пашка низко наклонил голову и взвыл:
-"Умру ли я? А хули толку! А ну-ка, сын, ..." - Тут гость с лету подхватил слова, и они вдвоем заорали во всю мощь своих здоровых легких, вздувая на шее синие жилы. - "... возьми мою двустволку. Да наебни-ка ты по этой стае, чтоб эти твари тута больше не летали!"